Люди из захолустья

Ну да, и этот здесь... когда успел? Никитин стоял на фотографии, бросив руку на спинку стула с этакой прельстительной наглостью; шею перехлестывал тот же шарф... Петр с горечью отодвинул постельку поближе в угол. Кто еще сумеет дать Дусе такое чудо, какое готовит он! Душистая, она взовьется на ковре-самолете туда, где желтые реки и большие цветы! Он отодвинул постельку и смутился почему-то... Обитательница комнатушки обратилась сразу в Дусю, Аграфены Ивановны дочь, одних с нею мясов и кровей, только помоложе. Перед сном, раскосматившись, присядет вот тут, на краешек постели, почешется под рубахой Дуся-баба, простота, жена. И к чему нужны еще разные извороты и труды: ведь все равно не уйдет!
      А когда втаскивал из большой комнаты стол, Дуся сама, без просьбы, помогла, чтобы через дверь прошло ладнее. Помогала и яства таскать от Аграфены Ивановны. Семейственность сближала их, как бы заранее укладывала под одно теплое одеяло... Петр растрогался вконец, сбегал в переднюю за одним сверточком, который таил в кармане; хотел вечером, при Аграфене Ивановне, преподнести, чтобы торжественнее было, но не утерпел.
      - Это вам, извиняюсь.
      - Что такое? - удивленно свела бровки Дуся.
      Петр скромно отступил, заложив руки назад. Дуся, восхищенно клоня головку, развертывала джемпер, великолепный джемпер в коричнево-золотистую стрелку. В тех местах то была невиданная, сумасшедшая по своей модности вещь! Ее заприметил Петр на некоторых инженерских женах, под распахнутой шубкой. Заприметил, загорелся - и вот...
      Дуся у окна переливала в руках это золото.
      - Откуда же вы достали?
      "...Петр Филатыч..." - договорил он про себя недоговоренное ею. Вот и все случилось: стоит перед ним, простая, душевная. "Опиум ты мой!" умилялся Петр. Ответил:
      - А это прислали в немногом количестве, для высших спецов... Ну, я вижу, цвет к вашим глазам подойдет, попросил Сысоя Яковлевича по знакомству. Очень подойдет, вы померьте!
      Дуся зачарованно хихикнула:
      - Я померяю.
      И припустилась в боковушку. Тотчас торопливо зашуршало там платье, и дверь осталась полуоткрытой - вот какое доверие! "Опиум!" - блаженствовал Петр. Но под окном пробрякал и оборвался колокольчик. Петр трясущимися, как бы больными руками торопился зажечь лампу. Так и есть: перекликнувшись весело на кухне с Аграфеной Ивановной, влетел вербовщик, чубастый, заметеленный от езды.
      - Готово, Евдокия, как вас по батюшке? - крикнул, на ходу пожал руку Петру, потом начал расчесывать чуб. Он чрезвычайно спешил. - Я сейчас.
      - Куда еще? - подозрительно вопросила из кухни Аграфена Ивановна.
      - У нас, мамаш, отчаянная вечеринка, весь отдел рабсилы и некто партийные, очень приличная публика... Под танцы два баяна!
      Восторгался - слюна летела.
      Вышла на свет Дуся, припудренно-сияющая, губки едко выведены рябиновым цветом. Жалкая была эта изба, несовместимая с молниями ее красоты.
      - Как, подходяще для танцев? - кокетливо показывала она плечико в джемпере вербовщику. - Это вот они достали, - мельком посмотрела на Петра и тотчас вспомнила: - А вы ведь свои деньги заплатили?
      Вербовщик круто повернулся к Петру, полез в нутряной карман:
      - Сколько?
      С его приходом Петр отодвинулся в сторонку, стоял забытый, вроде мебели. Джемпер обтянул девушку по пояс, как голую. Щелконогий уже облизывался. Не подарочек, а позор себе купил Петр. Снедала его охота убийственным словцом пришибить вербовщика, как это на базаре умели делать, с навозом сровнять. Но рано еще было... Молвил с достоинством:
      - У нас с их мамашей свои счеты, не волнуйтесь.
      Тут в прихожей затопталось и закряхтело: нараспев тараторила, встречая, Аграфена Ивановна. Объявился наконец Сысой Яковлевич. Молодые, не здороваясь, проскользнули мимо - какое им дело? И в темень, в слободу, понес их, залился колокольчик.
