О Бруно Беттельгейме

      До черты
      Предположим, что тебе предстоит совершить гадкий поступок. Но он-- до черты, поэтому все нормально, ты его совершишь. Правило заключается в том, что ты должен сознательно отнестись к этой ситуации: привести доводы в пользу этого поступка. "Да, это мерзкий поступок, но я его совершу, потому что иначе: а) я лишусь чего-нибудь важного, б) пострадает моя семья или в) пострадают мои товарищи, или г) ... и так далее.
      На первый взгляд -- уж очень удобное правило. Все мы люди интеллигентные, а это значит, что мы всегда сможем оправдать любое свое поведение. Но не будем спешить, разберем такую ситуацию. Вот типичный лагерный метод. Собирают группу людей и на протяжении, скажем, часа читают им вслух что-нибудь такое, что и так развешано по всему лагерю.-- правила лагерного поведения или лагерные новости, или еще что-нибудь в этом роде. Это один из вариантов низведения взрослого до состояния ребенка -- насильно читать ему вслух то, что он и так знает или сам может прочесть. Теперь посмотрим, как ведут себя заключенные. Вот они получили приказ собраться в помещении, где происходит чтение вслух. Большинство сразу автоматически встает и идет, куда сказано, -- приказ без помех проваливается в ноги. Другие начинают ерзать, как будто испытывают некоторое неудобство. Они себя убеждают, что надо идти. А потом -- идут. И это -замечательно, это значит, что они еще не прошли весь путь, ведущий к "идеальному заключенному". Самое страшное -автоматизм поведения: сказали -- идешь.
      "Мусульмане"
      Итак, методика готова. Впереди -- цель, которую рисовал перед собой Гитлер: он один за пультом управления -- и миллионы "идеальных заключенных", мгновенно исполняющих команды. Эта идеальная картина выглядит мрачно и безысходно. Но я хотел бы закончить обсуждение этого раздела на оптимистической ноте. Дело в том, что эта цель недостижима.
      "Мусульманами" называли в концлагере заключенных, которые прекратили сопротивление и уже не замечали ничего вокруг. Они перестали принимать пищу, следить за собой и лишь машинально выполняли приказы, поступавшие извне. У них не осталось уже никаких внутренних побуждений. Если положить в руку "мусульманину" кусок хлеба, он машинально сжует его, уставившись в одну точку отсутствующим взглядом. Другие заключенные узнавали "мусульманина" по характерной походке -он шел, приволакивая ноги. Жить ему оставалось недолго, это -ходячий труп.
      "Мусульманин" -- и есть "идеальный заключенный". Осталась одна оболочка, внутри -- ничего нет, нет и стремления жить. А человек живет до тех пор, пока хочет жить. Создать "идеального заключенного" можно, но это будет нежизнеспособное существо. И если бы Гитлеру удался его план "перевоспитания" людей, то он получил бы целую Германию мертвецов.
      Теперь займемся теми, кого не удалось "перевоспитать". Ведь были заключенные, которые выдержали и пять, и даже десять лет лагеря. Откуда у них запас прочности? Дело в том, что эти люди выросли и большую часть жизни прожили в дофашистской Германии. Они создали в своей душе фундамент, на который можно было опереться. Вот эти "пережитки прошлого" и дали им силы сопротивляться давлению лагеря. Не все удалось сохранить, не обошлось, разумеется, без потерь: они стали не такими людьми, какими вошли в лагерь. Но они -- выжили. И примерно к 1942 году, когда стало ясно, что программа перевоспитания Германии не дает нужных результатов, рабочие лагеря стали постепенно превращаться в лагеря уничтожения -- лагеря смерти. А новые уже строились сразу как лагеря смерти.
      Итак, взрослые люди оказались не очень подходящим материалом. А что если взять ребенка с чистой, как белый лист бумаги, душой и прямо со школы готовить его в "идеальные заключенные"? Или еще лучше -- прямо с яслей. Так возникла фашистская молодежная организация "Гитлерюгенд". Довести этот эксперимент до конца не удалось, но каков был бы результат, мы уже знаем.
