Абсолютные новички

Я зевнул.

— И ты отрицаешь рабочий класс, из которого ты вышел.

Я еще раз зевнул.

— Ты жалкий старый доисторический монстр, — проговорил я. — Я не отрицаю рабочий класс, и я не принадлежу к высшему классу по одной простой причине, а именно потому, что ни один из них не интересует меня ни капельки, никогда не интересовал, и никогда не будет интересовать. Попытайся понять это, тупица! Я не заинтересован во всей этой классовой лаже, которая, кажется, очень волнует тебя и всех налогоплательщиков — волнует вас всех, на чьей бы стороне вы не были.

Он пялился на меня. Я понимал, что если он осознает, что все это было сказано мной серьезно и тысячи ребят думают так же, как и я, у его поганого маленького мирка отвалится дно.

— Ты распутный, — неожиданно закричал он, — аморальный! И все вы, тинэйджеры, точно такие же!

Я смерил взглядом неуклюжего пня, потом медленно заговорил.

— Я скажу тебе кое-что о тинэйджерах, если сравнивать их с тобой, каким я тебя помню 10 лет назад…. Так вот, мы моем ноги, регулярно меняем нижнее белье и не держим пустых бутылок под кроватью — потому что не прикасаемся к этим штукам.

Сказав это, я покинул его, потому что, если честно, все это было лишь потерей времени, лабудой, причем настолько очевидной, и, скажу отдуши, — я терпеть не могу споры. Если они считают, что все это кошачий хрен, ну, что же, пусть себе думают, и удачи им!

Я, должно быть, бормотал все это вслух, идя по коридору, потому что голос на лестничной балюстраде сказал, "Что, деньги считаешь, или с чертями беседуешь? ", и, конечно, это была моя дражайшая старушка Мама. Она стояла там, опираясь на перила, словно кто-то из телепостановки Теннеси Уильямса. Так что я сказал ей:

— Здорово, Мадам Бланш.

На один миг она выглядела довольной, какими обычно бывают женщины, когда ты говоришь им что-нибудь сексуальное, неважно, насколько сокровенное, и они думают, что это льстит им, но потом она разглядела, что я был холоден, как лед, и исполнен сарказма. На ее великолепном лице снова появилось выражение «На уступки не идем».

Но атаку я начал первым.

— Как поживает твой гарем наоборот? — сказал я ей.

— Э? — переспросила моя Мама.

— Жильцы — жиголо, дружки — Джоуи, — продолжал я, чтобы яснее выразиться.

Будто в подтверждение моих слов, двое из них прошли в этот миг, помешав моей Маме сравнять меня с землей. А я видел, что она собиралась сделать это по ее едкому взгляду, который теперь трансформировался в тошнотворно-желанный, натянутый и заманчивый. Она включила его, будто лампочку, при виде двух мясистых Мальтийцев, которые прошли между нами, испуская запах мужества вместо дезодоранта.

Как только они протиснулись мимо нее к лестнице, обменявшись любезностями, она повернулась ко мне и прошипела:

— Ах ты, маленький крысенок.

— Матери лучше знать, — ответил я ей.

— Ты уже вырос из своих ботинок, — сказала она.

— Туфель, — поправил я ее.

Она набрала воздух в легкие и выдохнула его с шумом.

— Ты тратишь слишком много денег, вот в чем твоя проблема!

— Это как раз не моя проблема, Ма.

— Все вы такие, тинэйджеры.

— Я устал слушать это, — сказал я. — Хорошо, у нас ребят, слишком много бабок! Ну, скажи, что ты предлагаешь предпринять по этому поводу?

— Все эти деньги, — сказала она, глядя на меня так, будто у меня из ушей вываливались банкноты, и она могла подхватить их на лету, — а ведь вы еще только подростки, у которых нет ответственности, с которой можно тратить эти деньги!

— Послушай меня, — сказал я. — Кто сделал нас подростками?

— Что?

