Лью Арчер. Рассказы - Дело Фергюсона

— Нет. Было только кольцо, и я его продала. Про часы я просто забыла... — Она снова наморщила лоб. — И еще про одну вещь. Только она ничего не стоит. Старый бумажник из акульей кожи.

— Бумажник Ларри?

— Да. Как-то вечером я подарила ему свою фотографию — ну, знаете, размером как раз для бумажника — и заметила, что бумажник у него совсем истрепанный. На другой день я купила ему новый, крокодилий. С налогом он мне обошелся в двадцать долларов. И подарила, когда мы в следующий раз увиделись. Бумажник ему понравился. Он переложил в него все деньги и бумаги, а старый хотел выбросить. Но я не дала.

— В бумажнике что-нибудь осталось?

— Не думаю. Нет, погодите. В заднем отделении лежала бумажка. Газетная вырезка.

— Из какой газеты?

— Не знаю. Просто заметка, вырезанная из середины страницы.

— Заметка о чем?

— О какой-то постановке. По-моему, о школьном спектакле.

— А Ларри вы про нее спрашивали?

— Нет. Он бы подумал, что с моей стороны глупо было сохранить бумажник.

— А заметка цела?

— Да. Я положила ее назад. Точно деньги или ценность какую-нибудь. Какой же дурой бываешь!

— Бумажник все еще у вас? Элла кивнула.

— Забыла выбросить. Он у меня дома.

— А где именно?

— В бюро. В верхнем ящике бюро в спальне. У меня есть шкатулка из красного дерева. Я ее называю моей сокровищницей. И бумажник я положила в нее. Миссис Клайн вас впустит... — Она покачала головой. — Даже подумать боюсь, какого она теперь обо мне мнения!

— Я уверен, что оно осталось прежним. А ключ, чтобы отпереть сокровищницу?

— Ах да! Она заперта. Но где ключ, я не знаю. Наверное, потеряла. Да вы взломайте ее. Я куплю другую.

Она подняла голову и поглядела мне прямо в лицо мягкими блестящими глазами.

Миссис Клайн, дыша мне в плечо, смотрела, как я открываю ящик бюро. Она была низенькой женщиной с яйцеобразной фигурой и перевернутым гнездом седых волос на голове. Остренькие подозрительные глазки, мягкий рот и общий вид обескураженной добропорядочности. Хотя она не сказала ни слова, но я со стыдом понял, что мое присутствие в спальне Эллы она считает непростительным вторжением в личный мир женщины.

Я вынул шкатулку из красного дерева. Обитые медью уголки, медный замочек.

— А ключ у вас есть? — спросила миссис Клайн.

— Нет. Элла его потеряла. Она разрешила мне взломать шкатулку.

— Жалко портить вещь. Она же у нее еще со школы. Дайте-ка мне!

Толстой рукой она прижала шкатулку к внушительной груди, вытащила из волос старомодную стальную шпильку и поковыряла в замочке. Он открылся.

— Из вас вышел бы отличный взломщик, миссис Клайн.

— Неостроумно, молодой человек, если учесть, что произошло. Ну да вы, юристы, бывает, становитесь совсем бессердечными. Мы юристов хорошо знали. Мой муж был бухгалтер, и в Портленде, штат Орегон, он с ними имел много дел. Мы с ним жили в Портленде. Но после его кончины у меня не было сил там оставаться. Ведь каждый дом, каждый перекресток о чем-нибудь напоминал. Вот я и сказала себе — пора начать новую главу.

Она умолкла и, против моих ожиданий, не продолжала. Это было все. Она рассказала мне исчерпывающую историю своей жизни.