      Теперь я хочу задать еще одну задачу. Необходимо разбить всех заключенных на несколько групп. В первую группу поместить тех, кто лучше всего мог сопротивляться лагерю, во вторую -тех, кто похуже, в третьих еще хуже, и так далее.
      Читателю вновь предлагается немного подумать. А вот ответ, данный жизнью. В последней группе -- чиновники всех видов и мастей. Для них главное в жизни -- это мундир, регалии, чины, отношение начальства. То есть все жизненные ценности -внешние. Попав в лагерь, они моментально всего этого лишаются и оказываются голыми. Основное достоинство чиновника -- умение слушаться -- здесь оборачивается против него. И в результате быстрый распад личности.
      На втором месте -- глубоко верующие люди. Это понятно -- в нормальной жизни они занимались совершенствованием своей души. У них есть вера, и ее можно взять с собой в лагерь. И там она может даже укрепиться. Верующие в лагере стараются держаться вместе, помогают друг другу и поддерживают других заключенных.
      На первом месте -- люди, для которых честь намного важнее жизни. В старину это были аристократы, теперь -- затрудняюсь найти нужное слово, пусть будет "аристократы духа".
      Я считаю, мне повезло -- первый раз я прочел "Трех мушкетеров" в сорок лет. И понял, что в деле укрепления своей личности они -- профессионалы. Они -- живое воплощение морального кодекса "строителя феодализма", они все время на виду. И они должны драться. Я не забуду чувство горечи, которое в детстве охватило меня, когда я узнал о дуэли Пушкина: "Ну зачем он дерется? Если бы не дрался, то написал бы..." Если бы не дрался, не был бы Пушкиным. И главная тема "Трех мушкетеров" -- не Д'Артаньян, а Атос. Невозможно представить себе Атоса, который, переодевшись в женскую одежду, пробирается "на разведку" во вражескую крепость. Атос открыто въезжает на коне в стан неприятеля. Если же общество лишается "класса" людей, которые ценой собственной жизни поддерживают идеалы чести и достоинства на должном уровне, то этот уровень начинает падать. Но откуда им было браться? -- вот вопрос, на который нелегко найти четкий ответ.
      Концлагеря и остальная Германия
      После освобождения Германии от фашизма всему миру открылась страшная правда о гитлеровских концлагерях. Потрясенные всем увиденным, союзники спрашивали у немцев, переживших фашизм, знали ли они о существовании лагерей. И очень часто получали ответ: "Нет, мы ничего не знали". Это замечательное свойство противоречивой человеческой психики -не знать того, что знаешь, но страшно не хочешь знать.
      Страх
      Нельзя было не знать -- о лагерях писали в газетах, говорилось по радио. Правда, никаких подробностей не сообщалось. Но это еще хуже -- если бы .знать, что тебя там ждет, можно как-то подготовиться. А то -- как смерть. Человек внезапно исчезает, и все.
      И еще: чем отличается страна, в которой действует множество самых жестоких законов, от страны, в которой вообще никаких законов нет? В первом случае ты знаешь, за что и когда тебя повесят. А во втором -- ты добропорядочный немец, ходишь в церковь, слушаешься начальство, образцовый семьянин. И вдруг ночью стук в дверь -- гестапо.
      Поначалу вроде бы ничего. В газетах и по радио -- шумная кампания против цыган. Всех цыган -- в лагерь. Но я не цыган, меня не заберут. Следующие на очереди -- обитатели полусвета: содержатели ночных заведений, гомосексуалисты и так далее. Опять пронесло. Но дальше -- хуже. Вот какая-нибудь группа людей, сознавая важную роль, которую она играет в обществе, начинает слишком много себе позволять. Например, врачи. Или адвокаты, ученые-физики и так далее. Они требуют для себя свободного доступа к информации, поездок за границу к коллегам. У них есть и духовный вождь -- всемирно известный, всеми уважаемый ученый. С ними поступают так. Выбирают случайным образом каждого десятого и--в лагерь. При этом их лидер может случайно в эту выборку и не попасть.