— Вы сделали нас подростками со своими парламентскими заседателями, — сказал я ей терпеливо. — Вы думали, «Это поставит маленьких ублюдков на их место, никаких легальных прав», и так далее, и вы сделали нас подростками. Отличненько. Это также освободило нас от обязанностей, не так ли? Потому что какие у тебя могут быть обязанности, когда у тебя нет никаких прав? А потом началось веселье, мы стали бросать деньги на ветер и неожиданно вы, стариканы, обнаружили, что, хоть у нас и не было никаких прав, мы имели власть над деньгами. Другими словами — послушай меня, Ма, — хоть вы и не собирались этого делать, вы дали нам деньги и отобрали обязанности. Ты следишь за ходом моих рассуждений? Ну, о'кей! Вы, взрослые, обнаружили, что сваренные вами законы дали вам все обязанности и никакого веселья, а нам — все наоборот, и вам это, естественно, не нравится. Ну, а нам, ребятам, это нравится, понимаешь? Нам это очень нравится, Ма! Пусть все так и остается.

Здесь я исчерпал себя. Почему я объясняю это им, говорю, как парень-Методист, если я им все равно не интересен?

Мама, которая не приняла этого (я имею в виду, мои идеи), хоть она и ухватила суть дела, теперь поменяла тактику, что насторожило меня. Она молча спустилась с лестницы и начала уговаривать меня зайти в ее личные апартаменты, что она делала и раньше, чтобы причинить мне какие-нибудь неприятности, и, как и раньше, я решил, что лучше просто уйти отсюда и не следовать за ней. Однако она разгадала мои мысли, потому что выскочила из своей комнаты, застав меня у открытой двери, и схватила меня за рукав.

— Я должна поговорить с тобой, сынок, — сказала она.

— В таком случае поговори со мной на улице, — ответил я ее, пытаясь выйти через дверь, но она не отпускала меня.

— Нет, в моей комнате, это очень важно, — продолжала нашептывать она.

Вот, пожалуйста, мы практически боролись на пороге, но тут она отпустила меня и сказала:

— Пожалуйста, зайди в дом.

Я закрыл дверь, но не пошел дальше коридора, и остановился в ожидании.

— Твой отец умирает, — сказала мне Мама.

Моей первой мыслью было то, что она лжет, а второй, что даже если она и не лжет, то пытается заполучить меня, ибо какая ей разница, жив он или мертв? Она пытается переложить на меня ответственность за что-то, с чем я никак не был связан, т. е. за старый заговор родителей и всех взрослых против ребят.

Но я ошибся, дело было не в этом, она что-то хотела от меня. После долгих хождений вокруг да около она сказала мне:

— Если с твоим отцом что-нибудь случится, я бы хотела, чтобы ты вернулся сюда.

— Ты бы хотела… — сказал я. Вот и все.

— Да. Я бы хотела, чтобы ты вернулся сюда.

— А почему?

Потому что я действительно не знал этого. Но я догадался по тому, как Мама опустила свои глаза и стала скромной и застенчивой девицей, — сначала я подумал, это для того, чтобы достичь нужного эффекта, но потом я понял: это было по-настоящему, и она ничего не могла с этим поделать.

— Ты хочешь, чтобы я вернулся, — сказал я, — потому что тебе понадобится мужчина в доме.

Она безмолвно согласилась, как пишут в женских еженедельных журналах.

— Чтобы старое местечко выглядело респектабельно, пока ты снова не выйдешь замуж, — продолжил я.

Мама все еще молчала.

— Потому что старина Верн, твой предыдущий продукт, такой беспросветный тормоз, что никто никогда не примет его за хозяина-мужчину.

На меня сверкнули глазами за такие слова, но я все еще не получил ответа, а наши мысли тем временем бились в воздухе и разнять их было невозможно, потому что неважно, насколько ты отрезан от близких родственников — даже если отрезан полностью и на веки вечные, всегда остается цепочка. Я имею в виду, что Мама знала очень многое обо мне, больше, чем кто-либо другой, и это связывало нас.

— Папа довольно-таки живой, сказал я. — Он ни на каплю не выглядит умирающим, по-моему. Ни на каплю не выглядит.