А содержимое сокровищницы по кусочкам поведало историю жизни Эллы Баркер: открыточка ко дню святого Валентина от мальчика по имени Крис, который, расписавшись, добавил в скобках: «Твой хороший»; школьная характеристика, в которой Эллу хвалили за послушание и аккуратность и мягко журили за пассивность; фотоснимки девочек-старшеклассниц, в том числе и самой Эллы, и двух-трех мальчиков; групповой портрет: улыбающийся мужчина в несминаемом костюме и соломенном канотье, грустная женщина, облик которой позволял догадаться, какой станет Элла через десяток-другой лет, и девчушка в накрахмаленном платьице — ее детский вариант с теми же темными, полными надежд глазами. Программа школьного выпускного вечера, в которой фигурировала ее фамилия, программка танцев, заполненная именами мальчиков, карточка с черной каймой, оповещающая о кончине Эйзы Баркера, и карточка с золотой каймой, оповещающая, что Элла Баркер кончила медицинское училище.

Ларри Гейнс был представлен побуревшей гарденией и истертым бумажником из акульей кожи.

Я открыл заднее отделение бумажника, нашел ветхую газетную вырезку, которая уже начинала рваться на сгибах. Как и сказала Элла, это, видимо, был отзыв на школьный спектакль. Верхняя часть с заголовком отсутствовала. Далее следовало:

"Дороти Дреннан, как обычно, была очаровательна в роли инженю. Клэр Занелла и Маргерит Вуд были очаровательными подружками невесты. Стивен Рок и Хильда Дотери превосходно сыграли комическую пару слуги и служанки и привели в восторг многочисленных друзей и родителей в зрительном зале, как и Фрэнк Треко с Уолтером Ван-Хорном, не скупившиеся на акробатические трюки.

Сюрпризом и гвоздем вечера оказался Гарри Хейнс в трудной роли Джека Трелора. Гарри лишь недавно вступил на театральные подмостки нашей школы и произвел на всех нас большое впечатление своим талантом. Заслуживают похвалы Шейла Вуд и Меса Мак-Наб на вторых ролях, равно как и Джимми Спенс. Пьеса с литературной точки зрения оставляет желать лучшего, однако наши юные служители Мельпомены доставили истинное удовольствие всем присутствовавшим и участникам".

То, что относилось к Гарри Хейнсу, было отчеркнуто карандашом. Для мальчика с таким именем вполне естественно было назваться Ларри Гейнсом. Я перевернул заметку. На обороте был кусочек репортажа об избрании Дуайта Эйзенхауэра президентом глубокой осенью 1952 года. Я аккуратно сложил заметку, убрал ее в бумажник, а бумажник положил к себе в карман.

Тем временем миссис Клайн кончила изучать открыточку ко дню святого Валентина.

— Элла очень хорошая девочка, одна из лучших моих жиличек. Очень жаль, что она попала в такую историю.

— Единственным ее преступлением была наивность. А за то, что человек позволил себя обмануть, в тюрьму не сажают.

— То есть она не виновата?

— Я в этом убежден.

— А полиция убеждена в ее виновности.

— Так всегда бывает, когда они кого-нибудь арестуют. Только одного их убеждения мало.

— Но лейтенант Уиллс показал мне краденые часики.

— Элла не знала, что они краденые.

— Я рада, что вы так считаете. Краденые вещи не сочетаются с моим мнением об Элле.

— А какого вы о ней мнения?

— Она всегда казалась мне хорошей девушкой из тихого городка — не святая, конечно, но такая, на какую можно положиться. Летом она выходила меня, когда у меня давление скакало, и ни цента за это взять не захотела. Таких теперь редко встретишь. Когда она зимой хворала, я тоже за ней ухаживала, но ведь я не медсестра. Очень меня тревожило, как она лежала и смотрела перед собой карими своими глазищами.

— Когда это было?

— В январе. Весь месяц она плакала. Доктор сказал, что физически она здорова, но у нее не хватало сил работать. Она мне за квартиру задолжала. В начале февраля я дала ей денег съездить на север, и она словно встряхнулась.

— Она должна вам?

— Ни цента. В наших денежных делах она всегда была скрупулезно честной. И тогда очень мучилась.

— Если дело дойдет до суда... не думаю, чтобы это случилось, но если все-таки дойдет — вы готовы засвидетельствовать честность и порядочность Эллы под присягой?

