Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Конь в пальто

ModernLib.Net / Лукьянова Ирина / Конь в пальто - Чтение (Весь текст)
Автор: Лукьянова Ирина
Жанр:

 

 


 
Конь в пальто

 
       Ход конем.
 
      Вообще-то роман про меня должен называться «Конь бледный». Это я конь бледный — слышите мой полночный топот, мое дыхание-запыхание, видите мою интересную бледность? Округляете ли глаза свои от ужаса, глядя, как я сею вокруг себя разрушение?
      Бзамс. Это был угол стола. Теперь я не просто конь бледный, я конь в яблоках. На пути моем стоят острые углы и враждебные столы, и на левом моем бедре красуется малиновое яблоко, а на правом лиловый баклажан в натуральную величину.
      Куда ты скачешь, гордый конь, и где откинешь ты копыта?
      Ты же женщина, жужжит мама, ты жжже должжжжна быть нежжжной, должжжна быть жжжжженственной… Но я не женщина, гордо ржу я в ответ, я давно не женщина, я конь. Конь позорный, педальный, в пальто.
      Конем я стала далеко не сразу. В дошкольном возрасте я еще испытывала иллюзии, что я мамин зайчик, но уже в школе меня звали макакой. Один персонаж моей студенческой жизни звал меня змеей, а я его дятлом… нежность такая была… Одно время я еще надеялась, что стану акулой пера, потом был долгий кенгуриный период, и вот теперь я конь, здравствуйте, рада познакомиться. Дальше развиваться некуда — впереди только леопарды мщенья, гиены тоски.
 
      Я конь, я скачу, топочу и сею ужас, смерть и разрушение. Правда, они как-то сами возникают, я могу даже усилий не прилагать. Я их не сею, я их притягиваю. Все синяки — мои, все разбитые в супермаркете банки — мои, все потеки майонеза на новых блузках, все грязные брызги на чистых джинсах, все крашеные скамейки, все вороньи какашки с неба, все они мои, мои, мои.
 
      2003 год. Поздняя осень. Утро. Маша не хочет в садик, там ее мальчик обижает, у них там трудная любовь, и сегодня как раз обострение, они больше не хотят жениться. Собака призывает: «урррррр», она хочет гулять, но нет, Саша не хочет вести ее на улицу, Саша будет лежать и жалеть себя, и ныть в подушку: мыыым… у меня гылыва былит… Значит, кто пойдет гулять с собакой? Как кто — конь в пальто. Конь натягивает пальто (черное, опять все в белом кошкином пуху), конь кричит: чтоб когда я пришла, все были умыты! То есть когда я приду!
      Пятнадцать минут спустя: почему не умыты? Ты что, не мог отвести ее умываться? — А она не хочет. — Мама, я не хочу с ним, он меня знаешь как назвал? Он обзывался! — Сама обзывалась! Мам, знаешь, как она обзывалась?
      Я не буду овсянку. А мне с персиком. Нет, не с персиком. С яблоком есть? Нет. Тогда вообще не надо. Голодный пойдешь? Ну и что. Гастрит. Ну и что. У тебя гастрит, мальчик, тебе двенадцать лет и у тебя уже гастрит! Ну и что!
      А где мои колготки? — кричит Маша. А где мой свитер? — вторит ей Саша. А где моя жизнь, оглоеды, куда вы ее дели, не под кроватью ли она там завалялась вместе с пластиковыми стаканчиками из-под карамельного пудинга?
      — Мне эти ботинки малы уже, — поджимает губы Саша. Я знаю, о Саша ибн Сережа, но на тебя уже два года как не налезают мои ботинки, так что поделиться не могу, и у меня нет бороды, из которой можно выдрать волосок, чтобы наколдовать тебе новые, а денег мне вчера опять не дали.
      — А можно я твоей помадой намажусь? — строит глазки Маша.
      …
      Это была пауза. Или пропущенная строфа, как в «Онегине». Строфа посвящалась моей косметике, погубленной Машею… накрашенным кукольным рожицам, голубым теням на Машином лбу… Духам «Органза», которые Саша лил на ватку и оттирал со своего пенала написанное вражеской шариковой ручкой «Саша педараз»… двум контурным карандашикам, которыми Маша рисовала домик на обоях в коридоре… блеску для губ «Буржуа», целеустремленно, с большими ухищрениями вытрясенному из пластмассового тюбика на кухонный стол… и туши «Л’Ореаль», густо украсившей белое махровое полотенце… Л’Ореаль-Париж, ведь я этого достойна. Глубокий вдох. Выдох.
      …
      — НЕЛЬЗЯ.
      — Я С ТОБОЙ БОЛЬШЕ НЕ РАЗГОВАРИВАЮ!
      — ОЧЕНЬ ХОРОШО!
      Ну вот одна в садике, другой в школе, кот накормлен, собака спит, половина десятого утра… что же я так устала уже… Спать лечь, что ли? Насыпаю три ложки кофе в молоко. В молоко — чтобы руки потом не тряслись. А еще молоко снижает мочегонный эффект.
      Села. Задумалась. Придумала, как писать статью. Статью нудную, никому не нужную, кроме рекламодателя, но я стараюсь написать хорошо, убедительно, красиво, это у меня сейчас такой род занятий — валять конфетки из материала рекламодателей. Не сваляешь — не поешь. Отдел денег не приносит? — значит, плохо работает. Значит, надо написать про то, под что гарантированно рекламодатель денег даст. Вот и пишем. Плюемся и пишем, пишем и плюемся.
      …
      Пропущенная строфа, вдох, выдох, текстовая поддержка рекламного модуля в 1/16 полосы. Для этого мне надо сделать вид, что рекламодатель — только один из прочих героев статьи, придумать для него тему и взять комментарии у трех его коллег, с которыми у него нет непримиримого антагонизма.
 
       Ммммыммммм
      Наваляла пять страниц, сохраниться, естественно, не успела. Бабах, падает электричество во всем доме, статья отправляется прямой дорогой в Царствие небесное — может, где-то там, в небе есть бэкап-копии моих безвременно погибших материалов?
      Час сижу без электричества и думаю, размораживать уже холодильник или нет. В диспетчерской глухо занято: весь дом туда звонит.
      В темноте при свече дозваниваюсь трем деятелям, у которых надо взять комментарии, а меня посылают. «Он ушел на встречу с депутатом в кандидаты». Это не ошибка, это мне так сказали. «Перезвоните, я не могу сейчас говорить, у меня этот телефон для связи с иностранцами». «Он в командировке и вчера не приехал». А кто вместо него? — Я вместо него. -Комментарий дадите? — А зачем вам комментарий? — Я статью пишу на эту тему. — Ну хорошо, но только в порядке личной беседы. — Но опубликовать-то можно? — Нет, что вы, меня начальство не так поймет.
      Нет, дорогие мои. Пока что это я вас не так понимаю. Она же мне сказала только одно: мы такие хорошие, вы знаете, наши клиенты нас так любят, мы самые лучшие в мире! Это действительно не для печати, но почему же она, глава отдела маркетинга, так боится поставить под этим непечатным заявлением свою фамилию?
      Включилось электричество. Нет, все-таки у меня бэкап тоже остался, но совсем ничтожный… Ну и все заново, естественно, а заново уже ничего не склеивается…
      Звонит мое солнце из школы и мычит в трубку: Мыыыым, мммможно я домммой пойду?… У ммменя головаааа болит…
      Дожидаюсь, пытаюсь кормить — не жрет. Сую таблетку, укладываю, ждать не могу, у меня пресс-конференция в министерстве, я уже опаздываю, ну почему я всегда опаздываю, останавливаю машину, обещаю сто пятьдесят рублей — и попадаю в пробку на Третьем кольце. Я сто раз клялась себе не брать машину, когда опаздываю, выезжать на мероприятия за два с половиной часа, я сто раз клялась никогда не ездить через третье транспортное кольцо, вот тебе, вот тебе, вот тебе. Вот тебе в наказание радио «Шансон» на все время стояния в пробке. Ах, Катя-Катя-Катя, веселая игра, ах, Катя-Катя-Катя, мне не вернуть вчера. Или Таня-Таня. Оля-Оля. Любушка-голубушка. Мамочка моя.
      Звонит мобильный: мама, у кошки рвота. Чуть было не командую развести пакет регидрона в кипяченой воде и давать по чайной ложке каждые пять минут. Убери, говорю, бумажкой осторожно, и дай ей воды.
      Беее, говорит солнышко, я не хочу блювоту руками.
      Только попробуй не убрать, кричу я.
      Отбой.
      Я вылезаю из машины и ставлю ногу в хлипком ботинке ровно в середину глубокой, грязной, ледяной лужи.
      Где вход? Здесь? Нет, говорят, вокруг здания. Здесь? Нет, вы ошиблись, вам в соседний подъезд.
      В соседнем подъезде меня не хотят пускать, пресс-конференция началась двадцать минут назад, паспорт я еще не забрала из обмена, вместо нормального редакционного удостоверения у меня один только дурацкий пропуск. На мужнину фамилию, Бекешина, а подписываюсь я девичьей, Кафтанова. Кто-то добрый меня по девичьей и аккредитовал. Еще десять минут я доказываю, что я не верблюд.
      Я взлетаю по лестнице, в правом ботинке у меня хлюпает, в правом боку колет, шапка съехала на затылок, волосы торчат в разные стороны, пальто опять в какой-то шерсти, подцепленной на сиденье в машине (собаку, что ли, перевозили?), — и, есть такое подозрение, не работает диктофон. Маша орала в него песни и могла посадить батарейки. «Я буду вместо, вместо, вместо нее твоя невеста, честно, честное ё!».
 
       Мой муж — прелестный муж
      А что муж, спрашивают у меня иногда, если я особенно патетично рассказываю истории, как сверлила стены соседской дрелью или узнавала у свекра по межгороду, что такое пробки и как их вворачивать.
      Традиция и историческая справедливость требуют отметить, что муж объелся груш.
      Он действительно объелся груш в десятилетнем возрасте и с тех пор их не ест. Но не это важно.
      Мое семейное положение по-английски называется «separated», а по-русски «соломенная вдова».
      Мой муж, Сергей Бекешин, — журналист-горячеточечник, но я предпочитаю говорить «военный корреспондент», потому что «горячеточечник» похоже на «мочеточник». Он, между прочим, и притащил меня в журналистику. А то бы я сейчас преподавала в каком-нибудь международном университете экономики и транспортно-канализационного хозяйства историю философии. И писала бы диссер о соотношении кризиса ценностных парадигм с революционными ситуациями в мировой истории. И получала бы свои две копейки в месяц, и с брезгливой миной изымала бы шпоры у студентов, и требовала бы на зачете сложить все мобильники на передней парте, чтобы не совещались смс-ками… и по вечерам сидела бы в обожаемой библиотечной тишине, рылась бы в пожелтевших книгах… сдавала бы вечером контрольный листок с кучей отметок… Разница только в том, что я получаю не две, а двадцать копеек в месяц, и за эти двадцать копеек мне приходится работать конем. Я не жалуюсь. Если бы я преподавала и писала диссер, темперамент искал бы себе другого выхода. Я бы еще, чего доброго, начала петь в университетской самодеятельности и играть в КВН.
      Но это было лирическое отступление о философии, а я собиралась о муже.
      Мой муж — коренастый мужчина с мускулами. Он него есть короткая борода цвета «соль с перцем» и тельняшка. Он умеет носить бандану с непринужденностью горского бандита, ставить палатку, играть на гитаре и варить плов. Он настоящий мачо.
      В его палатке мне поспать так и не удалось, так что принимаю на веру, плов у него обычно подгорает, а в окрошку он с видом знатока режет докторскую колбасу прямо с оболочкой. Чтобы не обижать его ненужными криками, я потом осторожно достаю резаные кусочки по одному и сдираю жесткие шкурки. Осторожно вытаскиваю из стены кое-как вставленные им дюбеля и вставляю новые, соразмерные, и перевешиваю им повешенные полки так, чтобы он не заметил и не обиделся. Он не замечает, его все равно никогда дома нет.
      …
      Пропущенная строфа об упавшем стенном шкафчике. Ищите ниже.
      …
 
      Он носит серую жилетку с кучей кармашков, и в кармашках спрятано все, что нужно настоящему мужчине в далеком походе: перочинный нож, носовой платок, веревочка, активированный уголь, таблетка солпадеина, презервативы, помятые визитки, истершееся письмо на листочке в клеточку (почерк девичий, автора и содержания не знаю: не читала), полпачки жвачки «Орбит — лесные травы», коробочки с фотопленкой (сейчас уже нет, наверное: сейчас уже цифра — ну, значит, флэшки), полпачки табаку «Амфора» и трубка… я просто часто стирала жилетку, и всякий раз выгружала этот боезапас на его стол.
      Мой муж уверен и немногословен, он чарует девиц с первого взгляда, и я была не исключение. И в мыслях молвила: «вот он». Даже не так, нет, вот так: «ВОТ ОН!!!!» Вот он, редкий экземпляр Настоящего Мужчины, с его тихим юмором, с надежным плечом, с грубым хемингуэевским свитером, с рублеными фразами. Он все знает о жизни, он все умеет, и чтобы его не обижать, я готова двадцать минут вытаскивать из окрошки кубики колбасы и сдирать с них шкурки. Потому что давиться шкурками я даже из безмолвного обожания не готова.
      Квас для окрошки он тоже выбирает сам, потому что выбирать квас, варить кофе и делать плов должен настоящий мужчина. Он неизменно выбирает неправильный — квасной напиток на аспартаме, потому что он близорук, а мужская гордость не позволяет надевать в супермаркете очки и читать квасные этикетки, и дома он сердится, что правильного кваса в мире не осталось. И окрошка получается неправильная. И есть он ее не будет.
      В его мужчинском мире это ужасно важно: правильная водка, правильно поставленная палатка, правильная пленка, правильная съемка, правильная техника, правильная рыба и правильный табачок. Я все делаю неправильно. И снимаю я неправильно, и мой любимый «кэнон» — тоже неправильный, и когда он вдруг хвалит один-единственный мой кадр из сделанных двухсот, я взлетаю на пушистых белых крыльях: меня похвалил профессионал!
      Пока он жил с нами, его угол был завален контактами, иначе говоря, контрольками, отпечатками пленок на листе бумаги, с удачными кадрами, помеченными маркером. Он был снимающий журналист, или пишущий фотограф, он и есть, только он с нами почти не живет, а огромная коробка из-под телевизора, полная этих контактов-контролек и неуютных черно-белых фотографий, стоит в кладовке. Я знаю, Сашка иногда в них роется.
      От мужа нам осталась гитара с двумя порванными струнами. И старая тельняшка, которая Сашке еще велика, и куча толстых исписанных тетрадок, и дюжина дискет с карандашными надписями (есть еще даже пара пятидюймовых), и какие-то неидентифицированные кассеты, и початые пачки табака, и непочатые пачки сигарет, и пустая сигарная коробка, и пустая бутылка из-под рома, и фляжка с надписью «Самый крутой», и черно-белая фотография девушки с наивными глазами и толстыми губами, и пара старых коричневых синтетических носков с торчащей из узора, распушенной ярко-алой нитью. И латиноамериканская кукла, подарил друг из Мексики. И какой-то деревянный кот на резиночках, подарил друг, кажется, потом убитый в Чечне. И шерстяной носок с дырой — один из пары тех, которые я ему связала, когда он первый раз поехал в Чечню, — я старалась не впадать в пафос, так что в дорогу связала ему носки и вышила кисет, как советская школьница неизвестному солдату. На кисете стебельчатым швом было выведено «Блюди себя, как я тебя». А еще у меня есть кольцо, которое он мне сделал из какой-то убийственной военной железки.
      В коробке лежат и наши свадебные, тоже еще черно-белые фотографии: я толстая и глупая, на втором месяце беременности, в вышитых джинсах и свадебном белом свитере, и он, в тельняшке и пиджаке, и куча друзей с бородами и без бород… этот спился, этот уехал в Израиль, этот в Германию, этот в Америку, эта в Австралию, этот погиб, с этой мы поссорились, с этой не поссорились, но тоже как-то разошлись…
      Трогать коробку нельзя. Это папино.
 
