ВИА «Орден Единорога»

Все сыпалось и сыпалось, песком между пальцев.

Пошли к Тонечкиным родителям, надеясь в тайне на раскаянье, слезы, на то, что все еще можно вернуть, вставить кирпичики в сказку про бедную сироту и добрую крестную…

Девчонка лупила стеклянными «честными»глазками, хлопала ресницами. Нет, не брала. Слезы. Как можно?! Как можно ее подозревать? Ловила пальцами соленые струи, сбегающие по щекам. И будто не понимала, что взрослые безнадежно отчетливо видят, что она лжет. И что ложь эта для нее — привычка, возможно, уже натура.

«Да че там…»— вздохнул ее отец и задрал рукава Тонечкиной кофты. Сквозь туман Инна Георгиевна едва слышала историю о том, что видимо виноваты прошлые квартиранты Тонечкиного отца, которые варили у него анашу, а когда, в конце концов, он их выгнал, пообещали всех его детей посадить на иглу. Вот и…

— Забирай свои вещи, — отсутствующим голосом произнесла Инна Георгиевна. И, глядя, как деловито и спокойно Тонечка собирает подаренные блузочки, юбки, белье, поймала себя на мысли, что следит, как бы девочка чего не утянула, и ужаснулась этому.

И захотелось ей вернуться туда, где у нее были белые ажурные гольфы с помпоном; где утром она засовывала под кран пионерский галстук, а потом с шипением проводила по нему утюгом. Поднимался пар, и цвела за окном акация.

Дождь стекал по стеклу, и все мысли, которые были в ее голове и все чувства, которые были в ее сердце были слишком грозными и безрадостными для обезьянок-перчниц, абажура, трех кошек и клетчатых салфеток. И даже для того, чтобы плакать.

ГЛАВА 14

Наверное, все дело в особых свойствах знойного воздуха. Он имеет свойство колебаться, вибрировать и, от того, искажать видимое. Иного объяснения примерещившемуся Ангелине Игнатьевне Лыковой, дежурной переезда и Екатерине Ивановне Свежак, пенсионерке возвращающейся с садового участка, а так же, по слухам, еще доброй дюжине очевидцев, просто нет.

Разве что еще на штучки загрязненной экологии или опыты секретных лабораторий над психикой солнцекамцев все это можно списать: и летучий корабль, который видели почти все жители города и Это вот еще. А может, все-таки, воздух? Булгаков вон описывает подобный случай на Патриарших прудах.

А дело было так. Ангелина Игнатьевна, приятная женщина лет тридцати восьми, мать сына-подростка и жена рабочего МПО «Сильвинит», получив сигнал о приближении состава, опустила шлагбаум, перегородив дорогу автотранспорту, спешащему из Южной части Солнцекамска в Северную и наоборот. В ряду остановленных препятствием разнокалиберных легковушек Ангелина Игнатьевна и увидела Это.

Это имело обманчивый вид обыкновенного автобуса (возможно, возможно, это и был обыкновенный автобус маршрута номер восемь, тривиальной рыжей покраски), а внутри… такого за свою, средней продолжительности, но достаточно опытную жизнь дежурной переезда не удавалось еще увидеть.

В автобусе сидел всего один мужчина. Шофер.

Все остальные — стояли.

Стояли мужчины относительно пожилые, но еще крепкие; стояли мужики, возвращавшиеся со смены; стояла молодежь на свих длинных, но бессильных нижних конечностях с «Клинским»в верхних; стояли мальчики, начиная с пяти лет. Даже пьяные (!) стояли!

А женщины сидели.

И не только беременные, пожилые или с детьми. А все.

…А Екатерина Ивановна Свежак видела все Это, еще и изнутри.

Войдя в автобус на остановке, она испугалась. Вот так и начинается старческий маразм! Слова: «Садитесь, бабушка!»едва не лишили ее чувств. С прытью, неожиданной в ее возрасте, Екатерина Ивановна ринулась было к выходу, но двери уже сдвинулись, и автобус тронулся. Тут силы оставили беднягу, а когда кто-то, услужливо подхватил ее под локотки, усадил-таки на кожаный диванчик, старушка разрыдалась в букет укропа.

