Стрелы на ветру

Лицо проповедника стало спокойным и безмятежным, словно у спящего младенца, – и серым, словно его высекли из гранита. Цефанию закутали в надушенное покрывало. В углах комнаты постоянно горели сандаловые благовония. Но все это не могло заглушить гнилостного запаха, исходящего от разлагающейся плоти. Напротив, из-за постоянного соседства с ароматическими курениями зловоние делалось еще более тяжелым и удушливым, Эмилия едва справлялась с тошнотой, с подкатывающим к самому горлу привкусом желчи.
      – Это было явлено мне в видении, – сказал Кромвель. Он больше не чувствовал боли. Точнее говоря, он вообще больше не ощущал собственного тела. Из пяти чувств у него осталось всего два. Он видел парящую над ним Эмилию. От девушки исходило сияние. Золотые волосы превратились в ореол вокруг прекрасного лица. И еще он слышал гром шагов приближающегося ангельского воинства.
      – Я не умру от этой раны.
      – Ты благословен, Цефания.
      Эмилия улыбнулась раненому. Раз это приносит ему утешение, зачем его разубеждать? Всю предыдущую ночь он корчился и кричал от боли. Теперь он успокоился, и это только к лучшему.
      – Ангелы не похожи на нас, – продолжал Кромвель. – Они выглядят совсем не как прекрасные люди с белыми крыльями. Вовсе нет. Они непостижимы и невообразимы. Они ярче солнца. Они стремительны и оглушающи.
      Наконец-то он понял, что означают слова Откровения.
      – «От огня, дыма и серы». Как написано, так и будет. Убийства, чародейства, прелюбодеяния, кражи. Это место проклято. Когда ангелы придут, праведные будут вознесены, а нераскаявшиеся сожжены, разорваны на части и забыты.
      Эмилию удивило, как тихо и спокойно Цефания произнес эти жуткие слова. Раньше, до ранения, он обычно изъяснялся куда более вычурно и истерично. Тогда на лбу у него выступали капли пота, и без того выкаченные глаза выпучивались еще сильнее, на лбу и шее набухали жилы, и казалось, будто они вот-вот лопнут, а с губ вместе с возгласами срывались брызги слюны. Теперь же Цефания был исполнен покоя.
      – Тогда давай помолимся за всех раскаявшихся, – сказала Эмилия. – Ведь всякому из нас есть в чем покаяться…

* * *

      Лукас Гибсон был хозяином фермы, находившейся в Яблоневой долине, в пятнадцати милях севернее Олбани. Он познакомился с Шарлоттой Дюпэй, своей дальней родственницей из Нового Орлеана, в Балтиморе, на похоронах деда. Лукасу – красивому, флегматичному, не по годам солидному – исполнилось тогда двадцать два года. Шарлотта, которая, подобно многим девушкам-южанкам, чересчур увлекалась книгами Вальтера Скотта, была романтичной златоволосой красавицей четырнадцати лет от роду. Решив, что она встретила своего Айвенго, Шарлотта вышла за него замуж и сделалась хозяйкой ста акров яблоневого сада, свинарника и курятника. Их первый ребенок, Эмилия, родился через девять месяцев и один день после свадьбы. К этому времени Шарлотта уже успела разочароваться в своем славном саксонском рыцаре и принялась почти против воли мечтать о злом, но неукротимо страстном храмовнике де Буагильбере.
      Когда уже самой Эмилии исполнилось четырнадцать, ее отец погиб из-за несчастного случая в саду. Он упал с лестницы. Это было очень странно: Лукас славился среди сборщиков фруктов своей ловкостью и никогда прежде с лестницы не падал; во всяком случае, никогда на памяти Эмилии. Да и выглядело тело погибшего как-то странно. Затылок был разбит так сильно, что обломки кости вдавились внутрь. Ну да, конечно, человек вполне может умереть, упав с высоты пятнадцати футов. Но в то, что он ударился головой о землю с такой силой, почему-то не верилось. Однако же это случилось. Отец умер, мать овдовела, а Эмилия и два ее младших брата осиротели.