      Почему мы разбежались, спрашивают меня дальние общие приятели. А мы и не разбегались. Мы никогда толком и не жили вместе, потому что он всегда с большим удовольствием называл себя «бродягой», а я бродяжничества не любила еще с тех пор, как проходила в девятом классе Горького.
      Когда он узнал, что мы доигрались, он был счастлив и носил меня на руках, он кричал, что я рожу ему парня, он сам предложил мне жениться, и я с восторгом согласилась, мне казалось, что ни с кем другим я так не буду счастлива, как с этим безбашенным, талантливым, сильным мужиком. И я осталась бороться со своим токсикозом, а он поехал… ой, я сейчас даже не помню, куда он поехал, куда он мог поехать в девяносто первом году? Был путч, я была одна, я собралась рожать, а он был на баррикадах, я понимаю, что в это время место журналиста на баррикадах, просто мне было очень тяжело остаться с первыми родами в полном одиночестве во время путча, я ведь тоже немножко журналист и кое-что понимаю.
      Пока я рожала ему парня — двадцать часов подряд, — он с друзьями пил за победу демократии, и только через день узнал, что у него родился сын, и завопил: «У меня сын, мужики!» — и ушел опять пить и праздновать состоявшуюся победу, а заодно и рождение сына. Он был ошарашен, он ушел осознавать, что у него сын, так символично совпавший с рождением новой России, он даже не написал мне хотя бы крохотной записки и не пришел под окно.
      А потом я осталась одна нянчить сына, а он сказал, ну вот, я теперь тебе совсем не нужен, ты целиком поглощена ребенком, — и опять уехал, не помню куда. А потом оказалось, что у него там гражданская жена с сыном от первого брака, что он ее тоже любит и жалеет, и ребенка жалко, ему же три года всего, у него никогда не было отца. Да, я понимаю, сказала я. Ты — это одно, сказал он, а она — совсем другое. Она такая беззащитная, сказал он.
      Но ты не думай, сказал он, я все равно люблю одну тебя. Ты — сильная, сказал он. Я заржала. Коням положено.
      А потом у него оказывалось по гражданской жене в каждой горячей точке, в каждом случайном привале. И всегда это были беззащитные брошенки, матери-одиночки, которым он мог подставлять мужское плечо, с сыновьями-дошкольниками и сыновьями-подростками, которым нужно мужское воспитание. Он подавал им живой пример и обучал быть мужчинами. И потом уходил от них. Он не терпел долгих отношений, и когда страсть остывала — а остывает она года два, — он уходил. Ему не нужны были женщины, которые уже знают, что на гитаре он умеет играть четыре с половиной песни, что он быстро снашивает носки до дыр, что он предпочитает дезодоранты-спреи роликовым, что он ненавидит манные клецки, что страшный шрам у него на спине не от шальной пули или бандитского кинжала, а от неуклюжего падения с дерева в одиннадцать лет… Ему надо было ошеломлять и в двадцать пятый раз с успехом рассказывать любимые истории, которые я и его гражданские жены уже знали наизусть, и впитывать новую любовь и новое восхищение, и как только любовное ослепление проходило, а новая брошенка начинала прозревать и привыкать, он собирал свой вещмешок, рассовывал по кармашкам сигареты-спички-зажигалки и коробочку из-под пленки, куда насыпана соль, и прятал в кожаные ножны любимый нож. Его звала труба — его ждали Нагорный Карабах и Таджикистан, Сербия и Абхазия, Чечня и Дагестан, Приднестровье и Афганистан, Пакистан, Ирак, и всюду его ждали брошенки с детьми, давно уже не получавшими воспитания.
      А дома напрасно ждали мы с Сашкой. Сначала я психовала и висела на окне, выглядывая, не идет ли ненаглядный, не спала, ожидая звонка… А он говорил, ну что я буду тебе звонить, я думал, ты спишь давно. Или говорил, что ты меня пасешь, как маленького, ты хочешь меня к своей юбке привязать, я не обязан перед тобой отчитываться. Или говорил, ну извини, матушка, это война, звонить неоткуда. Но даже когда не война, и звонить есть откуда, он все равно не звонил. И я сходила с ума, когда думала, что его в девяносто третьем убили у Останкина, что в девяносто четвертом он пропал в Югославии, что в девяносто шестом его замучили в Чечне. Сначала я ждала и вздрагивала от телефонных звонков, а потом поняла, что он не позвонит мне не только из Чечни, но даже из редакции, где они осели на ночь пьянствовать, не приедет с чьей-то дачи, куда уехал на шашлыки, когда я две ночи не спала, сбивая температуру гриппозному Сашке и сама, наконец, свалилась… Но я не собиралась жаловаться, подумаешь, грипп, что я — не справлюсь?
      Нет, он появлялся. Арагорн, типа, сын Арахорна, с обломком меча Исилдура под эльфийским плащом, к заждавшейся Лив Тайлер, которая без него не ела, не пила, а все вышивала знамя. Весь пропотевший и запыленный, запыленный даже зимой, с ввалившимися глазами, с застывшей в них многодневной, бесконечной тоской, и я знала, что надо делать: все бросить и слушать, кормить мясом, поить чаем, замачивать в ванне и надевать кружевную ночнушку вместо уютной футболки размера XXXL, и отправлять Сашку спать пораньше. И я замечала новые, незнакомые прежде устойчивые слова — он легко их подцеплял, то вдруг начинал говорить «вельми», «паки» и «зело», то, напротив, «чисто конкретно», «в реале» и «париться». В речи его проскакивали новые чужие имена, чужие обороты, и сам он был чужой.
      «Летучий Голландец» раз в десять лет на один день причаливает к острову, и мужественный Орландо Блум в черной бандане сегодня сходит на берег к своей прекрасной Кире Найтли. Зрителю плевать, что она делала все эти десять лет: ее время остановилось. Что бы с ней ни происходило — в час, когда капитан Тернер сходит на берег, она должна явиться в указанное место, готовая к бурному сексу и последующим релаксационным процедурам.
      А я не ждала его сегодня. Я в какой-то момент вообще перестала его ждать. Мне вдруг стало все равно, будет он ко мне возвращаться или не будет. А он был уверен, что где-то есть окно, где я его жду и у детской кроватки не сплю. Жду с готовым жареным мясом, с ночнушкой, с вышитыми занавесками. С налитой и вечно горячей ванной, где никогда не оседает пушистая пена, со всегда свежей любовью, с еще теплыми плюшками из духовки. И чтоб ребенок загодя понимал, хочет ли папа маму (и тогда спит) или побороться с сыном (и тогда бодрствует).
      А я ждала его с ребенком в ветрянке и со срочной работой, за которую обещали большие деньги, и хоть умри, а завтра надо сдать, а то не было денег и еще два месяца не будет… и я кормила его, слушала рассказы, спала с ним, а потом в три часа ночи вставала и шла к компьютеру делать работу, а его это оскорбляло.
      То у меня не было мяса. То у меня был первый день месячных и я вообще ничего не могла, только корчиться. То у нас с Сашкой был серьезный разговор о принципах — например, почему нельзя стирать двойки в дневнике, — и я совсем не хотела внезапного вмешательства свалившегося с неба папы с его срочными крутыми мерами.
      Я долго поддерживала огонь горящим, плюшки теплыми, страсть живой, а пену в ванне — неопадающей, но это мне оказалось не по силам. Не вышло замереть на годы в терпеливой неизменности, со свечой у окна, со штопаньем рубахи под лампой, в ожидании своего Солдата. Я жила своей жизнью, а Серегу оскорбляло, что на время его исчезновения она не замирает.
      И он начинал превращать историю про Солдата и Солдатку в историю про Солдата и Шлюху, он искал свидетельств нелюбви, неверности, он кричал «да я тебе не нужен!», «да ты меня давно не любишь!» — и высматривал в шкафу чужие рубашки, а то и моих любовников. В шкафу был только беспорядок.
      Муж мне уже был не нужен. Я привыкла жить без него, обходиться своими силами и растить сына как получается.
      А вот «ты меня не любишь»… не знаю. Я не знаю, любовь это или уже не любовь… я смотрела на эти шрамы, на новую седину, трогала его наизусть знакомые пальцы, видела на спине привычный шрам, слушала рассказы — если он вообще что-то рассказывал, и понимала, сколько он всего видел, где он бывал и как он жил, — и все ему прощала, хотя, в общем-то, старалась не копить ничего такого, что надо специально прощать. Как я его любила, когда он сидел на кухне, уже отмытый, уже переодетый в старую футболку, курил трубку, был дома, и в доме было хорошо и правильно, если пользоваться его любимым словом…
      Иногда он приезжал чернее тучи. И требовал водки. И под водку рассказывал — беспросветный мрак, тоска и ужас — я слушала всю ночь, спать было невозможно, жить после этого — тоже. А потом расстилала диван и уходила на кухню. Он ложился, я садилась работать… утром будила Сашку в школу, кормила, отправляла и смотрела на спящего Сережку. Иногда Марья приползала к нему под бок и всегда устраивалась в той же позе, что и папа.
      А с утра — а иногда еще с вечера — он к чему-нибудь цеплялся, злился и орал на меня. И я понимала, что человек пришел с войны, он неадекватный, это вьетнамский синдром, а я должна терпеть и понимать, но я не могла уже больше терпеть и понимать, я всю жизнь только терплю и понимаю. И пришел он не с войны, а от бабы, и на нем незнакомая одежда, подаренная кем-то чужим, и трусы, каких он никогда не носил, и я боюсь с ним спать после чужих баб, потому что он приносил мне уже всякую стыдную гадость, от которой я потом месяцами лечилась, а кое от чего до сих пор еще не вылечилась. Слишком много на один бурный супружеский секс за полтора года.
      А потом он уходил. Кантовался у нас еще несколько дней, констатировал, что я больше не люблю и не понимаю его, это был очень хороший предлог, чтобы снова слинять — и отличное обоснование его новых любовей.
      Он мельком спрашивал Сашку, умеет ли тот подтягиваться, и Сашка из кожи лез, чтобы понравиться своему крутому отцу, и, вцепившись в перекладину тощими лапами, извивался всем телом, пытаясь подтянуться. Сережка говорил «салага» и подтягивался сам — упруго, резко, раз, раз, раз, Сашка смотрел сияющими, влюбленными глазами. Для него папа всегда был на войне. Потом я начала понимать, что он все время смотрит новости про войну и ждет папу. Не станешь же объяснять парню, что папа давно уже приехал с войны и живет на Арбате в четырехкомнатной квартире у английской радиожурналистки. Или в Махачкале воспитывает чужих близнецов.
      Потом начался период вопросов, на многие из которых я не могла честно ответить, потому что не хочу говорить Сашке, что его отец еще глупый мальчик, невзирая на все его седины. Что он ищет легких путей, вымогает любовь и восхищение и не способен устанавливать долгосрочные отношения на основе взаимной ответственности.
      А потом все газеты и телеканалы неделю трубили об исчезновении в Чечне московского журналиста Сергея Бекешина. Я отправила Сашку к маме и велела не включать телевизор вообще, парню было шесть лет, он уже все понимал. И тут мне начали звонить давно забывшие меня общие друзья, и говорить «ну ты как?» и «он тебе не звонил?» — один работает в новостной службе такого-то канала, а другой в газете… и кто-то сказал неловко: «Ну слушай, ну ты, может, скажешь мне тут для программы пару слов, я приеду с оператором»… и я даже не могла отключить телефон, потому что ждала вестей от Сереги. Я не знала нужной им пары слов, и все слова, которые про Серегу говорили и писали, были какие-то чужие.
      А потом оказалось, что он не выходил на связь, потому что с кем-то где-то выпил не вовремя и пропустил нужного человека. Не выполнил задание редакции — и не объявлялся, пока не выполнит, такое вот представление о профессиональной чести — и неделю гонялся по горам за каким-то там нужным информантом, и тут редакция забила тревогу. А когда объявился и прислал свой материал — уже информант его был никому не нужен, зато сам он стал персоной номер один. И он имел тяжелое объяснение с редакцией, и приехал усталый и злой, и как же хорошо, что я услала Сашку. У нас толпились какие-то люди, какие-то провода, телекамеры, не могли ж они уйти несолоно хлебавши и объявить на всю страну, что это было просто недоразумение — чего ж тогда всех на уши поставили? Мы постоянно из-за чего-то ругались, и я все время плакала. Я так плакала, что опухла и осипла. И наорала один раз даже на этих людей с камерами — ну что вы тут ходите, что вам нужно, нет здесь никаких сенсаций! — ушла от них в детскую, села смотреть в окно, чужие люди шастают по квартире, дверь открытая туда-сюда хлоп-хлоп. Хотя чего орала, понятно же, у людей работа. Я сама так лезла к людям, дайте, мол, интервью… человек говорит, что вы, я только что маму похоронил… а я плачу: ну извините, ну дайте интервью, меня начальство ругает, кричит, тема в номер уже заявлена!
      А потом как-то все улеглось и утихло, и мы дня два ходили обессиленные, бледные, нежные, не было сил даже разговаривать, и после этого он опять куда-то умотал, и теперь уже с концами, а у меня появилась новая забота: Машка.
      И если Сашка родился 20 августа 1991 года, то Машка ни в чем не захотела уступить брату и явилась в мир 17 августа 1998-го. От описания ее первого года жизни я избавлю и себя, и читателя.
      Я уже знала, что он где-то… дай Бог памяти… нет, не в Кувейте и не в Косове… нет, не помню.
      Меня встречали из роддома сын и мама, и сын был насуплен и ощущал себя старшим мужчиной в доме. Сначала у меня жила мама, и мы проедали мои тощенькие докризисные запасы. Потом я наладила тухленькую модемную связь и стала работать дома, посылать тексты почтой, тогда это еще было ново, а за деньгами ездила с Машкой. Самое гадкое, что и работы почти не было, я тогда в чем только не отметилась, вплоть до компьютерного набора текстов и редактирования чужих дипломов. А один раз меня не пустили в офис крупной компании, куда я пришла за гонораром от корпоративного издания: с детьми не положено! Гонорарную ведомость и деньги мне вынесли редакторша ко входным дверям.
      А он где-то ездил, писал репортажи, получил награду от Союза журналистов, лежал в больнице с простреленной ногой, давал интервью иностранным коллегам, опять пропадал где-то в блиндажах, землянках, развалинах, какие-то грады, какие-то скады, какие-то лорды Джадды, противопехотные мины, Совет Европы, какие-то выборы, не могу, не хочу, устала, не могу больше. Плюйте на меня, осуждайте меня, я сгорела, я не смогла, я не стала настоящей солдаткой. Зато я стала конем в пальто.
 
       Пропущенная строфа об упавшем стенном шкафчике.
      Шкафчик вешал Сережа. Что-то ему в стене мешало — возможно, непредвиденный кусок арматуры. Муж сделал в стене пятнадцать дыр, и все оказались слишком мелкие для наших жирных дюбелей и полуметровых саморезов, идти за новыми Сережа принципиально отказался. Он вгонял дюбель до середины, отрезал остальное ножом (нож у него был особый, походный, в специальных кожаных ножнах; он всегда сам его точил, а потом пробовал остроту, срезая волоски у себя на руке; на остальные ножи в доме он не обращал внимания). Вкручивал саморез, который оставался наполовину торчать из стены. Потом на эти саморезы был повешен кухонный шкафчик. Он у меня звался Дамокловым. Я всегда говорила Саше: не лазь в Дамоклов шкафчик, там ничего твоего нет! Он не верил.
      Однажды Саша методом исключения вычислил, что конфеты спрятаны именно там.
      Я писала, как щас помню, статью о том, как важна для бухгалтеров профессиональная переподготовка и знание GAAP. Какая-то бухгалтерская организация давала нашему изданию под это дело модуль. В кроватке кряхтела Машка, но еще не просыпалась, и я торопилась покончить с бухгалтерами, пока она не взревет. Сашка шуршал на кухне, и орать ему я не хотела, чтобы не будить Машку. И вдруг вся кухня взорвалась грохотом. Оглушительный хххххряп большого падения, потом серия мелких хрясь, тррысь, бумс, рушится мебель, череда мелких ударов, с глухим треском колется толстое стекло, шуршит, сыплется крупа…Затем тишина, за которой явственно рисуется непоправимое.
      — Саша, ты живой? — завопила я, и вслед за мной завопила Машка. Мне никто не ответил.
      Я метнулась на кухню, где сидел живой, но очень белый мальчик с набухающей синей блямбой на коленке. В комнате заливался телефон: нижняя соседка хотела знать, что за безобразие. Минут пять мы с Сашкой потрясенно обнимались.
      Это фуфло встало на табуретку и потянуло Дамоклов шкафчик на себя, желая заглянуть повыше. Как он уцелел — он не помнит. Мне осталась кухня, залитая заваркой из разбитого чайника. В разливах заварки мокли ярко-желтые салфетки и осколки тарелок, зверский сухой корм, разбитая банка меда, баночки специй, кулинарная книга, пакет соли, сверху припорошено аптечными травами.
      Я выгнала Сашку заниматься Машкой, принесла таз и тряпку, влипла тапками в медовую лужу. Разулась, закатала штаны, — проще ноги потом отмыть… Через пять минут по ногам вверх поползли красные волдыри, зачесались руки, — мед? травы? зверский корм? — я побежала мыть руки-ноги и глотать кларитин, но поздно — конечности раздулись, пальцы растопырились, как сосиски, и я уже могла только непрерывно чесаться…
      Когда пол был отмыт, тапки отстираны, дети разняты, отшлепаны, умыты, утешены и уложены, а бухгалтеры дописаны и отосланы, я достала конфеты, которые были на самом деле спрятаны у меня в секретере за коробкой с клубками и мулине, и все съела. И никому ничего не оставила. Было пять утра.
 

Быстро и неправильно

 
      Почему этот сценарий повторяется с таким постоянством? Вот я смотрю свои старые дневниковые записи.
      «Ремонтники меняли сливную трубу под раковиной и смеситель, залили соседку снизу, собака на прогулке жрет траву, а дома потом блюет на мой любимый коврик. У кошки понос, вода по стояку перекрыта, я ношу ее ведрами от соседей напротив, садик закрыт на карантин по кишечной инфекции, у Машки идет кровь из носа, на кухне опять пахнет газом, а мне звонят с работы и кричат, чтобы я немедленно приходила, потому что план номера весь переделали, у меня снимают полосу, надо из двух сверстанных и вчера еще подписанных делать одну». Это два года назад.
      Вот год назад: «С утра одолевала старуха Синюк: я вам присылала четыре текста, скажите, возьмете вы их или нет. Тексты — ужас. Потом Таня из рекламного отдела приносит полупрошедший факс: это вам текст, публикуйте. Половина текста — вертикальные черточки, остальное — стилистические ошибки. Нет, говорит Таня, мы должны его опубликовать. Два часа восстанавливаю оригинал, кромсаю эту чушь, ищу в Интернете дополнительные сведения, привожу в товарный вид, отсылаю рекламодателю. Ни в коем случае не печатайте, вопит рекламодатель в трубку, ваш текст очень стилистически сниженный! Это как, спрашиваю. Присылают правку: любое небанальное словоупотребление закавычено, вместо «сейчас, пожалуй, единственный» — «на данный момент является уникальным», вместо «поможет бизнесменам выбрать» — «обеспечит деловое сообщество качественным инструментом для взвешенного выбора». И эти люди запрещают нам ковырять в носу. Полдня пропало бесследно. Послала им злобное письмо, что они не имеют права вносить стилистическую правку, только фактическую.
      Еще два часа: режу один текст, втискиваю другой, потом этот выбрасываем, а тот, наоборот, растягиваем, а потом я забиваю текст в таблицу для рекламщиков, потому что у нас же некому работу машинистки выполнять, кроме редактора отдела…
      Влетает Лиза с верстки и кричит: что это вы тут направили? Я не буду этого вносить! После пятнадцати ноль-ноль все исправления подписывать у босса!
      Босс злится, что газета хронически опаздывает в типографию. Босс ввел хронометраж верстки: кто теряет время. Наши полосы сданы на верстку в 5, 6 и 7 часов. Нам их не выводят. В десять ухожу домой, так их и не увидав. Хронометраж, однако».
 
      Отчего одна нелепость громоздится на другую, почему они всегда летают за мной стаей? Может быть, рекламодатель, верстальщица Лиза и ремонтники давно в сговоре с моей паршивой собакой и Сашкиными учителями, может быть, это мироздание не хочет, чтобы я что-то такое сделала и отвлекает меня носовыми кровотечениями и хронометражем верстки? Может быть, остался миллиард лет до конца света и кто-то не хочет, чтобы я открыла главный закон Вселенной?
      Едва ли. Я знаю, зачем это. Еще десять лет назад я выписала себе эту цитату в блокнот и выучила ее наизусть, и вспоминаю ее, когда на меня блюют рекламодатели, учителя устраивают потоп, а кошка мурлычет что-то из радио «Шансон»:
      «Но все так. Все так. Все в мире должно происходить медленно и неправильно, чтобы не возгордился человек, чтобы человек был грустен и растерян».
      Только у меня все делается быстро и неправильно.
 
       Поезд не в ту сторону
      Пресс-конференция уже в разгаре, все сказали уже все, что хотели, но я еще могу попросить пресс-релиз у руководителя пресс-службы, три «пресс» на одно предложение, я прямо-таки чувствую, как он снижается над моей головой, этот пресс, как в истории про палец инженера…
      Делать нечего, то есть делать есть чего: делать надо эксклюзивную морду и с нею лезть к министру за эксклюзивным интервью, хотя ничего интересного он все равно не скажет. Только надо понять, кем представиться, не то газетой «Знак», не то журналом «Суть», не то еженедельником «Труба». Кто из них мне это заказывал?
      Я долго жду, пока объемная седая дама кокетничает с министром, задавая ему как бы острые как бы вопросы. Я вижу объемную даму на каждой прессухе, куда прихожу, она всегда сидит ближе всех к Самому, подчеркивая свою близость к власти, и задает сорок пять вопросов, выдающих глубокую осведомленность в узкоспециальных вопросах, и получает полный эксклюзив, потому что никому не интересны ее вопросы и даже ответы на них.
      Министр собирается уходить и идет в мою сторону, и тут у него на пути возникаю я с диктофоном наперевес, у меня волосы дыбом, на сапоге расстегнута молния (пользуясь случаем, я сушила ногу под столом), и кричу: еженедельник «Труба», позвольте задать вам два вопроса?
      — «Труба?» — говорит он. — А я вас помню…
      Еще бы он меня не помнил, я к нему уже два года бегаю на пресс-конференции и всякий раз вопросы задаю.
      И тут меня кто-то дергает за рукав, кто-то невыносимо маленький и красноносый, кто-то жалкий и грустный, как крохотная болотная кикимора, и говорит: извините, а можно я послушаю, я ничего не буду писать, я вам не помешаю, я только послушаю… Нет бы мне сказать, как мне тут на днях девушка с радио «Свобода»: «Нельзя, это эксклюзивный материал!» — нет, говорю я, слушайте, пожалуйста, от меня не убудет… Кикимора достает гомерический диктофон из гомерической сумки. И за спиной у меня вполоборота стоит какая-то рассеянная барышня и вглядывается вдаль, но мне некогда присматриваться к ней.
      И вот мы разговариваем потом с кикиморой за стаканом вишневого сока и бутербродом, типа фуршет. «Я вас всегда читаю, — восхищенно говорит она, — вы так хорошо пишете!» И я таю, впервые видя живого читателя, и записываю ее телефон в гостинице работников рыбного хозяйства, и узнаю, что она из газеты… не помню… что-то вроде «Каракалпакские ведомости» или «Кзыл-Ординский вестник»… И даю ей свою визитную карточку, на которой нет ни слова правды, кроме имени Екатерина, Бекешиной я не подписываюсь, издание у меня сменилось, и я ей пишу домашний е-мейл и мобильный телефон, потому что она доброжелательный читатель, а такому человеку я и последнюю печенюшку отдам.
      И потом в метро я задумываюсь и сажусь на поезд не в ту сторону.
      И опаздываю на работу, где и так все стоит дыбом, а в конце коридора раздается звериный рев исполнительного директора.
      Включаю диктофон. Из него льется только то, чем меня день изо дня терзает мой мальчик — хит-парад «Золотой граммофон», «Фабрика звезд», «Дискотека Авария», я перематываю вперед и назад — но я не слышу ни одного министерского слова, а одно только «я буду вместо, вместо, вместо нее твоя невеста, честно…»
      Коллега Лариса, сидя за соседним столом, смотрит на меня клинически. И я роюсь в рюкзаке, который заменяет мне дамскую сумочку, и вытряхиваю из него дискеты, чехол от зонтика, помятые квитанции за квартиру (ой, надо платить за этот месяц), и кошелек, и две украинских «копийки», и пять европейских центов, и два пенса, и гору мятых бумажек, и список литературы для седьмого класса, и сломанную ручку, и мазь от крапивницы, и упаковку но-шпы, и полупустой флакон духов, которому уже шесть лет, а я еще только половину извела, и старые визитные карточки с прошлой работы, и пропуск на новую, и антисептическую замазку для прыщей, и папочку-прозрачку, и какие-то распечатки из Интернета… что-то я совсем как фокусник, уже самой интересно, сколько еще высыплется, разноцветные платки, букет искусственных цветов, белый кролик и старая накрашенная ассистентка. И вот… барабанная дробь… где же… где же… на обороте карточки парня из РБК… да! да! у меня записан вожделенный телефон доброй кикиморы в гостинице работников рыбного хозяйства!
      И она у себя в гостинице, о счастье, и она рада дать мне прослушать запись, и она мне ее включает прямо в ухо, я различаю свое нервическое, но ужасно деловое блеяние, и суровый голос министра, и я спасена.
      Наконец, лезу в Интернет перепроверить пару деталей — а там уже на новостной ленте все мои эксклюзивные вопросы и его эксклюзивные ответы в лучшем виде, превосходно кем-то записанные, плюс полный текст пресс-конференции, — так вот что безразлично стояло за моей спиной и смотрело в другую сторону! Можно было вообще не ездить, не спрашивать, не платить сто пятьдесят рублей водителю и не стоять в пробке… не надо звать, не надо ждать, а можно взять и прочитать. Как вы были правы, суровая девушка с радио «Свобода»! Теперь что-то писать бессмысленно, уже все написано и обнародовано, и еще один день моей жизни погиб зря, и никто в этом не виноват. Правда, без меня бы ему двух последних вопросов никто не задал, но это не греет, даже если я нацеплю на материал утешительный приз: «отвечая на вопрос нашего корреспондента, министр сказал»… Полный непрофессионализм, как и следовало ожидать.
      Когда я выхожу из конторы, на дороге стоит роскошная гудящая пробка, и обезумевшие водители объезжают ее по мокрому тротуару. Из-под колес у них в разные стороны шмыгают ослепленные фарами пешеходы, и я тоже шмыгаю, метро, троллейбус, детский сад, опять я самая последняя.
 

FAQ,

 
       или Часто Задаваемые Вопросы
 
      Об этом меня спрашивают так часто, что вместо ответа я только бурчу. Так что, предчувствуя расспросы, наберусь мужества и отвечу в последний раз.
 
