Лью Арчер. Рассказы - Дело Фергюсона

Ее восторг отдавал тоскливым злорадством. Она, казалось, хотела извлечь как можно больше из счастливой новости, прежде чем, по обыкновению, новость эта окажется вовсе не счастливой.

— Могу ли я узнать, что вас привело сюда? — вдруг осведомилась она по всем правилам хорошего тона, словно ответ на столь светский вопрос не мог не оказаться приятным. — Вы же говорите, что устроилась она хорошо и драгоценности эти некраденые. Так адвокат тут для чего?

— Это долгая история. (Не такая уж долгая, но мне надоело стоять в дверях, и я хотел посмотреть, в каких условиях росла Холли Мэй.) Вы не разрешите мне войти?

— Войдите, пожалуй. Правда, беспорядок тут. Никак не успеваю с уборкой. Весь день в лавке. Вечером только и убираюсь.

Она попятилась, снимая передник, как будто в результате должна была преобразиться она сама или комната. А комната в этом решительно нуждалась. Розовый фанерный ящик, заставленный дешевой мебелью и замусоренный осадками невеселой жизни — смятые газеты, пепельницы, извергающие окурки, немытые стаканы. Центром комнаты был телевизор. На нем стояла фарфоровая лампа в виде фигуры нагой женщины. Сквозь дырку в жалюзи, точно красный подмигивающий глаз, заглядывала неоновая вывеска бара напротив.

— Присядьте. — Она сняла с кресла охапку грязного белья и пошла с ним вон из комнаты, но по дороге остановилась возле телевизора и передником стерла пыль с фарфоровой женщины. Какие мечты о красоте и свободе воплощали для нее фарфоровые груди с алыми кончиками?

Кресло охнуло под моим весом и попыталось ужалить меня остриями пружин. В соседней комнате послышался звук льющейся воды, потом позвякивание бутылки. Миссис Дотери вернулась с двумя стаканами, до краев полными бурой жидкости.

— По такому случаю надо выпить. Ничего, что кола? Крепким я не угощаю, если могу. И всегда так. Дети ведь росли, и надо было кому-то подавать им хороший пример, раз уж Дотери не подавал. Ну, хоть у одной жизнь заладилась, чего не про всякую семью скажешь.

Она протянула мне стакан. Я почувствовал, что она оттягивает неизбежную минуту, когда счастливая новость обернется скверной. И подыграл ей:

— Сколько у вас детей? Она прикинула.

— Всего пятеро, а живых четверо. То есть надеюсь, что они живы. — И принялась загибать пальцы. — Хильда, Джун, Фрэнк, Рене и Джек. Фрэнк был третьим с обоих концов, тот, что разбился на машине. Хильда Фрэнка любила ну до того сильно, как ненавидела Джун — как старшая следующую, понимаете? На той неделе она чуть с ума не сошла, когда я ей сказала, что Фрэнк разбился. И ведь за рулем-то не он сидел. Я ей сказала: вот что бывает, когда девушка бросает свою семью, как она бросила. Хочешь вернуться, ан их уже никого и нет. Так вот и со мной и моей семьей было, когда я... когда я вышла за Дотери и мы переехали жить в Калифорнию. — Она продолжала, не меняя тона: — И хорошенькую жизнь он мне устроил со своими кроликами-шиншиллами, пышечными да магазинами новинок. А сам все время лакал спиртное.

— Что произошло с другими вашими детьми?

— Джун и Рене уехали, ну, как Хильда. Джун связалась с коммивояжером, который жил в отеле «Звезда». Он нейлоновыми чулками торговал. Ходил с ними от двери к двери, а ей в отцы годился. Когда Дотери узнал, он избил ее рукояткой молотка, да разве их этим остановишь! Последний раз я про нее слышала, что она ходила с чулками от двери к двери в Комптоне. Очень мне горько стало. Я ведь всегда думала, если из них кто чего добьется, так Джун. Всегда на нее надеялась. Только выходит, что Хильда. Ну Богу оно виднее.

— А Рене?

— Рене уехала и нашла работу, чуть ей восемнадцать сравнялось. Где-то в Сан-Франциско устроилась. Официанткой. Написала мне на Рождество, только обратный адрес на конверте поставить забыла.