      Не успела отцовская могила порасти травой, а десятник, работавший у них на ферме, уже начал наведываться к матери по ночам. Они не могли обвенчаться, пока не пройдет полгода положенного траура. У матери начал округляться живот. А потом начались побои. Крики страсти, оглашавшие ночь, сменились криками боли и ужаса.
      – Нет! Джед, пожалуйста! Джед! Не надо! Не надо! Ну пожалуйста!
      Эмилия с братьями прижимались друг к другу и плакали. Они никогда при этом не слышали ни единого звука, исходящего от их отчима, – лишь полный страха голос матери. Иногда наутро лицо матери оказывалось покрыто синяками. Сперва Шарлотта пыталась скрыть их от детей – припудрить, перевязать или рассказать, будто она оступилась в темноте.
      – Я такая неуклюжая, – говорила она.
      Но дела становились все хуже и хуже, и вскоре уже ни пудра, ни повязки, ни выдумки не могли скрыть правду. Нос у матери был сломан. Два раза. Вечно разбитые губы заплыли. Она лишилась передних зубов. Порой она хромала, а случалось, и вовсе не могла встать с постели. Ребенок родился мертвым. За один кошмарный год их красавица мать превратилась в скрюченную старую каргу.
      Их больше не приглашали на общие празднества. Соседи перестали заходить к ним в гости. Лучшие сборщики фруктов ушли от них. Их сад, прославившийся своими сладкими яблоками на всю долину, стал чахнуть.
      А потом отчим принялся за них.
      Он порол братьев Эмилии тонким кожаным ремнем – до крови. Если мальчики не могли больше стоять на ногах, отчим привязывал их к яблоневой колоде и сек еще страшнее. Он наказывал их за то, что они не выполнили свою работу, или сделали ее плохо, или не покормили цыплят, или насыпали им слишком много корма, или оставили плохие яблоки в ящике с хорошими, и те пропали. Трудно было понять, за что именно их карают. Отчим никогда этого не объяснял.
      Он не трогал одну лишь Эмилию. Когда она лечила братьев, те спрашивали ее: почему? Почему он бьет их? Почему он не бьет ее? Эмилия этого не знала. Страх и вина терзали ее с равной силой.
      В канун своего пятнадцатого дня рождения Эмилия осталась одна в детской. Братьев на неделю заперли в погреб, невесть за какие прегрешения. Эмилия слышала, как они там плачут. Мать слегла; у нее началась лихорадка из-за воспалившейся раны. Эмилия переоделась в ночную рубашку – и увидела в дверях отчима. Когда он появился? Увидел ли он ее раздетой? В последнее время он все чаще оказывался рядом с Эмилией, даже там, где ему не следовало бы находиться. Глаза его сверкали, словно из-за жара.
      – Спокойной ночи, – сказала Эмилия и легла в постель.
      Отчим велел ей звать себя просто по имени, Джедом. Но хотя не слушаться его было опасно, Эмилия не могла заставить себя называть его так. Она зажмурилась и стала безмолвно молиться, чтобы он поскорее ушел, как это бывало до сих пор.
      Но на этот раз он не ушел.
      Когда все закончилось, он крепко прижал ее к себе и заплакал. Почему он плакал? Она не знала. Ей было больно и плохо. Но она не плакала. Не могла. Она не знала почему.
      Должно быть, она заснула, потому что потом она проснулась и увидела над собой трепещущий огонек свечи и изуродованное лицо матери.
      – Эмилия, Эмилия, милая моя Эмилия!
      Мать плакала.
      Эмилия посмотрела на себя и увидела, что лежит в луже крови. Ее убили? Почему-то Эмилия совсем не испугалась. Смерть показалась ей избавлением.
      Мать вытерла ее влажным полотенцем и одела в праздничное платье. Эмилия уже давным-давно не надевала его. Они больше не ходили в церковь. Платье сделалось тесным в груди и бедрах, но Эмилии было приятно надеть его. Отец всегда говорил, что это лучший ее наряд.
      – Иди на ферму Патронов, – велела мать. – Передай миссис Пэтрон это вот письмо.
      Эмилия стала упрашивать мать уйти с ней, выпустить братьев из подвала и убежать всем вместе – и никогда не возвращаться.