       1. А что вы не разведетесь?
      Разводиться мне некогда. Для этого надо идти в суд, писать исковое заявление, в котором обязательно должны быть урегулированы вопросы дележа детей, денег и квартиры, а я это вообще не хочу обсуждать с Серегой, и не желаю становиться истцом, а его делать ответчиком. И потом еще надо его тащить на заседание суда, а его еще сперва поди поймай и объясни, чего хочешь, или верши черное дело у него за спиной. А потом надо идти в ЗАГС и получать бумажку о разводе. А тут бы хорошо еще девичью фамилию вернуть, конечно… но со сменой фамилии надо менять паспорт, ИНН, свидетельства о рождении детей и свидетельство о пенсионном страховании, и перерегистрироваться в ДЭЗ, и переписать на новую фамилию телефон, и заменить загранпаспорт, а он у меня еще относительно свеженький… начинаю покрываться холодным потом… чтобы меня угробить, хватит одних только суда и ЗАГСа.
      Некогда мне разводиться, мне вон Сашку надо к гастроэнтерологу в консультативно-диагностический центр тащить, и обоих к зубному, и себе сломанный мост заменить на новую металлокерамику, и если уж тратить на что-то целый день своей жизни, так уж на то, что принесет или пользу, или радость.
 
       2. Ты же знала, что он с тобой не будет жить, зачем заводила второго ребенка?
      Бывает, разговариваешь с кем-то из девчонок, а она вдруг скажет: а я уже четыре аборта сделала. И как отрежет — не могу больше с ней разговаривать. Вот так же не могла с соседкой-медсестрой, у нас старшие дети ровесники. Соседку невзлюбил и драл до крови свекровкин кот, она принесла с работы эфира, налила на вату, сунула кота и эфир в ведро и закрыла крышкой.
      Да, а еще я хотела, чтобы у Сашки была сестра.
 
       3. А кошка тебе зачем?
      Котенка подобрал у подъезда Саша. Мокрого и жалкого. Мы его кормили из пипетки. Теперь Мавра белая и пушистая. Я не хотела кошки, но раз уж она уже тут, что с ней сделаешь. В ведро с эфиром?
 
       4. А собака?
      А собака вообще Сережина, он ее забрал на какой-то погранзаставе. Выглядит так, будто пограничница согрешила с диверсантом. Ее хотели утопить, она скулила и плакала, и Сережа ее спас. Вставая в семь утра, чтобы выгулять эту сволочь, я думаю, может, надо было утопить?
      Я и собаки не хотела. Я сама скулила и плакала, представляя, кто будет гулять со страшилищем, кормить его и воспитывать. Сегодня она украла у меня со стола бутерброд и съела. Я отлупила ее тапками по заду. Потом обе скулили и плакали.
 
       5. Но у тебя хоть личная жизнь-то какая-то есть?
      Общественной жизни у меня и нет. А если имеются в виду мужчины, то мой сонный вид, прическа «крысий хвост», тяжелые ботинки, рюкзак и все прочее сразу направляют их мысли в правильном направлении. Направление такое: это конь, с ним работают.
 
       6. А зачем ты ходишь с рюкзаком и в тяжелых ботинках?
      Мне так удобно. По-другому мне неудобно и неуютно.
 
       7. Почему ты не сделаешь себе нормальную прическу?
      Потому что парикмахеров я боюсь так же, как судов, РЭУ и ЗАГСов. Они смотрят на меня, как советские завучи, и брезгливо спрашивают: как стричь-то? И я в панике убегаю. В парикмахерах ошибалась трижды, больше не хочу. Поэтому коллега Лариса и говорит, глядя на меня и поджимая губы: «Аптекарская резинка — лучшее решение проблемы».
 
       8. Ну, наверное, тебе самой нравится такая жизнь?
      Она сложилась не без моего участия, а стало быть, чем-то меня устраивает. Может быть, честностью: мне не надо доказывать себе и другим свою крутизну, вот она я, такая как есть, вся на ладони. Что могу — то могу, что умею — то мое, а чего не могу, уж не обессудьте, в шесть часов ребенка надо забирать из сада.
      Нет, пожалуй, все-таки не нравится: для меня многовато бессмысленной суеты и трепыхания.
      Всегда удивляюсь тому, что на свете есть экстремальный спорт. Какие там поездки на велосипеде по канату над пропастью, какой дельтаплан, какие прыжки со скалы… с меня довольно одной ночи с рухнувшим шкафом, одного разговора с мужем, ожидания сына из гостей, когда скачешь по окнам, бегаешь по чужим дворам, звонишь всем друзьям — и слышишь: ушел два часа назад… Мое адреналин-шоу — бег с препятствиями по мегаполису, по хлюпающей грязи в промокшем башмаке, с тяжелым рюкзаком, опаздывая за дочерью в садик, не успевая сделать звонок и сдать материал в номер, потеряв перчатку, счет времени, банковскую карточку, которую надо успеть заблокировать, а в мобильном разрядился аккумулятор или кончились деньги на счету. Мне не надо даже глотать, как в «Факторе страха», тараканов или утиных зародышей, мне достаточно найти в Сашкином дневнике просьбу позвонить учителю математики, а потом объясниться с Сашкой. Достаточно получить уведомление, что квартплату с меня будут взыскивать через суд, а телефон отключат за неуплату — и вспомнить, что я в последний раз пришла в сберкассу и забыла дома кошелек, а потом решила, что я там была, а значит, заплатила, — и это было три месяца назад…
 

Сто четыре дыры

 
      В моей голове сто четыре дыры, и я привыкла к этому. Гораздо труднее заставить помнить о своих дырах коллег, начальство и мужа. Коллеги уже знают, в чем дело, и важных документов мне в руки не дают. Они знают, что через десять минут я заору «Куда я его положила» — а потом лихорадочно полетят листки со стола, и будет перекладывание из стопки в стопку, и дрожание рук, и стук себя кулаком по лбу. Избавляя себя и меня от этих сцен, они прикалывают документы кнопкой к стене, и всякую бумажку, замеченную у меня в руках, аккуратно изымают и кладут на место.
      Но я пытаюсь бороться — и уже достигла успеха. Я провожу с собою и детьми кампании: что несешь — донеси до места; что делаешь — доведи до конца; самое противное — сразу; делаем только одно дело за раз; ничего не записываем на листочки; по пятницам — уборка рабочего места.
      Я перестала удивляться призывам продавщиц: девушка, вернитесь, вы сдачу, кошелек, покупку, голову на прилавке забыли. Уже даже не говорю им: извините, склероз.
      Я обставляю быт ритуалами. Перед выходом обхожу квартиру и говорю: утюг выключила, свет выключила, балкон закрыт, газ перекрыт. Фиксирую стоп-кадром: кошелек положила обратно в сумку, сумку застегнула. Ритуалы нужны, чтобы не забывать, но я забываю о ритуалах.
      Первое время нашей совместной жизни Серегу оскорбляло, что я не встречаю его со вскипяченным чайником. Все наши ссоры первого года были из-за дурацкого чайника, символа моего невнимания к нему, пренебрежения, эгоизма: такую простую вещь сделать не можешь — усталого мужа чаем напоить. А я просто не помнила о чайнике, я с радостью поставила бы его, но память о чайнике никогда не доживала в моей голове до вечера, ее опережали другие. И сколько слез было, сколько скандалов, сколько обид, пока закрепился у меня условный рефлекс: муж — чайник. Пискнул домофон, заворочался ключ в двери — беги втыкать чайник в розетку или ставить на газ. Иначе — суровая кара.
      С дырами в голове жить нелегко. Их принимают за лень и недобросовестность, за себялюбие и свинство, а это просто дыры в голове, в них свищет ветер. Моя немытая посуда в раковине, мои носки, второй месяц лежащие на стуле, пройду мимо, посмотрю, скажу себе: как же ты их до сих пор не убрала! — и пока несу бумажку в мусор, носки проваливаются в дыру.
      Залатать дыры нельзя, их можно огородить частоколом. Поставить вокруг цифры и факты, ритуалы и добросовестность, скрупулезность и въедливость. Перепроверять цитаты и источники, не доверять памяти на цифры и лица, все записывать, дублировать диктофонную запись ручной, голову ежедневником, сигнальными значками, ассоциативными связями… Проверять и перепроверять себя.
      А результат все равно плачевен: работа занимает втрое больше времени, чем нужно, пропущенные звенья вываливаются из памяти, а Серегина мать обижается: я знала, что она больна, и даже не позвонила… Я знала, но я забыла. Этого нельзя ей сказать, ибо это чудовищно. Но это правда. Я даже оправдываться не буду, хотя у меня было столько же причин, сколько дыр в голове. Знал, но забыл. Садись, два.
      Ритуал и добросовестность — спасение от безумия, созидательная деятельность и структурирование мира — спасение от хаоса. Я покупаю полочки и коробочки, папочки и контейнеры, чтобы вместить в них мой бумажный, одежный, игрушечный, продуктовый хаос, но контейнеры прячутся из разбегаются, полочки заселяются мелкой дребеденью (игрушки из киндер-сюрпризов, пуговицы, монеты, фишки из Машкиных игр, пистоны, ручки, колпачки от фломастеров, винтики, кусочки «Лего»…).
      Созидательная деятельность: навести порядок в комнате. Сварить обед. Через два часа обед съеден, порядок нарушен, энтропия торжествует, где, где моя жизнь, куда она девалась, куда она опять провалилась?
 
       Отходняк
      Вот что нам всегда мешало с Серегой. Навидавшись за день противных людей, намозолив язык скучной болтовней, утомив правую руку тиканьем мышиной кнопки, глаза мерцанием монитора и мозги — надоевшей работой, намотавшись по лужам и слякоти, наморозив хвост в ожидании маршрутки, оттянув лапы сумками с продовольствием, натолкавшись в троллейбусе и метро, дома хочешь всего-то-навсего тишины и покоя. Чтобы встретили горячим ужином, отпустили в ванну, а потом дали посидеть, занимаясь любимыми делами: сочинением текстов, например. И хорошо бы еще, чтобы приносили по требованию — стакан молока, кусочек шоколадки, яблоко…
      Но дома меня ждет простор для деятельности. Горячий ужин предстоит готовить самостоятельно, а вместо того, чтобы лежать в ванне, надо стоять над душой у сына: убери на столе, собери с пола бумажки, доделай алгебру, прочитай историю. Читать Машке про волшебника Изумрудного города. Гулять с собакой, будь она неладна. Все это — «надо». Никакого пространства для «хочу», а конфликт страсти и долга, характерный для драматургии классицизма, однозначно решается в пользу долга. Да и что это за страсть — на диване лежать.
      Дома меня встречает грохот «Рамштайна», яичная скорлупа на столе, очистки моркови в раковине и собакина лужа по дороге в кухню. «Рамштайн» выключается сразу, в лужу я наступаю, едва успев снять сапог, и начинается многоголосный лай и вой.
      — Саша!
      — Ну чего!
      — Почему ты лужу не вытер?
      — Я ее не видел.
      — Мам, помоги мне снять сапоги!
      — Урррр, уррррр!
      — Сидеть! Саш, ну вытри лужу.
      — Щас.
      — Мама, а можно я посмотрю «Гарри Поттера»?
      — Нельзя. Стой смирно, я не могу расстегнуть. Сидеть, кому сказала!
      — Урррр!
      — Саша, вытри лужу!!! Пока я Машку раздеваю!
      — Ну щас.
      — Я выброшу твой плейер!
      — Мао! Мао! — это явилась Мавра. Она смотрит китайскими глазами, она держит хвост пистолетом, она враг творческой интеллигенции и воробьев, она противный хунвейбин.
      — Мавру кормил?
      — А она не хочет китикэта. Она рыбы хочет.
      — Ну сварил бы.
      — Урррррррр!
      — Джесси, иди отсюда. Чего не сварил? — минтай в морозилке!
      — Мама, а можно я возьму конфету?
      — Можно. То есть нельзя. Когда вытрешь лужу — достань минтай.
      — Бэээ. Он воняет.
      — Мао…
      — А почему нельзя конфету?
      — После ужина.
      — Я не хочу после ужина, ну можно я сейчас возьму? Я не хочу ужинать!
 
      Иногда бывают дивные дни, когда ужин я готовлю с утра и его надо только разогреть, а Сашке не надо делать уроков. Или я делаю вид, что верю, что они сделаны, и ложусь на диван читать книжку вместо того, чтобы мыть пол, чистить раковину и проверять уроки, я занимаюсь приятным вместо полезного и втайне терзаюсь угрызениями.
      А кончается дивный день детской дракой, ненужным звонком, плохой новостью. Или — изредка — приходит папа. Если не с войны и не от бабы, то с тяжелой верстки или трудного интервью. И хочет горячего ужина и в ванну, и хочет тишины, а тут Машка прыгает с дивана на пол, и я гоняю Сашку за плохо сделанную домашку по геометрии, и Мавра ходит, распевая гимны в честь председателя Мао, и собака повизгивает, видя, что я режу колбасу, но не ей. И надо гулять с собакой, и я смотрю на него, как собака, в надежде, что он погуляет с собакой, а он не хочет гулять, как собака, потому что он устал, как собака, он хочет жрать, как собака, поэтому лает он, как собака, поэтому злая она, как собака… я, собака, безнадега, точка, ру.
 

FAQ,

 
       или Часто Задаваемые Себе Вопросы
 
       1. Ты этого хотел, Жорж Данден?
       2. В чем смысл такой жизни?
       3. Чем бы сегодня накормить Мавру?
       4. Чем бы сегодня накормить детей?
       5. Чем бы сегодня накормить собаку?
       6. Можно ли считать, что это мое призвание?
       7. А что тогда?
       8. Не попить ли антидепрессантов?
       9. Переводить его в другую школу или как?
       10. Интересно, я смогу еще сделать что-нибудь хорошее?
       11. Какое сегодня число?
       12. Что я забыла? Что-то же я такое помнила, а забыла?
       13. Доколе?
       14. Где опять мой пропуск?
       15. Что мне скажет Бог, когда я умру?
       16. Что я скажу Богу, когда я умру?
       17. Когда я умру?
       18. Что еще я забыла сделать?
 
      При попытке пойти по любой из этих ссылок вы выходите на сообщение об ошибке 404: эта страница не существует. Или вам говорят: sorry, this site is under construction. Или, извините, сервер не в состоянии обработать ваш запрос. Или, что еще хуже, «у вас нет прав для просмотра этой страницы». Потому что страницу ROA, или Rarely Obtained Answers, она же РЕПО — Редко Получаемые Ответы — я еще вообще не придумала.
 
       Великомученики педагогики
      Саша и Маша. Она пристает к нему, а он кричит «отстань». Он высокий и нескладный, черноглазый и носатый, с сейчас уже большими ножищами. Он сидит за компьютером в наушниках, музыка грохочет ему в голову, он улыбается своим мыслям. Он будет очень красивый мальчик. Он будет вспыльчивый мужчина. Его будут любить и о нем плакать, а он будет кричать на них, а потом мучиться. А может быть, он переживет пакостный возраст и станет умным и спокойным. Будет изредка выныривать из кучевых облаков, где пребывает вечно, и говорить что-то мудрое.
      — Мааааать?
      — Чтоооо? — передразниваю я.
      — Забери Мавру, она мне на уроки ложится.
      — Иду. Это что — уроки? Это геометрия? Вот эти волосатые линии — это чертеж? У тебя геометрия или рисование? А где линейка?
      — А ты у Машки спроси, она из нее катапульту делала.
      — Ну можно же было, не знаю… по краю пенала прочертить…
      — Можно… а зачем?
      С отсутствующим выражением взирают на меня черные глаза боевика, хакера, мафиози, мерзавца. Знакомые глаза стрингера Бекешина. По Бекешину-джуниору будут плакать брошенки во всех уголках необъятной родины, а я, скрепя сердце, стану слать им денег на жизнь и внучатам подарочки ко дню рождения. За этими мохнатыми ресницами чужая душа, потемки, маленький и теплый босой Санек, приходивший ко мне ночью в кровать («мне снятся крысы»)…
      Кем ты хочешь быть? — не знаю. Что ты хочешь делать? — не знаю. Саш, что ты делал весь день? Пожимает плечами, отстаньте от меня, осторожнее, он взрывоопасен. Иди ужинать, все на столе. — Задолбали вы меня все!
      По телевизору Чурикова в роли Жанны д’Арк перед отправкой на костер взывает к святым: «Отчего вы не говорите со мной? Отчего вы оставили меня?»
      Кто и зачем включил телевизор?
      — Маня, где линейка?
      — Не знаю. Я не брала.
      Машка всегда первым делом все отрицает, энергично мотая головой. Черные кудри не слушаются расчески, косички торчат ершиками для мытья бутылок, поэтому мы делаем много хвостиков по всей голове. На лице выражение оскорбленной невинности.
      — Да вот она у тебя!!! — обличает сын.
      — Это моя линейка!
      — У тебя нет своей линейки, это моя линейка. Видишь, подписано: Бекешин Александр, седьмой «бэ»…
      Она моментально начинает плакать. Прибегает собака и скулит. Приходит кошка и мяучит. Бедлам. Я выключаю телевизор и разгоняю животных.
      Машка рождена быть принцессой, и странно даже, что такое существо родилось в такой неподходящей семье. Ей нужен королевский развлекатель и подаватель горшка, три горничных и личный парикмахер, стилист и визажист. С тех пор, как она научилась ползать, она тщательно выбирает туалеты на каждый день, и надолго надуется, если к голубому платью ей подадут серые колготки, и неважно, что в принцессных туалетах она выйдет во двор и повиснет на турнике вниз головой.
      — Ну и забери свою дурацкую линейку!
      — Куда ты ее забросила? Вот сама теперь лезь под кровать!
      Машка плачет еще горше. Принцессы не лазят под кровати.
      — Я не полезу. Сама пусть лезет.
      — Сам лезь за своей дурацкой линейкой.
      Похоже, за линейкой полезу я. Но конь под кровать не пролезет, да и позорно как-то.
      Дух Макаренко, услышь меня! Дай совет! Обоих загнать под кровать и держать, пока не запросят пощады?
      — Одинокая и оскорбленная линейка, — начинаю я отчаянно, — лежит под кровати, обозванная и выброшенная. Хозяин ею пренебрег. Хозяйка назвала дурацкой… Под кроватью пыльно и плохо. Это вовсе не место для нужной, полезной, умной линейки…
      Машка, сердито пыхтя, лезет под кровать. Сашка с брезгливой миной на лице стирает чертеж. Победу праздновать рано. Сейчас мы будем с ним решать задачу, а Машка — цепляться и ныть.
      Макаренко морщится с небес. Все надо было делать не так. Он бы поступил иначе. Но как — он не говорит.
      Макаренко и Сухомлинский! Ушинский и Корчак! Святые отцы и великомученики педагогики! Отчего вы не говорите со мной? Отчего вы покинули меня?
 
       Роман в письмах
      В журнал для любознательных «Пестрая лента» меня взяли замещать главного начальника. На практике это означало, что я становлюсь единственным подчиненным у веселого главного редактора, мрачного исполнительного директора, президента компании — толстяка по прозвищу «Эсэс», и куратора со стороны инвестора проекта; ни куратора, ни инвестора я никогда в жизни не видела.
      Коллектив подобрался любознательный. Мы с восторгом изобретали темы для новых материалов в рубрику «Почемучка»:
      — Давайте напишем, почему фиолетовые чернила отливают зеленым, — предлагала машинистка-наборщица. — А что, мне вот правда интересно.
      — Не пойдет, этих чернил сейчас уже никто не помнит, — говорил главный художник, он же верстальщик. — А почему зимой снег хрустит?
      — Дурак не знает, почему зимой снег хрустит, — назидательно качал головой системный администратор. — А вот почему у тебя на столе счета-фактуры валяются?
      — Юля, у тебя глисты есть? — кричал через весь офис главный редактор бильд-редактору.
      Редакция выставляла над перегородками восемь пар настороженных ушей.
      — В смысле, ты нашла иллюстрации к паразитам? — поправлялся главный.
      — Нашла, — отвечала Юля светски, покачивая ножкой в туфле на шпильке. — С меня еще обезьянья задница, а ржавый гвоздь я завтра из дому принесу.
      Мы строили модели вулканов и клеили камеры-обскуры из йогуртовых стаканчиков, выдували гигантские мыльные пузыри, запускали волчки, ракеты, планеры, бумажные самолетики и воздушных змеев, раздували ватные хлопья феном, создавая метель. Устраивали конкурсы и детские праздники. Снег пололи, под окном слушали, кормили счетным курицу зерном, ярый воск топили… На гневные письма читателей «Что за фигню вы такую пишете?» отвечали: «А вы приходите и напишите лучше». Некоторые приходили и писали. Через полгода стало получаться почти хорошо.
 
      И все это время гвоздем в башмаке, кнопкой на стуле у меня была бухгалтерия. При оформлении на работу меня предупредили: будете оформлять гонорарные ведомости: фамилия — название статьи. Первый месяц все так и шло. Затем бухгалтерия вдруг осознала, что ей слишком хлопотно с нашими гонорарами. И зазвонила:
      — Сумму с учетом 13-процентного налога рассчитываем. Да вы где учились, такую простую вещь не сделать? Ну если на философском, то тогда все ясно, конечно.
      — Номер страницы проставляйте и расписывайте авторов в журнале постатейно, прям на страницах пишите, кто автор, а то стоит Кудыкин, а в ведомости Федоренко, я знаю какой Федоренко, в журнале Кудыкин написано?
      — На каждой странице надписать автора, двадцать страниц статья — двадцать раз пишите. А вот когда статьи вы свои будете писать, меня абсолютно не колеблет.
      — Авторский договор нужен в двух экземплярах, подписать у исполнительного директора, а в ведомость номер договора.
      — Ксерокс паспорта с каждого автора. Вот когда он с обмена паспорт заберет, тогда он и гонорар получит. Раньше не говорили, а теперь говорим: адрес по прописке в договоре и из паспорта страницу с пропиской ксерокопию.
      — Вы чо мне за филькину грамоту прислали? ИНН и пенсионное страхование с прошлого месяца обязательно. А если не получено, то и денег не получено, и в другой раз не сотрудничайте с таким автором, у кого свидетельство не получено. А договор пусть заново подписывает, как получит, у меня уже просрочено будет за тот месяц.
      — ИНН и свидетельства тоже ксерокопию. Ваш Федоренко сказал, пришлет по факсу свидетельство, а прислал полюс медицинский, где вы таких идиотов берете? Не знаю, какой он там доктор наук, пенсионного страхования от медицинского не различит. Сами ничего не соображаете и авторы такие же.
      — И в договор все занести: номер паспорта, ИНН, свидетельства пенсионного, в ведомость номер договора и страницу, на странице написать имя автора!
 