— Да, конечно. И не только я. Из больницы ей звонили друзья — другие сестры, старшие сестры и даже один врач. Все спрашивали, можно ли навестить ее в... в тюрьме. — На этом слове она сморщила нос. — Я бы и сама ее повидала.

— Погодите день-два, миссис Клайн. Я добиваюсь, чтобы ее выпустили под залог. Беда в том, что для этого нужны деньги.

Ее лицо словно накрыла стеклянная маска.

— Сколько вы запросите?

— Деньги не для меня. А для внесения залога. Мне не удалось снизить сумму.

— Пять тысяч, верно? — Она прищелкнула языком, и стеклянная маска растаяла. — У меня и половины не наберется.

— Хватит и пятисот долларов, если обратиться к профессиональному поручителю. Но назад вы их не получите.

Она прищурила глаза, словно мысленно вглядываясь в свой банковский счет после убыли пятисот долларов.

— Возьмет себе в уплату?

— Да. Они берут десять процентов от суммы.

— А другого способа нет?

— Можно предложить недвижимость. Но тогда сумма удваивается. Пяти тысячам долларов наличными соответствует недвижимость, оцененная в десять тысяч. Но должен вас предупредить: если Элла скроется, вы своей собственности лишитесь.

— Это я понимаю. — Она снова сощурилась, представляя себя без собственности. — Есть о чем подумать. Но я подумаю. Только Элле ничего не говорите. Не хочется будить в ней ложные надежды.

— Я не проговорюсь. И, насколько я понимаю, обратиться с этим не к кому. Ни состоятельных друзей, ни родственников?

Миссис Клайн покачала головой.

— У нее никого нет. В том-то вся беда. Ей не хватает кого-то, кто о ней заботился бы, — хорошего мужчины. Только кто же в этом не нуждается?

— Мужчины, — сказал я. — Мы нуждаемся в хороших женщинах. Хотя лично у меня она есть.

— Рада слышать.

Она вышла следом за мной из чистенькой спаленки и проводила через крохотную, обставленную плетеной мебелью гостиную до двери.

— Ну, а об этом я подумаю. Как вы считаете, способна она сбежать и лишить меня крова над головой?

— Только если очень испугается.

— Тюрьмы?

— Того, что ее убьют, — сказал я. — А вы видели Ларри Гейнса, молодого человека, который ее обманул?

— Нет. Насколько я знаю, сюда он ни разу не приходил. Вот мистера Бродмена я один раз видела. Он казался совсем безобидным. Но с людьми разве угадаешь?

13

По двум недлинным улицам я доехал от дома миссис Клайн до больницы. Она размещалась в пятиэтажном кирпичном здании посреди тихого благопристойного района. Окутывавшие ее тишина и покой почему-то показались мне зловещими. Я вдруг спросил себя, а не заручился ли Ларри Гейнс помощью кого-то из персонала, после того как Элла Баркер ответила ему решительным отказом. Преступники, тайно орудующие в больнице, — от этой мысли мороз пробегал по коже.

Быть может, посетила она и полицию. Во всяком случае, на больничной автостоянке я увидел полицейскую машину. Спускаясь по лестнице в морг, я почти столкнулся с Уиллсом и Гранадой.

Они поднимались по ступенькам, одинаково набычившись. (Гранада всегда старательно подражал жестам и манерам лейтенанта.) Уиллс сердито остановился ступенькой ниже меня, точно я сознательно преградил ему путь.

— Что вас привело сюда?

— Убийство Бродмена. У вас найдется свободная минута?

— Нет. Но чем могу служить?

Гранада молча прошел мимо меня. Укушенную руку он держал в кармане. На верхней площадке железной лестницы он остановился и выставил вперед губы и подбородок, как янычар, ожидающий приказа.

— Меня очень интересуют результаты вскрытия Бродмена. Они уже получены?

— Угу. Доктор Саймон как раз прислал протоколы. А почему вы так заинтересовались?

— Отчего Бродмен меня интересует, вы знаете. Сначала казалось, что он в неплохом состоянии. И я не понимаю, отчего он умер.

— Он умер от полученных повреждений, — резко ответил Уиллс.

— Каких конкретно?