      – Том и Уолт, – сказала мать, покачав головой. – Я должна расплатиться за свои грехи. Да простит меня Бог! Я вовсе не хотела, чтобы из-за меня пострадали невинные. Это была любовь. Я была ослеплена любовью.
      Мать надела на Эмилию свой лучший жакет и вывела ее на дорогу. Было очень поздно. Луна уже зашла. Лишь яркие звезды освещали ей путь.
      Когда Эмилия добралась до фермы Патронов, небо посветлело. Эмилия удивилась – почему вдруг заря занялась на западе? – и обернулась. Ее дом был охвачен огнем.
      Пэтроны впустили ее. Это была добродушная пожилая пара, дружившая еще с ее дедом. Они знали отца Эмилии со дня его рождения и до самого дня смерти. Эмилия так никогда и не спросила их о письме матери, а они ничего ей не сказали. Но вскоре Эмилия подслушала их разговор.
      – Я всегда знал, что никакой это не несчастный случай, – сказал мистер Пэтрон. – Этот мальчишка лазал по деревьям, что твоя обезьяна, еще до того, как научился ходить.
      – Она была слишком страстной, – сказала миссис Патрон. – В ней было слишком много эмоций.
      – А дочь тоже чересчур красива. Говорят: «красота в глазах глядящего», и это правильно. Когда женская красота всякому бросается в глаза – это нехорошо. Люди слабы и легко поддаются искушению.
      – Мы рискуем, пустив ее к себе, – сказала миссис Пэтрон. – Дочь подобна матери. Ты замечал, как мужчины смотрят на нее? Даже наши собственные сыновья?
      – И кого в том винить? – спросил мистер Пэтрон. – Она еще ребенок, но у нее лицо и тело вавилонской блудницы.
      – Проклятие передается по женской линии, – сказала миссис Пэтрон. – Что же нам теперь делать?
      Однажды ночью Эмилии приснился кошмар. Ей приснилось, будто она умерла при пожаре и теперь ее со всех сторон обступают неясные фигуры, словно мстительные демоны. Но когда демоны подобрались вплотную к ее кровати, Эмилия узнала в них сыновей Пэтронов, Боба, Марка и Алана.
      Прежде чем она успела вскочить или закричать, они принялись действовать. Руки были повсюду. Они держали ее, закрывали ей рот, срывали с нее одежду, тискали ее.
      – Мы не виноваты, – сказал Боб. – Это все ты.
      – Ты слишком красивая, – сказал Марк.
      – Все равно для тебя в этом нет ничего нового, – сказал Алан. – У тебя нет девственности, и терять тебе нечего.
      – Заткните ей рот, – сказал Боб.
      – Свяжите ее, – сказал Марк.
      – Если ты будешь лежать тихо, мы не сделаем тебе ничего плохого, – сказал Алан.
      Это она виновата. Это она виновата во всем. В смерти отца, в гибели матери, в страданиях своих ни в чем не повинных братьев. Эмилия перестала сопротивляться.
      Они усадили ее и стащили с нее ночную рубашку.
      Потом они толкнули ее обратно на кровать и стянули панталоны.
      – Блудница, – сказал Боб.
      – Я люблю тебя, – сказал Марк.
      – Лежи тихо! – сказал Алан.
      Тут дверь распахнулась и комнату залил свет. Глаза миссис Пэтрон сверкали ярче лампы, которую она держала в руках.
      – Мы не виноваты! – сказал Боб.
      – Вон отсюда! – прошипела миссис Пэтрон.
      Парни, ссутулившись, покинули комнату.
      Когда они ушли, миссис Пэтрон подошла к кровати и отвесила Эмилии такую оплеуху, что у девушки зазвенело в ушах и потемнело в глазах. Потом старуха развернулась и вышла, не вымолвив ни единого слова.
      На следующий день домой вернулся мистер Пэтрон – он ездил в Олбани. Через неделю Эмилию отослали в Рочестер, в приходскую школу. В уплату за обучение пошли деньги, полученные за ферму. Там Эмилию никто не навещал. По праздникам девочки разъезжались по домам, и лишь она одна оставалась в школе. Она вообще редко ее покидала. Когда ученицы отправлялись на какую-нибудь экскурсию, Эмилия старалась забиться поглубже в их стайку. И все равно ей не удавалось спрятаться от мужских взглядов. Она чувствовала эти взгляды на себе. Взгляды отчима. Взгляды парней Пэтронов. Взгляды всех мужчин, прикипающие к ней.