      У нас появилась форма инициации: каждый новенький в коллективе на второй день работы приходил из бухгалтерии злой и красный (если мужчина) или в слезах (если женщина). «Join the club!» — ржала редакция и наливала инициированному красного вина из трехлитровой коробки в пластиковый стаканчик.
      — Там юристы форму авторского договора поменяли, мы вам вышлем, по последним двум номерам заново подпишите договорчики к следующей неделе, — радовала бухгалтерия перед длинными праздниками. — Ну и что, еще раз придут и подпишут ваши авторы. Не успевать ваше право, а наше — вам денег не начислить.
      — Больше наличными выдавать ничего не будем, пусть авторы сберкнижки заводят. Наличными нам возни сильно много.
      — Я, по-моему, русским языком сказала: номер сберкассы и филиал, расчетный счет, корсчет, лицевой счет, БИК и ИНН по каждому автору, и ксерокопию сберкнижки. Иначе сами с налоговой объясняйтесь.
      — Перепроверьте у Макеевой две цифры лишние в лицевом счете, у нас компьютер не берет. Нам некогда копаться, у нас аудит.
      — А не выплатили потому, что вы документы не предоставили. Ну я не знаю, кому предоставили, я их не видела. Теперь будете форму реестра заполнять, мы вам вышлем.
      И на свет появилась Форма Реестра. Статьи писались в последний момент, заголовки не придумывались, полосы выходили с глупыми ошибками, — мне было некогда, главный не успевал все вычитать, сотрудника нам в помощь Эсэс брать не хотел — и так бездельничаете! Я ксерила паспорта, выверяла 85 цифр бухгалтерских реквизитов, считала гонорары, надписывала в предназначенных для бухгалтерии номерах журналов фамилии авторов на каждой странице и создавала реестры: «Сдано в бухгалтерию Кафтановой (Бекешиной), заместителем главного редактора:
      авторский договор с Поливановым на 2 листах в 2 экз,
      гонорарная ведомость от 22.11 на 2 листах в 1 экз…
      итого 24 документа на 45 листах, Кафтанова (Бекешина), заместитель главного редактора, 25.11…»
      — Кафтанова, я вам там обратно ваши документы вернула, вы бы хоть в реестре ошибок не делали, написано в реестре Полуванов, а договор на Поливанова, делать мне больше нечего в них разбираться. И решите, наконец, кто вы там по фамилии.
      Говорить с ними у меня больше не было сил. Начался роман в письмах. Вот у меня осталась распечатка.
 
      Я — бухгалтерии:
      «Тема: Сколько можно?!
      Коллеги, но ведь в документах-то было все правильно! Отправляю
      документы с реестром обратно, опечатку в фамилии исправила».
 
      Бухгалтерия — мне:
      «Тема: Re: Сколько можно?!
      Сообщаем что в виду несвоевременной подаче документов Кафтановой Е. и в виду не получения их бугалтерией в срок все авторские гонорары по последнему номеру будут начислены в конце следущего месяца».
 
      Я — генеральному директору:
      «Тема: должностные обязанности
      Сергей Сергеевич, в журнале некому работать над содержанием, главный редактор делает это в одиночку, а объем увеличился. Все мое рабочее время уходит на оформление бумаг для бухгалтерии. Бухгалтерия предъявляет все новые требования и не выплачивает авторам гонорары, авторы отказываются от сотрудничества. Нельзя ли найти возможность взять на работу менеджера, хотя бы по совместительству или с почасовой занятостью, для выполнения требований бухгалтерии?
      Кафтанова»
 
      Генеральный директор — исполнительному:
      «Тема: Fw: должностные обязанности
      Копия: Кафтановой
      Виктор разбирайся сам. Набрал дураков простую бумажку оформить не могут. Кстати пока счета-фактуры по фотобанкам не сдадите редакция зарплаты не получит. Бильд редактора нет пусть сдает кто хочет. Кафтанова у вас активная она пусть сдает, пока не сдаст зарплаты редакции не будет. С наступающим.
      Абалов С. С.»
 
      — А почему я, — возопила я, — почему не распространение, например, или не уборщица?
      — Потому что этические отношения трудовым законодательством не регулируются, — устало пояснил исполнительный директор. — Ищите счета, Катя.
 
      Последним документом, который родился под звездой бухгалтерии, стала Служебная Записка Завхоза, от которого эти добрые люди потребовали письменного обоснования покупки зеркал и жалюзи в редакцию.
 
      «Президенту ЗАО Motley Band
      Абалову С. С.
 
      Служебная записка
 
      Прошу выделить средства на приобретение зеркал в помещение туалетов редакции ежемесячника “Пестрая лента”. Согласно требованию бухгалтерии обосновать выделение средств на приобретение двух зеркал, привожу обоснование.
      1. Наличие зеркал в туалетных помещениях позволит сотрудникам редакции поддерживать опрятный внешний вид, соответствующий уровню издания.
      2. Наличие зеркал в туалетных помещениях позволит сократить потери рабочего времени за счет экономии времени, выделяемого на посещение туалетных комнат, оборудованных зеркалами, на других этажах офисного центра.
      3. Сотрудники смогут приводить себя в порядок в специально отведенных для этого местах, а не на рабочем месте, что будет способствовать поддержанию рабочей атмосферы в помещении редакции.
      4. Поскольку туалетные помещения имеют небольшую площадь (2,5 кв. м. каждое), наличие зеркал позволит зрительно расширить помещение, углубить перспективу и, таким образом, избежать случаев возникновения клаустрофобии у членов коллектива редакции при посещении туалетных помещений.
      Прошу на вышеизложенных основаниях санкционировать выделение средств в размере 980 рублей 00 коп. на приобретение двух зеркал.
 
      Офис-менеджер Колунов Б. Е.”
 
      Зеркала так и не купили. Черную зарплату так и не дали, невзирая на своевременно предоставленные Кафтановой (Бекешиной) Е. счета-фактуры от фотоагентств. Инвестор потребовал у президента отчета о расходе средств, выделенных на журнал, и, сочтя этот отчет неудовлетворительным, прекратил финансирование. Редакция прощалась, как пионеры в конце третьего сезона. Записывали телефоны в память мобильных. Выпили две коробки вина. Унесли сменные туфли, зарядники, словари и кружки, стерли папки «Мои документы» и содержимое журнала в интернет-эксплорере, потерли «хистори», обзвонили друзей с вопросом «нет ли у вас ставочки?», сдали под расписку компьютеры, пропуски и ключи. Забрали в бухгалтерии трудовые книжки и белую часть зарплаты, две тысячи рублей за последние два месяца.
      Катя, Катя, спрашиваю я себя, как же ты позволила превратить в этот роман целый год своей жизни — год, который мог быть самым лучшим — и уж самым смешным, это точно.
      Кажется, я знаю ответ. Но пока мне проще позволять своей жизни превращаться в эту субстанцию, чем научиться держать ее в надлежащем агрегатном состоянии.
 
       Где ключ?
      Вечер. Тишина. За окном прогревает двигатель своего «Вольво» сосед, шоркает лопатой дворник, и беззвучно падает снег, совсем рождественский, а завтра он превратится в безобразную бурую кашу. Я подсчитываю потери. Мне жизненно необходимо отпроситься с работы, потому что я жду в гости сразу сантехника, газовщика, телемастера и слесаря-ремонтника. Стиральную машину я починила вчера сама, у нее там такой штырек один в крышке отходит, его просто надо поставить на место. В первый раз я еще, как дура, вызвала мастера и заплатила пятьсот рублей. Но если мастер может открутить крышку, посмотреть, поставить на место и закрутить, то неужели я не найду, что там надо поставить на место? Я нашла и теперь раз в полгода ставлю эту хреновинку на место, а то она разбалтывается от вибрации.
      Утюг я тоже недавно починила сама. Разобрала его, повреждений не обнаружила, собрала опять. Он заработал. Контакт, наверно, отходил. Фен починить не удалось. Разобрать-то я его разобрала, при этом там что-то хрусь и пополам… переключатель мощности расплавлен и воняет. Выбросила в помойку и новый купила.
      У Пелевина читала, что чем хреновей на душе, тем дороже покупку надо сделать для компенсации. Купила фен за 498 рублей. Не помогает. Судя по результату, мне хреново эдак тысячи на четыре долларов, как раз мой долг по зарплате с трех последних мест работы.
      — Мама, почитай мне про Синюю Бороду, — просит Машка.
      — Мам, нарисуй мне эти пестики-цветочки, — ноет Сашка. Как ни старалась я, как ни трепетала восторгом перед лезущими из земли былинками, перед бутончиками и цветочками, так и не научила его любить пестики-тычинки.
      — Тогда сам читай про Синюю Бороду, — огрызаюсь я, хватаясь за карандаш. Мне что, мне пестики-тычинки только в удовольствие рисовать.
      — «ГДЕ КЛЮЮЮЮЮЧ?» — ревет Сашка страшным голосом, это уже не Синяя Борода, это уже «Королевство кривых зеркал» получается, и Машка в восторге ужаса прячется под одеяло. Я рисую тычинки. Мавра дерет когтями диван. Одна Джесси не находит себе места, урррр, у нее течка, ей хочется гулять, ей хочется мужика, поэтому я беру тяжелую палку и оставляю детей с пестиками-тычинками и Синей Бородой.
 
       Про это
      Женихи ее ждут у самого порога. Они сидят у подъезда и ждут ее, чтобы устроить свалку. Я гоняю их палкой, я ненавижу гулять с этой сучкой, с этой течкой, с этой палкой, я ненавижу этих кобелей, ненавижу всех кобелей, и этого хромого далматина, и этого тощего сеттера, и этого миттельщнауцера с трясущейся бородой и огромными яйцами. Как-то странно даже, дураки они, что ли, как можно чего-то хотеть, когда конец ноября, зарплаты не дали, на улице мерзость, грязь, свинство, журналы, блин, один за другим закрываются, главных редакторов снимают, как шапки перед царским поездом… не понимаю, честное слово.
      Кстати, про это. Иногда у меня бывает странное желание, не подумайте чего лишнего, просто купить себе женский журнал. Кони-то, как известно, женских журналов не читают, кони разве что «Коммерсант» себе иной раз купят, или «Ведомости», или «Секрет фирмы» для профессионального вдохновения. На худой конец, если начальник наорет, что-нибудь про комнатное цветоводство для успокоения нервов.
      И вот я иду, как трясущийся подросток в аптеку за презервативом, в киоск за женским журналом, чтобы не думать про тухлый ноябрь и неприятности на работе. Чтобы почувствовать себя женщиной. Легкой, воздушной, ухоженной, принадлежащей к славному беззаботному миру, где люди делают то, что им хочется, и тратят на губную помаду столько, сколько я в месяц на еду для всех троих, — просто чтобы придать своим губам бриллиантового блеска. И вот я подхожу, тиская в кармане сторублевку и предвкушая блаженную пустоту в голове…
      У женского журнала на обложке аршинными буквами: СЕКС! И у другого: СЕКСУАЛЬНЫЙ ГОРОСКОП! И у третьего: КАК СДЕЛАТЬ ВАШ СЕКС РАЗНООБРАЗНЫМ! О чем он думает, пока вас нет! Сто способов отвадить его от вашей подруги! В этом сезоне все должно блестеть! Сорок идей интимных подарков для него!
      Чтоб вы провалились, думаю, я и знать не хочу, о чем он думает, пока меня нет. Отвалите от меня с вашими блестками и гороскопами, с вашим новым 2004 годом, какой в баню секс, какой гламур, какая ванна с лепестками роз, конец ноября, минус четыре, гололед и мокрый снег, правый ботинок промокает, у сына двойка в четверти по алгебре, на носу выборы, издания закрываются, половина знакомых каждый день звонит, работы ищет, — вы что, вы охренели, вы в какой стране живете? В берлогу, в спячку, на боковую, не просыпаться до весны…
      А ближе к весне женский журнал посоветует валентинки: напомните ему о себе, суньте в карман его делового костюма свои шелковые трусики…
      И я гоняю палкой кобелей: и хромого далматина, и бородатого миттельшнауцера, и… ой, мамочки, Джесси, а ну давай отсюда, дура, быстро пошла, это стаффорд без поводка, Джесси, живо, кому говорю, домой, домой, домой! У дверей подъезда, пока я лихорадочно набираю код замерзшими пальцами, они устраивают свалку, поводок запутывается, я падаю, они несутся внутрь, железной рукой я деру за поводок и кидаю Джесси в подъезд, а тигрового стаффорда, замирая от страха, гоню палкой вон на улицу. Перед носом неудачливого жениха захлопывается дверь. Уфф, я оседаю на корточки. Джесси с неуважением смотрит на меня: ханжа, старуха, дуэнья хренова. Скоро сын так начнет смотреть. За стеклом подъездного холла беззвучно разевает рот хозяин стаффорда, похожий на пиранью в экзотариуме.
 

Они и они

 
      Я живу — и не думаю. Живу — и не прихожу в сознание. В коме живу. У меня есть все рефлексы — глотательный там, моргательный, сочинятельный тексты из фактуры рекламодателя, — условные рефлексы и безусловные, только в сознание я почему-то не прихожу.
      Вот пришла к нам Лариса — из хорошего, большого издательского дома, у нее там была белая зарплата и социальный пакет. Она очень расстраивалась, что у нас тут черная зарплата и нет социального пакета, потому что она хотела взять кредит в банке. Не то на квартиру, не то на машину.
      Нет, я понимаю: конечно, в принципе кредит можно взять. У меня, правда, белая зарплата была только когда я числилась ассистентом на кафедре истории философии, под нее кредита не дали бы даже в газетном киоске. Можно, конечно, взять кредит — если ты уверен, что завтра не придут раскулачивать твоего работодателя или банкира, и ты сам не сломаешь позвоночник и не потеряешь работу… Может, я не в тех местах работала? Может, я в другом мире живу? Но ведь ходят рядом симпатичные люди, эдакие молодые европейцы, у них такие интересные заботы — в Милан поехать закупиться, приобрести в новую квартиру галогеновые лампы для подвесного потолка, сходить в клуб послушать саксофониста, в тренажерный зал покачаться, ребенка в конный клуб устроить… не пойму, как это у них получается — мы же в одном месте работаем?
      Разговаривать с ними интересней, чем с инопланетянами. За эту фокус-группу насмерть бьются все отдела маркетинга и рекламы, для них пишутся газеты и журналы, я сама типа для них пишу. В конце концов, мы в одни школы ходили, в одном году родились, в одном вузе учились и в одном издании работаем. Но не покидает меня ощущение, что мы разных видов. И даже родов. Если кикимора моя в зеленой юбке, скажем, типичный хомо советикус, то эти, получается, хомо постсоветикус… А я кто? А я эквус вульгарис. Лошадь ломовая малозатратная, как я в чьем-то ЖЖ прочитала.
      Лариса получает почти в два раза больше меня, хотя мы делаем одинаковую работу. Просто при устройстве на работу я честно сказала, сколько мне платят в моей богадельне, а она так же честно сказала, сколько ей платили в ее издательском доме. Коммерческий директор Рафаил тут же скорректировал предложение, убавив мне двести баксов и добавив ей триста. Честность — худшая политика.
      Я люблю слушать Ларису, она гонец из какой-то дальней, иной жизни. У нее два высших образования (второе — управленческое). Она прошла тренинг по лидерству и тренинг по тайм-менеджменту. Когда она видит, как я мечусь угорелой курицей, передвигаясь по жизни зигзагом, она говорит: это все от неорганизованности. Ты неэффективный работник. Ты должна повысить свой КПД и научиться быть эффективной. Я киваю. При этом мы обе одинаково своевременно сдаем в номер равное количество одинаково качественных (или некачественных) материалов примерно одного объема, иногда я даже раньше.
      Вчера я обмолвилась, что в парке, где я гуляю с детьми, собираются строить элитный спортивный клуб с подземной парковкой.
      — Ну и отлично, будете в спортклуб ходить, — сказала Лариса.
      Я скривилась и покачала головой
      — Ты по уровню доходов принадлежишь к верхнему слою общества, почему ты политически ведешь себя как маргинал? Тебя радовать должно, что у вас клуб строят. Это старухи пускай митингуют. Твои же дети там смогут заниматься. Что за совковое мышление, честное слово.
      Как-то мне красноносая кикимора из «Каракалпакских ведомостей» милей и ближе. Хотя мне и говорить с ней было бы не о чем, и перманент у нее на голове ужасный, и зуб золотой, и юбка в катышках, и зарабатываю я в восемь раз больше. С Ларисой я хотя бы еще могу поддерживать разговор, хотя внутренне ни с чем не соглашаюсь. А кикимора кучум-кумыкская бы на пятой минуте заговорила, как все стало дорого, тут-то бы я и увяла. Я про это совсем не могу. Но я иногда задумываюсь — а о чем мне интересно говорить? И понимаю: ни о чем. И поэтому я молчу.
      Вот на чем я все время ловлю себя: кто бы что ни говорил, я внутренне не соглашаюсь. Одним я чужая, потому что сама их среда меня выталкивает: сама москвичка, и зарплата у меня московская, и все вы, журналюги, продажные.
      А у них дома есть диван, обитый флоком, а над диваном висит ковер, и они фотографируются на фоне ковра. А на новый год они надевают своим кошкам и собакам на головы санта-клаусные колпачки и фотографируются с ними на диване на фоне ковра. Они покупают видеокамеры и снимают, как их сестры и тетки, перепившись, падают на чужих свадьбах, а их дети падают с горшков на фоне ковра. И посылают это в «Сам себе режиссер». Их мужчины носят спортивные костюмы и черную кожу, а женщины норку и золото. Они стоят на земле двумя крепкими ногами, а под землей вырыт погреб, а в погребе десять мешков картошки и заготовки на зиму. А я не делаю зимних заготовок, мне их хранить негде.
      Летом они ездят на шашлыки на берег реки, а зимой ходят на лыжах, а по средам парятся в бане, а в воскресенье достраивают бытовку на даче, а в следующее едут к Георгию Павловичу, которого дочь живет в Москве, и они долго ругают Москву и завидуют Георгию Павловичу, а потом радуются, что у самих дети не хуже пристроены, ну и что же, что не в Москве, зато вон они в тот год в Испанию ездили.
      Когда они начинают говорить о политике, они только матерятся, а потом вдруг идут и голосуют за партию власти.
      С моим существованием их мирит только мой робкий вид и поношенная куртка, как-то неловко такому человеку сказать «вы, москвичи, зажрались». Нет, я в принципе могу себе новую купить, просто я к этой привыкла и в магазин ехать некогда.
      И с этими, другими, мне тоже нечего делать, они люди с другой одинокой планеты. У них другой словарный запас и не та тематика. У них светская жизнь и корпоративные вечеринки, мне скучно, не хочу я, не буду об этом писать. Они читают то, что отрецензирует журнал «Афиша», а муж красноносой кикиморы — газету «Здоровый образ жизни», а она, наверно, мается там в своем Уржум-Калыме, все думает, «в Москву, в Москву, в Москву», зеленую юбку выбирала — саму модную, даже трусы, наверно, в чемодан складывала самые красивые.
      У одних шашлыки и отдыхаловки, Анталия и Лимассол, у других абонемент в фитнес-клубе, платиновая карта в парфюмерном магазине, а Ибица вздыбица, а в этом сезоне вообще в моде остров Гоа. Кто осваивает горные лыжи, кто по средам ездит в сауну, а кто ежедневно укладывает детей до часу ночи… и все это физиологическая моторика, все это не приходя в сознание. Но они хоть получают от этого удовольствие.
      А я нет.
 