Я смотрел на Гранаду. По его лицу нельзя было понять, расслышал ли он мои слова и, если да, значили они для него что-то или нет. Он сунул в рот сигарету, левой рукой поднес к ней зажженную спичку, которую тут же бросил в лестничный колодец.

— У Бродмена была травма головы, — говорил тем временем Уиллс. — Иногда такие травмы дают о себе знать не сразу.

— Понимаю. Вы не против, если я поговорю с патологоанатомом?

— Валяйте. Доктор Саймон скажет вам то же самое, — вежливо и холодно ответил Уиллс. — Джо Рич упомянул, что вы собирались еще раз побеседовать с Баркер.

— С мисс Баркер, — поправил я. — Я беседовал с ней сегодня утром.

— Какие-нибудь результаты?

— Это я предпочел бы обсудить в менее людном месте.

Уиллс посмотрел вниз на пустую лестницу, потом вверх на площадку, где ждал Гранада.

— Какое же оно людное?

— Тем не менее.

— Гранада моя правая рука.

— Но не моя.

Уиллс посмотрел на меня очень хмуро, но крикнул вверх Гранаде:

— Пайк, подожди меня снаружи! — Гранада ушел, и Уиллс опять повернулся ко мне: — Что еще за тайны?

— Никаких тайн, лейтенант. Во всяком случае у меня. Моя клиентка говорит, что Гейнс в близких отношениях с какой-то блондинкой.

— Нам это известно из других источников. А кто эта блондинка, она знает?

— Нет. — Я болезненно ощущал пределы правды, за которые пытался не выходить. — Она ее не знает. И видела всего один раз.

— Ну, а что у вас за сведения, не терпящие свидетелей?

— Вот! — Я достал единственную материальную улику, бумажник из акульей кожи, и протянул Уиллсу.

— А что это такое? — спросил лейтенант угрюмо.

— Бумажник Гейнса. Элла Баркер спрятала его на память.

— Весьма трогательно. — Уиллс открыл его и презрительно понюхал. — Провонял духами. Его вам она дала?

— Бумажник я нашел у нее дома. Она сказала мне, где он лежит. Она старается помочь следствию, насколько это в ее силах.

— Ну, не совсем. Джо Рич говорил с вами о детекторе лжи?

— Упомянул.

— Так чего же тянуть? Ведь люди гибнут.

— Один из них погиб от полицейской пули, а второй от причины, на мой взгляд, еще не выясненной.

— На ваш взгляд, черт дери! — Уиллс ругался редко. — Кем вы себя, собственно, считаете?

— Адвокатом, пытающимся оградить своего клиента от преследований.

Уиллс вытянул губы и с шумом выдохнул.

— Слова! Звонкие пустые слова. Не больше. И меня от них мутит. Что все это в конце концов означает? Стараетесь подковырнуть Гранаду или еще что-нибудь?

— Вчера вечером вы дали ему нагоняй — после того как Донато получил пулю. За что?

— Это касается только его и меня. Хотя, — добавил он, — никакого секрета тут нет. Естественно, было бы лучше, если бы Донато остался жив и дал показания. А вышло иначе, вот и все. Гранада исполнил свой долг — как он его понимал.

— А вы всегда разрешаете ему истолковывать свой долг, как он считает нужным?

Уиллс ответил упрямо:

— Пайк Гранада хороший полицейский. Чем era потерять, я предпочту, чтобы подонка вроде Донато пристрелили хоть десять раз.

— А вам известны его прежние отношения с Донато?

— Да, известны! — Уиллс повысил голос. — Пайк с рождения живет здесь и знает в городе всех. В частности, и это делает его для меня особенно ценным.

— Он хорошо знал Бродмена?

— Очень хорошо. Он работал в отделе, занимающемся закладчиками... — Лицо Уиллса превратилось в серебряную маску. Потом потемнело, словно серебро мгновенно покрыла чернь. Он сказал глухо: — Что такое?

— Гранада вчера успокаивал Бродмена, который до этого был достаточно бодр. А потом Бродмен внезапно умер.