      Но вот -- мой сосед по лестничной площадке. Я его прекрасно знаю -- абсолютно лояльный, преданный всем идеалам национал-социализма немец. Чуть что -- "Хайль Гитлер!". Ночью слышу, как подъезжает машина, гестаповцы поднимаются по лестнице, стук в соседнюю дверь. Теперь от страха уже некуда деться.
      Жить в таком состоянии нельзя. Чувство самосохранения требует полностью слиться с властью. Проникнуть не умом, а сердцем, всеми фибрами своей души в ее душу. Угадывать мельчайшие колебания ее настроения. Раствориться в ней полностью. Но для этого надо сначала растворить свою. И человек начинает внутреннюю работу по уничтожению своей личности. Посмотрим на него, когда он читает газету. Собственно, он ее и не читает. Ведь газета создана не для того, чтобы служить окном в мир, в котором ты живешь. Он читает там, где ничего не напечатано -- между строчек. Он ее впитывает целиком. Он сливается. Теперь ему уже не нужно приказывать -- он сам знает, чего от него хотят. И тогда к нему приходит чувство безопасности. Но эта безопасность мнимая.
      "Гитлерюгенд"
      Мой дом -- моя крепость. Пусть на улице маршируют эсэсовцы, а со всех стен на меня смотрит этот мерзавец с челкой и усиками. Пусть на службе при встрече с начальником я вытягиваюсь в струнку -- "Хайль!". Пусть в разговоре с друзьями за кружкой пива приходится все время быть начеку -- здесь и стены имеют уши. Пусть над всем этим витает призрак концлагеря. Пусть! Но вот я прихожу домой, и здесь я -- хозяин. Я управляю этим маленьким миром, я отвечаю за все. Чтобы все были сыты, одеты, обуты и обогреты. Чтобы дети выросли, несмотря ни на что, честными немцами. Мои дом -- мое последнее прибежище, здесь я делаю то, что считаю нужным. И говорю то, что думаю.
      Ты понимаешь, что это и есть Область Автономного Поведения -- крепость, которую сам человек строит, чтобы защититься от фашизма. Необходимо, следовательно, ее разрушить. В каждой семье есть дети, и они -- члены "Гитлерюгенд". А там -- свой фюрер, и он приказывает слушать, о чем говорят дома родители. И, если услышишь что-нибудь не то, сообщать ему. И нашлись дети, которые доносили. Немного -- навею Германию не больше десятка случаев. Но каждый раз -- шум по радио, во всех газетах -- статьи с портретом ребенка, который возводился чуть ли не в ранг национального героя. И этого оказалось достаточно. Угроза -- страшнее исполнения.
      А теперь -- попробуй отшлепать своего малыша.
      Портреты
      Один из самых важных уроков, который можно извлечь из книги Беттельгейма,-- замечай все, что происходит вокруг тебя. И если какая-то деталь чересчур навязчиво попадается на глаза -- подумай, нет ли в ней смысла. Может быть, она тоже "работает".
      Портреты Гитлера человек встречал на каждом шагу. Выходишь на улицу -- Гитлер, на службе, в метро, в магазине, в кино -Гитлер. Приходишь домой -- и там, даже если на стене и нет портрета, достаточно включить радио -- там тоже Гитлер. Может быть, все дело в том, что Гитлеру очень нравилась собственная физиономия? И ради этого работала целая индустрия, миллионными тиражами выпускавшая портреты всех видов и размеров? И поэтому твое неучтивое обращение с портретом, в который ты завернул сосиски, могло стать содержанием доноса в гестапо?