— Да, но я говорю тебе, что доктор сказал мне…

— В таком случае я спрошу, как мне быть, у Папаши, и только у Папаши, — сказал я. — А если Папаша когда-либо умрет, я спрошу, как мне быть у самого себя.

Она поняла, что на этом все закончилось, и не бросила на меня, как можно было ожидать, грязный взгляд. Вместо него я получил взгляд загадочный, она смотрела на меня так раз шесть за всю мою жизнь, таким образом говоря мне "Что за чудовище я вырастила? "

И я ушел.

На набережной реки, вдыхая свежий воздух, я остановился возле больших новых высотных зданий, похожих на рентгеновский снимок дома с содранной кожей, и смотрел на движущиеся под ними машины. Они ехали очень медленно, уверенно (пых, пых) и вкрадчиво, под мостом электрической железной дороги (с грохотом) и мимо электрической станции, похожей на супер-кинотеатр, к которому прикрепили литники. Спокойствие, великолепное спокойствие, хоть и довольно мрачное, подумал я. Тьфу на тебя, старая баржа, bon, bon voyage. Раздался радостный крик, я повернулся и стал наблюдать за малышами, расцветающими тинэйджерами, как можно их назвать, одетыми в маленькие джинсы и свитера, играющими на своей детской площадки с героями из Диснейленда, воздвигнутыми городским советом для того, чтобы усмирить их упрямое самолюбие. И тут бац! Кто-то очень больно хлопнул меня по плечу.

Я очень медленно повернулся и увидел одутловатое, покрытое струпьями лицо Теда Эдварда.

— Пиф-паф, — сказал я, веселя имбецила, целясь в него большим и указательным пальцами, как пистолетом. — Плохой мальчик.

Тед Эд не сказал ничего, просто мрачно смотрел и испускал изо рта зловонное дыхание.

— И что это, — спросил я, — ты здесь слоняешься?

— Живу здесь, — сказал Эд.

Я уставился на чувака.

— Боже мой, Эд, — воскликнул я, — ты действительно можешь говорить!

Он подошел ближе, пыхтя, как гиппопотам, и неожиданно начал вертеть цепочкой от ключей, которую он прятал в кармане, до тех пор, пока она не начала жужжать, как пропеллер.

— Что, Эд? — спросил я. — Никакой велосипедной цепи? Никакого ножа-финки? Никакого чугунного лома?

И, кстати, он не был одет в свою униформу тедди-боя: ни вельветового сюртука, ни громадных четырех-инчевых говнодавов, ни галстука-шнурка — только эта безумная прическа, набриолиненные кудри, спадающие на лоб высотой в один инч и его брюки-трубы, бывшие последний раз в стирке еще в эру Эттли. Чтобы остановить вращающуюся цепь, он попытался схватить ее той же рукой, которой ее вертел, ушиб красные костяшки своих пальцев, вздрогнул, сделал обиженное лицо, а потом свирепое и вызывающее, когда сунул руку вместе с цепью обратно в свои вонючие старые штаны.

— Переехал, — сказал он. — Сюда.

— А вся шайка? — спросил я его. — Вся знаменитая Докхедовская шайка?

— Без шайки, — сказал Эд-Тед. — То-ко я.

Я должен объяснить (и надеюсь, что вы поверите, хоть это и правда), что Эдвард и я родились и были воспитаны, если можно так сказать, в двух шагах друг от друга, на Хэрроу-роуд в Килберне, и носились везде вместе в коротких штанишках. Позже, когда движение тедди было в самом разгаре, Эдвард на некоторое время пропал и вступил в одну из волчьих стай тедди-боев, или как они там называются. Позже он прошел всю высшую школу Тедов на Хэрроу-роуд и достиг кондиции полностью оперившегося тедди-боя — щелеобразные глаза, односложные слова, грязные ногти, и все прочее — и бросил своих горюющих Маму и Папу, которые дали ему три воодушевляющих восклицания, и эмигрировал в Бермондси, чтобы присоединиться к банде. Если верить историям, рассказанных Эдом мне, когда он изредка покидал свои джунгли, переходил границу, попадал в цивилизованные части города, и пил со мной кофе, он жил старой доброй жизнью. Смелый, упрямый и целеустремленный, он бил посуду во всех ночных кофейнях, короновал избранных коллег железными рычагами в глухих тупиках и на автостоянках, и даже появлялся в телепрограмме, посвященной Тедам, где он фотогенично пялился в камеру и ворчал.