— Бродмена убил Донато, вы же знаете.

— Отрицать Донато уже ничего не может.

Уиллс молча посмотрел на меня. Молчание это было прошито и заткано больничными шумами: мягкими шагами сестер, отзвуками голосов, стуком закрываемой двери.

— Мне это не нравится, мистер Гуннарсон. Вы распускаете язык, и это мне не нравится. Гранада один из лучших моих людей. И то, что вы говорите, — подсудная клевета.

— Вы его начальник. Кому еще мог бы я сообщить свои подозрения?

— Уж во всяком случае никому другому, учтите на будущее.

— Это угроза?

— Я не то имел в виду. Хотите знать мое мнение, так вы перегибаете палку. Вам надо осторожнее выбирать выражения.

— Вас устраивает, что Гранада вам не подчиняется? Во мне говорил гнев, и я сразу же пожалел о вырвавшихся у меня словах. Мои глаза обжигала боль и проникала глубоко в мозг, но хуже всего была невозможность решить, рождена ли она тем, что я знаю правду, или тем, что я ее не знаю. Уиллс буркнул что-то невнятное и рефлекторным движением ударил по стене рукой. Тут он вспомнил о зажатом в ней бумажнике.

— Берите. Кому он нужен?

Возможно, он хотел протянуть бумажник мне, но разжал пальцы слишком рано, бумажник вырвался из них и заскользил по железным ступенькам. Я пошел вниз за ним, а Уиллс пошел вверх, к Гранаде. Дверь за ним закрылась.

Доктор Саймон был пожилым человеком, сохранившим увлечение своей профессией. Кабинет его помещался в угловой комнате с окошком почти под потолком и был освещен плафоном, который, видимо, никогда не выключали. В его мертвенном свете доктор выглядел землисто-бледным, точно один из кадавров, находящихся в его ведении.

— Травма головы дает порой непредсказуемые последствия, — сказал он. — И может проявиться не сразу, как я уже объяснил лейтенанту Уиллсу. Причина — кровоизлияние и возникновение тромба.

— А тромб вы обнаружили?

— Нет. И череп цел. — Он поднял изящную руку с пожелтелыми от никотина пальцами и выстучал несколько глухих тактов на собственном черепе. — По правде говоря, я подумываю о том, чтобы еще раз в нем покопаться.

— То есть полного вскрытия вы не произвели?

— Оно было настолько полным, насколько подсказывали обстоятельства. Я обнаружил несколько кровоизлияний в мозг, которые могли стать причиной смерти... — Он явно не договаривал.

— Вы не убеждены, что он умер от повреждений головы?

— Не вполне. Мне доводилось видеть людей, которые спокойно разгуливали с такими же серьезными травмами. Хотя, — добавил он сухо, — я отнюдь не рекомендую прогулки для лечения травм мозга.

— Но если не они стали причиной его смерти, то что же? Его задушили?

— Никаких признаков этого я не обнаружил. Практически всегда остаются Внешние повреждения — разрывы подкожных сосудов. Подобных внешних следов я не нашел, как и внутренних повреждений в области шеи.

— Вы абсолютно уверены?

Вопрос был нетактичным. Доктор бросил на меня быстрый настороженный взгляд. Я уязвил его профессиональную гордость.

— Можете сами взглянуть на труп, если вам угодно.

Труп лежал на столе в соседнем помещении. Я хотел подойти к нему и не смог. Моя корейская закалка, видимо, заметно поизносилась. Покойник словно излучал знобкий холод. Я понимал, что это фантазия, — просто помещение было холодным. Однако к Бродмену я так и не смог подойти. Саймон посматривал на меня с легким злорадством.

— Я намерен заглянуть в грудную полость. Если обнаружу что-нибудь, мистер Гуннарсон, то сообщу вам.

Но я почти его не слушал. За прорезиненными занавесками, неплотно закрывавшими арку двери, я увидел в соседнем помещении стену, составленную из ящиков. Один из них был наполовину выдвинут; на табурете возле него, низко склонив закутанную в шаль голову, сидела женщина, вся в черном.