       Омерзительный хруст
      Весь вечер я читаю им книжки, смотрю им в горла, у кого болит, а кто прикидывается, проклинаю свою материнскую бездарность — полдевятого, дети не кормлены! — и варю картошку, и жарю в сметане мороженые котлеты «Богатырские» из картонной коробочки, а ты, дорогой друг, будешь есть овсяную кашу на воде, и попробуй только пискни. И замечаю у Машки диатезную сыпь на сгибах локтей и под коленками. И страшным ревом гоню их обратно на кухню, замечая пиратские вылазки за вкусненьким и пожирание его в комнате: «Всю еду надо есть на кухне!». И никто меня не слушается, и надо показывать: тряпка, дорогой друг, лежит вот тут, ее следует намочить, выжать, и вытереть с пола смородиновый сок, а затем повторить операцию и не сметь больше тащить сок в комнату!
      А на ночь мы смотрим диафильмы. У меня с детства еще остался фильмоскоп и диафильмы, и мы смотрим «Золушку», и «Три окна мастера Тьерри», и «Дук-Ду» про потерявшегося бельчонка, я так люблю этот световой круг на белой крашеной двери, и скрип поворачивающегося колесика, и запах нагретой пленки… и все идет хорошо, пока не раздается телефонный звонок: «Сашу можно?».
      Саша уходит с телефоном на кухню, полчаса вскрикивает, шепчет, гогочет… А Маша, пользуясь случаем, лезет к Саше под подушку. А там спрятан стратегический запас ирисок «Золотой ключик». И пока выключаю фильмоскоп и иду отгонять одно чадо от телефона, другое сжирает восемь штук ирисок. И пока я уношу телефон с кухни в комнату, Саша сжирает еще восемь. А на полу лежат тридцать две бумажки, по две с каждой конфеты. И вот мои дети, подгоняемые спокойными просьбами, сдержанными угрозами, тихим рычанием и, наконец, басовитым моим лаем с уже различимым визгом, нагло кидаются друг в друга бумажками, несут их на кухню, а там устраивают возню, делают себе бутерброды, мажут кетчупом хлеб, а заодно нож, стол, друг друга, не знаю я, чем они занимаются, мне уже все равно, мне все надоело, пусть они мажут кетчупом потолок, пусть они размазывают его по стенам и расписывают холодильник, мне это без разницы. Это не моя жизнь, не мои дети, это фильм ужасов, он полон кровавых сцен и омерзительного хруста.
      Я поднимаю с пола последнюю, семнадцатую ириску «Золотой ключик», разворачиваю, ищу карман, чтобы сунуть бумажку. Кармана нет. Я сжимаю бумажку в кулак — и с зубами, намертво склеенными ириской, иду мычать детям, что пора ложиться спать. Дети гордо демонстрируют залитые кетчупом ночные одежды. Я меланхолично чавкаю ириской и слышу, как с омерзительным хрустом она стягивает с зуба старую коронку. Фильм ужасов. На моей ладони лежит жеваная ириска с впечатанной в нее полустертой, некрасивой коронкой, металл с пластмассой.
      Переодетые в чистое дети хихикают и пинаются под одеялом. «Машка, пошла вон!» — «Мам, мне страшно, чего он меня гонит!» — «Я не хочу с ней спать, она брыкается!» — «Машка, ложись в свою кровать!» — «Там крошки!» — «Хорошо, пока ложись в мою, сейчас перестелю». Пятнадцать минут первого. Я заливаю «Ванишем» кетчупные пятна на пижамах, отмываю кухонный стол, оттираю окровавленный нож, кто бы видел меня сейчас с этим ножом, с блуждающим взглядом маньяка… Джесси прибегает и жалобно вглядывается — не перепадет ли ей окровавленный кусочек, если я буду кого-нибудь кромсать?
      У меня завтра важная встреча. Верхняя правая четверка, край улыбки, я не могу светить серым цементом жалкого обломка вместо полноценного зуба. Обернуть обломок жвачкой. Не улыбаться. Вообще не открывать рот. Посадить коронку на клей «Момент». Да! да! Где-то я это у кого-то читала. Но вкус клея во рту… Почти без всякой надежды я иду к зеркалу и пихаю коронку на прежнее место. Хрустит, встает. Прикусываю. Держится, гадина. Попробуй свались завтра.
      Заглядываю к детям. Моментальное шуршание, тишина, сдавленное хихиканье. «Еще один писк — и будете час стоять по стойке смирно на табуретках! Один на кухне, другая в коридоре!» (импровизация). Гробовая тишина.
      Осталось немногое: покидать все в стиральную машину, согнать с Машкиной кровати Мавру, вытрясти крошки, перестелить, переложить Машку… Собрать то, что у них на полу. За дверью у них висят такие карманы из «ИКЕИ», туда и бросаю без разбора. Перо гусиное белое, три кукольных ноги, кукла Дима (на Кена денег не хватило) без половины головы (Джесси отгрызла), «Лего» отдельно в коробку. Носки Сашины в стирку, трусы Машины туда же, свитер Сашин в шкаф, бумага оберточная смятая, открытка сердечком, надо же, ему девочки подарочки делают… Карты игральные (две перемешанных колоды), бусы облезлые, бусы не облезлые, еще коробка с бусинами и детской косметикой, рассыпанные фломастеры, сломанные ручки, тетрадь по физике, очень интересно, про эту двойку он мне еще не говорил, дротики, плюшевый слон… ох, уморилась… там еще строк на пятнадцать, продолжать?
      Телефонный звонок. Это звонит Егор Коровин, вообще-то ему нужно Серегу, но сегодня ему подойду и я. Коровин жестоко пьян, потому что от него ушла жена Таня. Никто на свете не нужен Коровину так, как Таня, вот даже я не такая умная, как она, а она ушла. Особая феминистская фея вьется возле моих уст, тянет меня за язык, о, как сильно она тянет меня за язык брякнуть: «И правильно ушла! Потому что ты козел! И как она вообще тебя терпела! И все вы, мужики — козлы!»
      «Все мужики — козлы!» — это особое заклинание феминистской феи. Я думаю, в тот момент, когда кто-то произносит эту фразу, на свет рождается новая феминистская фея. Или, наоборот, одна из них прилетает к колыбельке будущей верной жены и добродетельной матери, и осыпает ее красным перцем, и оделяет ее своими дарами: острым языком, злопамятной наблюдательностью, гордыней, себялюбием и мстительным духом. Но фиг. Я за мир, дружбу и жвачку в семье, поэтому фея крутит наманикюренным пальцем у надушенного виска и улетает, а я угукаю и ыгыкаю сорок минут, слушая пьяное мычание несчастного Коровина, и знаю, что Танька вернется к нему, когда он проспится, это просто мера воспитательного воздействия, а заодно перечитываю и правлю текст, который мне завтра сдавать…
 
       Весь мир — кисель
      Когда он вешает трубку, я даже писать уже не могу. Мне кажется, мир расползается вокруг меня, проскальзывает между пальцами. Я хочу взять его, а беру кисель. Я хочу сжать, а оно просачивается.
      Меня окружает хаос. У меня хаос в мыслях, в шкафу, в жизни. У меня нет режима, цели, задачи, стратегии, тактики, у меня есть как придется, авось, небось и как кривая вывезет.
      Наверное, надо бороться с хаосом внутри себя и снаружи, но я не знаю, с чего начать. Я не знаю, что важнее: отвести к стоматологу Сашку, Машку или себя? Что нужнее: спасать Сашку от двойки по физике или Машку от скуки? Сашка всегда умел занять себя, а Машка трясет меня и ноет: играй со мной, мне скучно, мне нечем заняться, не читай это больше, я не хочу слушать про ваши молекулы! Мне надо одновременно сдать текст и дошить костюм бабочки, Машка играет бабочку в какой-то садовской постановке, мне хочется хоть раз выйти из комы, прийти в себя, прийти в сознание, но когда я прихожу в сознание, я вижу только непаханое поле работы, и я плачу. И в мыслях моих проносятся немытая квартира и нестиранный половик из коридора, и пыль под шкафами, и чем будем обедать завтра, и что купить сегодня, и выучить с Машкой стишок, и сделать с Сашкой геометрию, и рассказать ему про Лермонтова, кто же ему еще расскажет про Лермонтова, если не я, и Машку надо к ортопеду и аллергологу, и решать, наконец, в какую школу я ее буду отдавать, и буду ли вообще, и свободного дня мне опять не дали, до газовщика не дозвонилась, бачок в унитазе подтекает, надо позвонить маме, у кого-то вчера был день рождения и я не поздравила, Сашка стал замкнутый и не хочет со мной разговаривать, Сашка явно от меня отгораживается, балкон у меня загроможден всякой дрянью, надо бы когда-то добраться, разобрать балкон, что ли, и антресоли, сколько же у меня хлама повсюду, когда же мне добраться до него, когда же мне сделать, наконец, генуборку? У меня завтра встреча с важной персоной, я должна выглядеть прилично, я не помню уже, что такое выглядеть прилично, — это, кажется, когда свитер чистый и голова помыта. Мне надо о чем-то с ним говорить, а я могу говорить только о том, что в школе плохо учат, а в детсаду детям плохо, а сидеть с ними дома я не могу, я сойду с ума, если буду сидеть с ними дома, но прежде, чем я сойду с ума, мы все вместе умрем от голода, потому что
      …
      Здесь был пропущенный абзац о наших финансовых отношениях с Сережей. Если коротко, я формулирую их так: «Я ничего не требую, я никогда не обращаюсь с просьбами».
      …
      В сознание я прихожу только в транспорте, если не беру с собой книгу. В маршрутке, в троллейбусе, в метро я вдруг начинаю думать. Я начинаю думать — и сразу начинаю плакать. Я еще задуматься как следует не успею — а уже реву.
      Я не знаю, о чем я плачу. Может быть, о том, что тридцать три — это уже когда на лице морщинки, постоянно что-то где-то болит, а в дальнем углу головы лежит список врачей, к которым надо бы сходить, но не пойдешь, пока не прижмет уже всерьез, потому что ну смешно же, ну не до этого же.
      Может быть, о том, что к тридцати трем годам уже положено что-то иметь за плечами, а у меня ничего нет, и даже квартира, в которой мы живем, на самом деле Серегина. Мне плевать на то, что у меня нет журналистского имени, стремительного карьерного взлета и узнавания в лицо на улицах, на то, что я не защитила диссертацию и не построила семью, на то, что у меня нет материальных ценностей, и даже на то, что я до сих пор не прочитала «Братьев Карамазовых».
      Все, что у меня есть к тридцати трем годам — это двое детей, сто четыре дыры в голове, три работы, и все три хлипкие, и какой-то воз несделанных дел, и куда ни кинь — всюду клин, но даже это не самое важное. Другие вершат судьбы мира и помогают ближним, а я заполняю формы реестра для бухгалтерии.
      В это время пора жить, а я еще не пришла в сознание. В это время пора свершать, а я бегаю между сберкассой и обувной мастерской.
      Что у меня еще есть? Моя подруга Ленка таким вопросом начинает перечень: хронический тонзиллит, хронический холецистит, хронический цистит, остеохондроз, целлюлит, геморрой, гайморит, аллергия на кошек, эрозия шейки матки, варикозное расширение вен, растяжки, выпадение волос… Если ее не остановить, она займется подсчетом соотношения своих зубов и единиц протезирования во рту и придет к ничейному счету 16:16, и заговорит о роли детей в разрушении организма матери. Об отвисании груди, о вегето-сосудистой дистонии, о том, что после эпиляции волосы произрастают еще ужасней, и длинные такие, и густые, о том, что руки стареют, и это труднее всего скрыть, о жировых отложениях на животе и складках на шее, о сосудистых сетках и звездочках, о провалах в памяти, о скрипе в коленках, о гнойных пробках в миндалинах, о том, что мы стали старые, старые-престарые дуры, и еще не поняли даже, как надо жить, а уже звенят звоночки, звоночки-то звенят! Каждый очередной депульпированный зуб — новый звоночек, каждая новая заметная вена на ноге, новый выпавший клок волос, новый приступ печени, — все это звоночки, за которыми старость, а мы еще даже не успели как следует пожить. А если ее и здесь не остановить, то она заговорит о каком-нибудь хламидиозе или кандидозе, и вот уже мчится к нам феминистская фея с вечным своим заклинанием «Все мужики — козлы!»…
      Ну это ладно, она лечится у своего гомеопата, вот и пусть лечится, но не это ведь меня терзает, хотя если зубы-то посчитать, то можно еще сильней опечалиться…
      Что у меня есть, что я предъявлю, если завтра меня спросят, что я готова предъявить?
      Может, отданные там и сям десятирублевки милостыни в метро?
      Или, может, целую гору бездарных, бессмысленных, на следующий же день забытых публикаций, в которые было вложено столько добросовестного труда и когда-то еще живого таланта или мучительного изнасилования собственных мозгов — из пяти строчек фактуры создать сорок строчек подверстки, а потом сократить в три раза, и все это будет жить до завтрашнего дня, и приведи ребенка, он привычный, нам нужна фотография ребенка на двадцать четвертой полосе, а послезавтра в лицо моего ребенка на рынке насыпают семечки, а я той же самой газетой набиваю мокрые сапоги того же самого ребенка…
      Что я предъявлю, что покажу, вот этих детей, яже ми дал еси, Господи? Вот этот «Рамштайн» в наушниках, вот это «мама, мне скучно»?
      Что еще у меня есть? Всегда можно утешиться тем, что у меня есть мои воспоминания — а в них осталась любовь, молодость, университет, школа, детский сад, какие-то воспоминания детства, и все это, за редким-редким исключением, густо замазано болью и вытоптано стыдом. Год проходит, наращивая новый слой воспоминаний, а еще год-два спустя и они тоже начинают болеть, каждый год мне хочется все стереть, оставив, может быть, только последние два года… может быть, три…
      Не в смысле пересмотра результатов — типа, замуж бы не пошла, Сашку бы не родила, Машку бы не родила, защитила бы докторскую и уехала бы преподавать что-нибудь эдакое гендерное, литературное, социокультурное, в какой-нибудь симпатичный университетский городок… и что бы я тогда могла предъявить? Диссертацию, может быть?
      Я ничего не предъявлю, с этим надо смириться. Дети не станут такими, как я надеюсь. Работа не даст счастья и не перевернет мир. В гроб меня положат с тем же варикозом и целлюлитом, разве что зубов, может быть, станет еще меньше. Зато у меня будет очень-очень много усталости.
      Скорей всего, я умру от усталости. Это очень глупая смерть. Одно дело — надорваться на лесоповале, куда сослали, другое дело — на никому-кроме-меня- не-нужной работе. Да и мне нужной постольку, поскольку деньги дает. Чтобы длить мое не особенно оправданное существование.
      С другой стороны, это значит, я умру еще не скоро. Потому что я конь, а конь — это очень выносливое животное.
      Когда я прихожу в сознание, а это обычно бывает в транспорте, я начинаю плакать. Пассажиры обычно деликатно отворачиваются. Вчера одна не отвернулась. Я посмотрела на нее, а она тоже плачет. Молча сидит, и слезы катятся по щекам, и она их смахивает варежкой, и шмыгает носом, задрав голову, беззвучно, потому что из-за грохота метро не слышно. Она вышла на «Октябрьской», а я поехала дальше. Из пакета у нее торчали хвост копченой горбуши и «Независимая газета».
 

Фея

 
      Феминистская фея похожа на спилберговскую «Динь-Динь» в исполнении Джулии Робертс. Наверное, при моем рождении кто-то все-таки сказал волшебное заклинание, потому что я иногда пишу феминистские колонки. В одной я говорю, что иногда бывает очень лень готовить. В другой — что мужик мог бы иногда дома для разнообразия и полочку повесить. В третьей — что-нибудь такое же революционное, такой ужасный бунт против основ мужского мира. Мужики, которые это читают по долгу службы, все ждут, когда же я им припомню сиденье от унитаза. По-моему, феминистские феи не выносят неопущенных унитазных сидений. Лично мне наплевать, но иногда какая-нибудь фея нет-нет да под руку пихнет. Повисишь, бывало, с кем-нибудь на телефоне минут сорок, произнесешь в заключение сакраментальное заклинание: все — мужики — козлыыы! И так как-то хорошо на душе делается, как будто ты ждала, что сейчас начальник на тебя ногами будет топать, а он просто сказал «да ладно, с кем не бывает».
      Феминистская фея регулярно совершает на меня нападки, толкая под локоть моих коллег или подруг. Подруги почти все перевелись: кто эмигрировал, кто так мигрировал морально, что уже нет сил общаться, кто живет на другом конце Москвы и постоянно меняет съемные квартиры и номера телефонов. Но те, что случайно возникают на моем пути, первым делом спрашивают, почему я до сих пор не развелась, отчего не крашусь и зачем я так выгляжу.
      Как я выгляжу. Нормально я выгляжу.
      Тут, я думаю, уместно уже дать портрет главной героини, а то все конь да конь.
      Хмурые нещипаные брови, косая морщина возле левой. Три намечающихся горизонтальных морщины на лбу. Слишком длинная челка, забрасываемая за правое ухо; эффект непричесанных волос присутствует почти всегда; стрижки, укладки и аптекарские резинки не спасают. Глаза — как у лошади из песни про «кони шли на дно и ржали, ржали». Это не от тяжелой жизни, они у меня и в три месяца от роду были такие. Под глазами круги. Утром под правым глазом небольшой мешок: сплю на правом боку, отекает. Фигуры не видно из-за свитера, поэтому все считают, что я худенькая. А там три лишних килограмма. Уголки рта опущены. На лице выражение мировой скорби. По-моему, достаточно, уже хочется замазать это изображение белой краской или поставить фейс-контроль: с такими рожами в литературу не входить.
 
       Совет
      Меня легко воспитывать. Я к этому располагаю. У меня всегда что-то случается — и я сама виновата. Поэтому и мама, и подруги, и школьные учителя, и воспитательница в детсаду, и муж, и его родители, и даже ЖЖ-френды, хотя я и не веду ЖЖ, только так, вякну иногда, как меня достали все сантехники и электрики — все они, видя меня или слыша, испытывают непреодолимое желание дать мне Совет.
      Советы начинаются со слов «тебе просто надо» или «вам просто нужно». Я стараюсь не жаловаться, никого ни о чем не спрашивать, но как же трудно принимать решения в одиночку.
      И вот я советуюсь.
      И вот я слышу:
      — А что муж?
      — А почему тебе сын розетку не починит, он же уже большой?
      — Тебе просто давно уже надо было развестись.
      — Вам просто нужно больше времени проводить с детьми, Катя.
      — Ты бы просто выпорола его один раз как следует, и все.
      — Тебе надо отдать Машу на музыку.
      — Вам надо бы на пару недель лечь на обследование.
      — Тебе просто надо взять няню.
      — Она у тебя не стерилизованная?
      — Тебе надо пойти с ним к психологу.
      — Тебе надо попить общеукрепляющего.
      — Вам просто надо куда-нибудь съездить вдвоем.
      — Надо просто за собой следить, ты какая-то неухоженная.
      — Вам все-таки стоило бы почаще заглядывать в дневник.
      — Хочешь, дам телефон остеопата?
      — Так а ты ее по морде тапками!
      — Ты просто каждый день трать по двадцать минут на уборку, и у тебя всегда будет чисто.
      — Не обращай внимания, и не надо плакать
      — Вам надо показать ее эндокринологу.
      — Жалобу на них напиши!
      — Тебе надо научиться говорить «нет».
      — Почему ты до сих пор его не выставила?
      — Тебе надо хотя бы на месяц поехать к морю.
      — Ну так возьми кредит!
      — Читайте на каникулах!
      — Построже спрашивать!
      — Почаще заниматься!
      — Повторить все времена!
      — Любить, просто любить!
      — Причащайте почаще, и все наладится.
      — В отпуск!
      — Прям по носу свернутой газетой!
      — И подать на алименты!
      — Немедленно увольняйся!
      — Курс общей дрессировки!
      — Да пошли всех в зад!
 
       Наш диагноз не болит
      Вчера позвонила Танька Коровина. Я боюсь, сказала она. Я ходила в маммологический диспансер, и они отправили меня на Каширку.
      Я помню маммологический диспансер. Я сама туда прибежала в прошлом месяце, сама не своя от страха, заплатила денег, чтобы сказали побыстрее, что со мной, и когда пискнула — «Ай, больно!» — меня утешили страшновато: «Ну и хорошо, что больно. Наши диагнозы — не болят».
      В коридорах сидели женщины, похожие на тени, встреченные Одиссеем в Аиде. Напряженные, подобранные от страха. Страх ползал по коридорам. Когда они вставали на крик врача «Федорова, зайдите! Евстигнеева следующая!» — торопливо подбирали сумки, выходили из кабинета, застегивая верхние пуговки, сжимая в руках рентгеновские снимки, страх плескался вокруг них, как юбки на ветру.
      — Они ее уже в пятый кабинет гоняют, — плакала внизу у туалета женщина, сжимая в короткопалой руке мобильный. — Она уже серая вся, ничего не соображает. Ну мы держимся, а что делать. Плохо! А что ты думала?
      Я вышла оттуда, освобожденная и счастливая, с крохотным диагнозом «диффузная мастопатия», который ничему не мешал, с рекомендацией пить травки и витаминки, я вышла под серое небо сопливой московской осени, перепрыгнула через лужу и медленно, плавно взлетела. И двинулась к Таганской площади, над троллейбусными проводами, над скачущими белыми огоньками игрового центра, над салонами продажи мобильных телефонов. С моей души с грохотом скатился камень, шлепнулся в лужу в Гончарном переулке и остался там лежать. Никем не замеченная, я пролетела в тумане до метро, приземлилась и сошла в переход.
 
      Теперь мне в трубку сопела Коровина. Ее диагноз пока не болел. Пока что ей нужны были деньги, и она просила в долг. Я пообещала, что дам сколько смогу просто так и повесила трубку.
      — Саня, — сказала я, — ты переживешь месяц без новых джинсов?
      — Ну мам! — закричал он, демонстрируя выдранную с мясом пуговицу и две дыры.
      — Ты тетю Таню Коровину помнишь? Помнишь, она к нам в гости приходила? С Егором?
      — А, который напился? Ну что-то такое помню. А что?
      — Ну ладно, переживу, — пожал он плечами через десять минут.
      Танька Коровина сильная и квадратная, как модель Дейнеки. Если кто и конь, то не я, а Коровина. Она одна управляется с целой бандой подростков, держит на плаву журнального художника Егора и может внушить моему сыну уважение к матери. Такие женщины работают пионервожатыми в дальних походах, коками на рыболовецких траулерах и инспекторами детских комнат милиции. Иногда еще продавцами в алкогольных отделах. У них низкие, прокуренные голоса и обветренная красная морда. Коровина не курит, но голос у нее все равно прокуренный, если не просмоленный. Она ржет басом, и мне иногда за нее неловко. Тем не менее я ее люблю.
      Коровина, казалось мне всегда, должна была стать тренером по метанию ядра или хоть плаванию, на худой конец. Но она по какому-то недоразумению художник, и у нее молодежная студия декоративно-прикладного искусства, и своих юных художников она строит так, что Суворову бы мало не показалось. Коровина приходит ко мне в гости и спокойно устраивает праздник генуборки, и я уже даже перестала протестовать, потому что все равно бесполезно. А через сорок минут, когда все сияет, садится за чистенький стол, извлекает бутылку красного сухого и говорить, что теперь можно и упиться в сосиску. Я не люблю это выражение, но молчу. Упиться она неспособна. В нее можно влить литр водки, и ей ничего не сделается; правда, она водки не пьет.
      Есть женщины в русских селеньях, говорю я себе, глядя, как Коровина со своими молодцами расписывает какие-то шкафы на заказ, лихо разгребает мои антресоли или плетет на Машкиной голове французскую косичку, что никому другому на белом свете не под силу. Коровина — колосс. Кариатида. Девушка с веслом. Коровина все понимает и все делает правильно. Откуда она знает, как правильно — для меня до сих пор загадка. Я вот никогда не знаю.
      И вот теперь Коровина мямлит в трубку, и на душе ее лежит мокрый камень из Гончарного переулка. Химиотерапия. Лысина. Рвота. Слабость. Операция. Облучение. Плохие прогнозы. Мастоэктомия. Силиконовый протез. Дикость какая-то.
 