— И почему же, Эд, — сказал я, — ты переехал сюда?

— Потому что моя Ма переехала, — сказал он. — Ее переселили в новый дом.

Он даже мигнул от столь долгой речи.

— Так ты все еще живешь со своей Мамочкой? — спросил я.

Он уставился на меня.

— Конечно, — сказал он.

— У такого большого парня, как ты, нет своей маленькой норки? — спросил я.

Эд стукнул себя в грудь.

— Слушай, — ответил он, — я уважаю свою Ма.

— Круто, мужик, — сказал я. — Теперь расскажи мне, что с шайкой, бандой? Они тоже переехали?

— Не, — сказал он.

— Нее? А что тогда?

Здесь наш доблестный Эдвард стал испуганным, и, крутя головой вокруг себя, оглядывая здания, окружавшие его, словно чудища, он сказал:

— Шайка развалилась.

Я оглядел это примитивное существо.

— Ты имеешь в виду, — сказал я, — что та кучка сорванцов выкинула тебя?

— Э? — воскликнул он.

— Ты слышал, Эд. Тебя вытурили из колледжа Тедов?

— Нее! Меня? Вытурить меня? Чего? Слушай! Я, я бросил их, понял? Думаешь, я слабак или что-то еще?

Я покачал головой в ответ его абракадабре.

— Сделай мне одолжение, Эд, — сказал я. — Ты боишься парней, почему сразу не сказать этого? Старомодные Теды, вроде тебя, все равно уже исчезают: все они переехали из Лондона в провинцию.

Тед Эдвард устроил небольшой военный танец на потрескавшемся бетонном тротуаре.

— Нееееет! — кричал он, словно десятилетний.

— Проблема в том, Эд, — сказал я, — что ты пытаешься стать мужчиной, не побыв тинэйджером. Ты хочешь пропустить один из пролетов на лестнице.

При упоминании «тинэйджеров» Эд утихомирился и стал спокойным, его тело согнулось, как огромный отросший ноготь на пальце ноги, он уставился на меня так, будто вся его размазанная личность собиралась плюнуть в меня.

— Тинэйджеры! — процедил он. — Детская чушь. Тинэйджеры!

Я просто поднял брови, помахал рукой этому жалкому треплу, и сказал «пока». Когда я пересекал двор между этими высотками, словно муравей на шахматной доске, неуклюже брошенный камень пролетел, конечно же, мимо, слава богу, и ударился об имитацию грузовика на детской площадке. "Янки! " орал Эд мне вслед. "Убирайся к себе домой, янки! "

Грустно.

В Пимлико старая, старая столица вновь поднимала свою разрушенную седую голову, будто она стыдилась своей современной дочери внизу по реке; и я шел по темно-фиолетовым и блевотно-зеленым улицам с затвердевшими углами, словно у бутерброда с ветчиной, пока не достиг Букингем Пэлэс Роуд и места, где Аэро-Терминал стоит напротив автобусной станции.

И там с одной стороны были шикарные люди, уезжавшие за рубеж, мохеровые и льняные костюмы, белые тщеславные сумки аэролайнеров, солнечные очки и листы билетов в рай, там были представители всех национальностей, и все были равны в небесных владениях быстрых путешествий по воздуху. А на другой стороне были крестьянские массы пользующихся автобусами, в своих платьях из занавесок и в твидовых костюмах за полцены, все с плоскостопием и с честным разделом места — «я-в-своем-маленьком-уголке-а-ты-в-своем» — и проходивший мимо них отряд деревянных солдатиков, все с похмелья после ночи разврата на Дилли, с женскими муфтами на головах и в потных красных мундирах, показывавших их позвоночники от шеи до копчика. Отряд играл на флейтах эту вонючую музыку, словно птица выпускала газы, и я подумал — Боже, Боже мой, как ужасна эта страна, как она мрачна, безжизненна, слепа и какой чепухой занята!