      "Ну, погуляй разок напоследок!" - злобно порешил про себя Петр. И двинулся - оглушить себя делами, Сысоем Яковлевичем.
      Тот мешкотно скидывал ботики в передней, постукав их друг о друга, рядком уставил у стенки. Он как будто не решался еще, входить ему или нет... Выпрямившись, сверху недоверчиво взирал на Петра.
      - Пожалте!
      Петр повел его на сказочный свет боковушки. Аграфена Ивановна копошилась в кухне, принаряжаясь. Сысою Яковлевичу был любезно и скромно предложен стул, но он как вошел, как глянул на угощенье, так и окоченел, моргая.
      Привык видеть кругом Сысой Яковлевич только скупое и постное пайковое житье. Сурово учитывался каждый грамм хлеба, люди в горсточке подносили его ко рту. По карточкам выдавались лакомства - селедка и сахарок. Сысой Яковлевич состоял раздавателем этих сокровищ, он учреждал порядок среди рвущихся к нему жадных рук, он повелевал... Он гордился этим, но тут в пыль разлетелась вся его спесь.
      И было отчего.
      Стол полнился сумасшедшей вкуснотой, изобилием, невидалью. Всего сразу и не усмотришь! Вот наломаны толстые, в четыре пальца толщиной, пироги трех сортов: с мясом, с сагой и сомятиной, с яблоками. Начинка жирно валится из волнисто-пухлых внутренностей. Гусь, разнятый на блюде на куски, наполовину вплавь в соку. Окорок телятины повернут к гостю белейшим срезом и украшен, как и полагается в домах, раскудрявленной, разноцветно-бумажной бахромкой. В бахромке же холодная телячья ножка. Еще необъемное блюдо моченых яблок и два блюда подовых пирожков и пышек, по нежной розоватости никак не похожих на базарные. Тут же примечал взор глянцевитую, поросятинкой чреватую горку студня, не говоря уже о мелочах, вроде грибков, хренка со сметанкой, селедочки под яично-луковой заправкой и т. д. Два артельных графина с водкой хрусталились на свету, отдельно в бутылке кровянилась вишневая... Стародавние колокола торжества звонили над столом, оглушали Сысоя Яковлевича. Сколь нищи, сколь раздуты в своей ценности показались ему кооперативные его сокровища! Как же за эти годы прибеднился вкус у человека!
      - Богато живете, - подавленно вздохнул Сысой Яковлевич. Он и ростом как-то сразу измельчал.
      Петр усмехнулся победительно.
      - Богато, - повторил, вздыхая, кооператор.
      - Где уж тут богато! - вступился смиренный голос Аграфены Ивановны.
      Старуха входила чинная, толстобрюхая, в черном парадном платье, вокруг которого несмолкаемо гремела, казалось, церковная служба. Плетеная шелковая косынка ниспадала с затылка вокруг обветренной ее морды, распалившейся еще больше от печного жара. Под стать столу - представительная, гильдейная старуха.
      - Где уж тут! Того нет, сего нет... Просто собрались для хорошего знакомства посидеть. Петр Филатыч, что же они все стоят?
      Сысой Яковлевич воссел, наконец, истово-прямой, окоченелый. Аграфене Ивановне посадка его пришлась по сердцу. Действовал кооператор спервоначалу пугливо, стеснительно. После первой ткнул вилкой в какой-то пустяшный грибок, притом уронил его по дороге. Аграфена Ивановна, не вытерпев, сама взялась, навалила ему в тарелку гусятины, яблок; холодец с хреном подвинула в самую грудь.
      - Благодарствую, - виновато хрипел Сысой Яковлевич.
      В немоте кусали, покрякивали, причмокивали. После третьей Аграфена Ивановна не выдержала, спустила, ввиду духоты, косынку на плечи, расселась враскидку, пошире, и завела разговор про тяжелые погоды.
      Да, для приезжего жителя погоды были тяжелые, Сысой Яковлевич согласился. Сам-то он живет покамест бобылем, супруга осталась в Туле... Но Аграфену Ивановну не супруга интересовала, она за своим столом покалякать желала про свое, для дела интересное. Погоды-то тяжелые, а вот что летом станется? Подуют черные ветра такой непрестанной силы, что булыжники по улице сами катятся. А если какая беда, избави бог? Вон сколько бараков, да теса, да бревен по степи нахаосили, а в бараках людей - как курей в ящике... Купцы-то, буржуи-то не глупее были, а вот что-то не строились тут. Понимали!