— А Джек?

— Он мой младшенький. Ему еще семнадцати нет. Ну и хорошо, он ведь в исправительном заведении для малолетних. Полицейские мне сказали, что, будь он постарше, они бы его в тюрьму упрятали за кражу машины, которую он украл.

Тягостный итог. Да еще сразу вслед за миссис Хейнс с ее упорным отрицанием очевидного. Я не знал, то ли мне рассмеяться в лицо миссис Дотери, то ли разрыдаться в ее кока-колу, и спросил себя, что я делаю тут, в шестидесяти милях от своего дома, копаясь в развалинах жизней, которые для меня ничего не значат. Нет, поправился я, — жизней, которые прежде для меня ничего не значили.

Прихлебывая кока-колу, совсем уже теплую, и глядя на потухшее лицо миссис Дотери, я вдруг ощутил, как необъятна Земля, вращающаяся между светом и мраком, и что это значит — давать жизнь детям в нашем мире. Что-то землетрясением всколыхнулось в таких глубинах моего сознания, о каких я и не подозревал, — безмолвная молитва за Билла Гуннарсона-младшего.

— Вы не разрешите мне позвонить, миссис Дотери?

— У нас тут телефона нет. Если очень важно, так он внизу, в магазине. — Она замялась, а потом рискнула: — Вы ведь хотели мне про Хильду рассказать.

— Да. Она внезапно исчезла при подозрительных обстоятельствах. Ее муж очень за нее тревожится. Кстати, я представляю его.

— При каких таких подозрительных?.. Так она, значит, все-таки что-то натворила?

— Не исключено. Но, возможно, что и нет. Видимо, она каким-то образом связана с человеком, которого зовут Гарри или Генри Хейнс.

— Это что же, она с ним по-прежнему путается? — Волна краски поднялась от ее шеи до самых глаз.

— Как будто так. А вы знаете Хейнса?

— Знаю? Еще бы не знать! Это он всему ее обучил.

— Чему именно?

— А всему, чего девушке не положено. Помню, как она первый раз домой пришла, а от нее разит. Пятнадцать-шестнадцать лет девочке, а она до того напилась, что еле на ногах держится. «Налакалась?» — говорю я ей, а она — нет и нет. Тут Дотери вваливается, пьяный в дымину, и накидывается на нее. Переругались они — жуть. Он бы ее до крови избил, только я сбегала за резаком и сказала, чтоб ее не трогал. «Не трогай ее, — говорю, — если тебе жизнь дорога». Он увидел, что я всерьез, ну и отвязался от нее. Да только поздно. После с ней никакого сладу не стало. Дотери на меня валил, дескать, я ее распустила. Так ведь нельзя же забить девочку до смерти. Или держать под замком. Да она все равно в окно выскочила бы, совсем без царя в голове была. Пила, носилась в машинах, крала с прилавков, кабы не хуже. И всему этому ее Гарри Хейнс обучил.

— Следовательно, они держались друг друга несколько лет?

— Я все что могла сделала, только бы положить этому конец. В школе они в одном спектакле участвовали, и он повадился в пышечную ходить. Мы тогда пышки пекли, а Хильда и Джун после школы помогали подавать их посетителям. Джун подглядела, как они лапались на кухне и пили ванильный экстракт из пинтовых бутылок. Ну, я и подстерегла его, как он пришел в следующий раз. Уж я ему выдала! А Хильду предупредила, что он для нее хуже отравы, и для нее, и для любой девушки. Знаю я таких, которые гордые рожи корчат. Воображают, будто им все позволено. Заберут у девушки что сумеют, а ее бросят с пустыми руками. — Она говорила с такой горечью, словно испытала это на собственном опыте.

— Вы Хейнса недавно не видели?

— Уже много лет не видела. А последнее, что слышала, так про то, как его в Престон спровадили, где ему самое место. Хильду тоже было забрали, видно, он на нее накапал, но потом отпустили. Уехала она сама через год-два. И пропала. Пока в прошлом месяце не заявилась сюда.

— Про Хейнса она что-нибудь говорила?

