Конь в пальто

      Катя, не надо пытаться быть большим гуманистом, чем мы все здесь, говорит Толик. Уверяю вас, мы все переживаем ничуть не меньше. Но журнал выйдет в начале октября, к этому времени уже все успокоится и все обо всем забудут. Если вы хотите реализовать ваши гуманистические интенции, говорит Толик, то вон у технического директора проводится сбор игрушек для детей Беслана, можете поучаствовать в частном порядке. Ну хорошо, спрашивает ответственный за рубрику, мы уберем обзор в октябре, что от этого изменится, кроме того, что мы потеряем пару рекламодателей? Этот текст, кстати, и написан был еще в середине августа. Катя, я тебя не понимаю, что ты предлагаешь?
      Я сама себя не понимаю. Мне просто противно. В моем мозгу не умещаются одновременно трюфельная лапша и опознание по обгорелому клочку трусов со слониками.
      Я не знаю, что надо сделать, чтобы не было противно. Сбор игрушек, сбор денег — это просто дает возможность спать, а не вертеться на раскаленной игле ужаса и вины каждую ночь.
      Я должна успокоиться и заниматься своим делом. Полезным делом. Нужным делом. Я занимаюсь нужным делом. Я помогаю становлению малого предпринимательства в России. Но мне тошно и противно, и я ничего не могу с этим сделать. Сданный мною текст о проблемах непомерной для малого бизнеса арендной платы за офисные помещения в Москве не вступает в конфликт с моим этическим чувством. Запланированная тема о тренингах командообразования — тоже. Я просто не хочу этим заниматься. Не могу. Не буду.
 
       Истина
      — Акция «Дети Беслана»! Сволочи! Поперли, повалили все, поволокли детишкам подарочки.
      — А что в этом плохого?
      — А где они все были, когда в Чечне ровно таких же детей калечили?
      — Где были — здесь были. Вот, я перед тобой стою. Твоя собственная жена. Отнесла сегодня пакет всякой всячины для «детей Беслана». Они тут рядом в больнице лежат, понимаешь? К ним можно прийти и принести что-то нужное. Где я была, когда калечили чеченских детей? Так я тебе отвечу: здесь и была. Если бы рядом были эти дети, сходила бы и к ним. И остальные бы тоже сходили. А куда идти, если мы тут, а они там, и почта не работает, и война, что нам остается? Я и за детей голодающей Африки так же могу переживать, что толку-то?
      — Ты сама не понимаешь, какое это фарисейство?
      — А ты сам не понимаешь, какое фарисейство — то, что ты говоришь? Скажи пожалуйста, что от меня зависело, чем я могла облегчить участь чеченских детей? Деньгами? Не было у меня денег. К себе позвать жить? — окинь взглядом окрестности, покажи куда. Нет, если бы ты привез с собой, я бы поселила, без вопросов…
      — Не надо передергивать.
      — Нет, ты не уходи от ответа. Что от меня зависело?
      — Можно было хотя бы не голосовать за это чмо.
      — Ты, наверно, не знаешь, но когда весь народ голосовал за это чмо, я болела. И ни за кого не голосовала. У меня температура была под сорок.
      — Катя, ты все-таки журналист! Фиговый, конечно, но ты журналист!
      — Сережа, да, я журналист! Которому послезавтра сдавать материал знаешь о чем? О российском рынке программ Executive MBA, к вашим услугам.
      — Ты сама выбрала эту работу.
      — Ты меня лучше не зли, Бекешин. Я эту работу выбрала? Я сколько работ сменила прежде, чем меня сюда позвали?
      — Я почему-то могу делать то, что я считаю нужным.
      — А я почему-то не могу. Очень интересно, почему бы это? Почему бы это мне не поехать на следующей неделе в Грозный?
      — Тебе нечего делать в Грозном.
      — Да нечего, конечно. И ни в какой Грозный я не поеду, по вполне понятным причинам. Я сижу на скучной деловой журналистике.
      — Ты сама ее выбрала, повторяю. И тебе никто не мешает писать внештатно.
      — А редакциям никто не мешает не публиковать то, чего они не заказывали.
      — Если текст не берут, значит, это недостаточно хорошо написано.
      — Сережа, вот мне интересно, ты там в своих горячих точках совсем потерял представление о действительности или не совсем еще?
      — Катя, ты лучше замолчи сейчас, а то поздно будет. Ты правда думаешь, что в российской действительности больше не о чем писать, кроме рынка программ… как их там…
      — Мне за это платят. А если я захочу написать о том, как живут матери-одиночки, мне за это не заплатят и статью не возьмут. Потому что это не наша тема. И рядом с ней нельзя поставить рекламу. И вообще это негатив. А негатива быть не должно. Читатель от негатива и так устал. А социалка — это вообще не наша тема.
      — С какой это стати ты будешь писать о положении матери-одиночки? Ты что, мать-одиночка?
      — А по-твоему кто?
      — Ну, знаешь, если ты уже настолько окончательно исключила меня из своей жизни…
      — Мне кажется, это ты исключил себя из моей жизни…
      — Как ты меня достала с этими своими разборками.
      — Тише, Маша спит.
      — Хватит, мне это надоело!
      Вскочил, схватил, выскочил, хлопнул. Бабах дверь. Тыбыдым, тыбыдым, тыбыдым вниз по ступенькам. Бубух дверь подъезда.
 