Саймон прошел сквозь занавески и потрогал ее за плечо:

— Миссис Донато, вам нельзя оставаться в таком холоде. Вы простудитесь.

Я решил, что это мать Гэса Донато. Но тут она повернула лицо с глазами как два черных ожога. Секундина, вдова Донато.

— Я рада буду схватить двустороннюю аммонию и умереть, — ответила она.

— И глупо. Поезжайте домой, поспите — и почувствуете себя лучше.

— Я не могу спать. У меня все в голове вертится.

— Я выпишу вам рецепт на снотворное. Зайдете с ним в больничную аптеку.

— Нет. Я хочу тут остаться. У меня есть право. Я хочу остаться тут с Гэсом.

— Разрешить вам это я не могу. Вы вредите своему здоровью. Идемте-ка ко мне в кабинет! — потребовал Саймон. — Я дам вам рецепт.

— У меня нет денег.

— Я выпишу вам бесплатный рецепт.

Он сжал ее руку повыше локтя и заставил встать. Она поплелась рядом с ним, волоча ноги.

14

Я ждал у дверей аптеки. Наконец Секундина вышла, щурясь от слепящего света.

— Миссис Донато?

Она узнала меня не сразу, как и я ее в морге. В двух шагах от нее под ярким солнцем мне стало понятно, что с ней сделала эта ночь. Изменился ее возраст. В ее облике и жестах исчезла молодость, появилась свинцовость пожилых лет. Сила тяготения лишила ее плоть упругости, а солнце было к ней беспощадно.

— Я Гуннарсон, адвокат, миссис Донато. Вчера вечером я виделся с Тони Падильей. И сегодня утром у меня с ним был небольшой разговор. Он сказал, что у вас есть важные сведения.

Ее лицо обмякло.

— Тони это приснилось. Я ничего не знаю.

— Что-то, связанное со смертью вашего мужа, — сказал я. — И не только. Он сказал, что Гэс не убивал Бродмена.

— Этого не говорите! — Ее пальцы клещами сомкнулись на моей руке.

Она оглянулась по сторонам, посмотрела на озаренный солнцем перекресток. На автобусной остановке студентки-практикантки щебетали, как белогрудые пичужки. Взгляд Секундины, казалось, с силой отодвинул реальность. Он создал зону отчуждения, пустую и холодную, вакуум в солнечном свете, и туда хлынул мрак, переполнявший ее душу.

Я взял ее под локоть и повел. Тело ее двигалось медленно и неохотно. Мы перешли улицу наискось к автобусной остановке на противоположном углу. Я уговорил ее сесть на пустую бетонную скамью под перечным деревом. Тень его листьев легла на наши лица, словно прохладное кружево.

— Тони сказал, что ваш муж не убивал Бродмена.

— Тони сказал?

— Насколько я понял, вы думаете, что его убил Гранада.

Она чуть очнулась от летаргии горя.

— Думаю, не думаю — что толку? Доказать я ничего не могу.

— Пусть так. Но другие могут.

— Кто бы это?

— Доктор Саймон. Полиция.

— Не смешите меня. Им так удобнее. Все решено и подписано.

— Только не мной.

Она поглядела на меня с вялой подозрительностью.

— Вы же адвокат, да?

— Совершенно верно.

— Денег у меня нет. И взять их негде. У Мануэля, моего деверя, деньги есть, но вмешиваться он не желает. Так что вам тут поживиться нечем.

— Я это понимаю. Просто я хочу добраться до правды.

— Выставляете куда-то свою кандидатуру?

— Со временем, возможно, и выставлю.

— Ну так улещивайте кого-нибудь еще. А я устала и совсем больна. Мне надо домой.

— Я вас отвезу.

— Нет уж, спасибо.

Но сохранять гордое безразличие дальше у нее не хватило сил. Она заговорила по-испански и совсем другим голосом — он шумел и трещал, как огонь. Казалось, голос этот принадлежал иной ее сущности, сохранившей и юность, и женственность, и гнев. Ее тело ожило, лицо преобразилось.

Я не понимал ни слова.