Сквозь слезы и зелень наблюдала она неестественно напряженные лица стоящих мужчин и на цыпочках передвигающуюся по салону кондукторшу. И совсем не удивилась, обнаружив на задней площадке негра, хиппи и «мушкетерца»с огромным мечом, как в кино. Маразм крепчал.

— …Правильно мужчина придумал. Я бы, вообще, в автобусах с автоматом ездила или пистолетом. Спасу нет от этой молодежи! — жарко зашептала на ухо Екатерине Ивановне соседка по сиденью, старушка в розовой панамке и с помадой на усохших губках, — Зашел в автобус и как заорет: «Извольте», мол, «уступить места дамам»! А то сделаю из вас инвалидов — тогда и сидеть будете!».

Вечерком, сидя на лавочке у подъезда, Екатерина Ивановна несколько успокоилась: у ее товарок галлюцинации были и похлеще. У нее-то что: двадцать негров с автоматом, и в автобусе, сидя, проехала.

Х х х

Женюрка был — о-го-го! Просто чудо, какой мужчинка! Просто зашибись! Мечта любой телки.

Усы и блестящие тренировочные штаны. Улыбка и взгляд с поволокой. Военный ( зэков на вышке охраняет). Наполовину молдаванин. Короче: мастер спорта, полковник Абрам Чунгачгук.

Любая его, Женюрку полюбит. Любая его, Женюрку, захочет. И любая лопнет от счастья завести от него, Женюрки, пару-тройку киндеров.

Он — парень простой. Не какой-нибудь.

А таких, как Лика… Тьфу! Полно! К тому же, он человек тонкой душевной организации — ему все эти сцены вот уже где. Он человек широких интересов: он в тетрис любит поиграть, видик посмотреть, он музыку любит послушать, «Ace of base». Он сына любит. У-тю-тю-тю-тю! Когда тот не орет и не мешает играть в тетрис, смотреть видик и в целом культурно отдыхать.

А если бабы пачками к нему в постель прыгают, то тут уж ты милая виновата сама. Стоящие жены и уберут, и вымоют, и сварят, и постирают, и с детьми позанимаются, и, после этого, снимут с мужа ботинки и, в перерывах между ночными кормлениями младенца, обслужат благоверного по последнему слову «Камасутры», и все это с обожающей улыбкой. ( Надо отметить, Лика не вписывалась в идеал лишь нежеланием снимать с мужа обувь и носки, а так же как-то последнее время редким появлением беспечальной улыбки на измученном лице)…

А деньги ему самому нужны. На развод подала, ладно. А на алименты зачем? Когда не в напряг я и сам могу занести что-нибудь, конфет там, игрушку. И, вообще, радовалась бы, что целых двоих детей тебе сделал.

И комнату эту я у тебя заберу. Мне нужнее. Мне нужно новую жизнь начинать. Не у матери же все ютиться в трехкомнатной. В свой Казахстан вали обратно, к родственникам…

— …Давай, Женька, выноси диван. А ты, коза, хорошо подумай! Алиментов она захотела! Дрянь бесстыжая! В душу наплевала! И какому парню! Берите, берите, мужики холодильник. Он на сына моего, Женьки, деньги куплен! Выкиньте эти бутылки с сосками от туда. Мне чужого не надо!

Шифоньер застрял в дверях, когда стол-книжка, старый черно-белый телевизор, кресло на трех ножках и ковер, все пятьсот японского года производства, уже торжественно спустились вниз и прошествовали к грузовику под причитания пожилой вахтерши общежития, в котором и происходило все дело:

— Нет! Вы только посмотрите, что делается! Маялась с ним — маялась. Он гулял-гулял! Развелась. С двумя детьми осталась. Так он еще и последнее из дому уносит. У своих же детей отбирает. А те итак голодом сидят. Так еще и в пустой комнатешке остаются. Ну, нет совести у людей!

Как ни странно это в нашем мире, сетования женщины нашли живой отклик в душе прохожих, точнее, прохожего. От шествующей мимо дверей общежития номер два, принадлежащего муниципалитету, по улице Розы Люксембург, троицы отделился стройный седовласый юноша в белой рубашке романтического героя. Остановившись возле женщины, он с интересом прислушался.