— Не при мне. Тараторила про своего богатого муженька, нефтепромышленника, да только ни Дотери, ни я ей не поверили. Ее вроде бы как заносило, понимаете, о чем я? А что он за человек?

— Судя по всему, очень неплохой и преуспевающий. Но Хейнс ей нравится больше.

— Она с самого начала в него втюрилась. Иногда мне сдается, что женщине для счастья всего две вещи нужны: топор и плаха. Положит голову на плаху и подыскивает какого-нибудь в брюках, чтобы он ее оттяпал, и довольна.

— Почему Хильда вдруг решила приехать домой?

— Похвастать тряпками, по-моему. Очень она разочарована была, что остальных тут больше нет. Девочки, они всегда друг перед другом тянулись. Сестринская ревность. Ну, и с Фрэнком хотела повидаться, я же уже говорила. Когда я ей сказала, что Фрэнк погиб, она совсем взбеленилась. Рыдала, орала, винила нас за всякое, чего мы и не делали никогда. И ведь даже не Фрэнк машину-то вел, а другой парень, Ральф Спиндл.

— У Хильды были какие-нибудь эмоциональные трудности?

— А как это — эмоциональные?

— Вы сказали, что ее заносило, что она совсем взбеленилась. Это в ней что-то новое?

— Да нет, куда там. Характер у нее всегда был бешеный, даже когда она маленькой была. Сдерживается, сдерживается, да как выдаст! Только с Фрэнком и ладила. А с девочками — никогда. Вот когда Джун на нее наябедничала тогда в пышечной, так Хильда схватила сковороду с кипящим жиром и чуть не плеснула в лицо младшей сестре. А кипящий жир знаете какой горячий! Хорошо, я там была, остановила ее. Дамочка из города сказала, что она крайне уравновешенная.

— Неуравновешена?

— Ага. Крайне неуравновешена. Объяснила, что Хильда вроде как бурю переживает, и, может, с возрастом это пройдет, а может, и не пройдет. Только вроде бы прошло, верно же? Я про то, что киноактрисе настоящая выдержка требуется. А фильмов с ней много наснимали? Как мы телик завели, в кино совсем перестали ходить.

— Я тоже никогда ее на экране не видел. Но, по-моему, она кончила сниматься после двух картин.

— С чего бы ей кончать? Молода еще, чтоб об отдыхе думать.

— А сколько лет Хильде?

— Дайте-ка сообразить. Я ее в восемнадцать родила. У меня вот тоже была буря взросления или как ее там называют. Сейчас мне сорок три. Так что ей выходит... Сейчас подсчитаю. — Она принялась загибать пальцы и сразу же сбилась.

— Двадцать пять. Она кивнула.

— Ага. Голова у вас на цифры хорошая. Вот и у Дотери неплохая, если он ей пользовался бы. С его-то мозгами он тоже мог в адвокаты выйти. Нет, вы не обижайтесь. Джим правда соображать умеет. Он потому и детей не терпел. Они все в меня дуростью пошли. Ну, Хильда вроде бы получается не дура, да только она такое вытворяла, что ум-то ее неизвестно где был. — Это отступление привело ее к исходной мысли. — А все-таки двадцать пять это не те годы, когда на покой уходят. Или ее выгнали?

— Нет. Я говорил с ее агентом. Студия будет рада снова ее взять.

— Так она, что же, и вправду хороша?

— Видимо, в ней есть то, что требуется им. Но чего требуется ей, у них нет.

— Хильда всегда была красивой, — сказала ее мать. — Вам-то ее видеть приходилось?

— Только на фотографиях.

— У меня тоже есть ее снимки. Схожу принесу.

Прежде чем я успел возразить, она поспешно вышла из комнаты, словно было еще не поздно насыпать соли на хвост мечте с рубиновой грудкой.

Из прихожей без стука вошел мужчина в спортивной рубашке. На первый взгляд он казался молодым и красивым. Затем я заметил муть в его глазах, серый пепел, подернувший волнистые золотые волосы, улыбку, которая, как рыболовный крючок, застряла в уголке губ.

— А я не знал, что у нас гости.

— Всего один. И не совсем гость. Я здесь по делу.