      Если ты перестал замечать портреты, то дело твое плохо. Это значит, что ты уже слишком далеко продвинулся на пути к "идеальному заключенному". Тогда портреты -- не для тебя. Они для тех, кого мучают мысли о том, что в родной стране-- фашизм. Что ты являешься не просто свидетелем того, что творится вокруг, -- это творится твоими руками. Руками, которые делают фаустпатроны, собирают подслушивающие аппараты, пишут книги и речи, которые произносит фюрер. И ты знаешь -- не в твоих силах что-либо изменить. Ты -- ничто, ты -- ничтожество. Эти горькие мысли, направленные против себя самого, действуют как яд. И очень важно, чтобы они не оставляли тебя ни на минуту. Чтобы от них негде было скрыться. Поднимаешь голову -- на тебя смотрит сам фашизм.
      Заключение
      Напоследок -- еще один эпизод из лагерной жизни. Колонну женщин-заключенных ведут в газовую камеру. Женщины уже раздеты. Они знают, что через пять минут погибнут. Эсэсовец, сопровождающий колонну, вдруг узнает в одной из них известную на всю Германию танцовщицу. Тогда он останавливает колонну, вызывает ее из строя и приказывает что-нибудь для него станцевать. Женщина, танцуя, приближается к эсэсовцу и начинает кружиться вокруг него. Улучив момент, она выхватывает у него пистолет и пристреливает его. И тут же гибнет сама под пулями сбежавшихся на выстрел эсэсовцев. Надо ли тут что-либо объяснять?
      * М. Максимов. Реанимация *
      Знание -- сила, 1989, 11, 70--77.
      То, что вам предлагается прочесть, вызвано письмом, которое мне прислал читатель по поводу статьи "На грани -- и за ней" в мартовском номере "Знание -- сила" за прошлый год. Но о самом письме -- позже, а сейчас я хотел бы условно разложить по трем полочкам все другие отклики, полученные мною в связи с этой статьей.
      На первой из них -- наиболее часто задаваемый вопрос: "Эта стройная система уничтожения личности в гитлеровских концлагерях, методика превращения человека в "идеального заключенного", была ли она кем-то специально разработана, а затем в готовом виде воплощена в концлагерях? Или возникла стихийно?"
      Напомню, что "идеальный заключенный" -- это существо, лишенное личности, внутреннего содержания, души -- как хочешь это называй. Оно похоже на модель, управляемую по радио: один человек переключает кнопки на пульте управления -- и тысячи, миллионы заключенных мгновенно выполняют нужные движения.
      Во-первых, должен сразу заметить, что для Беттельгейма и для нас гитлеровские концлагеря -- всего лишь фон, пример экстремальных условий, в которые может попасть человек. В центре внимания -- сам человек, изучение особенностей его души, психики. Конечно, гитлеровские концлагеря -- хороший объект для такого исследования, поскольку в них был порядок: когда нужно было заключенного повесить, на складе всегда была веревка. Поэтому система четче проступала сквозь мелкие, незначимые подробности лагерной жизни. Но концлагеря сами по себе должны изучаться историком, специалистом по "лагероведению". Так что вопрос относится скорее к этой науке.
      На второй полочке -- прямой перенос всего, о чем говорится в книге, на нашу сегодняшнюю жизнь. Честно говоря, такой подход читателей к статье мне не по душе. У Беттельгейма речь идет об экстремальных условиях,-- те, в которых мы сейчас живем, уподоблять им было бы нечестно, пожалуй, даже кощунственно.
      И, наконец, на последней полочке -- самая важная для меня, но, увы, самая малочисленная реакция. "Что значит для нас сейчас открытая Беттельгеймом методика уничтожения личности?" -- вот что интересует эту группу читателей.