—… Ликуся — такая славная девочка. Аккуратная, приветливая, дети всегда ухоженные, в колледже вечернем второе образование получает, ночами шьет. Тихая. А этот явился с мамашей-нахалкой, от алиментов, мол, отказывайся! А они и так голодали сколько, пока суд, да дело. Нет у нас в стране ни закона, ни защиты!

Из приоткрытого окна второго этажа, заставленного горшочками с разнообразными кактусами, доносились ругань и тихий плач.

— Спокойно, граждане! 911! С Вами МЧС России! — Прокомментировал Шез действия рыцаря, в два приема оказавшегося на крыше подъезда и через минуту уже эффектно возникшего на нужном подоконнике, — Не сердись, любимая, мы протрем подоконник! — послал Гаррет воздушный поцелуй вахтерше, — Подскажи-ка мне, голубчик, в какую комнату мебель поднимаем? — это уже к шоферу «газели», в кузов которой сгружались отбираемые вещи, — Разве Вы, гражданин, не слышали, что в связи с участившимися терактами запрещен всяческий вывоз и вынос из зданий общего пользования, предметов, весом более десяти килограмм, особенно, холодильников и телевизоров. Все подозреваемые в подобном вывозе, должны в обязательном порядке задерживаться до выяснения.

На извечное: «Да, кто ты, эм-переэм, такой?!»Шез солидно представился: «Я — Толя Дукалис, а это — комиссар Рэкс из Чикаго. Акция осуществляется совместно с Интерполом. Тащи наверх шмотки, а то мой напарник стрелять начнет. У них с этим проще: объяснительных писать не надо».

… Тетка в тренировочных штанах со зло оттопыренной нижней губой трясла массивными золотыми сережками:

— Ну что, расселась, уродина?! Видишь, шифоньер застрял! Помогай двигать!

Маленькая женщина в углу, больше всего похожая на маленькую девочку, уродиной совсем не была. Пухленькая, но с узкой талией, в аккуратных шортиках и футболке, коротко модненько стриженная, она была мила. Близкий к черному цвет волос и восточный разрез глаз выдавали в ней метиску. Сжавшись в углу с ребенком на руках, она плакала уже молча: просто слезы текли по двум давно проторенным дорожкам на бледных щеках в уголки дрожащих губ и на маленький подбородок.

— Хотелось бы мне знать, что здесь происходит, — небрежно поинтересовался стройный молодой человек с подозрительной штукой на ремне, театрально распахнувший окно снаружи и изящно подхвативший полетевший с подоконника горшок с кактусом, спрыгивая на пол.

На какое-то мгновение свекровка девушки Лики потеряла дар речи. Но будучи по профессии автобусным кондуктором ( прошу пардону у читателя за перебор тематики, связанной с общественным транспортом в данной единице текста) реагировала рефлекторно на любую нестандартную ситуацию:

— Ага! — скривилась она. — Ты уже и хахаля себе нашла, на наши денежки кормить!

— А это — вовсе и не хахаль, — нежным голоском пропел входящий из шифоньера в комнату Шез. — Это — Черный Плащ!

Рыцарь тем временем, оделив активную даму лишь коротким досадливым взглядом, подошел к замершей в уголке молодой матери, ободряюще улыбнулся и, взяв из ее рук малыша, сурово поинтересовался у Женюрки:

— Насколько я понимаю, ты сочетался с этой девушкой законным браком и нажил в этом браке двоих детей? А содержать их не хочешь?

Женюрка прикинул, что, пожалуй, если начался такой разговор, то бояться нечего: мужик мужика поймет. И обаятельно (на его взгляд) улыбнулся:

— Ну ты послушай, мужик. Она сама меня выгнала. За что спрашивается? На суде мне просто в душу насрала: «Изменил!». Что это за формулировка такая?! Ну, пожалел я одну бабу: она, бедняга, с двумя детьми, и муж гуляет. А эта — «изменил». Могла бы и войти в положение — у самой двое детей. И потом: это баба должна дома сидеть, не высовываться. А мужик, он — существо полигамное. Да и имеет человек право отдохнуть какое-то время от семьи, пожить в свое удовольствие?! И потом, носил я ей деньги. В суд-то зачем подавать? Я понимаю: дети. Но она ведь и сама не дура на эти деньги пожрать…

Девушка в углу опять беззвучно заплакала. Санди знакомы были эти слезы, столько раз побуждавшие его вмешиваться в «чужие дела»: это были тихие и безнадежные слезы человека, который уж не верил ни в помощь, ни в справедливость, а потому молчал, не защищаясь.