Последнее слово сыграло роль красной тряпки. Он сказал со сдержанной злобой:

— Зарубите себе на носу, делами в этом доме занимаюсь я. Деньгами распоряжаюсь я. Что вы старались всучить моей жене у меня за спиной?

Я встал и оказался в зоне его дыхания, такого же мерзкого, как и его характер.

— Золотые слитки, — ответил я. — Она решила взять десяток.

— Остряк, а? — Покачиваясь на каблуках, он разглядывал меня с безопасного расстояния. — Что вы тут делаете?

— Ваша жена знает, что я тут делаю. Спросите у нее.

— Где она? — Он дико огляделся по сторонам, но затем услышал, как она чем-то шуршит за стеной, и ринулся в дверь, не то как спаситель, не то как завоеватель.

Послышались приглушенные вопросы и ответы, потом его голос перешел в странное визгливое тявканье:

— Дурой родилась дурой и помрешь с чего это ты выбалтываешь семейные тайны пусть прежде заплатит за них а раз у муженька денег куры не клюют так пусть выложит наличные дура проклятая.

— Ну не подумала я.

— Думать я буду оставь думать мне а сама слушай что тебе говорят вот тогда толк будет о чем ты думаешь суешь ему снимки они за снимки деньги платят сведения продаешь столько-то за слово я в таких делах понимаю девчонка денег стоит живая или мертвая а ты чуть даром не отдала.

— Ш-ш-ш, Джим! Он тебя услышит.

— Пускай слышит пускай знает что тут ему не деревенские пентюхи я не идиот хоть ты-то идиотка дрянь безмозглая всю жизнь камнем у меня на шее висишь я бы поступил в колледж вышел бы в люди так нет заставила меня жениться и двадцать пять лет таскаю тебя как покойника на спине а сейчас когда за одну из макак вроде бы можно вернуть хоть малость из того что мы на ее образование потратили ты хочешь даром отдать чем он тебя умаслил наврал что у тебя фигура хорошая жаба ты раздутая?

— Зачем ты так говоришь? — сказала она за стеной. — Поимей гордость.

— Какая тут гордость раз уж я живу в дыре с жабой и чуть отвернусь ты мигом пускаешь на ветер счастливый случай уж конечно я должен Бога благодарить да только не мне а тебе жаба ты надо меня на коленях благодарить что я тебя терплю жаба ты.

За стеной раздался хлопок пощечины и вскрик боли. Я прошел на кухню, где они стояли друг против друга, а на табурете возле них старая картонка пучилась бумагами и фотографиями.

Миссис Дотери держалась за щеку, но зарыдал Дотери.

— Прости меня, Кэт, я не хотел!

— Ничего, ничего, мне не больно... Я знаю, тебе никогда не везет, бедненький!

Она обняла его, и он прижался головой к ее груди как ребенок. Она гладила его запыленные сединой волосы и безмятежно смотрела на меня с зачарованного берега по ту сторону горя.

— Лакал бы ты поменьше спиртного, — сказала она. — Тебе ведь вредно, Джим. А теперь ложись спать, будь умницей, а утром встанешь, как новый.

Он, пошатываясь, побрел в мою сторону. Его глаза взглянули мне в лицо с неугасимой злобой, сохранявшей его почти молодым. Но он вышел, ничего не сказав.

Она разгладила платье на груди. Случившееся не оставило на ней никакого следа, только глаза потемнели.

— Жить с Дотери не так-то просто, — сказала она. — Мое счастье, что я-то человек легкий. Живи и жить давай другим, вот мое правило. Начинаешь нажимать, а дальше что? Тут все и рассыплется, как дважды два четыре.

Я не вполне уяснил смысл последней сентенции, но она казалась очень уместной.

— Вы хотели показать мне фотографии, миссис Дотери.

— Верно.

Она извлекла из картонки пачку фотографий и начала их тасовать, как гадалка — карты. Затем с внезапной радостной улыбкой протянула мне одну.

— Догадайтесь, кто это?

Старый любительский снимок запечатлел девочку-подростка. Белое тюлевое платье обрисовывало юную грудь. В руке девочка держала за ленту широкополую белую шляпу и улыбалась солнцу.