После чего, чувствуя, что, возможно, дело во мне самом, я вошел в маленький скверик за вокзалом, где был обыкновенный набор мам, детских колясок, оккупантов, жующих жвачку, стариков в ботинках, с перхотью и с самокрутками, из которых торчал табак. Я сел на деревянную скамейку между огромными платанами, должно быть, с декоративными клумбами и даже с фонтаном, чего практически не встретишь в Англии, ибо здесь никогда не забывают выключить кран и экономить воду, и заметил, что садовник из Вест Инда поливает клумбы, окруженный стайкой ребят. Они дружно дергали его шланг, а он, довольно неплохо, надо сказать, изображал доброжелательного взрослого, а также цветного человека, который чувствовал себя спокойно среди враждебных коренных жителей.

Я ничего не имею против этих ребят, я понимаю, что они должны быть такими, чтобы раса продолжала свое существование, но я не могу сказать, что они мне нравятся, или что я одобряю их поступки. Вообще-то я не доверяю им и рассматриваю их как угрозу, потому что они так своенравны и энергетичны, и, если вы спросите меня, несмотря на их милые детские привычки, они отлично знают, что они могут, и увидите, они добьются этого. Однажды, запомните мои слова, мы проснемся, а окажется, что маленькие чудища поднялись ночью и захватилиБанк Англии, Букингемский дворец и Би-би-си. Но у этого Вест-индийца, наверное, были отцовские инстинкты, или что-либо вроде этого, или он — опытный укротитель львов, потому что он управлялся с этими маленькими атомными бомбами безо всяких усилий, либо веселя их так, что они кричали от смеха (и он вместе с ними), либо набрасываясь на них в ярости и немедленно получая результат. За этим делом и поливанием он перебрасывался парой слов с мамами и стариками, щеголяя своим обаянием Британской Вест-Индии, за что я не виню его, а также был внимателен к старым пустомелям обоих полов, пока все, кого я назвал, не светились от счастья.

В общем, этот цветной тип произвел на меня впечатление этакого чертовски цивилизованного.

С этой мыслью я поднялся со скамейки в саду, в разгар лета, чувствуя себя ох как грустно, и сел в автобус. Он отвез меня через весь Лондон в мое обиталище в районе у. 10 и 11.

Я хочу рассказать о районе, в котором я живу, потому что это просто смехота, это один из немногих, которые остались после эры Велфера и частное владение чего-то там такого, а на самом деле просто застоявшиеся трущобы. Этот кусок Лондона умирает, и это наиглавнейшая вещь, которая происходит здесь. На севере этого района проходят параллельно Хэрроу роуд, даже если бы были на машине, канал под названием Гренд Юнион, по которому ничего не плавает, кроме дохлых кошек и контрацептивов, и главная железнодорожная ветка, по которой вы можете добраться из Лондона в брюквенные графства Запада Англии.

Эти три пути побега, пересекающиеся в разных точках, создают маленькие сумасшедшие острова обитания в трущобах, отгороженных от мира пропастями и связанных металлическими мостами. Наверное, мне не стоит рассказывать о том, что в этойсеверной части есть больница, газовый завод с достаточным количеством сока для того, чтобы население всей страны покончило жизнь самоубийством и очень древнее кладбище с приятным деревенским названием Кенсал Грин.

На востоке, все еще в районе у. 1, есть другая железная дорога и парк с названием, которое мог выдумать лишь Сатана во всем своем великолепии, а именно, Вормвуд Скрабс, рядом с которым находится тюрьма, еще одна больница и стадион, и новые теле-казармы Би-би-си, и долгая скудная дорога под названием Латимер роуд, которую вы должны запомнить. Потому что из нее, словно ужасные титьки, свисающие у старой убогой шлюхи, торчала целая гирлянда, на мой взгляд, самых кошмарных магистралей нашего города. Вы только послушайте эти названия: Блечинден, Силчестер, Уолмер, Тестертон и Бремли — чуете?