— У вас что здесь, так принято? — обратился он уже к Шезу. Тот скорчил утвердительную гримасу.

— Будем исправлять. — привычно засучил рукава профессиональный герой, — Вот что, существо: мужчины так не поступают. Мужчина обязан содержать зачатых им детей и их мать. Это даже не вопрос. Раз ты того не понимаешь — ты не мужчина. Значит (извините, дамы), но яйца тебе ни к чему. Пара — тройки евнухов хватит, чтобы в этом городе мужчины вспомнили, что они мужчины, — деловито поделился секретами мастерства с окружающими напоминающий сейчас: в одной руке — ребенок, в другой — меч — воина-освободителя из Трептов-парка, молодой человек. — Женщинам, наверное, лучше отвернуться.

— Скальпель? Тампон? Зажим? — суетливо подскочил Шез.

— Разве что спирт, для дезинфекции, — Санди отнял у оторопевшего Женюрки бутылку пива и, оттянув резинку широких трико, обеззаразил подлежащее ампутации.

— Ну-ну! — оскорбленно воскликнул бывший муж и отец, — Ты че это делаешь…

Но странный посетитель выхватил вдруг из непонятной штуки, оказавшейся ножнами что-то огромное и сверкающее, и все возмущение с коротким пшиком покинуло Женюрку. С визгом увернулся он от блистающего металла в шифоньер и вылетел наружу уже на четвереньках, так как в глубинах встретился с пытающимся войти в комнату дядюшкой Луи, и совсем уже лишился соображения от ужаса, узрев его черный, белозубый лик.

Выглянув вслед шустро перемещающемуся все тем же макаром молодому человеку, негр покачал головой, приговаривая: «Житие такое свинское есть».

Все это время бесстрашная в своей постоянной безнаказанности Раиса Петровна (имя матери удалившегося на четвереньках бывшего мужа и отца) набирала в грудь воздуха и отбирала в кипевшем в ее мозгу яде словечки поуничижительней.

В этих, так напугавших ее сына, она нюхом учуяла «образованных», «больно умных», короче, «интеллигентов», которых она , как «женщина простая»ни во что не ставила, как и выпускницу пединститута, свою сноху. Сейчас она с ними быстро разберется. У нее, вообще, братишка — рецидивист. Она свистнет — он им тут всем…

Но на нее внимания никто не обращал.

— Ну что, куда шифоньер-то ставим? — поинтересовался входящий в комнату пожилой негр.

— Ага! С негром связалась! Интердевочка! — радостно завопила Раиса Петровна и добавила еще парочку нецензурных синонимов к последнему существительному.

— А это что тут у нас за расистка? — улыбнулся чернокожий.

— Ку-клукс-клан! — восторженно заорал хиппи. — Ох, как я люблю мстить за Нельсона Манделу! Скольких я зарезал! Скольких перерезал!

Санди, наблюдавший из окна процесс исчезновения Женюрки и заноса обратно мебели, сунул руку в распахнутый ворот, и, вытянув амулет на потертой веревочке и рассмотрев его, покачал головой:

— А здесь мы имеем дело с самой настоящей, хотя и маломощной ведьмой.

— Что?! Неужто жечь будем?! Предлагаю менее пожароопасное и более безотходное растворение в кислоте. Или может, просто попросить ее прикусить язык?

— Не понято…

— Анекдот такой есть: одна змея у другой спрашивает: «Слушай, а мы змеи — ядовитые?»— «Ядовитые.»— «Ну все, хана мне, я язык прикусила».