— Скажите это по-английски, Секундина.

— Чтобы вы побежали в суд и меня арестовали?

— С какой стати?

Она замолчала, хотя ее губы продолжали шевелиться.

— Не понимаю, чего вы от меня хотите?

— Сведений об убийстве Бродмена.

— Я все рассказала Тони. Спрашивайте его.

— Это правда?

Она вспыхнула темным пламенем:

— Вы меня вруньей считаете?

— Нет. Но в суде вы это повторите под присягой?

— В суд мне не попасть, вы не хуже меня знаете. Он и со мной то же сделает.

— Кто?

— Пайк Гранада. Он всегда на меня зарился. А как не получил ничего, озлился. Один раз вечером на ледяном заводе принудить хотел. И Гэс его хорошо порезал. А он выдал Гэса легавым, будто он машину украл. Они и меня забрали. А когда меня выпустили из исправительной школы, Пайк со мной свел счеты.

— Но ведь все это, кажется, было давно.

— Началось давно. Но он с тех пор только и думал, как нагадить Гэсу и мне. А вчера вечером взял, сволочь, и застрелил его.

— Но он исполнял служебный долг, ведь так?

— А стрелять было зачем? Гэс никогда с пистолетом не ходил. Кишка у него тонка была. Позволил Гранаде подстрелить себя, точно собаку.

— За что вы так ненавидите Гранаду?

— А он купленный легавый. Легавый сам по себе пакость, а купленный легавый гаже самой последней твари.

— Вы по-прежнему утверждаете, что он убил Бродмена?

— Конечно, убил.

— Откуда вы знаете?

— А я много чего слышу.

— Голоса?

— Я еще в своем уме, если вы на это намекаете. У меня есть подружка, помощница сестры в «Неотложной помощи». В больнице она двадцать лет работает. И такое знает, о чем доктора и не слыхивали. Она сказала, что Бродмен мертвый был, когда его внесли. И вид у него был, будто у задушенного. А Мануэль видел, как Гранада забрался за ним в машину. Гранада с Бродменом разговаривал, только Бродмен-то молчал. — Она мрачно покосилась на меня, и словно само зло проглянуло между ее веками. — Вы ведь тоже там были. И видели.

Мои мысли понеслись назад через дистанцию с препятствиями, преодолевая события этого дня, — назад к тому, что произошло вчера. Бродмен кричал от страха и ярости. Гранада был с ним в машине один, якобы его успокаивал. Быть может, он и успокоил его навсегда.

— Я не могу себе представить, что же произошло, — сказал я. — А как зовут вашу подругу, помощницу медсестры?

— Я ей дала слово никому ее не называть. И свое слово сдержу.

— Но зачем бы Гранаде понадобилось убивать Бродмена?

— Чтобы заткнуть ему рот. Бродмен знал, что Гранада куплен.

— Бандой грабителей?

— Может быть.

— Но если бы Гранада участвовал в грабежах, Гэс знал бы это.

— Они Гэсу всего не говорили.

— Значит, вы не можете утверждать, что Гранада был соучастником?

— Твердо — нет, но думаю, что был. Когда Гэс забирался в дом или в магазин, он всегда знал, где полицейские. Не рентгеном же он их просвечивал. У него был на них выход.

— Он сам вам сказал?

Она энергично кивнула. Шаль соскользнула у нее с головы. Нечесаные волосы сбились в колтун, точно рваный черный войлок. Быстрым сердитым движением она накинула на них шаль.

— Но он не сказал, что это Гранада?

— Нет. Не сказал. Может, не знал. Не то бы я докопалась. Он бы и хотел скрыть от меня, да не получалось.

Ее отказ прямо обвинить Гранаду казался наиболее убедительным из того, что она наговорила. После того, как я изложил свои подозрения Уиллсу, уверенность моя поколебалась, и теперь без прямых доказательств вины Гранады я рта не открыл бы.

— Кто еще был в банде, Секундина?

— Больше я никого не знаю.

— Женщин не было?

Ее глаза сузились в блестящие темные острия, нацеленные в меня из-под края шали.