      Сысой Яковлевич немного притемнел. Он со службишкой здесь укрепиться думал, супругу к лету выписать... Немного притемнел, зарывшись прилежно с усами в гусиное крылышко.
      Аграфена Ивановна ему еще набулькала лафитничек. Три лафитничка уважительно чокнулись опять друг с другом. Сысой Яковлевич, оторвавшись от гуся, почтил хозяйку, выпил.
      - Местность пускай какая она ни на есть, извиняюсь... самое главное вот, - Сысой Яковлевич растроганно, с влагой на глазах, показал на дивный стол, - вот, чтобы жить хорошо. Я тоже, хозяюшка, с малых лет стремлюсь, чтобы все было хорошо. Не люблю я, хозяюшка, чтоб плохо жить.
      Аграфена Ивановна выразительно поглядела на Петра. Разгорячел гость-то, не пора ли подбираться к делу? Но Петр, словно под трактирный орган, в кручине опустил голову над лафитничком. Приходилось Аграфене Ивановне самой...
      - Мы бы жили хорошо, кабы нам давали жить.
      Поплакалась на всеобщий нажим, который опять зачинался и в деревне и в городе. Стройка-то, она бы ничего, при эдакой тьме народа какой разворот торговли можно бы сделать! Но торговлю со злобой душат... И не стало у нас ни хлебца, ни сахарку. Торговый-то человек все бы достал. Аграфена Ивановна через стол, через полную чашу свою, вопрошала теперь Сысоя Яковлевича, как бывалого, много знающего человека: может ли оно так быть, чтобы навеки без вольной торговли обошлось государство?
      Сысой Яковлевич снова защитно насторожился. Слушал он хозяйку с любовью и почтением, выворачивая на нее глаза от куска, который сладостно обгладывал. А вот сразу и прямо отвечать на такие вопросы не любил. Сначала подумал, огляделся. Кованый, набитый, очевидно, всяким приданым сундук, тюлевые гардины по окошку, кровать с зеркальными шишками - вся эта зажиточность и добротность опять преисполнили его доверия.
      Оперся на пальчики: слов его ждали, жадно прислушивались.
      - Никак не обойдется, - вымолвил он наконец.
      Аграфена Ивановна с уважением наклонила голову и вновь наполнила лафитнички.
      - Оборот, конечно, и сейчас можно делать, если с умом; только самосильно-то трудно, лучше в компании. Мужик денег теперь не берет; ему, скажем, ниток бы шпулечных, мыльца, керосинца, пуговок. В компании один того расстарается, другой - другого. А уж дело-то пошло бы.
      Аграфена Ивановна смолкла, воззрилась испытующе на гостя.
      Понятно, Сысой Яковлевич отлично уразумел всю суть. Да он и до приема ее знал... Но Сысой Яковлевич вдруг сделался дитем, лазил по потолку невинными глазами.
      Петр тоже не подавал никакой помощи. Отвалившись на локоток, молчал; от водки напало на него подобие сна, тоскливого, беспорывного. Колокольчики уносились, и страшно было их дослушать, дойти за ними до конца...
      Но Аграфена Ивановна сердито ломилась напрямик:
      - Вы, значит, тоже раньше-то... собственное дело имели, или как?
      - Я-то? Да ведь как сказать...
      Сысой Яковлевич закашлялся и принялся вязать узелки из скатертной бахромки. Аграфена Ивановна, так и не дождавшись ответа, срыву встала. Будто понадобилось самовар посмотреть. С ущемлением озирала она прорву занапрасно наготовленного...
      Петр задвигался, стряхивая с себя дурь. Пора, надо было дело делать. Он угадывал все боренья, все трусливые оглядки Сысоя Яковлевича. Предложил гостю выйти до ветра, освежиться.
      Сыпал снег, все тропки по двору обманно завалило белой пухлотой. За забором, в несусветной дали, вроде Мшанска, чудился колоколец.
      А за надкрышной мглой, на плотине, горит и горит невидимая свеча. Горит, не велит спать.