— Ваша дочь Хильда, наверное?

— А вот и нет! Это я. Тридцать лет назад в Бостоне в день конфирмации. Конечно, не мне бы говорить, а в школьные годы я красотка была. Хильда и Джун обе в меня.

Остальные снимки подтвердили ее слова и рассеяли последние сомнения в том, что Холли Мэй была дочерью миссис Дотери. А та сказала грустно:

— Нам нравилось делать вид, будто мы сестры — мне и старшим моим девочкам, пока не начались в семье свары.

Свары в семье еще не кончились. За стеной раздался голос Дотери, дрожавший от яростной жалости к себе:

— Ты что, всю ночь колобродить будешь? Мне утром на работу вставать, не то что тебе. Ложись сейчас же, слышишь?

— Я пойду, — сказала она. — Не то он вскочит, и уж тогда только Богу известно, что начнется. А вообще-то Хильда — девочка просто залюбуешься, правда?

— Какой были и вы.

— Благодарю вас, сэр. Дотери повысил голос:

— Ты меня слышишь? Ложись спать!

— Слышу, Джим, сейчас иду.

24

На улице я увидел телефонную будку перед закрывшейся на ночь аптекой. Я вошел в стеклянную кабинку и заказал разговор с Буэнавистой. После нескольких попыток телефонистка сказала:

— Абонент не отвечает, сэр. Позвонить позже?

Страх пронзил меня и превратился в ощущение неизбывной вины. Последние несколько недель Салли никуда по вечерам не уезжала. А в такой час вряд ли она могла задержаться у соседей. И Перри, и соседи с другой стороны вставали рано.

— Позвонить позже, сэр?

— Да-да. Я в телефонной будке. Позвоню вам через несколько минут.

Повесив трубку, я поглядел на часы. До полуночи оставалось несколько минут. Ну, конечно, Салли уже легла. А последнее время спит она очень крепко, дверь в спальню закрыта, и она не услышала звонка.

И тут я вспомнил, что миссис Уэнстайн обещала побыть с ней. В будку скользнула смерть в жуткой своей маске и остановилась позади меня справа, оставаясь чуть-чуть вне моего поля зрения. Когда я оглянулся, она отступила так, чтобы ее нельзя было увидеть.

Я еще раз попробовал дозвониться домой. Никто не подошел. Я позвонил в полицейский участок в Буэнависте, но линия была занята. Из бара напротив долетали музыка и смех. «Повремени» — твердили неоновые вспышки над дверью.

Повремени? К черту! К черту Маунтин-Гроув и чье-то разбитое прошлое, к черту дело Фергюсона! Я о нем и думать не мог. А думал только о том, чтобы обнять Салли, почувствовать, что она цела и невредима. Если гнать всю дорогу, через час я уже дома.

Я кинулся к моей машине и включил мотор. Но дело Фергюсона не желало меня отпускать. Под вой мотора мужской голос у меня за спиной скомандовал:

— Положите руки так, чтобы я их видел, Гуннарсон. На баранку. Я держу ваш затылок под прицелом.

Я оглянулся и в перемежающемся багровом свете и багровой тьме увидел его лицо. Скрытое и таинственное в этом полумраке, с влажно поблескивающими глазами и металлически поблескивающими волосами. По фотографиям я узнал Хейнса.

Он скорчился между передним и задним сиденьями, накинув на спину плед. Выпростав руку, он показал мне тяжелый револьвер:

— Если понадобится, я выстрелю. Не забывайте.

В голосе его не было подлинной угрозы, не было ни малейшего подлинного чувства. Пугала именно эта пустота. Голос обитателя космоса, никому и ничем по-человечески не обязанного. Гарри Хейнс, самозачатый из пустоты, человек без отца, с револьвером в руке тщится украсть для себя реальность.

Я ощутил на шее его дыхание. Это разъярило меня больше удара.

— Вон из моей машины! Убирайся к какой-нибудь из своих баб, Гарри-Ларри. Укроешься под ее юбкой и не будешь так дергаться.

— Чтоб тебя черт побрал! — сказал он. — Я тебя убью?

— Мамочке это не понравится.