      Он уверен, что знает истину. Мне страшно думать, где родилось его знание истины. Какие-то подвалы, ямы, блокпосты, потом — без перехода — дорогие европейские гостиницы. Потом подвалы, ямы, частные квартиры, местные жители, подвозящие на ржавых жигулях, потом немыслимые пьянки, правозащитники, международное братство и корреспондентки в поисках экстрима.
      Мне кажется, я знаю, в чем состоит его истина. Она в том, что все врут и все козлы. Не просто мужики козлы, как утверждает моя легкомысленная фея, а козлы все вокруг, все до единого, а кто не козлы — те суки.
      Жизнь страшна, все насквозь продажно, все продано и предано, совести нет ни у кого, жить незачем, страна обречена, поэтому следует отважно и доблестно умереть при исполнении служебных обязанностей. Служебные обязанности заключаются в том, чтобы талантливо и оперативно доносить до читателя из разных мест земного шара истину. Истину о том, что все кругом козлы и суки, а сделать ничего нельзя.
      Я не хочу умирать ради этой истины. Я не хочу, чтобы он умирал ради нее. Эта истина того не стоит.
 
       Зачем
      Зачем я вышла за него замуж? Я не знаю. Тогда я думала, что люблю его. И сейчас так думаю.
      Но может быть, все дело в другом?
      Может быть, все дело в том, что я никому никогда не нравилась. И ко мне всегда клеились какие-то уродцы, а прекрасные принцы с башмачками подходили только спросить, не пробегала ли тут такая… неземная такая, удивительная…
      Все уже целовались, а я нет, у всех уже была любовь на первом курсе, а на втором уже какие-то серьезные напряги — армия, замужество, аборты, дети, а я по-прежнему гордо подпирала стенку на дискотеках и отшивала пьяных дураков: «пошли трахаться, Кать, тебе же хочется, у тебя же все равно мужика нет?».
      Меня долго и занудно преследовал хромой и злобный карлик Вадя Шаповалов, писавший бесконечный диплом по Гуссерлю. Вадя один готов был меня встречать и провожать, целовать и рассказывать про феноменологию, но я от него пряталась, и не потому, что хромой карлик, а потому что злобный зануда с ненавистным Гуссерлем.
      И когда Бекешин вдруг проявил ко мне интерес, я в это не поверила. Я уже твердо знала, что нужна только гуссерлисту Шаповалову.
      А может быть, я к этому времени подросла и вышла из стадии карандашного наброска. Мальчики, которые мне нравились, всегда выбирали более оформленные варианты.
      За Бекешина я ухватилась, как утопающий за соломинку. В него можно было вложить весь нерастраченный запас нежности и любви. Им можно было заслониться от одиночества и Шаповалова. Я немедленно вложила и заслонилась.
      «Начинается отделка щенка под капитана», — сказал Бекешин, прочитав мою первую статью — и разгромил ее в пух и прах. Он учил меня жить, работать в редакции, писать репортажи и играть в шахматы. Учил жарить картошку и готовить окрошку. Он говорил: не бойся жить. А я всегда боялась. Мы спорили. Я говорила, что жить больно, а он — что интересно.
      Я прилежно вила гнездо, осваивала азы домоводства, кормила его друзей, которые тогда часто у нас тусовались, внимательно прислушивалась и старалась ему соответствовать.
      Ночами мы сочиняли сценарии для редакционных капустников и фельетоны для сатирического журнала, которого давно уже нет на свете, — и ржали так, что будили Сашку. И он приходил, маленький и сонный, и говорил: «Что смеетесь, я тоже хочу».