      Сысой Яковлевич, оттого ли, что наедине с Петром смелее себя почувствовал, или на морозе больше его разобрало, стал решительнее. Топтался заносчиво в тяжелоступах своих.
      - Ты, может быть, и... служишь где-нибудь... но я тебе скажу...
      Оказывается, Сысой Яковлевич до войны держал буфет на пассажирской станции в Туле. Буфет с подачей на серебряных блюдах. И от Тулы до Орла все буфеты тоже были от Сысоя Яковлевича.
      Петр для виду любезно подивился. Он прислушивался сквозь беззвучно несущийся снег.
      - Чегой-то? - затревожился Сысой Яковлевич.
      - Да ничего, показалось, что подводы идут. Опять должны ночью подводы из уезда прийти. Изволь вот, ворочайся ночью с мешками!
      Это Петр нарочно, как сугробами, заваливал былые серебряные Сысоя Яковлевича буфеты. И баньку ему с намеком показал, смутно показал, но так, что гость уразумел почтенную тайну этого хранилища. И не былого, а именно сегодняшнего. На дворе окончательно взнуздан был посоловевший и покорившийся Сысой Яковлевич.
      Дальше говорили обиняками, но коротко.
      Сысоя Яковлевича с удовольствием принимали в компанию, причем слобода брала на себя все хлопоты по получению и сбыту товара. Для получения в кооперативе малыми хотя бы дозами ребят можно найти сколько угодно. Петр успокоил осторожного Сысоя Яковлевича, что передатчики при этом ни знать, ни ведать ничего не будут... А в хозупре, около талонов, сидел знакомый Сысоя Яковлевича.
      Кооператор все-таки жалобился, плетясь обратно за Петром:
      - Можбыть, ты и служишь где-нибудь...
      Петр, похлопывая его по спине, вел опять к угощенью. Изнемогавшей у двери Аграфене Ивановне на ходу сделал глазами, что сработано чисто. А потом, когда проводили гостя, когда Аграфена Ивановна поспешно начала сносить в кухню остатки пиршества и из скаредности даже лампу-молнию убавила, в полупотемках прижался Петр лицом к окну и тут уж поддался, дал полную сладкую волю тому, что судорогой давило его целый вечер.
      Аграфена Ивановна испугалась, услышав всхлип.
      - Чего это ты, батюшки?
      Петр горлом изблевывал рыданья, сладкие-сладкие.
      - Как же, тетя Груня... на что моя эта жизнь похожа... собачья? Миша-то, он хоть и скитается, он счастливый... У него маманя есть, его маманя родная ждет, его свой угол ждет, а я... без угла на всю жизнь, без родного, без близкого... Эх, за что?
      Утираясь, все-таки прикинул вкось глазом: поняла ли тут на свой счет все это Аграфена Ивановна? Может быть, и поняла... Тоже пригорюнилась, в фартук сморкалась.
      Спросил плаксиво, вроде, для того, чтобы развлечь себя от горя:
      - Расчетец-то, тетя Груня, когда сделаем?
      - Да чего же расчетец... - Старуха хитровато замешкалась. - Деньги за мануфактуру ты мои платил - значит я тебе за хлопоты накидку сделаю.
      - Не накидку, тетя Груня, а исполу со всего оборота.
      - Исполу? - ахнула Аграфена Ивановна, но осеклась, встретив равнодушно-бесстыдный, даже скучающий взгляд Петра. - Вот какая у тебя, Петруша, ко мне дружба?
      - Дружба дружбой, а камушек, как говорится, за пазухой держи, - сухо сбалагурил Петр.
      Да и чего было спорить, торговаться? В руках ведь держал старуху с ее банькой и подводами, со всеми ее базарными и уездными разветвлениями. Однако, пожалев, приободрил ее: в компанию-то с кооператором присмыкнет он Аграфену Ивановну с собой тоже исполу.
      - Ну, хоть за это спасибо тебе.
      И оттого, что так по-хозяйски, без лишних слов, пересилил ее Петр, еще крепче прониклась она бабьим уважением к нему. За таким можно везде пойти, закрыв глаза...
      Чуть не к полуночи прибрякал опять колокольчик - Петр дождался все-таки. Вербовщик весело пошатывался. Дуся раздевалась со счастливыми и виноватыми глазами. "Ну что могло случиться? - врал себе Петр для успокоения. - Ведь на людях все время толкались там. Ну, сорвал три-четыре поцелуйчика..." Вербовщик манерничал, вихлялся по горнице.