      Однажды, когда у учениц была экскурсия в музей, за Эмилией увязался один юноша. Он был очень вежлив. Он поклонился и сказал: «Простите за дерзость, мисс, но вы прекраснее всех сокровищ этой коллекции». Он ужасно удивился, когда Эмилия от него убежала. Эмилия понимала, что происходит. Он не был виноват. Никто из них не виноват. Лишь она одна виновата во всем. В ней кроется что-то такое, что заставляет мужчин забывать о приличиях.
      Действительно ли это была ее красота, как утверждали они все? Но Мэри Эллен куда красивей. Все девочки так говорили. Мужчины тоже считали Мэри Эллен прекрасной и обращали на нее внимание. Кроме тех случаев, когда рядом находилась Эмилия. Тогда они смотрели лишь на нее одну.
      Мэри Эллен не любила Эмилию. И остальные девочки тоже. Если бы не директор школы, мистер Кромвель, жизнь Эмилии сделалась бы совершенно невыносимой. Мистер Кромвель защищал ее своим пугающим авторитетом и словом Божьим.
      – «И зла друг против друга не мыслите в сердце вашем», – говорил он, устремив на учениц пугающий взгляд выкаченных глаз.
      – Аминь! – отзывались девочки.
      – «Волк и ягненок будут пастись вместе, и лев, как вол, будет есть солому».
      – Аминь!
      – Мэри Эллен.
      – Да, сэр.
      – Я не слышу тебя.
      – Я сказала «аминь», сэр.
      – Я слышал тебя ушами, но не сердцем. Эти слова должны идти из самых глубин твоего сердца, юная леди. Они возвещают о твоем спасении! Произнося их легкомысленно, ты навлекаешь на себя погибель! – Голос директора делался все громче, на лбу проступали набрякшие жилы. Руки его были раскинуты, словно крылья карающего ангела. – Скажи «аминь», Мэри Эллен!
      – Аминь, сэр! Аминь!
      – Разве не он сотворил меня по образу и подобию своему?
      – Аминь!
      – Разве не все мы – дети одного Отца? Разве не один Бог сотворил нас?
      – Аминь!
      – Зрите же, как хорошо и радостно братьям обитать вместе!
      – Аминь!
      Мистер Кромвель никогда не подходил к Эмилии слишком близко. Он никогда не пытался прикоснуться к ней. Он никогда не говорил ей о ее красоте. Он никогда не смотрел на нее так, как другие мужчины. Он закатывал глаза лишь в тех случаях, когда цитировал Библию. Мистер Кромвель был единственным мужчиной, которому доверяла Эмилия, потому что лишь он один не желал ее.
      Тогда, в музее, именно мистер Кромвель отправился искать ее после того, как она убежала от вежливого незнакомца. Он нашел ее в углу, за какими-то экспонатами из далеких азиатских стран.
      – Вставай, дитя, вставай.
      Он не делал попыток силой поднять Эмилию на ноги. Ей не сразу удалось встать, и он перевел взгляд на экспонаты.
      – Япония, – сказал он. – Языческий край убийц, идолопоклонников, содомитов.
      Эмилия удивилась, услышав, каким тоном мистер Кромвель произнес эти слова. В его голосе звучала скорее нежность, чем осуждение.
      – Они созрели для обращения, Эмилия. Они готовы услышать Истинное Слово. Я знаю это! «Имя Господа прославляю; воздайте славу Богу нашему!»
      Он выжидательно взглянул на Эмилию.
      – Аминь, – отозвалась она.
      – «Слушайте слово Господне, народы, и возвестите островам отдаленным».
      – Аминь.
      – Это те самые далекие острова, о которых говорится в Ветхом Завете. Япония. Более далеких островов на свете нет.
      Эмилия встала и нерешительно подошла к директору. На стене висела карта Тихого океана. У левого ее края примостились четыре больших острова, окруженные россыпью островов поменьше. Поверх них протянулось слово «Япония».