— Со всеми ведьмами лучше всего действовать по законам науки, — серьезно покачал головой Санди, — Сила действия должна быть равна силе противодействия… А ну, гражданка! Проезд оплотим! Проездные — удостоверения предъявим! Вот и заходят и стоят, как коровы не доенные! Заранее за проезд приготовляем! Два часа на остановке стояли — за проезд не приготовили! А недовольные — в такси езжайте или за автобусом бегите! Я салона раздувать не умею и автобусов не рожаю! В возрасте уже, гражданка, на кладбище пора, а туда же ! Где билет?!! — рявкнул молодой человек, сдувая в окно недопонимающую Раису Петровну (в том смысле, что недопонимающую Раису Петровну сдуло).

— Фи, Санди, это как-то уж, слишком по-Булгаковски, получилось! — поморщился Шез.

— Знаешь, просто не мог придумать ничего поизящнее. Просто в голову ничего не пришло, — виновато пожал плечами рыцарь.

А Раису Петровну тем временем несло и кувыркало, кувыркало и несло. Минуты три она еще по инерции сохраняла на лице выражение невозмутимое и брюзгливо-строгое и даже руки держала деловито скрещенными на груди. Возможно, она сохраняла эту гримасу и гораздо дольше, но так как несло ее все дальше и дальше, то трудно было уже рассмотреть. Можно только предположить, что так, перекувыркиваясь и бултыхаясь, она будет нестись вечно, и из любого, самого нелепого положения — и вниз головой и кверху ножками — будет посматривать на мир с чувством презрения и безусловного превосходства. Возможно, измени она выражение лица — ее полет бы и прекратился. Но такие, «простые», женщины редко меняют что-либо в себе, любимых, так что единственный способ борьбы с ними — помахать вслед белым кружевным платочком, что и сделал, расчувствовавшись Шез.

— Профессор, — обратился он к Санди, — Вы — маг и чародэй! На ум так и приходят строки: «…Добренький… дядя… нажал… на педаль…Мальчик… умчался… в вонючую даль…»

В это время в дверях появилась Лерка. На голове ее в этот день была прическа «Ах, Замбези, забуду ли я тебя когда-нибудь?».

ГЛАВА 15

Лерке двадцать, она на пять лет моложе Лики. Но они живут в одном общежитии, и было бы странно, если бы они не подружились потому, что общага, она как отдельная планета. Отдельная от всего остального окружающего мира. И если ты в этом мире живешь, то ходить по ее, общаги, коридорам, для тебя все равно, что по дорогам этого самого мира. Когда ты обитаешь в своей собственной квартире — все у тебя там есть, и ты там себе сидишь и все. А в общаге — кухня общая, балкон общий, туалет общий, ванная тоже. Представьте себе только: вот вы в своей отдельной квартире идете в туалет, а там уже кто-то сидит. Вы вежливо здороваетесь, расходитесь, а назавтра встречаетесь снова. Кто такой? Откуда взялся? Куда девается? Забавно, правда? А если таких приблудян не один, а бесконечное количество? Конечно, с кем-то из них вы подружитесь, а с кем-то наоборот. Хотя они такие же чужие вам люди, как и те, что ходят по улицам вне вашей квартиры, но скорее с кем-то из них вы найдете что-нибудь общее во взглядах, мечтах.

Вот и Лерка с Ликой нашли это общее. В мечтах. Точнее, в принципиальной способности мечтать. Лика мечтала о всяких довольно абстрактных вещах, навеянных ей книгами Павича, например, или Маркеса, музыкой «Секс Пистолз»и Тома Уэйтса, и связанных с воспоминаниями о жизни в мастерской своего брата художника и о любви, большой и красивой. А Лерка тоже о любви, большой и красивой, и еще о неграх.

Иной раз, когда Ликина старшая дочка Полинка, особа самостоятельная и вздорная, обрушивала свою энергию в садике на одногруппников, а младший Олежка, как всегда смиренно и степенно решал сложные жизненные задачи, связанные со строительством из кубиков, например, они собирались вместе и мечтали.