— Ты мою мать не приплетай. У тебя не было права вламываться к ней в дом. Она добропорядочная женщина...

— Вот именно, и ей не понравится, если ты меня пристрелишь. Прямо здесь, в Маунтин-Гроуве, где ты пожинал плоды первых успехов. Вновь мальчик из нашего городка доказывает, чего он стоит.

— Во всяком случае стою я побольше вас, Гуннарсон. Голос его обрел болезненную визгливость. Он плохо переносил нажим. Я закрутил винт еще на оборот:

— Не спорю, как грошовый гангстер ты почти неплох. У меня в бумажнике наберется долларов семь. Можешь ими воспользоваться, если уж ты настолько изголодался.

— Оставьте свои деньги себе. Как раз хватит на первый взнос за могильную плиту в рассрочку.

Жалкое подобие эсэсовца. Впрочем, оригиналы, как правило, были не менее жалки.

Я был достаточно начитан в криминологии и знал, что ночные взломщики действительно опасны. Они убивают по неведомым причинам в самое неожиданное время. Реальность, которую они крадут, в конце концов оборачивается смертью.

Быстрым кошачьим движением Гейнс перемахнул через спину переднего сиденья, скорчился на коленях рядом со мной и ткнул меня в бок револьвером:

— Езжай прямо вперед!

— Что ты сделал с моей женой?

— Ничего. Езжай, кому говорят!

— Где она?

— По городу шляется, почем я знаю? Я твою паршивую жену в глаза не видел.

— Если с ней хоть что-то сделали, ты долго не протянешь. Понял, Гейнс? Я сам тобой займусь.

Я перехватил его роль, и он занервничал.

— З-заткнись. П-поезжай, или я т-тебя п-прикончу! — До этого он не заикался.

Револьвер ткнулся мне в бок. В жесте этом было больше бравады, чем предосторожности. Я прикинул, что могу его обезоружить — пятьдесят шансов на пятьдесят. Но такое соотношение меня не устраивало. Вот девяносто на десять... Терять мне было несравненно больше, чем ему. Я надеялся. Отчаянно надеялся. И подчинился.

Шоссе уводило из городка на север через темные поля — прямое, как стрела. Я прибавил газу, и стрелка спидометра подобралась к восьмидесяти милям. Что бы ни предстояло, я хотел побыстрее с этим покончить.

— Не гоните так, — сказал он.

— Боишься? А я думал, что ты любишь гонять на пределе.

— И люб-блю. Я устраивал г-гонки на этом самом шоссе. Н-но сейчас ведите машину на шестидесяти. Патрульная машина мне на хвосте не нужна.

— Садись за руль сам.

— Так вот и сяду, а револьвер попрошу подержать вас.

— А что, держать револьвер до того уж интересно?

— Заткнись! — Внезапно он впал в визгливую ярость. — Заткнись и сбрось газ, как я велю!

Ствол вдавился в мякоть у меня под ребрами. Я сбросил скорость до шестидесяти миль. Впереди засветились огни, островок смутного света среди тьмы — там, где дорога под прямым углом вливалась в магистральное шоссе, протянувшееся с запада на восток.

— С-сделаете там левый поворот. И никаких штучек! Приближаясь к перекрестку, я еще сбросил скорость, а потом остановился на красный свет. У ярко освещенной круглосуточной бензоколонки заправлялись две машины. У стойки за стеклами закусочной рядом сидели люди спиной ко мне.

— Т-ты слышал, что я сказал? Без штучек! Отвечай, ты слышал? — Он вжал револьвер мне в бок изо всех сил. Он уже не думал о своей безопасности. Красный свет сменился зеленым. Ему надо было навязать мне свою волю. — Отвечай, ты слышал? Я молчал.

— Отвечай, ты слышал? — повторил он угрожающе.

Я стиснул губы, руки на рулевом колесе побелели. Мгновение растягивалось, как гнилая резинка. Позади нас из простора ночи вырвались два луча фар. Свет опять стал красным.

Одна из заправлявшихся машин выехала с бензоколонки и свернула прямо перед нами на восток, набирая скорость. Я ощутил себя невидимкой. Горячий ветер пустыни продувал меня насквозь, как дыхание пустоты.