Дома в этой части города — это старые викторианские развалины, построенные для лавочников, банковских клерков и инспекторов, которые умерли и попали в рай, а их отпрыски эвакуировались в пригороды, но эти дома все еще продолжают жить, словно какие-то морские раковины, и с ними можно сделать одну, лишь одну вещь — сносить до последнего.

В южной части, вниз по у. 11, все немного по-другому, но это каким-то образом делает их еще хуже и, благодаря недостатку везения и хитрой работенки агентов по продаже недвижимости, здесь есть один-два очень шикарных района. Не фешенебельных, но довольно качественных, с большими садами позади домов и той самой абсолютной тишиной, считающейся в Лондоне главным признаком респектабельных кварталов. Бродишь себе в этих местах, поправляя галстук и посматривая вниз, проверяя блеск своих туфель, как вдруг — бац! Неожиданно ты снова в трущобах — это просто поразительно, как то место, где река касается берега, два совершенно разных творения мадам Природы, хитрой дамы.

По направлению к западу, границы не такие четкие, и вся территория сливается в однообразный, тенистый и полу респектабельный район под названием Бейсуотер, и, поверьте мне, я скорее лег бы в собственный гроб, чем провел бы там ночь, если бы не Сюз, которая поселилась там. Нет! Дайте мне мой Лондонский Неаполь, который я только что описывал — с железнодорожными пейзажами и полумесяцами, которые вообще-то должны элегантно покачиваться, но выходит так, будто они накренились кверху, и обширными зданиями, слишком высокими для своей ширины и разрезанными на двадцать квартир, и фасадами домов, которые никто никогда не красил, и осколками бутылок из-под молока повсюду, что покрывают треснувшие асфальтовые дороги словно снег, и машинами, припаркованными на улицах так, будто они ворованные или заброшены своими хозяевами, и странным количеством мужских писсуаров, спрятанных так далеко, как ни в каком другом районе Лондона, и красными занавесками, как ни странно, в каждом окне, и уличным освещением поносного цвета — о, вам хватило бы одной минуты пребывания там, чтобы понять — в этом районе есть что-то радикально неправильное.

Посреди всей этой свалки по диагонали идет еще одна железная дорога, высоко поднимающаяся над этой трущобной местностью, словно декорация на какой-то ярмарке. Люди, если хотите почувствовать гордость за нашу чудесную старушку столицу, прокатитесь как-нибудь по этой дороге! И как раз там, где эта железка свисает над большой центральной дорогой, пересекающей район с севера до юга, имеется дыра, прорубь, карман, очень несчастливая долина, бывшая в недавнем времени, по словам моего всезнайки Папаши, большим болотом, непригодным для сельского хозяйства. Место нечисти, мистер, держу пари, что ведьмы жили тут в округе, и множество живет до сих пор.

А как насчет населения в районе? Ответ: это жилой ночлежный дом нашего города. Другими словами, вы не жили в нашем Неаполе, если вы могли жить где-нибудь кроме него. Именно поэтому здесь свежеотсидевших парней, ничтожеств, находящихся в национальном розыске и шлюх, вышедших из бизнеса, больше, чем где-либо еще в Лондоне. Ребята живут на улицах — то есть у них есть свои расценки на них, вам нужно спрашивать проехать мимо даже в машине. Тинэйджеры здесь все больше из кругов Тедов, девчонки созревают так быстро, что вряд ли здесь есть такая вещь, как маленькая девочка. Мужчины молчат, тяжело пялятся на тебя, продолжают двигаться и ни к кому не поворачиваются спиной, их женщин по большей части не видно, свои домашние халаты они носят, словно паранджу. И здесь просто тучи и тучи этих ужасных изможденных, негативных, магазинно-грязных стариканов, заставляющих тебя думать, что если ты поседеешь, то это действительно будет трагедия.

Вы, наверное, скажете: "Ну, что же, если ты так хорош, парнишка, почему же ты живешь в таком районе? " Так что, теперь, как пишут в одной вечерней газете — "Я расскажу вам… ".