      Лагеря -- это уже история. А как бы интересна и важна ни была для нас история, самое главное -- наше настоящее и наше будущее, настоящее наших детей. Можно восхищаться Беттельгеймом и другими оставшимися в живых узниками лагерей, которые смогли защитить свою личность от разрушения. Можно -- и это очень полезно -- мысленно одеть себя в полосатую пижаму узника и посмотреть, на что ты способен: где, в чем ты будешь черпать силы для сопротивления лагерю? Все это очень хорошо, но, по-моему, от нас ускользает такой простой и очевидный факт: если бы в 1945 году союзники не освободили концлагеря, то не было бы ни одного выжившего. И когда я вижу человека, который, вооружившись Беттельгеймом, думает о том, что ему надо сделать, чтобы больше никогда не было лагерей, я чувствую, что живу не зря.
      Ведь это только на первый взгляд дело обстоит так: строят лагерь, сгоняют туда людей и начинают делать из них идеальных заключенных. На самом же деле заключенных готовят на свободе и, когда они уже достаточно созрели, строят вокруг них лагерь. И Беттельгейм обращается к современному американскому обществу. В методах оболванивания американцев, в промывании мозгов средствами массовой информации, в программировании поведения человека он находит черты, роднящие их с концлагерными методами. Конечно, мне очень жаль бедных американцев, но я прежде всего думаю о нас с вами -- в частности; ради этого и пытаюсь анализировать читательскую почту.
      И вот теперь, после этих вводных слов, возвращаюсь к письму, с которого начал. На него нельзя не откликнуться -молодой человек, только что отслуживший в армии, прочитав мою статью, увидел ее содержание через раны, нанесенные ему казармой. Он призывает меня: расскажите про это, а если вам не хватает материала, я помогу. Но не мне надо писать про казарму, потому что я не испытал ее на собственной шкуре. Я -- почти тридцать лет -- научный работник. И расскажу о том, как вот уже много десятилетий у нас с успехом растят ученых, главная, а зачастую и единственная добродетель которых -- послушность.
      И здесь я вновь вынужден сделать одну очень существенную оговорку. Разумеется, никак нельзя впрямую переносить выведенные Беттельгеймом закономерности, справедливые для определенных условий, на иные, на них не похожие. Уж если я осуждаю за это читателей, то самому поступать подобным образом было бы нелепо. Я вполне отдаю себе отчет в том, что использую лишь некую модель заданного извне, несвободного поведения, что проводимые аналогии частью неточны, а порой и несправедливы. Но положение в нашей науке очень задевает меня профессионально, оно представляется мне крайне ненормальным, даже опасным для общественной жизни и в то же время -- практически не исследуемым, как это ни парадоксально, научными методами. Поэтому я и использую ту модель, что имею,-- за неимением лучшей.
      Мой план таков: сначала -- методика разрушения творческой личности, по многим причинам выработавшаяся в нынешней советской науке. Затем -- предлагаемый мной центр реанимации ученых: кооперативный научно-исследовательский институт. А на закуску для тех, кто решился бы вступить на этот путь, я покажу, что их там ждет.
      Итак, статья, которую я оптимистически называю... "Реанимация".
      Методика.
      Дисциплина, безответственность, безделье
      Десять часов утра. К громадному зданию из стекла и бетона стройными колоннами спешат две тысячи людей. Невольно задаешь себе вопрос: "Что это за люди? Куда они идут? Что они там делают? Для какой работы необходимы совместные, согласованные, одновременные усилия двух тысяч человек?" Это -- ученые, они идут в НИИ заниматься научной работой. Последуем за ними. В дверях их встречает вооруженная охрана, внимательно проверяя пропуска. Еще более внимательно она станет осматривать ученых в 18 часов 45 минут, когда они будут выходить из института. Но об этом -- ниже.
      Входим внутрь -- всюду идеальный порядок. Институт разбит на отделения, отделения -- на отделы, отделы -- на сектора или лаборатории. У каждого подразделения -- свой начальник. Дисциплина идеальная. Научная работа идет строго по плану. Есть план у института, "спущенный" откуда-то с недосягаемых высот, есть план и у каждого научного сотрудника -- индивидуальный, расписанный по месяцам и кварталам. К тому же у него есть и соцобязательства. Они отличаются от плана только сроками выполнения научных работ, все эти сроки -- на пять дней раньше плана. Странные мысли рождает этот вид двух тысяч ученых, которые, рассевшись по своим местам, выполняют приказы начальников. А что если взять какую-нибудь другую группу творческих работников? Например, композиторов или поэтов? Собрать их в одном месте, назначить начальников, "спустить план". И пусть сидят все вместе с десяти утра и пишут запланированные сверху симфонии.