Пар поднимался из оранжевого цвета пиал, и в его облачках возникали картины чудесных миров, где у Лерки и Лики будут большие мраморные белые дома, полные музыки и цветов. Иногда Лика рассказывала Лерке, например, о Гогене. И тогда Лерка мысленно втыкала в кудри дурманно пахнущий цветок, повязывала пеструю ткань вокруг бедер и под шелест прибоя спешила на танцы, где ждали ее смуглые и романтичные, умеющие петь блюз и рэп. То, что Ямайка и Африка — это несколько разные вещи, Лерку не волновало. Море, пальмы и негры — это главное.

Почему именно негры? Наверное, потому, что если посмотреть в зеркало, так Лерка — самая настоящая мулатка — у нее пухлые вывернутые губы, легко растягивающиеся в обаятельной улыбке, смуглая кожа и выпуклые с азиатским разрезом глаза. А движется ее маленькая женственная фигурка так, словно где-то рядом постоянно бьют тамтамы, и она танцует.

Мать же у Лерки — как мать, обыкновенная уральская женщина, и бабушка и дедушка. Вот отец — неизвестно. Вдруг он был негром? Но это сейчас на улицах Солнцекамска появление чернокожего еще хоть как-то принципиально возможно, а раньше, когда должна была родиться Лерка, их тут не было. Может, конечно, мать где-нибудь в Москве согрешила, но не признается.

Наверное, учись Лерка хоть немного лучше в школе, она бы из всех писателей любила больше всего Пушкина, и может, даже придумала, что она его родственница. Но Лерка и в школе и в ПТУхе училась не очень. Сначала ей мешали семейные обстоятельства, а потом личные. Можно даже сказать конкретнее: ей всегда мешали мужчины.

Ну и кому бы, интересно не подпортило жизнь то обстоятельство, что в общаге она жила в одной комнате с матерью и отчимом, мало того, что работала одна мать, а отчим, предпочитал гулять по друзьям и пить, так они еще и спали в одной постели. Кончилось все это тем, что долбанный мамин хахаль по пьяни изнасиловал таки падчерицу. Маме она попыталась намекнуть, но та не поверила, не захотела, должно быть. И Лерка зализывать физические и психологические травмы переехала к бабушке в Чикаго. Было ей тогда лет пятнадцать, в общем не такая уж малявка, и как-то, наверное в силу легкого характера, с бедой своей она справилась сама.

Чикаго — это конечно, не город в ЮэСЭй, это трущобы в Солнцекамске. Для того, кто заходит в этот район изредка — здесь красиво и мило: двухэтажные деревянные домики, акация и гигантские липы, тихо, уютно. Но, кто здесь живет — знают: половина соседей — алкаши, освободившиеся зэки и всякий такой народ, отчаявшийся перебраться в более благоустроенные районы. И влюбляться тут, понятно, не в кого. Все эти синяки в грязных обносках и бритые приблатненные подростки плохо конкурируют с видением белозубой улыбки и белой рубахи, распахнутой на черной мускулистой груди.

Однако, в отличие от Лики, мечтавшей пассивно, с оттенком истинно русской маниловщины, Лерка, о голубой своей мечте не забывая, влюблялась каждые два дня, страстно и самозабвенно. То в мальчика по переписке, то в компьютерщика, то в случайного попутчика. Со всеми ними завязывала она сразу бурные романы. Но всегда ей не везло. То на наркомана напорется, то на голубого, то на женатого. С голубым и наркошей она развязалась, тут же как узнала, про их нездоровые интересы, а вот с женатым Павлом ей развязаться оказалось труднее — любовь. Впрочем, со всеми остальными тоже была любовь. Только от СПИДа помирать или от Боткина уж больно не хочется. Приятно, конечно, было, когда Витька-наркоман вскрыл из-за нее натруженные вены, но отмывать вместе с Лидой общежитскую ванну — мало приятного. А еще ведь грозился ей горло перерезать или изнасиловать. Жуть. Вечно ведь она, Лерка влипает в истории. А с работы идти поздно. Мойка машин, где она вкалывает, работает до двенадцати — вот и пили в темноте, вдвоем с подружкой — «У-у-утекай, в подворотне нас ждет маньяк»…

А у Павла — «вольво», и время от времени не в «Миф», так в «Кедр»посидеть завезет. А есть-то ведь молодой растущий организм еще как хочет. Зарплата, что — две тысячи, а сапоги — две триста. А молодость — одна. И потом вдруг негр где на улице встретится, а она — в рваных сапогах. Золушку-то ведь принц тоже не в ремках заметил, а тогда, когда она в супершикарном платье у него на балу появилось. И, опять же, где заметил — во дворце. Значит, на дорогие тусовки тоже деньги нужны. Соответственно, на еду — не остается.