      - Танцевали мы, мамаш, новый танец, называется фоксик! Сейчас, мамаш, покажем... Только вы встаньте, мамаш, вот тут, в куточке, и напевайте нам: "Та-ти, та-ря, та-ти, та-ря!.."
      - Да ну тебя, малохольный! - отмахивалась Аграфена Ивановна, но видно было, что приятно ей, что любуется по-матерински на парочку.
      "Дура! - злорадствовал Петр. - Может быть, еще и в мыслях его как жениха держишь?" Да, наверно, так оно и было - держала.
      Вербовщик сам, сбросив оленье пальто, стал напевать:
      - Та-ти, та-ря!
      Петр такого танца еще не видал. Вербовщик у всех на глазах въелся животом в Дусю и начал на ходу разгибать женщину вперед и назад. И Дуся охотно поддавалась и, прижатая, ходила за ним, улыбаясь и дурея от этих "та-ти, та-ря"... Последнее охальство творилось у всех на виду. Аграфена Ивановна даже сплюнула и ушла на кухню.
      Петр прокрался туда же. Губы его дрожали.
      - Тетя Груня, прикрыть эту лавочку пора.
      Старуха поняла по-своему: заметывает опять насчет того же, что и давеча. Нет, тут старуха остерегалась еще.
      - Да ведь как ее воля, Петруша, за кого она хочет... Теперь на дочерей управы нет.
      - Я, тетя Груня, про то, чтобы вам за решеткой не насидеться...
      Старуха взирала на него обалдело.
      Петр не без мстительного удовольствия наскоро растолковал ей про вербовщика. Вместо того, чтобы ехать в Самару и вербовать там рабочую силу, для чего дадены были ему большие казенные деньги, Никитин выискивал тут по баракам лодырей и нанимал их, будто в Самаре, выплачивая им в половинном размере проездные и кормовые деньги. Другую половину брал себе. И свои командировочные и проездные тоже в карман положил. Вот на какие мошенские средства пылил он в Шанхае. Когда подсекут молодчика, - а случится это не сегодня-завтра, - потянут к ответу и тех, у кого он деньги разбазаривал. Могут и остальное все унюхать...
      - Ой, ой! - омертвела Аграфена Ивановна, плюхнулась на табуретку. Петяша, чего же молчал? Как же быть-то?
      Петр высился над ней беспощадно.
      - Заявить надо, вот что. Но как вы женщина и по этим делам неопытная, то я лично за вас заявляю в партию. И чтобы дать вам это в заслугу, скажу, что все это мошенство разъяснили вы и не потерпели его... И притом - что в дом к вам он шлялся просто нахально.
      - Нахально, Петяша, конечно, нахально! - Аграфена Ивановна злобно порывалась в горницу, где вербовщик уже перед гибелью, издыхающим голосом напевал: "Та-ти, та-ря..."
      - И все-таки вы - мать, Аграфена Ивановна, - не сказал, а словно ножом на совести ее вырезал Петр.
      И Аграфена Ивановна покорно снесла его строгость. Необорим для нее становился Петр в своих захватах и вожделениях. Но прежде, чем сдаться совсем, сдать ему, недавнему проходимцу, право на родство, на Дусю, и, значит, на весь в жизни приобретенный достаток свой, не удержалась, чтобы не попытать его еще раз:
      - Ты начисто скажи, Петр Филатыч... Про Мишу-то так ведь, зря все наболтал? Ты по совести, Петр Филатыч.
      - Про Мишу что сказал, то сказал, кроме ничего не могу, Аграфена Ивановна. Знаю, может быть, а не могу.
      - Я ведь мать. ..
      - И матери нельзя. Надо до срока подождать. Вы то возьмите, - Петр шептал, нагнувшись к ней, - были раньше разные борцы... и как они скрывались... Так и мы... сейчас нас никто не знает, а придет срок... и Миша, и все...
      У старухи рука поднималась как бы для крестного знамения.
      - Значит... вон какие дела у вас есть?
      Но Петр только кашлянул и без слов, одною бровью показал ей на дверь в горницу: вот где было сейчас ее место. И старуха подчинилась, боком-боком понесло ее, ошалелую.