      — Екатерина?
      — Да?
      — Нам ваш телефон дала Тамара Полякова, сказала обратиться к вам. Нам к понедельнику нужна статья о феномене яппи. Вы же знаете, что такое яппи? Так вот, статья о русских яппи, есть ли такое явление, чем характеризуется. У вас есть соображения по этому поводу? Вот и отлично. Десять тысяч знаков, не больше. Можно сделать смешно, но не издеваться. Доллар строчка. Точно к понедельнику сделаете?
 
       Итоги
      Меж тем наступил декабрь. Более того, он уже близится к завершению. Свои главные подвиги за это время я, пожалуй, перечислю.
      Утром перед встречей с важной персоной моя коронка, разумеется, выпала, но я ее успела поймать и незаметно вставить обратно. Статья о яппи была написана, деньги получены, отданы Коровиной. Старые джинсы заштопаны.
      Я записалась к стоматологу, но так и не пошла: Машка сильно грипповала.
      Я купила проводку газовую цельнометаллическую гибкую сильфонного типа, по концам соединение типа «папа — мама». И две прокладки. Как мне и было велено Мосгазом.
      Я обнаружила, сколько времени и денег мой сын просидел в Интернете, а самое главное — где. И знание это меня шокировало. И если бы не Машкин грипп и необходимость посылать материалы, сидя дома, Интернет был бы немедленно отключен. Ограничилась отлучением барбоса от компьютера на два месяца. Установила пароль. Барбос обнаружил, что если пароль не вводить, а нажать кнопку «отмена», в компьютер можно превосходнейшим образом заходить и всем пользоваться.
      Я сходила на родительское собрание, едва не поседела по его результатам и последние недели посвятила изучению программы за седьмой класс средней школы. Теперь я довольно прилично решаю уравнения с иксами и игреками, разбираюсь в политике Ивана Грозного, знаю все, что положено приличному человеку, об однодомных и двудомных растениях, и с возрастающей тоской думаю о том, что в следующем году начнутся химия и тригонометрия.
      Я сдала в ремонт промокающие ботинки и теперь бегаю в других. Они, во-первых, на каблуках, а во-вторых, на них молния разъехалась. Если есть в мире люди, созданные для хождения на каблуках, то это не я. Так что я все равно бегаю, но сильно хромаю.
      Я посетила одну корпоративную вечеринку (звали на три, но сидеть с детьми должна была моя мама, а она живет в Медведкове и работает, как мать коня). Больше всех веселился отдел распространения, который быстрее всех накачался и с восторгом перекрикивал отдел рекламы в конкурсе «Кто назовет больше женских имен на букву А».
      Я получила четыре подарка от коллег и партнеров: три кружки с их логотипами и визитницу. Одну кружку Машка немедленно расхлопала, потому что попыталась сесть на кухонный стол, а он перевернулся вместе с Машкой, чайником, сахарницей, хлебницей и кружкой с логотипом. Кружку не жалко, логотип тем более, а сахар был на этот день последний.
      Я расплакалась на редколлегии в «Трубе», когда меня спросили, почему мои полосы были сданы с нарушением графика. Такого со мной не было никогда.
      Затопила нижнюю соседку безо всякого злого умысла. Купила силиконовый герметик и пистолет к нему и тщательно промазала все щели, чтобы к ним больше не лило.
      Сшила Машке на утренник костюм радуги. Семь платков нужных цветов, нитки бисера и нитки блесток, типа струйки дождя. Машка была самая красивая.
      Папа Сережа в ноябре был в Турции, где теракты, потом в Грузии, где революция, в декабре собирался в Ирак арестовывать Саддама, но поехал в Иран, где землетрясение.
 
      Я уволилась из газеты «Знак», потому что они не отпускали меня на утренник в детский сад к ребенку. Потому что всему на свете есть свои пределы. Главный назначил третье совещание на неделе на десять утра, когда ни одна редакция, кроме самых странных и ежедневных, еще не начинает работу. Но мы еженедельник.
      — Можно, мы вечером мои вопросы в частном порядке обсудим? — спросила я. — Я бы хотела к ребенку на утренник попасть.
      — Я полагаю, у каждого сотрудника должны быть свои приоритеты, — с железной мягкостью заметил главный.
      — Безусловно, — согласилась я. Вот тут уж у меня с приоритетами проблем не возникало.
      Когда через пять минут главный зашел напомнить, что от присутствия на редколлегии освобождает только безвременная смерть, я пришивала пуговицу к дубленке. При выходе из дома я заметила, что она отрывается. Я прихватила иголку и нитку и занялась рукоделием на рабочем месте.
      — У вас что, все полосы подписаны?
      — Все, — кивнула я и откусила нитку. — У меня и на первый номер все сдано. И на второй половина уже в номере стоит. Скажите, кому передать дела.
      Я вышла из редакции, дождалась лифта, проехала четыре этажа. Прошла через турникет. Сказала охраннику «до свидания». Вышла за дверь. Спустилась по скользким ступенькам. И не удержалась, взмыла в воздух, сделала два круга вокруг здания (ух ты, сколько снега на крыше!) — присмотрелась: не заметили? — не заметили… Приземлилась и пошла себе спокойненько к троллейбусной остановке.
 

Сладкая жизнь

 
      На следующий день выяснилось, что я все сделала правильно, потому что все нормальные газеты и журналы уже ушли в неофициальный загул, который неофициально же мог тянуться до восьмого января. Следующий день был пятница, в «Трубе» и еще двух местах уже нерабочий, а в «Знаке» еще рабочий. Но в «Знаке» я еще вчера сказала, что увольняюсь, безо всяких широких жестов, я там трудовую книжку не держу, зарплату получаю в конверте и никаких договоров не подписывала. Отдадут зарплату за декабрь — большое им человеческое спасибо, не отдадут — значит, умоюсь лапкой и сделаю вид, что так и надо.
      Короче, на завтра я решила вызвать газовщика, сантехника и электрика в надежде, что к празднику у меня больше не будет вонять газом, перестанет течь сливной бачок, а в большой комнате появится верхний свет.
      Мы проснулись около полудня. Я решила, что дети позавтракают без меня, и села на телефон: звонила в диспетчерскую, Мосгаз и платным специалистам из бесплатной газеты: в диспетчерской было мертво занято, пусть уж, думаю, хоть придут на коммерческой основе мой бачок починять. На коммерческой основе починять никто не стремился: все спрашивали: а у вас сбоку штучка или сверху? А система какая? Ну как это «почем я знаю, какая система?» А я за выезд восемьсот рублей беру, вас устроит? А если у меня таких деталей нет, я вам ничего починить не смогу, вас устроит?
      Дети лениво слонялись по квартире неумытые, нечесаные, пытались смотреть MTV, а я их заметала веником на кухню, чтоб сами себе сделали чаю, пока я прячу постиранное белье с глаз долой, убираю постель с дивана и мусор с пола.
      — Она хочет бутерброд с вареньицем, — с ненавистью закричал с кухни Сашка.
      — А он мне не дает! — завопила Машка.
      Я в это время как раз дозвонилась и на деловитое «диспетчерская!» грянула в сторону кухни: «Заткнитесь все!». В трубке и на кухне стало очень-очень тихо.
      Я объяснила обалдевшему диспетчеру про свет и бачок. Диспетчер нагло посоветовала лампочку новую вкрутить. Я вкрррутила, зарычала я, но она не горит и гарью пахнет! Электрика мне не обещали, но сантехник, заверили, будет.
      На кухне Машка продолжала вой о варенье. В сортире опять натекло из бачка, и я боялась, что нижняя соседка Алиса, только что сделавшая евроремонт, меня съест безо всякого варенья. Сортир я герметиком не обрабатывала.
      — Будет тебе варенье, — стонала я, вывозя воду тряпкой из-под унитаза. — Только замолчи на пять минут, а то я за себя не ручаюсь.
      — Я не буду больше с ней разговаривать! — хлопнул дверью сын и удалился в комнату.
      На кухне рыдала Машка. Судя по колбасным шкуркам, крошкам и грязной чашке, сын уже отзавтракал. Машка чаю не пила, к бутерброду не прикоснулась от обиды, и теперь уже варенье надо было искать всерьез. Где-то стояла мамина клубника, мама мне ее налила в пластиковую бутылку… Смутно помня, что варенье может забродить, я на всякий случай поставила бутылку в раковину: вдруг полезет вон. Повернула присохшую крышку.
      Бдыщщщщ! Крышку сорвало с резьбы. В потолок ударила серо-розовая пенистая струя с острым запахом браги. Я смотрела вверх, не понимая еще масштабов катастрофы, пока на лицо мне не стали падать клубничные хлопья. Потолок был уделан забродившей массой. Варенье ползло по занавеске, стекая на цветы на подоконнике. Кухонный шкаф, стиральная машина и плита, и весь хлам на стиральной машине, и ложки-вилки в сушилке, и пылесос, и холодильник, и Машкина нечесаная голова, и плафон кухонной лампочки, и моя голова тоже… — все покрылось пенной мерзостью.
      — Саша! — воззвала я.
      Машка сидела на табуретке с ногами, стирая с носа варенье, смотрела, как с плафона на пол шмякаются вонючие капли.
      — Саша!
      На восьмом вопле он явился. Утомленно:
      — Ну что еще? — приподняв одно ухо наушника.
      — Ведро и тряпку. Быстро. И швабру. И старую простыню. Все, что можно порвать на тряпки. И помогать иди сюда, непонятно, что ли?
      Отмытую Машку я закутала в одеяло, сунула сок с бутербродом, вручила пульт и усадила смотреть телевизор — чтоб не лезла под руку. А мы с Сашей начали сверху. Я мыла потолок, потом стены… Саша таскал воду и менял тряпки, проверяя, что смотрит Машка (СТС, конечно) и не полон ли еще сортир воды…
      Тут явился сантехник и временно перекрыл воду.
      — Мам, — робко заметил Сашка, — у нас сегодня новогодний вечер в пять часов.
      Я посмотрела на сына. Тощий, с печальными черными глазами, с вареньем в голове и на футболке, с большими худыми босыми ногами…
      — О, закрой свои бледные ноги… — пробормотала я. — В душ иди, потом ищи приличные брюки.
      — Воды нет, — безысходно уронил сын.
      Из сортира доносилось копошение сантехника. Мы сидели вдвоем на кухне, была пятница, 26 декабря 2003 года, пятнадцать тридцать. Мы устали до смерти и прилипли к табуреткам, у нас еще оставалось неотмытым все, что ниже уровня стола. В комнате у орущего телевизора спала Машка.
      — Готово, хозяйка, — пробурчал слесарь, включил воду, взял полтинник и ушел. Бачок довольно зажурчал. Сын исчез в ванной. Я из последних сил взялась за тряпку.
      И зазвонил телефон.
      — Катька, можешь сегодня к вечеру написать дико смешной прогноз на следующий политический год? Страницы на полторы? В смысле, строчек на шестьдесят?
      — Могу, — сказала я, стирая варенье с левой брови.
 
       Кризис жанра
      В Новый год на улице все так бабахало, что Джесси пряталась под столом, а Мавра в кладовке. Мы ходили с детьми смотреть салют, а увидели даже небольшой пожар. Во всех концах Москвы ликовали пироманы. Мы сожгли две пачки бенгальских огней и вернулись домой. Дети еще какое-то время по инерции упирались: спать не будем… потом заснули. Я сидела у мигающей елки. Начались поздравительные звонки. Звонил Егор Коровин, опять набравшись, и Таня оттаскивала его от телефона («ты как там сама-то?» — «завтра позвоню, скажу»). Звонил пьянющий ответсек «Трубы». Звонил Вася, бывший бильд из «Классики жанра». Звонила Тамарка Полякова из «Знака» («да, спасибо, звонили, написала, да, уже даже денег дали, представляешь?»). Все поздравляли. Эх, какая я бяка, думала я. Вот люди обо мне помнят, а я даже никому не звоню, не поздравляю. К этому времени из всех мест работы у меня осталась одна хлипкая «Труба».
 
      «Классику жанра» издатель называл не журналом, а проектом. Верный признак, что издание долго не протянет. Мебельный магнат Калитин затеял его, должно быть, для отмывки денег. Все было как у больших: у кольцевой линии метро — офис с хорошими компьютерами и неограниченным доступом в Интернет, худенькая лупоглазая служба маркетинга, которая с утра до вечера писала бумажки и подвергалась критике коммерческого директора. Красивая секретарша. Полный штат сотрудников, включая трех журналистов и главного редактора, плюс художник и верстальщица. Большая бабца в роли рекламного отдела. Она только фыркала, демонстрируя прайс-листы с заоблачными ценами на рекламу, и спокойно заявляла, что теплое это местечко скоро накроется, так что ее программа-максимум — срубить бабла, пока дают.
      Калитин приезжал на бесшумной черной машине, входил к нам молча. В черном костюме, торжественно-немногословный, туго накрахмаленный, похожий на гробовщика. Он окружал себя красивыми вещами — у него все было вечное, прочное, с золотыми обрезами и перьями, с мягкой коричневой кожей, тиснением, монограммами. Иногда мне казалось, что где-то в мраморном дворце среди дубовых панелей он держит наложницу с коричневой кожей и золотыми перьями. Поговаривали, что он вел переговоры о золотом обрезе для журнала и очень неохотно расстался с этой идеей. «Классика жанра», говорил он, должна быть строгой и солидной, писать о незыблемых твердынях, о стиле, который на века. Под незыблемыми твердынями понимались Шанель, «Джонни Уокер», «Картье», роллс-ройсы, Лев Толстой, швейцарские складные ножи, Агата Кристи и кожаные диваны его фирмы. Злая фея тянула меня за язык предложить в качестве темы обзор модных тенденций в похоронном деле, но задача моя была иная.
      Я сидела на отделе истории вещей и писала о людях и брендах российского прошлого: модельер Ламанова, фотографы Булла и Наппельбаум, аптекарь Пель… Ландрин, Рукавишниковы, Синебрюхов… больше я не успела. Плюс история бисера, унитазов, фонарей, кофемолок, домашних тапочек, трамваев, кошельков, школьной формы, роликов и вообще того, на что взгляд упадет. Ну и по мелочи: то отредактируй, это подрежь, там переведи, тут перепиши… Я потому и держалась за эту работу, что очень уж любила тему. Библиотечное сидение, старые вещи, музейные запасники, архивы… Работа была тихая, размеренная, относительно уютная и хорошо оплачиваемая, что настораживало. Я тоже знала, что придет настоящий день, но надеялась, что это будет нескоро. Мать-одиночка при двух детях в таком месте и должна работать, а не метаться между версткой в одном еженедельнике и планеркой в другом.
      Отдел для меня придумал главный редактор Дмитрий Ефимович, бесконечно печальный очкарик с гайморитным призвуком в сочном баритоне. Собственника Калитина с коммерческим директором Олегом Андреичем он спокойно считал дураками и ничего на свете не хотел, кроме одного: чтобы его никто не трогал. До нас он работал в отделе культуры политического еженедельника, откуда ушел, потому что надоели дураки. Слово «дураки» он произносил протяжно, безнадежно, как слоненок из «38 попугаев». Он прочитывал корреспонденции бойкой девушки Насти и кареглазого юноши Пети, водя унылым носом по еще теплым, только что из принтера, листам, и тянул свое «дураки», и вздыхал, и протягивал мне остывшие тела убитых его тоскливым презрением статей, и говорил, морщась: переписывай. И я переписывала. Настю вскоре уволили: ее стиль казался магнату слишком легковесным. Коллектив вздохнул спокойно, не имея больше необходимости слушать ее остервенелый треск. Вслед за ней уволили Петю, совершившего политическую ошибку: он попросил повышения зарплаты как раз после выхода номера, откуда слетели два его больших материала. «Где здесь ваша работа?» — брезгливо кривился Олег Андреич. Брезгливость не сходила с его лица, когда он разговаривал с сотрудниками журнала. Коммерческий директор был одержим идеей оптимизации творческого процесса и минимизации расходов. Экономить предпочитал на зарплатах: провинившихся работников выгонял, не заплатив за последний месяц.
      Следующим он уволил бильд-редактора, молчуна Васю. Профессиональный фотограф Вася устал от режима работы в ежедневной газете и хотел отсидеться на тихой службе, готовя свою выставку. «Стар я для четырех съемок в день», приговаривал он. Помню, как он за свои деньги (командировочных не дали, сказали, жирно будет) ездил в Питер снимать старую аптеку к моему материалу о Пеле и привез несколько пленок отменно прекрасных банок-склянок, ярлычков и пиявочек.
      Олег Андреич требовал сокращать расходы на фоторяд. Вася бубнил, что это снизит качество. «Привлекайте фотографов, работайте с художниками», — велел коммерческий директор. Бюджет бильда урезали на полторы тысячи долларов, качество фоторяда снизилось, собственник выразил недовольство, Васю уволили.
      Фотографы и художники работать к нам не шли, им не нравилось, что начальство бранит качество любой съемки, чтобы сбить цену. Не шли и авторы: платили нерегулярно. Деньги мы получали в бухгалтерии мебельной фабрики нашего магната где-то возле МКАД. Тетки в процессе бесконечного чаепития и сидящие в чатах девушки нас очень не жаловали: «навязались на нашу голову». Занимались нами неохотно, так что конверты мы получали с большим опозданием: издатель, мол, в отъезде, некому подписать документы на выплату. Авторы, ожидающие гонорара по нескольку месяцев, отпадали один за другим. Затем уволили верстальщицу Любу, потому что директор два раза не заставал ее на рабочем месте, требуя срочно переверстать давно готовые полосы. Люба весь день ждала работы, работы не было, ибо не было бильда, и уходила в половине седьмого. Через пятнадцать минут возникал Олег Андреич с вопросом «кто позволил, когда верстка идет». Тут я стала потихоньку догадываться о принципах оптимизации.
      Затем уволили наборщицу, и набирать выносы, вносить правки в полосы и подписывать фотографии стала я — как самая владеющая слепым десятипальцевым методом. Затем оказалось, что художник не успевает верстать полосы в одиночестве, и я стала осваивать верстку, потому что работа стояла. Несколько полос мы сверстали на пару с новым бильдом, потом его тоже уволили. Затем уволился художник: работать за троих ему уже не хотелось — а тем более объясняться в отсутствие бильда с фотоагентствами, которым бухгалтерия мебельной фабрики задерживала выплаты точно так же, как и нам. За художником уволилась корректор, которой не платили три месяца: забывали в какой-то приказ включить. Вычитывать полосы за корректора села я как самая грамотная.
      Потом уволили ответсека и секретаршу, так что делать план номера, составлять гонорарные ведомости на авторов и отвечать на бесконечные звонки опять-таки стала я. К этому времени все тексты в номере писали мы вдвоем с Ефимычем и фотографировать старались тоже сами — цифровиком главного. Верстал новенький мальчик, гордый тем, что ему, недоучке, доверили такую важную работу. Лупоглазый отдел маркетинга и бабца из распространения были уволены как не справившиеся с работой, и мы с главным задрожали, предвидя, как нас сейчас обременят их денежной отчетностью, и приготовились бастовать.
      Наконец, оптимизация завершилась. Коммерческий директор собрал нас и объявил, что проект закрывается как не оправдавший себя. А деньги за последние два месяца, спросили мы. Когда собственник приедет из деловой поездки, ответил он. Мы унесли домой чашки, вывезли бумаги, стерли свои файлы из памяти компьютеров. Наш офис опечатали. Зарплату выдали только белую, по две тысячи рублей на рыло.
      — Дураки, — протянул главный, когда мы вышли из здания, и пожал плечами. — Хороший был журнал.
 