Кстати, на счет тусовок и негров. Один раз был случай — чуть мечта не исполнилась. Прочитала афишу: в клубе «ЭмЭмДэмс»выступает негр-стриптизер. Всех девчонок на уши поставила: нарыла обалденное белье, чулки на резинках, красную юбку под кожу, и блестящий топик почти сплошь из декольте. Прическу сделала как сегодня: вся голова в мелких хвостиках на цветных резиночках. Ночь не спала, весь день сердце сладко замирало в предвкушении — сегодня!..

И, представляете какой облом! За собственную сотню так обломаться! Нет, стриптизер был. И даже ничего — симпатичный закачка, но… Не негр! Подогретая разочарованием она так выплясывала перед ним полночи, что он с подиума спрыгнул и перед ней начал вертеться, и даже постелью все закончилось у него с Леркой, а не у богатых дамочек, которые не прочь с ним эту ночь были провести. Но утром встал, весь с похмелюги, в глазах — амнезия по Леркиному поводу, да и вообще из всех слов помнит только исконно русские и «пиво». Лерка даже телефон оставлять ему не стала, хвостиками мотнула, мол «Бай, беби»и пошла на работу, а потом к Лиде, на подоконнике мечтать о настоящем негре. Ведь, где вы видели негра — бледного с похмелья. Негры всегда поют и танцуют. А если после выпивки и ноют, что у них голова болит, то так потешно, что понимаешь — притворяются.

Ну а пока негров нет, что делать приходится довольствоваться Павлом или вот, например, Игорьком с романтически простреленным пальцем ноги. Тоже почти кино. Скрывается у нее: раненный, с обаятельной улыбкой. Попросил у девушки его приятель пивка отхлебнуть, а та давай орать, как резаная и посылать на все святые для уважающих себя мужчин места. Игоречек (а он, кстати, к другу из Краснодара приехал, на новеньких «жигулях») этого не выдержал: посоветовал девушке не разбрасываться такими нужными и полезными вещами. Вечер ведь такой теплый, романтичный, хочется всем незнакомым девушкам улыбаться и ласковые советы давать. Но тут оказалось у этой телки друг круче жареных яиц, выскочил из супермаркета, из-за пазухи обрез выхватил и прямо к кочану Игорькового друга приставил. Нет, ну не дикий ли город — Солнцекамск, куда уж Чикаго до него? Игорек и высказался опять-таки на этот счет, мол, не лучше ли пацан по-мирному перебазарить. Пацан не то чтобы согласился, но от дружеской головы ствол убрал и просто прострелил дипломатичному краснодарцу ногу. А его подруга с верещанием расколотила опустевшую бутылку «Красного быка»о голову незадачливого Игорева кореша и все лицо ему разбитой стеклотарой исполосовала. Короче, «жизнь прекрасна, пока прыгает пробка». Такие вот дела в мире вечно молодых и вечно пьяных.

И вот опять Лерка как на крыльях летит домой с мойки. Так однажды замечталась о вечной любви к новому своему герою, что упала в смотровую яму. И это вам не шутки. Встала, из ямы только голова торчит, по голове кровь льется. Все, — думает Лерка, — смерть пришла, мозг вытекает. Зовет свою подружку слабеньким таким голоском, предсмертным. Подружка Алка заверещала, тощими ручонками в нее вцепилась, тащит наверх, а и зацепиться-то не за что: все машины над ямой стоят намыленные. Тут подскочил один парниша, приятель постоянного клиента, мобильник вытащил, орет в него: «Петруха! Приезжай! Тут на мойке девчонка в смотровую свалилась!». Тот тут же все дела бросил — примчался на огромной скорости, кричит: «Кто?! Где?! „. Другой мужик тоже по мобильнику скорую вызвал. От всей этой поддержки Алка вмиг раненную из ямы вытащила. Лерку прямо в кабинет начальства отвели, из автомобильной аптечки йода понадоставали — всю вымазали и забинтовали, как бойца революции. В больнице пришлось даже зашивать. Но доктор молодой такой попался, симпатичный и светило хирургии: так наложил шов, что шрамик получился тоненький-тоненький, даже красивый. Доктор шов накладывает, а Леркины огромные глаза прямо к нему под инструмент вылезают. Доктор смеется: „Закрыла бы ты глаза, глазастая — отвлекаешь“. А Лерка отвечает: „Боюсь“. „Ну что ж, — говорит ей на прощание доктор, — зайдете завтра ко мне на перевязку“. Медсестра окрысилась: „В перевязочную зайдете, девушка!“, а доктор строго поправил: «Нет, ко мне в кабинет“. Если бы не Игорь, влюбилась бы в доктора.