      Разноплеменный люд все гуще прибывал на стройку, мимо разгрузочных работ то и дело валил со станции целыми базарами. Старых жильцов в бараке потеснили, сделали среди них передвижку, вследствие чего вспыхивали ежедневные склоки из-за тех же печурок. Путался мордовский и татарский говор. Ложась спать, Журкин шапку прятал под подушку, а шубой, несмотря на жару, укрывался, полы подвертывая под себя. Ночью то и дело ощупывался.
      И тихий страх порой находил на гробовщика. Может быть, через месяц на этой самой разгрузке поработать - и то напросишься?
      Тяжело лежало на сердце оброненное Подопригорой недоброе слово...
      И сплачивалась кругом, круче и деятельнее двигала за собой народ та же всюду хозяйничающая, в одно нацеленная сила. Она проступала и в чудовищно быстро законченном тепляке "Коксохима" - пустотелой, как цирк, огромине, где начинали лить из бетона невиданной высоты турму (угольную башню), и в красном уголке барака (этот уголок отгородили специально, поставили стол, покрытый красной бумагой, укрепили на стенах портреты, плакаты о тракторе и железнодорожном транспорте, - все железо, железо!), и в массивах все шире и шире разбегающейся полукольцом, от берега к берегу, знаменитой плотины. Журкин с Тишкой тоже завернули как-то с работы полюбопытствовать на нее. Внизу постояли, под слоновыми ногами чудища. "Как мурашки народ-то, - сказал Журкин, подавленный собственной и Тишкиной малостью, - а смотри, чего нагрохали!"
      И Поля заметно держалась без прежней душевности. Словно обида залегла в ней после заворошки, случившейся в ее бараке, - на кого? В сердитых Полиных речах слышалось Журкину чужое, перенятое.
      - Уж какая она противная мне, эта мужицкая жадность! Свое "я" везде на первое место ставят! Государство бьется, чего-то хорошее хочет для всех сделать. Сделаешь с такими! Ха!
      Злобно перекусывала нитку.
      - Нисколько мне не жалко этих разжирелых, у которых хозяйство громят, а их на холод в ссылку выгоняют. Нагляделась я тут на вашего брата!
      При появлении гробовщика она теперь только чуть поводила глазом, не отрываясь от шитья; оттого чувствовал себя Журкин неприятно-назойливым, незваным. И очень уж часто выбегала в барак, будто усовестить шумящих мужиков. При этом пропадала подолгу, словно тягостно ей было оставаться вдвоем.
      Журкин пораздумался... Как-то спросил: почему реже выходит она на гулянье, каждый вечер, почитай, все в бараке? Или у уполномоченного, у ее компаньона, стало делов больше?
      Про компаньона нарочно ввернул занозу, но Поля выслушала, не сморгнув.
      - Да где же гулять-то, чудной вы, когда вон какой буран да сугробы? Насмерть, что ли, сморозиться? Весной вот, товарищ Подопригора обещает, цирк сюда приедет, уж тогда походим! А что нам с ним не ходить! Оба люди вольные, сами по себе. При муже посидела, будет!
      - Это верно... - согласился Журкин, но голос и усмешка у него были чужие, насильные. - Подольше погуляете, тогда уж не в шутку предложение вам намекнет.
      Он поймал на себе Полины глаза, они косили от злости.
      - Предложение? Ха! Больно мне надо! Он, Иван Алексеевич, человек серьезный, он у меня все совета спрашивает. Здесь летом на том берегу новый город построят, дома роскошные, огромные, в садах. Значит, товарищу Подопригоре, если одному с детями жить, надо на комнату или на две записываться, а если еще с женой, тогда обязательно на отдельную квартиру...
      Поля хитро, мстительно примолкла.
      - Ну?- допрашивал гробовщик, чуть трогая подпильником медный ладок.
      - Ну, я говорю, чего же тесниться-то! Конечно, берите квартиру. Вольно-то гулять хорошо, да ведь когда-никогда надоест же!
      - Правильно! - сказал гробовщик.
      Ладок у него в глазах туманился, дрожал. Волосинки из бороды путались, мешали подпилку. Подопригоре годов-то, пожалуй, столько же, но, бритый, выглядит он моложаком. Эх, борода!