      – Вот королевство, что двести пятьдесят лет было отгорожено от всего мира, – сказал мистер Кромвель, – до тех пор, пока пять лет назад коммодор Перри не вынудил их отворить врата. Преподобный Таттл организовал там миссию под защитой одного из их князей. В следующем году я приму сан и тоже отправлюсь туда, чтобы создать еще одну миссию.
      – Вы уедете из Рочестера?
      У Эмилии упало сердце.
      – «Велико будет имя Мое между народами, говорит Господь Саваоф».
      Эмилия промолчала, и мистер Кромвель строго взглянул на нее.
      – Аминь, – прошептала она.
      Если мистер Кромвель уедет, все тут же начнется сначала. Она как-нибудь перенесет плохое отношение со стороны других девочек. Все жестокие шутки, которые они могли измыслить, не имели для Эмилии никакого значения. Но мужчины!.. Кто будет отгонять их, когда он уедет?
      Обычно девочки, произносившие «аминь» так тихо, получали выговор от мистера Кромвеля. Должно быть, Эмилия выглядела сейчас такой несчастной, что директор промолчал. Он остановился рядом с висящими на стене раскрашенными дагерротипами.
      – Вот знатные дамы той страны, – сказал мистер Кромвель.
      Глаза Эмилии все еще были полны слез, но все-таки она умудрилась рассмотреть изящные фигурки фарфоровых кукол, высокие причудливые прически, платья с просторными рукавами и широкими поясами. С детски круглых лиц смотрели удлиненные узкие глаза.
      Эмилия указала на одну из дам: губы ее слегка приоткрылись в улыбке, открывая провал беззубого рта.
      – У нее нет зубов, сэр.
      – Отнюдь, Эмилия. У них принято, чтобы знатные дамы красили себе зубы в черный цвет.
      Эмилия взглянула на плакатик, висящий рядом с дагерротипами. На нем было написано: «Знаменитые красавицы города Иокогама». Когда она вновь повернулась к мистеру Кромвелю, то увидела, что директор смотрит на нее тяжелым, немигающим взглядом.
      – В Японии ты считалась бы дурнушкой, – сказал мистер Кромвель. – Или скорее даже редкостной уродиной. Золото твоих волос, синева глаз, твой рост, твои формы. Все, все не так, совсем не так.
      Эмилия снова посмотрела на узкие глаза японок, их черненые зубы, плоские тела, лишенные всех женских выпуклостей и округлостей, превратившихся для нее в истинное проклятие. Мистер Кромвель прав. Трудно найти двух более несхожих между собою женщин, чем Эмилия и любая из знаменитых красавиц Иокогамы.
      – Возьмите меня с собой! – вырвалось у Эмилии.
      Она не знала, что удивило ее сильнее: собственная внезапная мольба или спокойствие, с которым мистер Кромвель воспринял ее просьбу.
      – Я давно уже думал об этом, – кивнув, отозвался он. – Мы с тобой встретились ради какой-то особенной цели. И я уверен, что эта цель – Япония. Мы понесем им Истинное слово и будем являть собою пример служения этому Слову. Если ты действительно этого хочешь, я немедленно напишу твоим опекунам.
      – Я действительно этого хочу, сэр, – сказала Эмилия.
      – Когда мы не в классе, называй меня Цефанией, – сказал мистер Кромвель. – Скромность – это хорошо, но называть будущего мужа «сэр» – это уже чересчур.
      Так оно все и случилось. Эмилия сама не поняла, как так вышло, что она согласилась выйти замуж за мистера Кромвеля. Мистер и мисс Пэтрон не возражали. Эмилия и Цефания договорились, что они обвенчаются в новой миссии, которую сами и построят в японской провинции Акаока. Эмилию мало волновали сложности, сопряженные с этим нежданным браком. Ведь у нее не было другого способа попасть в Японию. Это обручение стало ее единственной надеждой: благодаря ему Эмилия обретет укрытие, где сможет спрятаться от своей проклятой красоты.