      Шаповалов уехал в Германию, картошку я жарю гораздо лучше Сереги, ничего смешного мы давно уже не пишем.
      Но дело не в этом.
      Не в одинокой женской судьбе, не в Гуссерле и не в мужниной квартире, и не в том, что сыну нужен отец, и не в том, что я не хочу подавать на развод.
      Дело в Бекешине.
      Вот как брошенным женам советуют в популярных изданиях: разорвать на куски его рубашку, вышвырнуть коробку с вещами, все забыть, все на помойку, научиться себя ценить, сделать прическу и купить обновку, но мне не нужна прическа и обновка. Я люблю Бекешина, а он меня не любит.
      Я никогда не была женщиной-праздником, но еще имела шанс стать женщиной-печкой: приходишь и греешься. А я стала женщиной-понедельником: голова болит и скулы сводит, еще не успел зайти домой, а уже кисло до оскомины. Он домой, а дома я, а у меня проблемы. Хоть не приходи. Он и не приходит.
      Я долго думала, что мне стало все равно. Думала — болтайся ты где хочешь, трахай кого хочешь, живи как хочешь, только оставь меня в покое. Но мне не все равно. Я не знаю уже, что такое любовь в этом контексте: ушла ежедневная забота, ушла тревога, ушел секс, ушли совместные радости и совместные труды, ссоры — и те уже ушли.
      Но я же помню: когда я не была понедельником, нам всегда было о чем поговорить. Мне и сейчас с ним интересно. Я поговорила бы, но ему не нравится все, что я могу сказать.
      Он не верит в добро, это значит, что жена его любить не может. А я не буду колотить пятками в грудь, что люблю. Я буду любить себе потихоньку и жалеть. Потому что его все время жалко. Потому что у него глаза больные, старые. Потому что ему плохо. Изнутри его прожигает ядовитая истина, как выпитая кислота.
      Я крепко помню щекой, как это — подойти и потереться о небритую щеку. Но не подойду, щекой не коснусь. Буду стоять на безопасном расстоянии и желать тебе добра. Не запретишь: от тебя это не зависит.
      Вот мне в психраздел читательница письмо прислала, как, говорит, подругу спасать? Бизнес-леди, тридцать семь лет, муж тоже бизнесмен, алкоголик, а она его не бросает. Он как напьется — орет на нее, а она оправдывает: «это не он, это его болезнь». Лечить пытается, пить не давать. Красивая, самостоятельная, гробит себя ради этого урода, который ее в грош не ставит, говорит — ты не понимаешь, какой он классный.
      Кандидат психологических наук отвечает, что это созависимость, и если женщина не разводится, а терпит своего алкоголика, игромана, психа, бабника, то ее надо из этой созависимости вытаскивать. И ее вера в то, что он бросит пить — это индуцированный бред. И надо ее лечить. Но к этому решению она должна прийти сама.
      Слушайте, спрашиваю кандидата, а может, она его любит?
      А что такое любовь, спрашивает к. п. н. Секса там давно нет, он как напьется — ее матом кроет. А она терпит. Это что — любовь? Это она позволяет ему ноги об себя вытирать. Вот что такое, по-вашему, любовь?
      Не знаю, говорю. Должно быть, это парадоксальное, беспричинное и безусловное желание добра. Она же не подливает своему алкоголику, она лечит его. И жалеет, наверное. Он, может быть, когда трезвый, и в самом деле классный. Может, она ему помочь хочет, а терять не хочет.
      Это или святость, или глупость, бурчит к. п. н. Или собственная беспомощность и низкая самооценка.
      Мы бы еще поспорили, но надо на совещание.
 