       Профессиональный дедушка
      — Катюша, а ты не знаешь, где Сережа?
      Только мой свекор может позвонить в воскресенье в полдевятого утра. Толстый веселый Борис Алексеич, хлопотливый хлопотун, профессиональный дедушка, когда до него удается довезти детей.
      Он на ногах с половины седьмого и ждать до одиннадцати не собирается. Он уже встал и подкрепился, и прочитал газету, и прослушал радио, и навел порядок в инструментах, и покрасил потолок в ванной комнате.
      Борис Алексеич делает дома нескончаемый ремонт. Мы с детьми иногда приезжаем к ним в Калугу, и последние четыре года он делает ремонт. Весело, с прибаутками, постепенно — меняет двери, меняет окна, меняет розетки, переклеивает обои. Он уже завершил кухню и спальню, но в большой комнате за дверью громоздятся доски, а под диваном стоят ведерки шпаклевки, а в кладовке упаковки цемента, и Елена Андреевна иронически морщится, но ничего не говорит.
      Елена Андреевна элегантная дама, днем она преподает историю России в местном вузе, а вечерами пишет на заказ рефераты, курсовые и дипломы, вооружившись пачкой крепких сигарет и чашкой смоляного кофе, и Борис Алексеич ходит фыркая и говорит «Лена, ты много куришь!»
      Она зарабатывает на жизнь, а он делает ремонт. Он военный пенсионер, он не работает, поэтому он готовит, убирает, приводит в порядок дачу, читает газеты, рассуждает о политике и солит огурцы.
      Каждую осень он привозит нам калужским экспрессом поздние осенние яблоки в ящиках. Слои яблок переложены газетами, и когда снимешь крышку и сунешь туда нос, накатывает волна запаха. Так бы стояла и нюхала. И нюхала бы. И стояла бы.
      Борис Алексеевич катается шариком по дому, и ему все любопытно:
      — Шурик, а это у тебя что за тетрадка здесь лежит?
      — Дед, не трогай, а?
      — Да я не трогаю, я просто посмотрел, голограмма на ней, что ли? Или как это называется, когда изображение переливается? Маша, а ты носки сама умеешь надевать? А почему ты тогда без носков?
      — А я босиком по полу хожу, мама разрешает.
      — А пол-то грязный… Ты бы помыла, маме бы помогла.
      — А я не умею.
      — А я тебя научу. Вот мы с тобой поделимся, тебе та половина, а мне эта. А ну, кто быстрее?
      — А я не умею.
      — А я научу. Пойдем ведро наливать. А ты, Шурик…
      — Я Саша!
      — Саша-простокваша. А ты в магазин сходи, а то мама голодная придет…
      Я была на работе, но живо это слышу.
      Я помню, как шла с работы в половине девятого вечера, когда свекор впервые у нас гостил, и думала, что сейчас мне надо будет живо приготовить еду, и купать Машку, и развлекать свекра разговорами…
      Розовая, вымытая Машка сидела в постели в махровом халате. Выгулянная собака спала под балконом. Меня ждала кастрюля с картофельным пюре, котлеты и малосольные огурцы горячей засолки («Это мы с дедом солили», — гордо заметила Машка).
      Саша злобно переписывал доклад по биологии, потому что деду не понравилось первое его исполнение.
      — Катюша, — сказал Борис Алексеич, подсаживаясь ко мне поближе, когда я наелась и упала на диван. — Вот ты в журналистских кругах вращаешься, ты мне объясни, Евгений Киселев — он что за человек? Я что-то совсем его не понимаю.
      Утром дед поднял Сашу на зарядку. Сын огрызался, делал вид, что сейчас умрет, отжимался с видом «на, только отстань», и мне было стыдно и неловко.
      Когда дед уехал, сын сморщил морду и спросил: «Ну ты-то меня не будешь заставлять отжиматься?»
      Когда я вечером привела Машку из садика, меня ждала перевернутая кошачья миска, сломанный стул и домашка по физике.
 
      — Нет, Борис Алексеевич, — пробормотала я. — Он последний раз звонил две недели назад, а мобильный у него не отвечает…
      — Плохо, — огорчился свекор. — А у нас Елена Андреевна в Москву в командировку едет, можно у вас остановиться?
 
       Это мне знак
      В «Знаке» полагалось держать марку. Главный редактор Валентин полагал, что отдел культуры должен быть концептуальным и продвинутым, а коммерческий директор Рафаил — что он должен привлекать массового читателя. Они никак не могли нащупать баланс между концептуальностью и массовостью, а когда его нащупали, моими главными героями оказались Владимир Сорокин, Кирилл Ганин, Андрей Житинкин и издательство «Ад Маргинем». Между делом я писала в соседние отделы образования и науки, которые тоже никак не могли найти компромисса: в одном из них здравому смыслу противоречил рекламодатель, в другом — ученые, взыскующие научной добросовестности. Журналисты переписывали их несъедобные реплики простым языком, ученые кричали, что они невежды, и требовали все вернуть назад. А над схваткой стояли коммерческий директор и главный редактор и предлагали ценные указания. Поскандальнее, требовал коммерческий директор. Поумнее, брюзжал главный. Побольше гадостей, требовал один. Побольше стиля, требовал другой.
      Затем оба сливались в экстазе, требуя больше эротики, больше движения, больше жизни, гадства, сволочизма, чтобы все дрожали, чтобы уважали, чтобы понимали, какие мы раскованные, умные, злые…
      Что вы планируете на следующий номер, спрашивал Валентин. Я… я… беседу с переводчиком испанской литературы… А что-нибудь поактуальнее? Почему физичка такая злая, думала я и говорила вслух: выставка в Доме фотографии. Новое кино. Обзор молодой английской прозы. Кому это нужно, кричал Рафаил. Эти переводчики, эти выставки, эта беллетристика, где жизнь, где движение, где скандал?
      Валентин загорался идеей. Надо написать про культуру кофеен, говорил он. И собрать с них всех рекламу, подпевал Рафаил. Написать надо компетентно и взвешенно, говорил Валентин. Но не ругать, говорил Рафаил.
      Я отключалась, вспоминая, как две головы великана Блендербора в сказке ругаются: изжарить! Нет, сварить! Нет, изжарить! Нет, сварить!
      В общем, я думаю, нам надо ориентироваться на продвинутого читателя, — поджав губы, резюмировал Валентин. Наш читатель — выпускник РГГУ, завсегдатай ОГИ… У нас не должно быть ханжества, говорил Рафаил, наш читатель — продвинутый. Наш читатель хочет знать две вещи: как заработать деньги и как их со вкусом потратить, дополнял Валентин.
      Каждый, похоже, имел в виду себя.
      Напишите про свинг-вечеринки, вдруг в один голос восклицали оба. О Господи, говорила я. Ну это же не значит, что мы всех призываем участвовать в свинг-вечеринках, опять поджимал губы Валентин. Но это все прочитают, вставлял Рафаил. Написать можно по-разному, вы можете относиться к этому как угодно, для журналиста нет запретных тем, хмурился Валентин. Сходите и напишите, припечатывал Рафаил. Нет, упиралась я, апеллируя к разуму Рафаила. У нас серьезные рекламодатели, они будут недовольны. Я думаю, что это проблемы отдела рекламы, ставил меня на место Валентин. И пришлите мне примерный план на следующие полгода. И мне, кричал в мою опечаленную спину Рафаил.
      На следующей неделе мне приносили статью внештатницы о свинг-вечеринках: «Светло-волосая вагнереанская валькирия в провокативной блузке от Sonia Riekel»…
      — Отредактируйте, пожалуйста, — цедил главный, — и поставьте в номер.
      — Здесь почти в каждом слове ошибка! — кричала я.
      — И напомните фотоотделу, чтобы поторопились со съемкой, — заключал он, не слушая.
 
      На следующий день после выхода номера половина рекламодателей, считающих себя солидными, грозилась разорвать контракты. Рекламный отдел рыдал у телефонов. Рафаил ходил над ними черной тучей и обещал каждого оштрафовать на сто долларов, если хоть один контракт будет разорван. Вы должны уметь отстоять политику своего издания, вопил Валентин, и объяснить вашим идиотам, чтобы они не лезли не в свое дело.
      На следующей неделе собирали четыре креативных совещания, где я уже предпочитала молчать и рисовать в ежедневнике зайчиков. Изжарить, требовал Валентин. Сварить, настаивал Рафаил. А если потушить, предлагала редактор отдела общества Тамарка. Нет, нет, только с белым сливочным соусом, убеждал выпускающий редактор Гера, он же автор ресторанных обзоров, которые делал из бескорыстной любви к кулинарному искусству. Обзоры были знамениты предложениями в пять-шесть вордовских строк каждое и упоительными оборотами: «телятина оставляет стойкое и беспричинное земляничное послевкусие».
      Стодолларовый штраф был самой популярной мерой дисциплинарного воздействия в «Знаке». Приказы о штрафах торжественно вывешивались на доску в коридоре и рассылались по внутренней сети, чтобы никто не остался неосведомленным о новой карательной акции.
      Меня последний раз оштрафовали в прошлом месяце. За правку в подписанной полосе. Писатель в пятый раз перечитал текст интервью и осознал, что весь второй абзац сверху надо исключить, исключить немедленно, это немыслимо, это бездарно от начала до конца, я не мог так сказать, вы передернули мою мысль, я всю ночь не спал! Можно было отовраться: мол, правка уже невозможна. Но она была возможна, вру я неубедительно, и очень уж он горевал. Я втихую упросила верстальщицу Лизу внести правку. Полосу вывели, подписали, незаметно положили на место. Не учла я только Лизиной неврастении. Когда Рафаил пришел со срочной переверсткой рекламных полос в десятом часу вечера, она не выдержала. И ходят и ходят, вопила истерзанная труженица, и правят и правят, весь день правят подписанные полосы, я это уже верстала, я не буду больше переверстывать, только с санкции главного редактора! Как правят? Кто это правит подписанные полосы? — ухватился Рафаил. И Лиза единым духом сдала четыре отдела и выпускающего редактора Геру впридачу. И сэкономила газете полтысячи условных единиц. Как раз потерянных из-за очередного разорванного контракта.
      В минувшем декабре меня два раза разнесли на редколлегии за недостаточную стервозность. Слишком у вас, Екатерина, благостные материалы, выговаривал Валентин, одновременно проверяя почту в компьютере. Так не пойдет, это не журналистская работа. Он еле шевелил губами, так ему противно было со мной разговаривать. Вы напишите так, чтобы на вас в суд подали, тогда это будет журналистская работа. Он закурил и скучающе отвернулся к окну. А так это сочинение для восьмого класса.
      Как раз накануне он выбросил из номера сверстанное интервью с моим любимым режиссером. Причину объяснил просто: «Не наш формат». В «Трубе» интервью тоже не взяли, сказали, ну Кать, ты чего, это для нас слишком умно. Я звонила режиссеру с извинениями: я две недели преследовала его просьбами и хотела теперь провалиться сквозь землю. Режиссер меня утешал: что вы, Катя, я отлично понимаю, в каком обществе живу.
      Нам нужен новый способ подавать ньюсмейкеров, сказал Валентин. В каком формате вы готовы их подать, Екатерина? В белом французском соусе, предположила я.
      Разговоры о кулинарии, оживился Валентин и сразу потух: нет, было, кто-то уже это делал. Макаревич, подсказал Рафаил. Да, сказал Валентин. Екатерина, о чем вы готовы говорить с ньюсмейкерами? О жизни и смерти, буркнула я — просто чтобы отвязались.
      — То есть? — удивился Валентин.
      — Ладно, неважно.
      — Нет-нет, поясните, пожалуйста.
      Отступать мне было некуда. Я прокляла свой длинный язык, закрыла ежедневник, переполненный зайчиками, и стала импровизировать:
      — О мировоззрении. О целях, которые они перед собой ставят. О том, чем живут… на что надеются… что заставляет их каждый день делать то, что они делают… что думают о смерти и бессмертии…
      Главный поскучнел.
      — Я думаю, может быть, о стиле? — задумчиво протянул он.
      Я нарисовала еще одного зайчика.
      Через неделю я приехала забрать оттуда свою чашку и зарядник для телефона, договориться с Тамаркой, что она будет мне писать для «Трубы» под псевдонимом. Перекинуть на пять дискет все свои файлы, вычистить в компьютере закладки, history и cookies, переадресовать почту и выбросить накопившиеся бумаги. У меня они почему-то все время накапливаются.
      — Хочешь завтра сходить пожрать? ВИП-клуб с фуршетом и шоу живых тюленей, — уныло предложила Тамарка, прикуривая новую сигарету от окурка. — Презентуют новый программный продукт.
      — Добра-то, — гордо отказалась я. — У самой вон чо есть, иди сходи.
      И вручила ей простыню факса с приглашением на октябренок-парти в честь выхода книги садистских частушек на политические темы. Форма одежды школьная парадная, говорилась в приглашении, аккредитация обязательна. Желательна звездочка или пионерский галстук.
      — Так ведь горошницей, поди, будут кормить, — сморщилась Тамарка.
      — И кипяченым молоком.
      — С пенками, — Тамарка подавилась дымом.
      Из коридора разнесся страшный рев Рафаила, распекавшего рекламную службу.
 
       Выходной у меня!
      Надоело рассказывать про коммерческих директоров. Все. Я оттуда уволилась. И вообще у меня выходной. По субботам Сашке не надо в школу, а Машке в садик. По субботам мы можем позволить себе спать до одиннадцати. Потом дети приползают ко мне, и мы лениво смотрим из-под одеяла какой-нибудь «Квартирный вопрос» или передачу из зверской жизни, и пьем чай с бутербродами. Только тогда, когда Машка начинает с визгом драть Сашку за уши, а тот возмущенно спихивает ее ногами с дивана, и на сбитой простыне обнаруживается туча крошек от печенья и восемь конфетных фантиков, — только тогда я начинаю всех строить. «Мама, что ты кричишь на своих крошек?» — басит Сашка. «Крошкам в кровати не место!» — ору я в ответ. Телевизор выключить, всем одеться, умыться, застелить постели, Саша ведет гулять собаку, которая давно визжит у двери, Маша идет кормить кошку, а я беру пылесос — и кто не спрятался, я не виновата.
      Вариант субботнего утра — пока дети спят, мать совершает пробежку с собакой и, вернувшись, падает спать, чтобы через два часа обнаружить двоих измазанных шоколадом детей, пляшущих на ее трупе.
      Обед, прогулка. Сашка ленится: можно я дома посижу. Я знаю, он будет перечитывать «Властелина колец», гонять в компьютере престарелого капитана Комика и жрать конфеты.
      После Нового года у нас оказалось шесть конфетных новогодних подарков, шесть бомб, подложенных под благополучие семьи. Сашка с гастритом и Машка с диатезом третью неделю передвигаются по дому крадучись: осторожно открывая дверцы шкафов, шелестя бумажками и облизывая коричневые губы, и пол засыпан опадающей хвоей и фантиками, и в трещинах паркета прячутся невыводимые конфетти из хлопушки. Я прятала конфеты, запирала их под замок, совала на антресоли… Дохлый номер.
 
      Мы с Машкой лепим снежного зайца и снежного кота, снежную Машку и снежную маму. Машка приносит две ветки и втыкает зайцу между ушей, получаются оленьи рога. Я пересаживаю рога на снежную Машку. Она — на снежную маму. Потом мы уходим под детскую горку — в домик, печь снежные пироги, а когда возвращаемся обратно, наша снежная компания уже растоптана подростковыми тяжелыми ботинками.
      — Гады, — мстительно хмурится Машка, — если я их увижу, я их снежками застреляю! Я их рогами забодаю! Я им снега за шиворот набью!
      Машка лихорадочно лепит Страшное Страшилище, густо украшая его рогами всех видов и мастей: берегитесь, варвары, вот что с вами будет.
      Дома Сашка лежит поперек моего дивана, густо засыпанный фантиками, и читает журнальчик. Обедать, говорит, не хочу. Нет, нет, к жареной картошке это не относится. И вот мы лениво обедаем у видика с включенным «Королем Львом», а перед нами на табуретке поднос с тарелками, молоком и клюквенным киселем.
      — Саша, — говорю я, — ты джинсами раздавил конфету. У тебя весь зад в шоколаде.
      — Угу, — говорит Саша.
      — Сними штаны, залей пятновыводителем, — рекомендую я.
      — Угу, — отвечает Саша.
      — Маму надо слушаться, — ввязывается Машка и лезет снимать с него штаны.
      Бац! Машка получает удар ногой, взвивается в воздух и приземляется на свободный край подноса. С подноса катапультируются тарелка с недоеденной картошкой и две чашки. По полу разливается кисельно-молочная лужа. Хорошо хоть чашки у нас небьющиеся.
      — Молочная река, кисельные берега, — восхищается Машка.
      На шум является вечно несытая Джесси и стремительно слизывает с пола картошку, кисель и молоко. Пол за ней даже мыть не надо, при таких детях очень удобно.
      — Снимай штаны.
      — Угу.
      — Да что ты там такое читаешь?
      А вот что: «Нужно ли целовать девушку на первом свидании? Не испугается ли она?»
      «Как только я завожу речь о поцелуе, она сразу переводит разговор на другую тему».
      «Ребенок — не повод для брака». «Дальше события начали развиваться так непредсказуемо, что полностью оправдали астрологический прогноз». «Йоу, пиплы! Я Dark Angel. Обожаю «Арию», Кипелова, сериал «Бригада» и футбол». Дальше были безбашенные перцы, Елка-извращенка, Скорпион по гороскопу и съемка клипа с большим красивым гробом.
      — Отдай, — заорал Сашка, пытаясь отнять у меня ловко выдернутый из-под его носа журнальчик.
      И молодецки напрыгнул на меня всем телом. И я дрогнула. И пошатнулась. И поскользнулась на остатках киселя. И упала на Джесси. И Джесси завизжала. И я загремела в недолизанный кисель с молоком. И зад у меня стал кисельный и очень ушибленный. И встала я, потирая зад, и выслушала извинения своего дурацкого сына, и собрала наши с ним джинсы, и понесла их выводить с них пятна. А Машка все это время недовольно орала, чтобы все отошли и не мешали ей смотреть.
      Кажется мне, пора принимать меры. Мне все надоело, мне тридцать три года и ничего для истории. Я пишу короткие заметки в четыре места и прыгаю, как на болоте, с кочки на кочку: то здесь дадут сто баксов, то здесь. То ничего не дадут. Я меняю коронку и хожу с разодранной ноющей челюстью, а отдала я за нее сто пятьдесят долларов, которые мне нужны совсем для другого. Четверть еще только началась, а мой сын за неделю получил десять двоек, Машка меня не слушается, Гриша не платит мне денег, а вчера снял у меня отличный материал и всунул историю про сглаз и порчу, потому что это привлечет читателя. Надо принимать меры, я себя не в мухоморах нашла.
 
       Труба зовет
      Но прежде чем я возьмусь принимать меры — набравши воздуху, уф, уф, уф — газета «Труба».
      Свое странное название «Труба» получила от Трубной площади, в районе которой жил главный редактор Гриша Вешняков. Гриша гордится своим коренным москвичеством и мыслит себя современным Гиляровским. И газету всегда хотел делать соответственную: корреспонденты «Трубы» пасутся на свалках и вокзалах, на азербайджанских рынках и очистных сооружениях, во вьетнамских общежитиях и похоронных конторах. Общий колорит газеты получается довольно коричневый, не в смысле фашизма, — а я своими статьями о старой Москве добавляю этому коричневому цвету благородного флера. В «Трубе» я писала не только о Шехтеле или Аполлинарии Васнецове — это у меня взяла бы и «Классика жанра». Здесь я писала о повседневной городской механике, о малозаметных персонажах каждого дня: как строят мосты, как работают ТЭЦ, кто водит речные трамвайчики, как живется проводницам поездов дальнего следования, что думают клиенты одежных магазинов о продавщицах и наоборот, где учатся дети афганских беженцев, как реставрируют боярские палаты и где в мегаполисе живут какие бабочки.
      Редакция «Трубы» находится в старинном особнячке со скрипучими полами и плохо открывающимися окнами. В ней много крохотных кабинетов с высоченными потолками, потолки по углам ржавые от протечек, столы засыпаны пеплом и старыми полосами. Полосы исчирканы помарками. Здесь до сих пор рисуют планы полос по клеточкам и считают строчки по модулям, полмодуля — девять строчек, с заголовком — пять. И точно знают, что полполосы с картинкой на два модуля и рекламой — это 74 строки по 63 знака и ни буковкой больше, и умеют ровно уложиться в этот объем. По пятницам, когда кончается верстка, в редакции пьют коньяк, поют под гитару и на чем свет стоит ругают своего начальника. В «Трубе» работает парочка кандидатов наук, которые трудятся где-то в институтах, а сюда пишут одна про паранормальные явления, а другой про лекарственные добавки. В жизни они славные люди, а читать их совершенно невозможно. Но одно привлекает читателя, а другое — рекламодателя. Здесь есть пара веселых старушек — историк, бывшая преподавательница вуза, и биолог, научная сотрудница из закрытого в перестройку НИИ. Одна смолит как паровоз и моментально выдает любые справки энциклопедического характера, другая работает огнетушителем, заливая ворванью все бушующие волны. Есть еще пара выпускниц журфака, не вполне уверенных в правилах расстановки знаков препинания, есть свой тихий сумасшедший с круглой лысой головой, одна мать-одиночка (не считая меня) и несколько лихих репортеров, слегка похожих на Серегу. Они-то и обеспечивают коньяк и гитару по пятницам. Они работают еще в десяти местах, и иногда приносят небесно-прекрасные съемки Забайкалья, греческих островов, цейлонских джунглей, австралийских деревьев, цветущих сиреневым облаком, — это чтобы коллеги полюбовались. И московских ливней, троллейбусных парков, монастырей, диких собак в метро, гаишников, выпускников, китайцев — для Гриши. Гриша морщится, перебирает кадры, говорит, все не то, острее надо, характернее… Нет первополосного кадра, орет он, срываясь на фальцет, вы умеете только цену на свои карточки набивать, а карточки у вас хреновые! И давит жилистой рукой беломорину в пепельнице.
      Гриша сажает яблони на Марсе и кукурузу в Заполярье, распахивает целинные и залежные земли — и уверен, что вот уже скоро мы будем купаться в золоте, шампанском и птичьем молоке. Последняя его идея — омолодить «Трубу», а то ее одни пенсионеры читают. И в трогательной газете, подробно и компетентно освещающей проблемы артрита и пикировки помидоров, вдруг появляется молодежная вкладка, посвященная панкам, растаманам, граффитистам, сноубордистам, диджеям и так далее. Старушки-веселушки зовут ее «В мире внуков». Читатели озадаченно спрашивают, зачем это. Но главный не хочет останавливаться: теперь, когда нас читает молодежь, мы должны завоевать рынок работающих профессионалов! А то что же это нас не читают состоятельные мужчины в возрасте до 50 лет? Из кабинета валятся клубы беломорного дыма. Начинается набор журналистов и рекламных менеджеров в деловой отдел, автомобильный отдел, спортивный отдел, создаются обзоры DVD-плейеров и снаряжения для дайвинга, хотя всем понятно, что читают нас небогатые образованные бабушки, чья бурная активность не распространяется на футбол, иномарки и сноуборд. Для новеньких освобождают комнату, разгоняя старых сотрудников, дают зарплаты по тысяче баксов на нос, хотя старенькие не получали свои шестьсот уже три месяца, ставят компьютеры, которых в редакции не хватает… В столовке они дружно обсуждают грандиозные планы, не понимая, почему остальные хмыкают, пожимают плечами и понимающе переглядываются. А потом происходит их изгнание с позором. И скандалы, поскольку Гриша тоже считает делом чести не платить уходящим последние две-три зарплаты.
      Всякая новая экономическая или идейная инициатива кончается одним: падает подписка, уходит рекламодатель, увеличивается возврат, распространители вопят, что никто не хочет покупать наше дерьмовое издание, и отказываются от сотрудничества. Впрочем, где бы я ни работала, никогда не слышала от распространителей ничего другого. Гриша орет на коллектив, из ноздрей и ушей у него валит дым.
      Больше всего «Труба» похожа на огромную семью с сумасшедшим дедом во главе. Дедушкин маразм не обсуждается вслух, на дедушку никто не обижается, но выходки его всех задрали. Однако никто не уходит, разве что Гриша в припадке безумия очень уж сильно обидит. А не уходят потому, что работается легко, читатель любит, редакция очень домашняя и как-то в ней чрезвычайно уютно. Особенно по сравнению с напыженным «Знаком», где, сидишь за компьютером в своей выгородке, как каторжник на галере, не поднимая головы, и строчишь. Ни человеческим словом с кем-то перекинуться, ни за обедом поболтать: даже в столовую ходят поодиночке. Так, бывало, весь день проведешь на работе, рта не раскрыв, и возвращаешься домой.
      Гриша — воспитанник советской печати, бывший спецкор центральных изданий, который ухитрился на волне перестройки что-то где-то акционировать или приватизировать. Гриша учит начинающих по старинке: ты журналист, ты должен быть везде, самым первым! У тебя должна быть толстая книжка нужных телефонов! У тебя везде должны быть люди, которые тебе первому все расскажут! Что это ты написал? Для кого ты это написал? Ты напиши так, чтоб тебе самому было интересно! Чтоб Катьке вон было интересно! Кать, тебе интересно? Нет, Гриш, не очень. Ну и дерьмовая тогда у тебя заметка, пошел, переписал, из графика уже выбились.
      «Труба» — осколок социализма. Денег не платят, а все работают. Сломается компьютер — привозят свой из дома. Отключат Интернет за неуплату — внесут свои деньги. Иногда думаю: а что ж я не брошу впахивать на Гришу, который мне с ноября ничего не платил? И вопрос встает уже нешуточный: из «Знака» я ушла, «Труба» не платит, накопления мои подходят к концу, что делать-то? Вчера я пришла к Грише и сказала, краснея, бледнея и заикаясь: Гриш, дай хоть за ноябрь зарплату, мне уже нечем детей кормить. Гриша полез в карман, достал четыреста баксов и сказал: больше пока не могу. На следующей неделе будет приход, тогда еще дам.
      Я знаю: он надеется, что придут деньги от рекламы биодобавок. Шиш. Я вчера слышала, как на рекламного менеджера этот клиент вопил из трубки, что по нашей рекламе нет никакого отзвона. Впрочем, опять же, кто когда от клиентов слышал что-нибудь другое.
      Уйду, уйду я из «Трубы». Только уйти-то пока некуда.
      А когда я уйду, мне будет не хватать этого окна с видом на старые дворы и белую церковь, этих людей и этой придурковатой газеты. Время было хорошее, но оно кончилось. Труба «Трубе», это ясно.
 