— Вам нечего в меня пальцем тыкать. Я Гэса отговаривала впутываться в такие дела.

— Я не про вас. Вы ведь не единственная женщина в мире. У Гейнса подружек не было?

Густые черные ресницы опустились и замаскировали глаза.

— Нет. То есть мне-то откуда знать?

— Я слышал, он гулял с блондинкой.

Веки ее дрогнули, но губы остались упрямо сжаты.

— Значит, вы слышали больше, чем я.

— Кто она, Секундина?

— Говорят же вам, что никаких блондинок я не знаю. Да и его самого я почти не видела. Может, пару раз за последние два месяца.

— При каких обстоятельствах?

— Не понимаю, о чем вы...

— А вот о чем: где вы видели Гейнса? Что он делал?

— Не помню, — ответила она упрямо.

— А давно вы знакомы с Гейнсом?

— Гэс — давно. Лет шесть-семь. Познакомился с ним в Престоне, а когда они вышли, то некоторое время вместе колесили по стране, жили тем, что под руку подвертывалось. А потом Гэс вернулся и женился на мне, но все время поминал Гарри. В те дни Гейнс называл себя Гарри. Для Гэса он был герой — такие сумасшедшие штуки выкидывал.

— Например?

— Например, надувал дураков, угонял машины, ездил быстрее всех, ну и вообще. Бог знает что. Я Гэса предупреждала, когда он прошлой осенью опять связался с Гейнсом. Я его предупреждала, что от Гейнса добра не жди. Но он не стал меня слушать. У него никогда не хватало ума меня послушать.

Она посмотрела через улицу на больницу. На углу напротив остановился городской автобус, и практикантки попрыгали в него. Секундина заметила автобус, только когда он, взревев, проехал мимо.

— Ну вот! Я пропустила автобус!

— Я отвезу вас домой.

— А что толку ехать домой? — воскликнула она хрипло. — Рассказать детям, что у них нет больше отца? И вообще, зачем все?

Она застыла, точно памятник собственному горю. Что-то сломалось в ней и выпустило на свободу ожесточенные силы ее натуры. Казалось, она отдавалась на их волю в надежде, что они ее уничтожат.

— Вы нужны вашим детям, миссис Донато. Вы должны думать о них. — Других слов я не нашел.

— А, пошли они к черту!

Собственные слова привели ее в ужас. Она перекрестилась и забормотала молитву. Хотя тень перечного дерева была прохладной, я вспотел. Никогда еще я так пронзительно не осознавал глухой стены, отделяющей мою часть города от ее.

Мимо больницы проехал грязный черный «бьюик». Тони Падилья вел машину медленно, кого-то высматривая. Увидев нас на скамье, он затормозил у тротуара.

— Здравствуйте, мистер Гуннарсон, — сказал он тихо. — Я спрашивал о вас в больнице, миссис Донато. Ваша сестра просила привезти вас домой. Вы поедете? — Он перегнулся через переднее сиденье и открыл дверцу.

На мгновение я увидел ее маленькую изящную ножку. Сквозь пластиковый носок туфли просвечивали алые ногти.

— Можно вас на минутку, Тони?

— Вот же я, — сказал он, используя Секундину как буфер. Разговаривать со мной он не хотел.

— А что с полковником Фергюсоном? Мне казалось, вы его опекаете?

— Опекал, пока он не послал меня подальше, а сам поехал оставить деньги...

— Где?

— Не знаю. Он мне не сказал. И с собой меня не взял. Тогда я поехал домой к Секундине. Хотел с ней еще поговорить. Ее сестра сказала, что она тут, в больнице. — Он машинально улыбнулся, пожал плечами и взглянул на часы у себя на запястье. — У меня времени до работы только-только отвезти ее домой.

И он тронул машину.

15

Направляясь к больничной автостоянке, я поравнялся со входом в травматологическое отделение. На той стороне улицы выстроились машины «Скорой помощи», одна стояла на выезде. За рулем, небрежно откинувшись, слушал радио пожилой юнец Уайти. Когда я подошел, он убавил звук.