       Лечу
      Конец сентября, уже холодный, но еще ясный, и под ногами шуршит. Мальчишка лет восьми оторвался от мамы и понесся вперед под горку. «Сева, стой!» — кричала мама слабым голосом. — «Сева, остановись!». Она и дальше кричала еле слышно: куда, там машина, вернись сейчас же, Всеволод! А он вдохновенно несся дальше, увиливая от катящих на него автомобилей, с радостным ритмичным топотом.
      Однажды я убежала так от мамы, когда мы шли с дачи к электричке. Дорога шла под горку, и ноги несли сами, я разбежалась и не могла уже остановиться.
      И нельзя, немыслимо остановиться, когда тебе девять лет, а рядом жужжит и золотисто пахнет луговая трава, и на горизонте ждет мягкое облако, в которое можно врезаться и бухнуться с разгона.
      Ноги еще легкие, еще не болят коленки, еще не колет в боку, еще голова не заставляет задуматься, куда бежишь и зачем. Хрустит и шуршит гравий, смолой несет от нагретых шпал, чертополохи стоят стеной, и мыльнянка, и просто льнянка, и ромашки, и крапива в человечий рост. Мимо шмелей, в горку, под горку, по прямой, скачком через густую грязь, я несусь вперед, мимо коровы, козы, избушки, мужика с косой, через лужу, под мост, под кривую березу, и кажется — выскочу к станции и взлечу, понесусь над желтым зданием, мимо магазина, еще магазина, бабы с канистрой, над платформой, в небо.
      Загудел и пронесся навстречу товарный, громыхая колесами, поскрипывая коричневыми досками вагонов, тормозя мое движение своим, более мощным. Я пробежала еще несколько шагов и остановилась. Сердце скакало под горлом. Я не улетела.
      Далеко сзади плелась маленькая мама в тренировочных штанах. С красными пятнами на щеках, с ведром клубники под марлей, с тяжелым рюкзаком. С пестрым букетом, обернутым мокрой тряпкой и пакетом. Она приближалась, и можно было различить грозовое выражение лица, и тяжелое дыхание, и сдвинутые брови, и запасы порицаний и шлепков. Сначала она, видимо, пробовала бежать, но за улетающей школьницей угнаться нельзя. Она перешла на шаг, свистела носом, утирала лоб рукавом футболки, высоко задирая руку с букетом.
      Взбучка задыхалась. Парило, облако на горизонте пухло. Я мрачно смотрела в землю, изучала сбитый босоножкой грязный палец ноги. Я не улетела. Я поплелась к электричке и молчала всю дорогу.
      Сева тоже не улетел. Он вернулся к маме и безо всякого интереса слушал то, что любая мать говорит не улетевшему ребенку: опасно, потеряешься, машины, задавят, куда ты так понесся, зачем ты это делаешь, почему ты не остановился.
      Не машин и не поездов боятся мамы, и не чужих людей. Они боятся, что дети улетят. Что лопнет веревочка, что ветер унесет это легкое существо, раздует незастегнутую куртку парусом, еще немного — и ботинки, глаза, грязные пальцы, царапина на щеке навеки скроются за облаком.
      Но если дети станут от меня улетать, я просто брошу сумки на дорогу и полечу вместе с ними. В конце концов, я знаю, куда направиться и что можно показать. А без меня они наверняка запнутся, запутаются в ветвях и проводах, остановятся, вернутся. И хмуро промолчат весь остаток дня.
 
       Попытка фиксации
      Ну чем я занималась все выходные, куда они уплывают? Записывать, что ли? Ну вот записала. Тошно смотреть.
 