      За два месяца до своего семнадцатилетия Эмилия отплыла из Сан-Франциско на «Вифлеемской звезде». Она взяла с собой всего три вещи: книгу «Айвенго», когда-то принадлежавшую матери, ее медальон и сердце, переполненное прошлым. Это было все имущество Эмилии.

* * *

      Эмилия огорчилась, услышав удаляющиеся шаги брата Мэтью. Девушка надеялась, что он составит ей компанию. Разговоры с Цефанией перемежались долгим молчанием, когда раненый погружался в сон. Когда Цефания пребывал в забытьи – как вот сейчас, например, – Эмилии все труднее было отвлечься от мыслей о той безнадежной ситуации, в которой она очутилась. Этот человек должен был стать ее мужем. Благодаря ему она оказалась в этой необыкновенной стране – в чудесном, благословенном краю, сулившем ей избавление. Казалось, ее молитвы услышаны небом. За пять дней, проведенных во дворце, ни один мужчина не посмотрел на Эмилию тем взглядом, которого она так боялась. На лицах тех, кто общался с Эмилией, будь то мужчины или женщины, читались лишь пренебрежение, отвращение или жалость. Все оказалось именно так, как обещал Цефания. Японцы считали ее уродиной.
      Но судьба посмеялась над Эмилией. Она обрела безопасность – лишь затем, чтобы сразу же потерять. Если Цефания скончается, ей придется уехать. Вернуться в Америку.
      Подобная перспектива ужасала Эмилию. Там (даже в мыслях она не могла назвать эту страну домом) ей просто некуда было податься. Вернуться в сан-францисскую миссию она не могла. За несколько недель до отъезда обстановка там значительно ухудшилась. Из Бостона приехала дюжина новых миссионеров, готовящихся к отправлению в Китай. И несколько из них начали выказывать чересчур большой интерес к Эмилии. Поначалу все это держалось в рамках вежливости. Но долго так продолжаться не могло. В конце концов они начали глазеть на Эмилию с алчностью и слишком вольно разглядывать ее фигуру. С ней – якобы случайно – сталкивались, касались ее тела, прижимались к ней в коридорах, в обеденном зале, по дороге в церковь или из церкви. Ни библейские заповеди, ни помолвка с Цефанией, ни упорная холодность Эмилии – ничего не помогало. Рано или поздно они позабудут о всяких приличиях. Эмилия видела это по их глазам.
      Цефания вздохнул во сне. Эмилия взяла его за руку и нежно пожала. Девушка улыбнулась сквозь слезы:
      – Будь благословен, Цефания. Ты сделал все, что смог. А большее никому не под силу.

Глава 6
СМEPTЬ КНЯЗЯ ГЭНДЗИ

      В том году князь Саё замерз насмерть в ледяном зимнем море; его преемника, князя Рёто, задавила сломавшаяся ветвь цветущей вишни; следующего наследника, Моритакэ, летом убила молния.
      И тогда князем стал Косэки.
      Он сказал: «Я ничего не смогу поделать с погодой».
      За время необычно ранних осенних дождей он казнил всех телохранителей, отослал всех наложниц в монастырь, прогнал поваров, женился на дочери конюха и объявил войну сёгуну.
      Князь Косэки правил тридцать восемь лет.
Судзумэ-нокумо (1397)

      Сохаку перестал спорить и беспокоиться. Когда Гэндзи обосновался в хижине для медитации и велел, чтобы его оставили наедине с Сигеру, Сохаку лишь сказал «да, господин», поклонился и вышел. Неотвратимость несчастья подарила ему тот самый внутренний покой, какого не смогли дать шесть месяцев дзэнской практики. Здесь, в этом месте, где на протяжении многих поколений монахи достигали сатори – просветления, невежественный мальчишка и безумец, обуянный жаждой убийства, решали судьбу клана Окумити. Быть может, оба они останутся в живых. Быть может, нет. Это не имело особого значения. Они могут прожить сегодняшний день, и сегодняшнюю ночь, и завтрашний день. Но в любом случае скоро и Гэндзи, и Сигеру умрут. Иного исхода быть не может. Вопрос лишь в том, как именно они умрут и кого убьют при этом.