      Но отбросим эти нездоровые мысли и присмотримся внимательнее. Ведь у дисциплины есть и обратная сторона. Если ты все делаешь по приказу, то ты сам лично ни за что не отвечаешь. В этом, в частности, огромная притягательная сила армии -- ни о чем не надо думать, все за тебя решают другие. Это -- внешняя, навязанная тебе дисциплина. Безответственность и отсутствие внутренней дисциплины порождают безделье, эту страшную болезнь НИИ. Можно годами, да что там, десятилетиями быть послушным ученым и ничего не делать. Безделье -- это болезнь, разъедающая душу творческого работника.
      Коллективная ответственность
      Этот пункт -- прямо, без оговорок, по Беттельгейму, который, видимо, сумел уловить некий общий принцип, позволяющий добиться послушания в любом случае даже от людей творческого труда. Раз есть дисциплина и порядок, значит, есть и нарушения. А за нарушения наказывают, но не того человека, который что-то натворил, а всю лабораторию или весь отдел. Я не знаю случая, когда за провинность одного страдал бы целый институт, но в принципе это могло бы быть. Вообще такая абстрактная идеальная сущность, как лаборатория или отдел, в душах сотрудников НИИ обретает плоть и начинает жить своей самостоятельной жизнью. Отдел пострадает, отдел нуждается, отдел лихорадит, отдел надо спасать... Как и в лагере, метод этот хорош тем, что заставляет самих людей следить друг за другом и самим предотвращать нежелательные поступки своих коллег. Когда в 1975 году меня выгоняли из института за "вольнодумство", то делали это мои же коллеги -- вмешательства извне не потребовалось. Аргумент был все тот же: мое существование "угрожает отделу".
      Фон террора
      Разрушение личности, по Беттельгейму, должно происходить на некотором постоянном фоне страха. И, будто проштудировав его книгу, высшее начальство регулярно, в конце каждого года, проводит сокращение. Каждый раз экзекуции подвергается небольшой процент научных работников, но для поддержания фона этого вполне достаточно. Почему это так страшно? Дело в том, что по мере разрушения личности ее место начинает занимать "отдел". Человек, чувствуя свою собственную незначимость, должен -- просто для того, чтобы жить,-- отождествиться с чем-то большим, чем он сам. С чем-то более сильным, более важным. И отдел становится для него родным. Поэтому отлучить его от отдела -- это все равно, что отнять ребенка от материнской груди. Неважно, что мистический страх, окружающий сокращение, абсолютно необоснован. Нет у нас безработных ученых; даже самый отъявленный бездельник всегда найдет себе работу в НИИ. Более того, парадоксальным образом регулярные сокращения лишь увеличивают численность ученых. Но доводы рассудка, даже ученого. рассудка, бессильны, тут работает массовая психология.
      Картошка
      Научная деятельность -- это разновидность интеллектуального труда. Исследователь оттачивает свой интеллект, старается поддерживать некоторый постоянный уровень творческого возбуждения. Поэтому, если стоит задача добиться послушания, более того, исключить саму возможность конфликта с начальством, очень хороши любые методы, которые как бы говорят ученому: твой высокий интеллект ничего не значит, ты будешь делать самую механическую, грязную работу и, главное, бессмысленную. Тут прекрасно проявили себя знаменитые овощные базы, колхозы, олимпийские стройки и столбы. Молодежь, правда, может не знать, что такое столбы. Этот метод как-то в последнее время вышел из употребления. Придется объяснить. У каждого отдела есть свой родной столб, например столб No 181 на Ленинском проспекте. И вот каждый раз, как приезжает какой-нибудь высокий гость из дружественной страны, весь отдел выстраивается около этого столба, дружелюбно помахивая -- нет, не хвостами -- разноцветными флажками. Многозначительная деталь: если какие-либо граждане по собственной воле захотят участвовать во встрече,-- не выйдет. Энергичные мальчики с красными повязками -- тут как тут. "Вы откуда? Ах, не из отдела. Проходите, здесь стоять нельзя!" Трудно удержаться, чтобы снова не вспомнить Беттельгейма: прикажут -волеизъявляй, не прикажут -- проходи.