— Чего вы добиваетесь? — сказал Гейнс. — Вы добиваетесь, чтобы я вас уб-бил?

Я пытался найти в себе звериное мужество, которого хватило бы открыть дверцу, вылезти и неторопливо пойти к бензоколонке. Мысль о том, чего я могу лишиться, меня парализовала. Качающиеся лучи фар позади приближались, становились все ярче. Еще несколько секунд — и они озарят меня, точно прожектор, создавая зону безопасности, по которой я спокойно пройду.

Они заполнили машину нежданными тенями. Хотя еще горел красный свет, они метнулись вправо, огибая нас. Я услышал визг покрышек и разглядел бледное мальчишеское лицо над рулевым колесом. На шофере сбоку, точно огромная белокурая пиявка, висела девочка. Он проделал передо мной лихой поворот и умчался по шоссе на восток, оставляя позади шлейф шума. Бесполезный для меня. Бесполезный для всех и вся.

На зеленый свет я свернул влево.

Над горами всплыла поздняя луна, неясно огромная за тонкой облачной пеленой. Шоссе карабкалось по предгорьям вверх прямо к ней, а затем широкими дугами поднялось к перевалу. Я почувствовал, как у меня от изменения давления запищало в ушах.

Мы миновали столб, отмечающий высшую точку. Далеко впереди и внизу алюминиевым куполом изогнулось море. У его края блеснул длинный луч — возможно, маяк на фергюсоновском обрыве.

— Мы возвращаемся в Буэнависту?

— Вам бы этого хотелось, а? Но вы туда сегодня не вернетесь, и вообще никогда. Можете п-послать туда п-про-щальный п-поцелуй.

— А пошел ты к черту вместе со своими дешевыми угрозами!

— Так я, по-твоему, дешевка? Ты меня обозвал грошовым гангстером. И дал маху. У моего д-деда тут в горах была летняя вилла. Люди приезжали специально посмотреть на нее. Не говоря уж о его землях в долине. Я не п-подонок какой-нибудь.

— Но почему, собственно, дед мешает тебе быть подонком?

— Так у меня же здесь корни, понял? Для юриста вы глупы. Мой д-дед купался в золоте. У него было два дома. Б-большие.

— А зачем сообщать это мне? (Чума на оба его дома!)

— Не хочу, чтобы вы с-скончались в невежестве. Притормозите, сейчас надо будет свернуть.

Поворот был отмечен небольшим камнем, торчавшим из срезанного откоса. Какой-то псих или пророк вывел на камне белой краской: «Мы умираем каждый день».

Я свернул на щебенку, размытую дождями бесчисленных зим. Крутой склон справа был весь в узорах эрозии. С другого бока лунный свет заливал вершины деревьев на дне каньона. Негромко и тоскливо заухала сова.

Я остро воспринимал все это — непривычность и красоту. У меня мелькнула мысль сделать крутой поворот влево вниз, сжимая руль и полагаясь на судьбу, — пусть деревья поймают меня, если смогут. Видимо, я каким-то образом выдал свои мысли, потому что Гейнс сказал:

— Не советую. Если попробуете, вы уже п-покойник. Ведите машину с-спокойно до в-ворот.

Я подчинился. Однако мое терпение истощалось, как и оставшееся мне время. Меня тяготило, что я не могу прочесть мысли Гейнса, как он сейчас прочел мои. Видимо, он назначил меня на какую-то роль в своих фантазиях. Ему хотелось уничтожить меня, и ему хотелось произвести на меня впечатление. Обе половины этой двойной роли были равно опасны.

Машина завершила длинную дугу подъема, и лучи фар ткнулись в каменные квадратные столбы ворот. Проржавевшие чугунные створки косо висели на полураспавшихся петлях.

— Въезжайте. Мы прибыли, Джеймс. Вот оно — фамильное поместье. — В его голосе пряталась жутковатая сардоническая печаль.

Подъездная аллея заросла бурьяном — он прошелестел по дну машины. Справа и слева в лунном свете висели эвкалипты, как фигурный туман, сгущающийся в облако. В конце аллеи темнел массивный силуэт дома.