      Когда Сохаку вышел из хижины для медитаций, он ощутил странный холод во всем теле. Обычно это свидетельствовало о начале болезни, и достаточно серьезной. Сама эта мысль вызвала у настоятеля улыбку. Интересно, какую хворь можно счесть наиболее точной метафорой для сложившейся ситуации? Может, холеру, несколько месяцев назад обрушившуюся на соседнюю деревню? Нет, тут требуется что-то посерьезнее. Бубонная чума? И лишь потом настоятель сообразил, в чем заключалась странность и что выпило тепло из его тела.
      Впервые его шаги по дорожке, усыпанной галькой, были совершенно бесшумны. Не прилагая к этому никаких усилий, он освоил походку, которая до сих пор не давалась даже наиболее искусным его самураям. Тело все осознало раньше ума, тем глубинным знанием, которое проникает в самую суть. И во внезапной вспышке озарения Сохаку узрел вероятного убийцу, о котором прежде никогда не думал.
      Себя самого.
      Если клан Окумити обречен – а это так и есть, – то его истинный долг заключается в том, чтобы спасти свою семью. Если Сохаку не сумеет стать вассалом другого господина, то и сам он, и его потомки будут уничтожены вместе с теми, кто сохранит верность древним клятвам. Сохаку прикинул различные варианты. Единственным господином, способным обеспечить безопасность в нынешние беспокойные времена, был сам сёгун. Или, точнее, окружающие его люди.
      Сам нынешний сёгун, Иэмоти, – хилый четырнадцатилетний мальчишка. Если с кем и следовало устанавливать отношения, так это, несомненно, с Каваками, главой тайной полиции.
      Но прежде чем сделать это, необходимо испытать своих людей. На кого из них можно положиться? Кого из них придется устранить? А как же его старые друзья, оставшиеся в Эдо, – Кудо и Сэйки? Нужно будет переговорить с ними при первой же возможности. Если они присоединятся к нему, вся затея станет намного безопаснее.
      Если б клан по-прежнему возглавлял князь Киёри, Сохаку никогда и не подумал бы об измене. Но хитроумный старый воин мертв.
      Сохаку видел будущее отчетливо, словно наяву. Сэйки и Кудо присоединятся к нему – или тоже умрут.
      Следующий его шаг получился таким же тяжелым, как и прежде. Под сандалиями зашуршала галька. Но погрузившийся в размышления Сохаку ничего не слышал.

* * *

      Налив чаю князю Гэндзи и Сигеру, Хидё поклонился и попятился к выходу. Ему не нравилась идея оставить своего князя наедине с Сигеру – особенно с вооруженным Сигеру. На самом деле, конечно, Сигеру справился бы с Гэндзи и голыми руками, так что мечи ничего не меняли. Хидё уже не в первый раз задумался над тем, как же называть поступки князя: легкомысленными и поспешными или блестящими и решительными. Всего за какой-нибудь час Сигеру разительно изменился. Он снова вел себя как тот великий наставник воинских искусств, каким был до того, как его обуяло безумие. Что послужило тому причиной? Насколько мог видеть Хидё, причина была всего одна: приехал князь Гэндзи и вернул Сигеру его мечи. Столь ограниченному человеку, как Хидё, трудно – практически невозможно – постичь, в чем же тут загвоздка. Единственное, на что хватало его сообразительности, это решить, кому именно он будет повиноваться – и повиноваться без лишних рассуждений. С момента смерти старого князя этот вопрос не шел у Хидё из головы. Кто на самом деле сейчас отвечает за благополучие клана? Управляющий Сэйки? Кудо, ведающий охраной? Сохаку, командир кавалерии? Или, может, все-таки молодой князь? Последнее казалось наименее вероятным. Конечно, Гэндзи – всего лишь номинальный глава клана. Однако же он с редкой непринужденностью общался с человеком, недавно прикончившим более десятка своих родичей. На первый взгляд, это вроде бы ни о чем еще не говорило. Но если хорошенько подумать, это могло говорить очень о многом. Если князь Гэндзи знает, что произойдет в будущем, значит, он ничем не рискует. Но если он и вправду это знает, значит, за ним и нужно следовать. Кто одолеет князя, наделенного даром предвидения?