      Сюда же относится и скалывание ломом льда у райкомовского подъезда, которое многому может научить ученого. Человеку как бы говорят: что это у тебя за работа такая, если тебя можно послать на месяц на картошку и ей (работе) от этого ничего не будет? (Картошке, правда, тоже ничего не будет -- она все равно на овощной базе потом вся сгниет.) Но тут вовсе не в ней дело, иначе директора институтов сумели бы отбиться от этого нелепого оброка.
      Теперь о политинформации, тоже, кажется, уходящей в небытие. Но я еще хорошо помню эти мучительные минуты и' часы и потому позволю себе просто процитировать небольшой отрывок из моей статьи о книге Беттельгейма: "...Вот типичный лагерный метод. Собирают группу людей и на протяжении, скажем, часа читают им вслух что-нибудь такое, что и так развешано по всему лагерю,-- правила лагерного поведения или лагерные новости, или еще что-нибудь в этом роде. Это один из вариантов низведения взрослого до состояния ребенка -- насильно читать ему вслух то, что он и так знает или сам может прочесть. Теперь посмотрим, как ведут себя заключенные. Вот они получили приказ собраться в помещении, где происходит чтение вслух. Большинство сразу автоматически встает и идет, куда сказано,-- приказ без помех проваливается в ноги. Другие начинают ерзать, как будто испытывают некоторое неудобство. Они себя убеждают, что надо идти. А потом -- идут. И это -- замечательно, это значит, что они еще не прошли весь путь, ведущий к "идеальному заключенному". Самое страшное -- автоматизм поведения: сказали -- идешь..."
      Характеристика
      Это уникальное явление нашей культуры, тут мы первопроходцы -- у Беттельгейма об этом ничего нет. Впрочем, такого и вообще нет ни у кого. Я несколько раз пытался объяснить иностранному ученому, что такое "характеристика", но не вышло. Они вежливые, эти иностранцы, кивают головой: "Йес, ай сии". Но нет, ничего не понимают. Хотя, надо отдать им должное, очень терпимые, уважают обычаи чужой страны. Встретившись в джунглях Амазонки с каким-нибудь забытым богом племенем и увидев непонятный им ритуал, все равно уважают. Считают, что если люди так делают, значит, им это для чего-то нужно.
      Характеристика, действительно, очень нужна. Ее задача -показать тебе, что от твоих личных научных усилий, трудов, достижений ничего не зависит. Характеристика -- твое "общественное лицо", а такое лицо может иметь каждый. Более того, чем хуже твое академическое лицо, тем лучше характеристика, поскольку она -- мера твоего послушания, твоей безличности, твоего растворения в серой массе. Характеристика следует за каждым твоим шагом, она -- как номер, вытатуированный несмываемыми чернилами на руке (оказывается, я был не совсем прав насчет Беттельгейма). Ты его показываешь, когда поступаешь в аспирантуру, защищаешь диссертацию, приглашаешь своего друга из-за границы к себе в гости, покупаешь дом в деревне и т. д. Добавлю сюда еще и гнусность, унизительность самой процедуры получения этого клейма.
      Один мой молодой коллега вскоре после защиты собрался жениться. Спрашивает: "А для ЗАГСа не требуется характеристика?" Посмотрел я в его загнанные глаза и не нашелся, что ответить.