       Суббота:
      Две закладки в стиральную машину, развесила.
      Прочитали вслух с Сашкой два параграфа по истории. Обсудили родословную и моральный облик русских царей.
      Помыла пол в ванной.
      Промазала силиконовым герметиком туалет.
      Прочистила сливы в ванной и на кухне («Крот», вантуз).
      Почитала с Машкой «Карлсона».
      Заставила детей вымыть двери и прибрать в комнате.
      Почистила унитаз.
      Перевела на заказ интервью с британским дизайнером.
      Сходила в магазин.
      Выгуляла собаку (дважды).
      Поставила Машке компресс на ухо.
 
       Воскресенье:
      Погуляла с собакой.
      Сварила борщ, пожарила цветную капусту в сухарях, сделала ежиков в сметанном соусе.
      Принесла еды из магазина.
      Пересадила два цветка.
      Разморозила морозилку и вымыла холодильник.
      Постирала два свитера. Вручную, чтоб не сели.
      Вымыла пол на кухне.
      Подшила Машке слишком длинные джинсы.
      Написала налево половину статьи о реформе здравоохранения.
      Компресс, закапывание в уши, чтение вслух, стрижка когтей, вечернее соло «А ты алгебру на завтра сделал? А почему?»
      Вечерняя алгебра.
      Собака.
 
      Это ли я предъявлю Тебе?
 
       Плач дочерей Евы
      Домашнее хозяйство, проклятие дочерей Евы, переливание из пустого в порожнее и ношение воды решетом. Бездонная бочка Данаид, куда мы льем свои силы, молодость, время — будто надеемся, что все это смешается и возникнет философский камень, который позволит никогда в жизни больше не мыть полы. Или могучий джинн в облаке пара. Он похож на аладдинова джинна из мультика, и на говорящую коробку стирального порошка «Миф — морозная свежесть», и на Мойдодыра, и на Мистера Мускула, он любит работу, которую вы терпеть не можете, с ним веселей и в доме чисто в два раза быстрей.
      Но нет, не возникнет ни джинна, ни Мойдодыра, ни пара, ни облачка, а все исчезнет в бездонной бочке. Ибо всякая дочь Евы, если у нее нет домработницы (а домработницы, наверное, есть только у дочерей Лилит), должна попыхтеть и поплакать, ибо домашнее хозяйство такая же ее расплата за первородный грех, как и необходимость в муках рожать детей своих.
      Вот я навожу порядок, наслаждаясь хотя бы тем, как нечистое становится чистым, и пыль исчезает в жадном хоботе пылесоса, и полы стелются под ноги, как мурава. Вот уже восторженно сияет унитаз, и благодарно улыбается раковина, и в зеркале отражается пот лица моего, и кухонные занавески постираны и повешены, и цветы вымыты под душем, и в детской комнате на полу ни бумажки и постели застелены. А на плите булькает куриный суп, и меня ноги уже не носят, но душа порхает где-то вокруг кухонной лампы. Порхает, носится кругами и воображает себя хорошей хозяйкой.
      Но тщетно.
      Ибо все мытое станет немытым, и чистое грязным, и убранное неубранным. И натертое станет загаженным, и приготовленное — сожранным, и принесенное в четырех пакетах, пятнадцать кг груза на мои пятьдесят два тягловой массы, испарится в два дня. А посуду нагрузят в раковину и будут два часа спорить, кому ее мыть. И повешенное запылится, и наглаженное сомнется. И ты будешь вечно отскребать пригоревшее и оттирать заляпанное, подметать натоптанное и стыдить бессовестное, — и ни толку, ни проку, ни пользы, ни видимого эффекта.
      Три вещи бессмысленны под солнцем, и глуп надеющийся с ними справиться. И первая вещь — мести дорогу в снегопад, и вторая — черпать море ковшиком, и третья — наводить порядок в двушке, где есть двое детей, кошка и собака.
 