Он был двухэтажным, каменным, с круглой каменной башней — воздвигнутый в пику времени, но время и стихии завершали победу над ним. Горные ветры сорвали черепицу, оставив в крыше зияющие дыры. Окна верхнего этажа лишились всех стекол, окна нижнего этажа были зашиты досками. В одном сквозь щели между ними брезжил свет.

— Девочкой моя мать проводила тут летние месяцы. — И, словно завершая эту мысль, Гейнс добавил: — В-вылезай. Я за тобой. Одно неверное движение, и я стреляю. Понял?

В окружающем безмолвии его голос звучал жидко. Землю усеивали кучки сухих листьев, обломившиеся ветки и скрученные полоски коры. Они трещали под нашими ногами. Луна выглядывала из тюлевого облака, точно прыщавая блондинка у занавешенного окна, разбуженная нашими шумными шагами. Наши тени, подергиваясь, пересекли веранду и удлинили дверь, слившись с мраком над ней.

Гейнс выставил из-за меня ногу и пнул родовую дверь. Отозвался женский голос, крикливость которого приглушила тревога:

— Кто там?

— Ларри. Открой. Я привез друга.

Заскрипел засов. Дверь приоткрылась на дюйм, затем на фут. Из нее выглянула женщина, которая называла себя Холли Мэй.

— Какого еще друга? У тебя нет друзей.

Она привалилась к косяку, щуря глаза. К углу рта прилипла погасшая сигарета. От всей ее фигуры исходило ощущение дремлющей опасности, резкое, как запах.

— Ну, не совсем друг, — ответил Гейнс. — Адвокат, которого нанял Фергюсон.

— С чего ты надумал волочь его сюда?

— П-подобрал его в Маунтин-Гроуве. Оставить его порхать на воле я не мог.

— Ну, так не торчи там. Веди его сюда.

Гейнс втолкнул меня в дверь револьвером. Женщина задвинула засов. Мы прошли по обширному темному коридору в еще более обширную комнату.

Ближний ее конец был освещен бензиновым фонарем, стоявшим в углу. Шипящий круг яркого света со злобной дрожью озарял скудное хозяйство Гейнса и женщины: парусиновый спальный мешок на голом полу, садовую скамью, выбеленную дождем и солнцем, кучку тлеющих углей в огромном камине, хлеб, сыр и открытую банку фасоли на газетном листе с фотографией Донато под простыней. Когда же они начнут тратить фергюсоновские деньги? Или преступление они совершали, только чтобы дойти вот до этого? Заключить мимолетный немыслимый брак в углу рухнувшего прошлого?

— В-встань спиной к стене у камина, — приказал Гейнс. — По ту сторону от фонаря. И стой смирно, слышишь?

Я молча встал у стены.

— Ты слышал, что я сказал? Отвечай!

В первый раз у меня появилась возможность его рассмотреть. Он выглядел красавцем, если не вглядываться слишком пристально. Но глаза у него были маленькие и блестели угрожающе-бессмысленно. Они двигались, притягиваемые женщиной, как металлические шарики за магнитом. Ее присутствие словно сфокусировало его личность, но и измельчило ее.

Он стоял, упершись ладонью в бедро, а в другой руке держал револьвер и как будто позировал фотографу. Бунтарь без цели — много лет спустя и все так же без цели, или актер в поисках роли, высматривающий преступление, которое заполнило бы его пустоту. Мне стало ясно, что его жизнь состояла вот из таких стоп-кадров, которым вспышки злобы, припадки ярости придавали видимость поступков.

— Ты меня слышишь, Г-гуннарсон? Отвечай!

Я молчал. Он тревожно взглянул на свой револьвер, словно тот мог подсказать ему, как поступить, и, повернувшись у него в руке, стать ключом, отмыкающим дверь взрослости. Револьвер подпрыгнул. Пуля впилась в пол у моих ног, обдав их щепками.

Под замирающее эхо выстрела женщина сказала:

— Брось играть с револьвером, Ларри. Мы в горах не одни.

— Снаружи ничего не слышно. Стены слишком толстые. Я, когда был мальчишкой, приезжал сюда стрелять по мишеням.