      - Я вот чего у вас, Поля, по душам хочу... Как вы состоите в таком положении с ним... А я вот прихожу, сижу у вас здесь... Может быть, для него и для других тень бросаю?
      Сказал смирнехонько, но на Полю не подействовало: без удержу разбирало ее неистово-сладостное жестокосердие.
      - Конечно, разве им языки пооборвешь? По бараку разную гадостность плетут. Идешь, а тебе вслед смешки да хаханьки.
      Журкин встал и, избегая глядеть на нее, лихорадно побросал свой мастеровой припас.
      - Куда же вы?
      - Я, Поля, вас больше марать не хочу, вот что. - И пошел, локтями распихивая дверь, онемелый.
      Вот и остались ему в жизни только печурка да койка... Болело в нем все Подопригорой. Жалобно и злобно придумывалось: чем бы побольнее посрамить его, чем? Присел на койку, пристроил на пальце тот же ладок, взял подпилок... "Надо коптилку из баночки какой-нибудь сделать, керосину через Петра промыслить. При коптилке вполне..."
      Проходил парень с чайником и, зазевавшись на его работу, приостановился. Вот и другой, истомившись от бездельного валянья, встал, приплелся. Скоро таких скучливых зевак накопилось человек семь. Стояли, как впросонках, глазели.
      У гробовщика руки вязало от чужих глаз, но не хватало духу прогнать.
      Тишка, подкладывавший дровишек в печурку, и то не вытерпел.
      - Уйди! - замахнулся полешком.
      - Но-но! - огрызнулись парни, продолжая стоять, а один из них для смеху взял ладок, губами через него втянул воздух. Зажалобился тонкий звук.
      - Положь! - рявкнул Журкин, вскочив так порывисто, что инструмент брызнул у него с фартука. Бесноватый, оскаленный, засучивал рукава.
      Любопытные рассеялись.
      Какая тут ко псу работа! Догорали угли в печурке, давняя старина бредилась в красноватом их тленье, тусклые и безутешные воспоминания. Ниже и ниже клонилась голова гробовщика.
      ...Когда это было? Лет двадцать назад! Журкин перебивался тогда копеечными поделками, работал подручным в базарные дни у деда и у Петра. В те поры случился у Петра удачливый оборот. В дальнем селе усмотрел он пустующую мельницу-ветрянку и купил ее у мира на слом за три ведра водки и сто рублей деньгами, а через неделю продал ее же на вывоз за пять сотен. Удача Петра опалила и гробовщика завистливыми, неудержимыми надеждами. Не тут ли хоронился и его не отысканный в жизни клад? Было у него накоплено полтораста рублей - последних, кровных. В селе Беликове, верст за восемнадцать от Мшанска, тоже продавался ветряк. Прознав об этом, к вечеру Журкин выехал туда, нарядившись в лаковые сапоги и вышитую рубашку, с деньгами и гармоньей.
      На лугу, как полагается, поставил угощенье миру.
      Никогда раньше не хмелел так Журкин. Уснул тут же, на лугу, с гармоньей под головою, толком не договорившись о ветряке, - да и нужен ли был он ему? Утром богатеи разъехались по хуторам; осталась беликовская гольтепа, валяльщики - по зимам уходили они в город валять валенки. И моросил дождь. И окрест под дождем стало все как безрадостная неизбывная маета жизни... Журкин метал деньги на похмелье, валяльщики трусили по селу с четвертями. Гробовщик встал, яростно разворотив на груди гармонью, и занес навзрыд к небу:
      Истерзанный... измученный,
      Д'наш брат мастеровой!
      И пошел к ветряку. И гольтепа табором шатнулась за ним.
      Следом поплелись бабы, ребятишки. Ветряк миновали и не взглянув. Гармонья впереди ахала, расшибала воздух, вопила о горьком горе. И горе, тощее, стоногое, слушая песню, бежало сзади по грязи. Шли десять верст - до села Симбухова. Тамошняя голытьба уже прослышала, вывалила навстречу за плетни. Симбуховские пошли с беликовскими. Завыли бабы. Гробовщик в упоении, в отчаянии совал тому, другому деньги на вино. И все играл, все играл!