      Вот, растешь ты принцессой в доме матери своей, весело отмахиваясь от требований помогать по хозяйству, и заграждая уши свои наушниками, и утыкая нос свой в учебник по истории философии. Ибо все это шовинистские предрассудки, что женщина должна вести хозяйство, и манят тебя интеллектуальные высоты и творческая самореализация, и многих одноклассников и сокурсников своих ты заткнешь за пояс, перекинешь через плечо, переспоришь, обштопаешь и выставишь курам на смех. И появится принц ростом вровень тебе, и перекинет через плечо, и переспорит, и унесет в берлогу свою, и умчится на охоту свою, а ты проснешься утром, и узришь пред собою сковородки, и восплачет душа твоя.
      Ибо не будет с тобою матери твоей и бабушки твоей и прабабушки твоей, а вечером примчится твой принц и бросит пред тобою ногу мамонта с пожеланием освежевать и обжарить.
      Зачем, скажешь ты себе, не слушала я матери моей, не хотела читать руководство по свежеванию мамонтов, не брала в руки веника и не училась готовить соуса бешамель. Для чего читала я Фихте и Витгенштейна, и зачем могу на пальцах объяснить «Критику чистого разума», если не могу я пожарить мамонта, чтобы он был не жестким.
      И когда через чад и дым, и позор, и поношение, и стыд, и срам овладеешь ты мастерством гладить рубашки, и жарить мясо; и делать узбекский плов, и менять прокладки в кранах, и чинить утюги, и прочищать засоры, и лечить гаймориты; когда освоишь грудничковый массаж и программу органической химии за 11 класс; когда научишься варить варенье и закатывать в банки овощную икру, — то и тогда не получишь ты ни первого разряда, ни второй категории, ни премии, ни добавки к пенсии. И почетной грамоты не заслужишь, и даже простого спасибо.
      Ибо если ты отодвинешь кухонный стол твой, найдешь за ним паутину, а в кладовке — позапрошлогодние одежды детей своих, которые выбросить жалко, а отдать некому, — и за дверью пыль. И скажет муж твой, будет в этом доме когда-нибудь порядок или нет, и дети скажут, мам, а где все мои носки. И куда бы ни упал взгляд твой, везде увидишь ты только поле для деятельности и место подвигу.
      И восплачешь ты, дочь Евы, и возопишь в горести своей — да я б за это время, пока тут занималась уборкой, полдиссертации написала бы. И посыплешь пеплом главу свою недописанную, и погонишь детей своих наводить порядок в расположении своем, и сядешь, и обхватишь голову руками, и вскочишь, потому что мясо пригорело, и помчишься дальше вприскачку — а фиг ли толку.
 
       Квинтет для дисканта, двух сопрано и домашней электроники
 
       Мизансцена:Я пишу статью о корпоративном обучении. Машка посажена смотреть «Питера Пэна», чтоб не лезла под руку. Саша слоняется вокруг и показывает, что мне пора завязывать со своей фигней, потому что ему не терпится в сеть залезть.
       Жанр: Квинтет для диктофона, детей, видеомагнитофона и моего внутреннего голоса.
       Спецэффекты:Телефон, домофон.
 