И если бы не Павел.

Да, Павел, он всегда — Павел. А на счет Игоря у них с Ликой, что-то подозрения начались, не вор ли он. Похоже, что просто — рыночный вор. Неромантично и страшно.

Невезучая Лерка.

«Была невезучая», — громко простучало Леркино сердце. Посреди Ликиной комнаты стоял негр.

ГЛАВА 16

Дождь льет. Льет дождь…

Тут Ромка отдал себе отчет (Это мать любит так говорить: «Йоган-Ромуальд (Да, такое вот у него имечко!), ты отдаешь себе отчет?»), что неизвестно уже, сколько времени смотрит в окно и полощет уши звуком льющейся воды. А ведь надо готовиться к проклятой олимпиаде.

«Это очень важная ступень, Йоган-Ромуальд!». Для мамы это очень важная ступень. Куда? Иногда Ромке кажется, что к психушке.

Через двор скачками несется сосед, холодные струи стекают по его оттопыренным ушам и льют за шиворот. На натужно покрасневшем лице — тревога. Не за себя, за Германа. И именно над Германом раскрыт огромный черный зонт. Огромный черный зонт над огромным черным ротвейлером. Когда лапы Германа ступают в лужу, сосед весь болезненно передергивается. Интересно, будь Герман обычной дворнягой, и не маячь на следующей неделе губернские собачьи соревнования, этот мужик так же бы переживал?

Ромке вдруг подумалось: вот он, Ромка и Герман…

С кухни просто обалденно пахло приближающимся ужином. Мама сегодня не успевала «сделать все, как надо», и готовила «на скорую руку»: слой риса, слой морковки, слой лука, слой рыбы, потом все снова так же. Между слоями промазать майонезом. Потом в духовку.

Скоро придет с работы отец. Ужинать он всегда приходит домой. Наверняка, Та так готовить не умеет. Ни одна из Тех не умеет готовить так, как мама. Не понятно что ему, вообще надо, чего не хватает?

Мама очень красивая. Ну не то, чтобы очень красивая… Не всем ведь понравятся еврейский нос и крупный подбородок. Но уж подать себя она умеет. Всегда на высоких каблуках, всегда одета, будто идет на вечеринку, где собирается самая модная и светская тусовка. А ее ярко-апельсиновые кудри? Роскошная дама и при том респектабельна и добропорядочна.

Хозяйка — идеальная. У них дома уютно и красиво, как в «Бурде»на картинках. И все это при том, что они совсем не богаты. Со всеми такая милая, общительная. И при том — поэт.

Мама пишет очень даже красивые стихи, и их даже печатают в местных газетах, и руководитель их местного поэтического клуба даже как-то целовал ей руки и называл кем-то из школьной программы. Правда, ему уже лет под семьдесят… Но мама все равно этим очень гордится. И отцом тоже гордится. Он — «прекрасный администратор». У него — «административный талант». У них вообще все талантливые. Это фамильное. Генетически передающееся. Вот Ромочка, например, занимается плаванием, играет на фоно, разбирается в компьютере и шахматах и участвует в олимпиадах по физике, математике и биологии…

Иногда Ромка просыпается в холодном поту: ему снится, что он — не талантливый. Что генетически он — тупой. А это значит… Вот ведь! Давал же себе слово не вспоминать Люлю!