Первая причина — это очень низкая цена. Вообще-то я испытываю глубокую неприязнь к самой идее платы за жилье, оно должно быть бесплатным, как воздух, парки и вода. Не думаю, что я скряга, я даже уверен в этом, но я просто не могу заплатить хозяину дома больше, чем один-два фунта. Но главная причина, я думаю, что вы уже догадались, в том, что, несмотря на весь окружающий ужас, ты там свободен! Никто, я повторяю это, никто никогда не спросил меня там, кто я, или чем я занимаюсь, или откуда я родом, или из какой я социальной группы, или есть ли у меня образование. А если и есть что-то в этом мире, чего я не могу терпеть, так это вопросы каких-нибудь проныр. И что еще важно, если местные бандиты видят, что ты идешь своей дорогой, можешь заработать себе на жизнь и так далее, они не отмахиваются от тебя, как от ребенка. Если у тебя есть бабки и ты можешь постоять за себя, они относятся к тебе как к мужчине, кем ты и являешься. К примеру, никто в этом районе не отнесся бы ко мне как тот банковский клерк в Белгравии. Если ты входишь куда-нибудь, то все считают, что ты знаешь что к чему. Если ты не знаешь, то они вышвыривают тебя по кусочку, но если знаешь, то к тебе обращаются, как к своему.

Комната в солнечном Неаполе, где я живу и из которой видны обе железные дороги (и ряд самых отвратительных задних дворов, находящихся возле мусорных свалок), принадлежит одному азиатскому типу по имени Омар, пакистанцу, по-моему. А он пунктуален, как часы — даже еще больше, потому что часы, как известно, имеют обыкновение останавливаться — и приходит каждую неделю в субботу утром в компании двух крестьян, выступающих в роли телохранителей за квартплатой, и в ваших интересах, чтобы она была наготове. Потому, что в обратном случае он просто ухмыльнется и скажет своим приятелям, чтобы они аккуратно сложили все ваше имущество на тротуаре, будь снаружи снег, дождь или беспробудный туман. А если вы заперлись, для него ничего не стоит вышибить дверь, и даже если вы в кровати — само воплощение невинности и возмущения, он все равно войдет в дом со своей тошнотворной «простите-я-не-хотел» улыбочкой. Так что если вы отлучаетесь, то лучше оставить деньги с другом, или еще лучше заплатить ему, как это делаю я, вперед за весь месяц. Когда вы ему уплачиваете, он вытаскивает кошелек на длинной цепочке из самого глубокого кармана, прячет деньги, и говорит что вам как нибудь надо вместе с ним выпить, но даже, когда я раз-другой встречал его в пабе, он никогда, разумеется, этого не предлагал. Так же, если вы пожалуетесь на что угодно — то есть даже если обрушился потолок или отключили воду — он все так же мило улыбается и ни хрена не делает. С другой стороны, вы можете пригласить всех шлюх и головорезов в городе на глоток джина, или устроить филиал морга у себя в комнате, или вовсе спалить весь дом — он и не почешется, даже если кто-нибудь ему на вас пожалуется. Если, конечно, вы внесли плату за жилье. В общем, идеальный домовладелец.

Естественно, жильцы приходят и уходят, но среди постоянных обитателей— соседей у меня есть несколько приятелей, из которых я назову троих.

Первый из них, на этаже подо мной (я живу на самом верху) — парень по имени Великолепный Хоплайт. Я надеюсь, вы не усмехаетесь над его именем, потому что Хоплайту все равно на это наплевать, ибо он самый чувствительный и величавый тип, и, если говорить правду, он был сутенером мужчин-шлюх, но сейчас вышел из этого круга. Судя по его рассказам, Хоплайт был в деле с лучшими сутенерами города, и пользовался гораздо большим спросом среди этих людей, чем дорогие красавчики, с которыми он работал. Я познакомился с ним через Уиза, которого он обожает (но ничего не предпринимает), и именно благодаря им обоим я получил свою комнату. Сейчас Хоплайт зарабатывает себе на жизнь, не считая небольшого баловства на стороне, когда положение совсем худо, тем, что работает осведомителем для различных газетных колонок слухов и сплетен. Потому что, хоть вы и думаете, что он не из тех кругов, Хоплайт — довольно большой человек в Найтсбридж-Челси, безусловно, из-за своей красоты эльфа, очень юношеского стиля, острого ума, или, скорее, языка, но больше всего из-за того, что он действительно очень дружелюбен: я имею в виду, ему действительно нравятся люди, а хоть многие и думают так о себе, на самом деле это очень редкое явление.