      — Сначала мы созвали совещание по постановке задач, и эта была признана первой из наиболее приоритетных: ведь от компетенции менеджеров зависит успех компании.
      — Ооо! Бедная Нэна!
      — Мы адаптируем содержание курса под нужды компании: убираем связи с предпринимательством, настраиваем на управление стоимостью в компании и лидерство. Темы программы включают финансы и управление человеческими ресурсами.
      — Чтоо? Нэна? Так, с меня довольно! Вон, вон, я сказал! Больше в этом доме собаки в нянях жить не будут!
      — Тебе долго еще?
      — Программа рассчитана на, во-первых, пилотную группу с прицелом на тех, кто нужен компании и планируется на руководящие позиции. Среди кадрового резерва проводился активный отбор кандидатов.
      — Мам, а почему он на Нэну рассердился?
      — Замолчите все.
      — Дальше можно будет набирать такие группы на постоянной основе по мере готовности. Во-вторых, программа предполагает участие в ней всех желающих, кто хочет учиться на свои деньги.
      — Мать, это чо за муть?
      — Не мешай, говорю, и так запись плохая.
      — Можно будет взять у компании кредит. Сумма несколько уменьшится за счет финансирования компанией командировочных, питания, проживания, отсутствия на рабочем месте и льгот по выплатам процентов по кредиту.
      — Пойду кофе, что ль, выпью. Чьи это тут штаны висят на зеркале? Композиция номер три в стиле грандж? Автора хочу!
      — Ну мои, а что?
      — А в стирку отнести?
      — А свои-то?
      — Мои-то?
      — Да! Твои-то?
      — Мои-то в стиральной машине крутятся, а твои-то?
      — А мои-то тут-то!
      — А ну-ка их в корзину!
      — Тихо, я ничего не слышу!
      — Маш, а ты вообще молчи, а то сейчас выключу.
      — Ядрена мать! Куда ты смотришь, когда идешь? Посмотри, я вся в кофе!
      — Ничего, вкусно пахнешь. Булочкой посыпать?
      — Мы строим самообучающуюся организацию. Обучение топ-менеджеров способствует инновациям в компании. Есть возможность общения между топ-менеджерами и коллегами. В образовании, которое…
      — Смотри, Джон, русалочья лагуна!
      — И поселение индейцев!
      — А вот там капитан Крюк и пираты!
      — Потише сделай, я ничего не слышу!
      — … и коллегами. В образовании, которое…
      Пииииип. Пииииип. Домофон. Кто там? Откройте, газеты принесли. Пип, пип, пип, пип.
      — …ллегами. В образовании, кото…
 

Дррррррр. Дрррррр.

 
      — Алло.
      — Драсьти, Сашу можно?
      — Саааааааань, тебя.
      — В образовании, которое компания дает сотрудникам, много тренингов и мало системных занятий, а у менеджеров есть высшее техническое образование в своей области, но нет высшего экономического.
      — Крюк! Ты, дохлая селедка, мы здесь!
      — Мы провели корпоративные исследования — с помощью отдела социологических исследований постарались выяснить, какова потребность, необходимость, какие требования предъявляют сотрудники…
 

Дррррррр. Дррррр.

 
      — Саш, тебя.
      — Мать, тебя.
 

Дррррр.

 
      — Саш, ну подойди.
      — Мать, ну подойди сама.
      — Сын!
      — Мать! Я же сказал, что это тебя!
      — Да, Георгий Витальевич. Завтра в двенадцать вышлю. Раньше никак нельзя. Да. Я сейчас над ним работаю и ровно в двенадцать вам его вышлю.
      — Ну мам, ну я из-за тебя ничего не слышу!
      — Выключу!
      — Таким образом, акцентируется помощь в развитии и удержании перспективных кадров. Программа рассчитана на руководителей региональных заводов, объединений, их замов, на начальников отделов в регионах и Москве.
      — Крюк сказал, он вобла, он вобла, он вобла! Крюк — это вобла, он вобла, он вобла!
      — Дрррр! Мать, тебя!
      — Катька, бросай все и привези мне сейчас на Пушкинскую мой загранпаспорт. Сегодня вечером. Какая разница. И прихвати сумку, ту, серую. Через сорок минут. Давай.
 
      Это была оранжевая революция в Киеве.
 
       Яблоки
      Он уехал в Киев и не звонил, и мобильный, как всегда, не отвечал. И в это время позвонила Елена Андреевна и сказала: Катя, приезжайте, если можете, Борис умер.
      Я обзвонила всех коллег из газет, пославших в Киев корреспондентов. Я много раз набирала его номер и послала десять смс-ок. Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети.
      Неугомонный Борис Алексеич с вечера укреплял разболтавшиеся ножки кухонных табуреток, а утром поехал на дачу. Он укрыл розы и клематисы, подвесил на новые петли дверь сарая, заколотил окна дома и стал собирать поздние, последние, почти зимние яблоки. На кухне еще стоял ящик, до половины ими набитый, и благоухал.
      Он привез домой яблоки, поужинал, выпил рюмку водки, посмотрел новости с Майдана Незалежности и сказал:
      — Лена, что-то у меня сердце болит.
      Она ушла на кухню за валидолом, нашла его не сразу, а когда пришла, он не дышал.
 