      – Задержись ненадолго, – сказал князь Гэндзи. Он указал на чашку.
      Хидё низко поклонился, взял чашку с подноса и, не выпрямляясь, подождал, пока Гэндзи наполнит ее. Молодой самурай был потрясен. Князь собственноручно налил ему чаю! Подобной чести могли удостоиться лишь самые доверенные вассалы.
      – Благодарю вас, господин.
      – Во время поездки ты вел себя образцово, – сказал князь Гэндзи. – Мне понравилось твое мужество и искусство владения оружием. Но больше всего мне понравилась твоя решительность. В нынешние смутные времена самурай, который действует без колебаний, – воистину настоящий самурай.
      – Я недостоин подобных похвал, – отозвался Хидё и снова поклонился. Но как ни скромны были его слова, в душе молодой самурай ощутил вспышку гордости.
      – Не тебе возражать князю! – одернул его Сигеру. – Когда твой князь изволит говорить, твое дело – либо молчать, либо благодарить его, либо просить прощения, либо повиноваться. Все!
      – Да, господин. Прошу простить мне мою неучтивость, князь Гэндзи. Мое место – на конюшне, а не рядом с вами.
      Сигеру хлопнул рукой об пол с такой силой, что стены хижины содрогнулись.
      – Я что тебе сказал? Благодарность, извинения, молчание, повиновение. Ты что, плохо слышишь? Никаких оправданий! Никогда не оправдывайся. Никогда! Понял?
      – Да, господин.
      Пристыженный Хидё прижался лбом к полу.
      Князь Гэндзи рассмеялся:
      – Ну зачем так официально, дядя? Мы сейчас – просто три товарища, которые пьют чай и обсуждают планы на будущее.
      У входа в хижину прошуршали шаги.
      – Господин, – раздался чей-то напряженный голос, – все ли у вас хорошо?
      Похоже, к хижине прибежал целый отряд с мечами наизготовку.
      – Да. А что у нас может быть плохо? Оставьте нас.
      – Слушаюсь, господин.
      Князь Гэндзи подождал, пока удаляющиеся шаги не затихнут вдалеке, и продолжил:
      – Как я уже говорил, твои действия привели меня к определенной мысли.
      Он смерил Хидё суровым взглядом и умолк. Князь молчал так долго, что Хидё уж начал думать: может, он должен что-то сказать? Но что – поблагодарить или извиниться? Хидё украдкой взглянул на Сигеру, надеясь получить какую-нибудь подсказку, но грозный дядя князя сидел недвижно, полуприкрыв глаза, словно погрузился в медитацию. Молодой самурай совсем уж было собрался поблагодарить господина, но тут князь Гэндзи заговорил снова, избавив Хидё от возможности совершить очередной грубый промах.
      – Несомненно, до тебя доходили слухи о якобы свойственном мне даре предвидения.
      – Да, господин.
      – Ты не должен никому передавать того, что я тебе сейчас скажу.
      – Да, господин.
      – Это не слухи.
      Хидё едва не поперхнулся холодным зимним воздухом. Он не мог вымолвить ни слова. В том, что князь Гэндзи мог провидеть будущее, не было ничего особенно потрясающего. Большинство людей было уверено, что этот дар присущ каждому князю Акаоки, и прежде Хидё разделял это мнение. Но его уверенность сильно поколебалась после того, как Сигеру отравил князя Киёри и сам впал в буйство. Разве мыслимо, чтобы человек предвидел подобную трагедию и не предотвратил ее? Но друг Хидё, Симода, предложил взглянуть на дело с другой стороны. Никто ведь не знал, что именно прозрел князь Киёри. Конечно, такое трудно вообразить, – но что, если все прочие варианты были еще хуже? И ведь бывали случаи, когда величайшие победы вырастали из ужаснейших бедствий. Вспомнить хотя бы историю основания княжества Акаока и то знамение с воробьями. Нет, Хидё потрясло иное. Князь посвятил его в величайшую тайну клана! Его, одного из самых незначительных своих вассалов!
      Хидё был настолько ошеломлен, что даже звук собственного выдоха, когда он наконец-то сумел выдохнуть, показался ему оглушительно громким. Самурай склонился в земном поклоне.