Далее, на первом этаже в лучшей квартире, хотя я не думаю, что он там долго продержится — из-за нескольких критический моментов с М-ром Омаром — обитает юный цветной парень по имени М-р Клевый (вряд ли нужно пояснять, что это не имя, данное ему при рождении). Клевый — это местный продукт, то есть рожденный и воспитанный на этих островах обеими расами. И он носит бородку, слушает MJQ, говорит очень тихо, мигает своими огромными глазами и иногда выпускает на свои губы грустную мимолетную улыбку. Он, безусловно, младше, чем я, но рядом с ним я чувствую себя девятилетним, настолько он уравновешенный и отеческий, хотя у меня нет ни малейшего представления, чем он занимается, чтобы позволять себе покупать пластинки MJQ. Я не думаю, что это что-нибудь нелегальное, потому, что у парня лишь один костюм (черный итальянский в полоску) и вовсе нет никакой мебели, кроме радиолы, поэтому эта работа либо плохая, либо он все скрывает по неизвестной причине.

Пропуская разные комнаты и этажи, я добираюсь до особенной знакомой, она живет прямо на фундаменте и является настоящим кошмаром по имени Большая Джилл. Джилл — лесбиянка, и к тому же Лес. сутенерша, то есть она балуется с кучкой идиотских цыпочек и просто сидит в своей чрезмерно нагретой, чрезмерно декорированной и чрезмерно пахнущей стряпней квартире и коллекционирует. Она сидит весь день дома и с заходом солнца уходит в ночной клуб, где она сидит за стойкой и держит суд среди своих маленьких Лес. поклонниц. Потом, в утренние часы, она имеет обыкновение по прибытии домой остановиться возле входа и орать в верхние окна Хоплайту или мне, чтобы спросить, не хотим ли мы спуститься и чего-нибудь перекусить. Что мы и делаем довольно часто, не из-за еды, а из-за того, что старушка Джилл очень мудра, не смотря на то, что только-только разменяла свои тридцать, и она является моей единственной советчицей по поводу Сюз, хотя ее она никогда не видела, ибо все мои контакты с Сюз происходили у нее дома, в у. 2.

Итак, я уже добрался до места и в одну секунду взлетел по пролетам лестницы, которую никто никогда не подметал и не освещал (и дверь в подъезд всегда открыта), на свой чердак, состоящий из одной большой комнаты, занимавшей весь верхний этаж, плюс ванная комната на лестничной площадке, без ванны (я пользуюсь муниципальной), но зато с небольшим бассейном и удобствами. И я сам обставил все это в стиле, который я назвал антивысокомерный, т. е. древние обои тети Задницы, их я выбрал из бракованных остатков на Портобелло роуд. Еще у меня есть кровать, причем тройная, и обычные и стул, и стол; вместо остальных стульев множество пуфиков, расставленных по комнате, а на полу единственный предмет роскоши — ковер. Свою одежду я вешаю на веревке и покрываю ее полиэтиленом, предназначенным против копоти, все остальное я храню в железном сундуке. У меня нет занавесок, потому, что я люблю смотреть из окна, особенно ночью, а меня никто не увидит из-за высоты. Остальные предметы — это мой проигрыватель, карманный радиотранзистор, и груды книг и дисков, которые я собираю, сотни, я устраиваю среди них погром каждый новый год и выкидываю все, кроме нескольких избранных.

Я мылся в ванной, когда ко мне поднялся Хоплайт, нервно теребя свои волосы, принявшие другой вид из-за новой прически, как будто огромное животное прошлось языком по кудрям Хоплайта, а потом слизнуло одну прядь с его лба вертикально вверх, словно какаду со своим хохолком.