      В толпе выехал из Симбухова смышленый кузнец на лошади. Кузнец на ходу торговал вином, огурцами и хлебом. Лаковые сапоги у Журкина скорежились от грязи, косолапили, а он играл! Народ бежал плечо в плечо с ним, бежал сзади, терзающийся, завороженный. Через пять верст дошли до села Селитьба. Оно жило подаянием, делало калек, слабоумных, лазарей, уродцев на всю Россию и Сибирь. Бедово распахнулась казенка. К шествию пристали прозревшие слепцы, выздоровевшие хромцы и горбуны, трясучки, язвенники... Один валяльщик, который езживал до Саратова, на ухо спросил Журкина: не знает ли он песню:
      "Отречемся от старого мира"? Эх, да как же сам-то не догадался! Журкин слыхивал ее от Петрова брата Николая, который учился на студента, - правда, помнил с пятого на десятое, половину слов придумал сам... Журкин оглянулся на войско свое, и оно ослепило его, послушное, любящее, готовое шагать за ним еще хоть тысячу верст. Пронзительная радость-слеза прохватила его.
      Как это?
      Богачи, кулаки... разна сво-о-олочь!..
      Расточают тяжелый твой труд...
      Кузнец, заплакав, слез с телеги, раздавал даром и огурцы, и хлеб, и вино. На телегу посадили Журкина, очумелого, охрипшего. В мшанских степях повстречался дядя Филат, пекарь, бражка, по прозванию "Собачка". Он рванулся попереди телеги, раздирая на себе огненную рубаху, выкрикивая хулу. Начиналась смута.
      И в лугах выросли из сумерек высокие конные стражники. Старший, в медалях от плеча до плеча, господин Удинский, нагайкой взъярил коня над телегой.
      - Эт-та что? - взвыл он в ужасе. - Ска-а-арлупа! Взя-ать!
      Через день мамаша несла к острогу узелок с едой. Журкин, поджидая, ходил за решетчатыми воротами в вышитой рубашке. Когда мамаша протянула узелок, гробовщик по ту сторону решетки упал ей в ноги.
      Вот как еще раз попытал он счастья!
      ...Кто-то сзади тронул его за плечо. Не успев оглянуться еще, дрогнул сердцем, узнал. Конечно, это она, Поля, прилегла к нему грудью, и голос ее был тоже туго налитой, льнущий:
      - Ну, чего глаза портить! Идите уж, идите на свое место.
      Журкин вздохнул.
      - Да нет уж, Поля, не пойду.
      - Ну-ну!.. Нечего тебе свое "я" показывать. Ступай, коль говорят! прикрикнула она по-матерински, в первый раз называя его на "ты". - Дома от мужа дрожала, а теперь еще тут сплетухи всякой буду бояться? Я сама себе зарабатываю... как хочу, так и живу!
      Журкин усердно чиркал подпилком, но лишь для виду, без толку. Сама не вытерпела, пришла, утешительная! Знал, что безысходные, неведомые напасти копятся над его головой... Пусть! Жмурился, отогревался, как на припеке.
      - Мало чего, какие мне предложения делают. На женщину вы как феодалы смотрите. (Поля, сама не замечая, перехватила у Подопригоры словечко.) Одному на детей в хожалки ее хочется запрячь, другому... Говорят: "Женщина наш товарищ, свободу мы ей дали". А все как между огней ходишь.
      Поля замолчала, а секунду спустя крупинкой скатилась по ее носику неупрятанная слеза. Журкин будто и не видал. Но про себя и слезу учел: значила она, что слабеет, сдается баба. Вспомнились охальные, соблазнительные наущения Петра. А что же... взять да от всех черных дум, от напастей убаюкаться хоть на минуту.
      И соображал: в самый раз теперь платок ей купить, и скорей, завтра же.
      Если б только не Подопригора! При каждом появлении его у гробовщика неуемно-пугливо сжималось сердце.
      А Подопригора наведывался в барак все чаще, все неотвязнее. "Прочухались главки-то немного", - на ходу однажды с издевочкой кинул Петр. Он и тут распрознал больше других: выловил в газете одну сурово-ругательную статейку и пояснил, что в ней говорится обиняками именно про мануфактурную заворошку. Уполномоченных, и самый профком жестко стегали сверху, по партийной и профсоюзной линии, за разгильдяйство, за недосмотр, за лежебочество в отношении культурной и воспитательной работы среди сезонников. Петр почитывал и запоминал для себя про запас.