      Адаптация
      Так в советском научном мире называется воровство. Масштабы его потрясают. Целые институты занимаются только тем, что крадут. Крадут все, что плохо лежит,-- технологию, программы, проекты, серии ЭВМ, формулы, теоремы, химические реакции. Я не говорю о том, насколько эта государственная "политика адаптации" -- политика воровства -- пагубна для самой науки. Сейчас для меня важно, насколько губительно воровство для творческой личности. Человек, привыкший жить краденым, уже не способен создавать свое. Лично он может быть плох или хорош, но для науки или искусства он умер, ибо он идейно бесплоден. А что может быть хуже этого? Ведь еще не известно, отравил ли Сальери Моцарта, но что не крал у него музыки -- это точно.
      Атмосфера воровства заразительна. Это -- как СПИД, поражается иммунная система ученого. Перестанешь отличать свое от чужого, краденого. Научный работник начинает красть все, что ни попадается ему под руку. Его можно узнать по беспокойному бегающему взгляду. Вспомним проходную НИИ. Не зря вооруженная охрана так тщательно обыскивает их на выходе, открывая портфели, дамские сумочки, выворачивая карманы. Напрасно: ученые -- народ изворотливый. Найдут способ вынести все что угодно. Говорят, в Грузии одна безутешная вдова поставила на могиле мужа танк "Т-34". Муж ее работал в НИИ по танкам. Так его коллеги сообразили, как "Т-34" протащить через проходную.
      Конечно, представителям фундаментальных наук хуже -тащить нечего. Но все равно тащат. Тащат бумагу, скрепки, карандаши, наборы гуаши для детей. Этой гуашью отделы снабжаются для целей наглядной агитации.
      А воровать, как известно, нехорошо. Это грех, разлагающий душу.
      Ложь
      Цель научной деятельности -- поиск истины. Для этого ученый должен постоянно находиться в особом состоянии, которое на Востоке называется "правильным состоянием духа". Душу ученого можно сравнить с абсолютно спокойной гладью озера, наполненного абсолютно чистой водой. Малейшая рябь на поверхности, частица грязи в воде -- изображение Природы искажается, Наука исчезает.
      Искривленная реальность -- это ложь, в которой постоянно живет советский научный работник. Она во всем. Безделье -- это тоже форма лжи: ты получаешь деньги ни за что.
      Здание НИИ с его вооруженной охраной только для непосвященного выглядит, как казарма. Из него в любое время можно выйти. Для этого надо только сделать запись в книге "местных командировок". Пишешь там: 11 --д. к. д., МГУ. Начальник подпишет (если ты хороший, послушный мальчик, не высовываешься, не возникаешь, когда тебя не спрашивают, и т. д.). При этом ты знаешь, что это -- ложь, что ты не будешь сидеть в университете с 11 "до конца дня". Ты вообще туда не пойдешь, а пойдешь, куда тебе нужно, по своим делам, или просто будешь сидеть дома и работать. И начальник твой, подписываясь под этой ложью, знает, что это -- ложь. И проверяющий эту тетрадь начальник отдела кадров тоже знает. Все знают -- и живут.
      И все эти планы -- от плана института до личного плана распоследнего "эмэнэс" -- липа, и все это знают. И твоя характеристика, и твоя премия -- липа. Искаженная, искривленная душа -- искаженная, искривленная Природа. Не может быть здесь Науки.
      Армия ученых
      Может, стоит прислушиваться иногда к тому, что мы говорим? Многомиллионная армия советских рабочих, многотысячный отряд московских учителей, правофланговый советской науки... Откуда такие ассоциации?
      Во многих институтах идет работа над закрытой, или, как это принято называть, "особо важной" тематикой. Ученых, разрабатывающих самые совершенные методы насилия, должно быть, много. И это должны быть абсолютно послушные ученые, готовые выполнить без размышления любой приказ командования. Да, ученые, без размышления. Рядовые советской науки. И над всем этим -- удушающая дымовая завеса секретности.