      Когда мы приехали, снега еще не было. За окном второго этажа росла яблоня, и в раму тыкались ее голые ветки с редкими, подмороженными, прозрачно-желтыми яблоками. В сумерках они светились грязновато-желтым светом. Во всех садах частного сектора за заборами висели редкие неубранные яблоки, а сверху сыпала белая крупа.
      Когда свекра хоронили, уже была метель. Дети сидели в Москве с моей мамой, оба простуженные, и Сашка объяснял Машке, как он понимает вечную жизнь.
      К самым похоронам примчался Серега. Коллеги передали ему, что его искали. Он позвонил мне, наткнулся на маму, узнал, позвонил в Калугу, ломанулся, успел, и теперь, поздно вечером, когда гости разошлись, вся посуда была помыта, складной стол убран, а сон невозможен, он сидел напротив меня на отцовском любимом диване, и мы оба глупо молчали, а ветер колотил и расквашивал об окно гнилое яблоко.
      Нет ничего хуже, чем сидеть с мужем после похорон его отца и не иметь что сказать. Сдерживать каждое слово, потому что оно будет сочтено фальшивым, ничего не говорить, потому что все покажется неискренним. Не сметь хлюпнуть носом, потому что считается, что это не мое горе. Не жалеть, потому что жалость унижает. Не помогать на кухне, потому что все уже сделано. Ничего не делать. Молчать. Смотреть. Сидеть. Час. Два. Слушать стук яблока о стекло. Метаться мыслью — что сказать? Что сделать? Как сделать правильно? Подойти и обнять — дернется и отведет руку. Сказать — оборвет. Нет интуитивно правильного решения, не знаю, как надо, так плохо, и так плохо, и так тоже плохо, оскорбительно и обидно. Остается сидеть и молчать, но это никому не надо.
      Когда я уезжала, свекровь вручила мне целую сумку яблок. Они потом лежали у меня на кухне и пахли нежной бунинской осенью. Они были вкусные, но я их есть не могла. Часть дети съели сырьем, часть я запекла в шарлотку с корицей, часть сгнила.
      Серега в Москву не поехал: остался пока у матери. «Спасибо, что приехала», сказал напоследок. Я решила не удивляться.
 
       Типа скоро грянет буря
      Как будто не было года.
      Зима была плотная, осязаемая, толстозадая, бесконечная. Весну и лето пронесло на ускоренной перемотке, с белыми полосами, цветными пятнами, дымкой помех. Осень пришла безрадостная, какой давно не бывало. Сентябрь — слезы, октябрь — рыдания, ноябрь — апатия. Потом снова навалилась зима — с гриппом, с сопливым январем, с холодным февралем, с сибирски зимним мартом, с двойками по химии, с вызовами в школу, с четвертной двойкой по геометрии.
      И все это время тянулась нескончаемая пахота, в которой торчат три-четыре ярких пятнышка: вот съездили с детьми посмотреть в «Имаксе» объемное кино про космическую станцию, вот смотались в «Оранжевую корову», где Машке расписали морду цветочками, а Сашка от скуки возвел бегающей вокруг малышне роскошный дворец из «Лего». Вот с Тамаркой съездили в дальний гипермаркет. Вот сходили гулять в лесопарк: рыли пещеры в снегу, ползали в сугробах по-пластунски. Были в театре на «Щелкунчике», Машке не понравилось.
      Муж ездил на Шри-Ланку писать о цунами, потом поехал обобщать революционный опыт в Киргизию и вернулся собирать книгу статей о событиях в Грузии, Киргизии и на Украине.
      Всю эту зиму при редких встречах мы с ним обсуждали революцию.
      — Нужна революция, — говорил он. — Терпеть это невозможно.
      — Не нужна революция, — говорила я. — Нас же первых и снесет.
      — Ты разве власть? — удивлялся он. — Власть снесет.
      — Снесет меня, а власти ничего не сделается, — упорствовала я.