       Так будет легче
      Елена Андреевна приехала рано-рано утром. Я поднялась, сонная, пошла варить ей кофе.
      — Катя, а что, Сережа давно не появляется?
      — Давно. Дома месяца два уже не был. Звонил на прошлой неделе, сказал, командировка. Обещал зайти. Не зашел. Я не знаю, где он.
      — Как же вы так живете?
      — А что я могу сделать?
      Молчание. Свекровь пьет кофе, ест бутерброд с сыром.
      — Катя, а вы не надумали диссертацию писать?
      — Да я бы рада, да мне некогда.
      — Я вот сейчас как раз буду встречаться с московскими коллегами. Если хотите у нас, так мы всегда пожалуйста, это совсем просто, я говорила. И здесь я могу договориться, если хотите.
      — Елена Андреевна, ну я ведь не работаю в науке. Мне степень ничего не даст. Я потрачу год на диссертацию, а то и два, а мне это время нужно просто чтобы семью прокормить… у меня нет возможности элементарно в библиотеке посидеть… мне надо Машку к школе готовить и с Сашкой уроки делать…
      — А няню вы никак не можете взять?
      — А няня — это четыреста в месяц, если не пятьсот. А у меня на все про все восемьсот в лучшем случае…
      — Вот так мне жаль это слышать, вы ведь могли бы защититься… А может, детей к нам — хотя бы на год? У нас рядом с домом школа хорошая. И нам хорошо, и вам бы легче…
      — Ой… нет, не могу. Нет, я не могу. Они должны быть со мной. Хоть как, хоть плохо, и школа так себе, но чтобы я их каждый день видела. Я так не могу, чтобы они без мамы росли.
      — Катя, но ведь вам трудно? Ведь так будет легче. И Калуга недалеко, и вы сможете приезжать. Или хотя бы одну Машу я могу взять…
      — Нет, нет, я не могу так.
      — Ну смотрите сами.
      Приползает Джесси: гав, гав! Кормить, гулять. Поднимать детей. Свекровь уезжает в институт. Сашка поднимается в школу. Ничего не ест. Уходит. Мы с Машкой идем в сад.
      — Мама, а можно я с бабушкой в Калугу уеду? — спрашивает дочь по дороге.
      — Нельзя.
      — Ну почему?
      — Потому что мы семья, мы должны быть все вместе.
      — Я не хочу вместе с Сашкой. Я к деду хочу. Хочу жить в Калуге.
      — А со мной не хочешь?
      — И с тобой хочу. А давай мы все уедем в Калугу?
      — Тоже не получится.
      — Не получится — не получится, ничего у тебя не получится, — надувается Машка. — А где мои туфли?
      Ой, я забыла. Бегом по сугробам, домой за туфлями, с туфлями в сад, в магазин за кошачьей едой, за картошкой в овощной отдел, за гонораром в другое издание, в «Трубу» проверить почту и переложить в номер статью от внештатника, с деньгами к Таньке Коровиной, за фотографиями к теме номера по соседству с Танькой, за Машкой в садик, мышка за кошку, кошка за Жучку, Жучка за внучку, репка, где же ты, репка, куда ты спряталась от меня?
 
       Good girls get reward
      Чудеса случаются. И хорошие девочки иногда в полном соответствии со старинными английскими книжками получают награду. Сразу после рождественских каникул мне позвонил главный редактор «Дела», сказал, что давно читал меня в «Знаке», но еще больше в «Трубе», которую выписывает его мать, и всякий раз удивлялся, что я там делаю. И что у них подвис большой отдел, потому что сотрудник ушел в пресс-службу в каких-то верхах. Отдел после его ухода развалился, поэтому все надо делать заново, я получаю полный карт-бланш. И я немедленно согласилась, потому что мать-одиночка с двумя детьми должна работать в ежемесячном издании, а не в еженедельном, и даже не спросила про зарплату. И еще потому, что в это издание позвали лично меня — а не устроил по знакомству Серега, как во все прежние.
      Я устроила отходняк в «Трубе», забрала оттуда чашку и зарядник, унесла записную книжку, списала себе нужные файлы, стерла все свое в компьютере. Зря уходишь, сказал Гриша, плюя внутрь окурка, — я тут как раз такую реформу начинаю… Окурок зашипел и погас.
 
      На обложке «Дела» пишется: «Дело №2», «Дело №3», и так до «№12». Целевая аудитория — малый-средний бизнес и все сочувствующие. Я отвечаю в этом «Деле» за науку, образование и «разное». Психологический раздел мне пишет кандидат наук из «Трубы», уставший давать советы свекровям и невесткам, книжки — Тамарка из «Знака». Все остальное делаю я сама. Зарплата оказалась хорошая. Главный редактор тоже. Но он появляется редко, осуществляет общее руководство, а частностями занимается его заместитель Толя. У Толи глаза-буравчики, сросшиеся брови и нос с горбинкой. Когда он говорит, кончик носа немножко шевелится. Но это не смешно. Он похож на Урфина Джюса. Я его боюсь. Я боюсь его до дрожи, до обморока, я каждый день еду на работу, как на вступительный экзамен или в роддом, у меня все замирает в желудке. Я беспрестанно делаю поразительно глупые ошибки, за которые отстроила бы на подоконнике любого своего подчиненного на прежних местах работы. Когда Толя вызывает меня с вопросом «Это еще что такое у вас в подписанной полосе?» — я готова грянуться в обморок. Малое предпринимательство — это не мое дело. Я понемногу разбираюсь в бедах малого предпринимателя, я вникаю, сочувствую, стараюсь изо всех сил, и у меня почти все получается — но мне это скучно до безумия. И безумие подступает.
 
      Плакать в метро и на редколлегиях я начала еще осенью. Зимой добавились приступы страха. Я начала просыпаться по ночам и включать свет, и вздрагивать от шума в подъезде. Я так боялась за Сашку, что он начал вертеть пальцем у виска, когда я умоляла его позвонить мне из школы и сказать, что он благополучно дошел, и звонить после школы, что он дома и все в порядке. Я бессознательно ждала страшного — и не знала, чего именно я жду. Днем я вдруг вскакивала в ужасе, что в садике что-то случилось с Машкой, искала в книжках телефон садика, не находила, успокаивала себя тем, что это расстроенные нервы, ничего не могло случиться. Вечером оказывалось, что с Машкой все в порядке.
      Думать о Бекешине я запретила себе еще раньше, чтобы окончательно не рехнуться. Иногда эти мысли пролезали контрабандой, и от них тряслись руки и болел живот.
      Я подпрыгивала от страха, когда в офисе кто-нибудь ронял телефон или двигал стул.
      И особенно эскалатор. Эскалатор, вывозящий вверх со станции на работу. Стоило мне только встать на него, как я съеживалась от ужаса, ожидая, что сейчас на меня посыплются все возможные несчастья. В первую очередь Толик, едва я только приду, объявит, что меня штрафуют на половину оклада. Потому что я что-то напутала, но не знаю, что. Я должна была что-то сделать, но не сделала. Мне следовало позаниматься с Сашкой дополнительно, а я писала статью, и поэтому у него двойка. Надо было Джесси отвести к ветеринару, потому что у нее глаз гноится, а я не отвела, потому что ходила в школу. Теперь Джесси ослепнет, а Сашку выгонят из школы, а Машка вчера кашляла, если она заболеет, мне надо сидеть с ней дома, а я только вышла на новую работу, меня прогонят отсюда, если я буду сидеть на больничном. Я должна была внести какие-то правки и не внесла. Или отослать что-то рекламодателю и не отослала. Меня кто-то за что-то накажет, но я не знаю, кто и за что.
      Я сжималась и втягивала голову в плечи, ожидая, что меня будут бить. Так и ходила, втянув голову.
 
      Наконец, я собралась с силами и пошла к доктору лечить голову. Хотя это следовало сделать еще осенью. Доктор констатировал повышенную тревожность и общую задолбанность, заверил меня, что это не сумасшествие, и прописал антидепрессанты и анксиолитики подешевле, покуда мне не выдадут зарплаты.
      Весь январь прошел в антидепрессивном тумане: меня качало. Зато я перестала постоянно плакать и бояться — и смогла хоть как-то работать. К началу февраля я уже перешла на препараты полегче, потолстела на четыре килограмма, получила первую зарплату в «Деле», сходила с детьми в театр, а с Тамаркой — в «Шоколадницу».
      — Вчера пошла снег с гаража счищать, — жаловалась Тамарка. — Залезла на гараж, снег толстенный, слежавшийся. С крыши все вниз покидала, мужики внизу идут, ого, кричат, давай-давай, молодец девчонка! Спустилась вниз — надо все от дверей отгребать, что с крыши нападало. Часа два лопатой махала. Прихожу домой — мама родная, вообще шевелиться не могу. Лежу и думаю: надо подняться и пойти в сортир. Не могу. Нет, думаю, надо подняться, а то пузырь разорвется. Только поднялась, ползу — звонок. Бывший мой звонит. Тамарка, говорит, мне кажется, я скоро умру. А с чего ему умирать, бугай такой, в жизни ничего не болело. У тебя что, говорю, болит что-то? Иди ты, говорит, дура, ничего у меня не болит. Я, говорит, умру скоро, а ты меня даже не пожалеешь. Давай, говорит, утешай меня.
      Над головой ее завертелась фея с плакатиком «Все мужики — козлы!»
 
      К концу февраля я уже совсем пришла в норму, но по-прежнему боялась Толика.
 
       Умные тоже боятся
      Вчера в метро на эскалаторе вдруг поднялся крик. Толпа, запруда, ругань. Женский голос кричит: помогите, помогите! Я уже еду вниз, но на это отчаянное «помогите» скачу вверх по уезжающим ступенькам, навстречу потоку и ругательствам. Толпу держат пожилая женщина и большой мальчик -вроде моего Сашки. Мальчик не хочет ступать на эскалатор, в глазах у него паника. Помогите, кричит женщина, он боится. Хватаю мальчика под руку, приговариваю, что это не страшно, надо только под ноги смотреть, и тащу его вперед. Он, запинаясь, ступает на лестницу.
      — Он не трусливый, он у нас хороший мальчик, — торопливо оправдывается женщина, — он просто боится.
      — Ничего страшного, — утешаю я. — Для этого просто нужна привычка.
      — Вы поможете нам спуститься? — умоляюще смотрит женщина.
      — Я не дурак, — вдруг говорит мальчик и смотрит ясными глазами безумца. — Я умный, но умный человек тоже может бояться. Это не стыдно.
      — Алеша у нас умный, — говорит женщина.
      Мы сходим с эскалатора: сейчас большой шаг вперед — рраз! Молодец!
      — Спасибо, тетя, — говорит Алеша.
      — Девушка, как вас зовут? — спрашивает женщина.
      Я быстро убегаю и, завернув за колонну, торопливо вытираю слезы пальцами. Опять не купила бумажных платочков. Хватит. Я не буду больше расклеиваться. Закидываю в рот таблетку.
 
      Если книжка забыта дома и нельзя запереться в ней, я начинаю смотреть по сторонам и думать. Две недели я пересчитывала людей и сиденья в вагоне в час пик, чтобы понять, могло быть больше пятидесяти жертв при теракте или не могло. Могло, если бы людей туда набилось как селедок; но столько набивается редко.
      Я заранее знаю, где зажать нос: на Савеловской сразу на выходе в подземный переход, на Киевской в верхней части первого эскалатора на выходе к пригородным поездам. Там всегда пахнет мочой. На Марксистской у выхода лежат рыжие бродячие собаки, грызут мослы. На Беговой в переходе всегда торчит неприятный молодняк с пивом. На платформе Автозаводской все еще стоят цветы в ведрах в память о погибших.
 
      От дома до работы — полтора часа. Моя новая игра — «мое и не мое».
       Не мое:
      Вот распухшие, дремлют на сиденьях, половина вагона вокруг них пустует: воняет;
      вот группа товарищей, по виду бывшие партработники;
      вот обложка с Дарьей Донцовой и мопсами;
      вот эти профессионально целуются, работая губами, как осьминоги щупальцами;
      вот зеленое пальто в ошметках кошачьей шерсти;
      вот пухлые губы в перламутровом блеске, сложенные в брезгливую гримасу;
      вот этот развалился на двух сиденьях, колени в разные стороны, на пальце татуированный перстень;
      вот конспект: виды пиара;
      вот мать с выщипанными в ниточку бровями кричит визжащему ребенку: отлуплю;
      вот старшеклассница подружке: бабушка опять пришла, говорит, можно я новости посмотрю, я говорю, ну, блин, ты опять, я же занимаюсь!
      Сто человек подряд: остроносые сапоги на шпильке, бурая дубленка с отворотами, шарф до пола, ресницы до бровей, волосы до плеч, одинаково кричат в одинаковые мобильники: ну Леша, ну ты, блин, чо такой?
 
       Мое:
      вот мать с беременной дочерью, нет ничего грустнее зрелища матери, оберегающей бледно-зеленую беременную дочь, вот они вошли, огромные, как медведицы, в лохматых искусственных шубах, одинаковые, с глупыми толстыми лицами, с одинаковыми носами картошкой, нет, нет, не мое;
      вот парень читает — смотрю что — Пер Гюнта из БВЛ;
      вот старик с мохнатыми бровями, бывший инженер или научный сотрудник, трудолюбец, владелец участка и домика, строитель парников, безропотно таскавший в своем институте тяжелые ящики, — от пальто с истрепанной цигейкой пахнет зимой, нафталином, корицей, советским одеколоном, домашней пылью, домом, детством, дедом;
      у этой в сумке альбом Джотто, в волосах вместо шпильки колонковая кисточка;
      эта, глазастая, вертится, всем улыбается, в руке воздушный шар;
      вот девчонки лет шестнадцати врываются с морозной уличной платформы, обсуждая контрольную по химии, изо ртов валится пар вперемежку с трихлоргидратами;
      вот вошла грустная, строгая, идет прямо, вдруг качается вправо и падает на меня: ой, извините, меня занесло;
      вот классическая бабушка с аккуратной сединой и глазами плюшевого медведя под толстыми очками;
      вот одетая с иголочки, красивая, испуганно вопит в телефон, быстро шагая по пустому вагону от двери к двери: Мишенька, ну ты подожди, я уже еду, ты ляг, пожалуйста, температуру мерил? — пока в тоннеле связь не обрывается.
 
      Через неделю упражнений я понимаю, что в «мое» попадают детные, семейные, занятые делом, обремененные заботами и поклажей, несчастные, смешные, заплаканные, непохожие на журнальные фотографии, эквусы вульгарисы и гомо советикусы. «Типичные лузеры», как выразилась бы Лариса. Целый день я грузилась, не значит ли это, что я идентифицирую себя только с лузерами. Нет, девочки с контрольной по химии не лузеры. И парень с серьгой, с виолончелью в футляре, который стоял на платформе, распираемый счастьем, и лучился во все стороны, как лампа на двести ватт, — тоже.
      В «не-моих» — сплошь какие-то гоблины в черной коже, бомжи и постсоветикусы. Что роднит гоблина с богатой дамой и группой девок в помаде? Непроницаемость лица. «Мои» люди смотрят на мир с разными выражениями (следуют двадцать строк перечисления выражений). «Не-мои» — с презрительной скукой или непроницаемо; разница в том, что одни истребляют в себе человеческое усилием воли, другие безволием. «Мои» — люди. «Не-мои» — гуманоиды, андроиды, биороботы. Как только гуманоид выразит лицом что-то человеческое, заплачет, испугается, улыбнется — он мой.
 
       О если бы
      Ну, если бы я писала молодую английскую прозу, все было бы куда проще. Я бы даже ради этого вытерпела похмелье. Молодая английская проза обязана начинаться с похмелья.
      Героиня просыпается и долго описывает, что у нее в голове, во рту, в комнате, и никак не может вспомнить, что она делала вчера… трахалась, да… с кем? С этим… как его… с залысинами… Я трахалась с залысинами?
      Да, моя дорогая, и мужики у тебя с залысинами, и сама ты так себе бутончик, два абзаца обвисающих бицепсов, жирных валиков на животе, толстых бедер, варикозных вен, рост в футах, вес в фунтах, выкурено вчера полпачки, выпито двести граммов по сорок пять градусов… Но зато грудь во, задница во, и при зюйд-зюйд-весте я еще сойду за хорька вместо верблюда…
      Героиня сползает с кровати и слушает автоответчик. Звонит мать и ничего не понимает в ее жизни. Жалуется: отец на старости лет осознал, что он гей. Звонит подруга и зовет на еженедельные феминистские откровения в пабе, звонит этот как его с залысинами, мне было хорошо с тобой, детка… Куда смотрел редактор, думает читатель, кто в здравом уме говорит «детка»?
      Героиня зарывается в шкаф, оттуда несется пыхтение с припевом «мне нечего надеть». Вылетает моль, за ней пиджак, за ним героиня с выраженьем на лице.
      Она идет на работу, там ее гнобит шеф. Она переписывается с подругами по мейлу (две страницы мейлов).
      Надоело, короче. Наконец, находится добрый с понимающими глазами, затем две страницы восхитительного секса, семейные ценности торжествуют, течет по усам и не попадает в рот. В финале героиня получает замечательную работу и прославляется на всю страну.
      Но я пишу русскую прозу среднего возраста, а в ней все делается не так.
 
       Пессимистическая комедия в пяти припадках.
 
       Припадок первый.
      Героиня накануне ложится спать в три часа ночи, засидевшись над статьей. Утром не слышит будильника и просыпается от звонка в дверь. За дверью стоит бригада газовщиков: они пришли менять во всем доме ветхие аварийные трубы и просят обеспечить им доступ на кухню. Собака вылетает в прихожую и заливается лаем. Героиня оттаскивает ее в детскую и закрывает дверь.
      От бешеного лая просыпается сын и осознает, что опоздал в школу. Героиня пишет записочку: уважаемая Анна Иванна, мой сын Александр не явился на первый урок, поскольку не сработал будильник.
      Сын Александр убегает в школу, на ходу зашнуровывая ботинки. По дому, грохоча сапогами и инструментами, ходит бригада и покрикивает: хозяйка! Холодильник-то надо подвинуть! Хозяйка! Мы говорили вам подводку купить?
      Я купила, бормочет хозяйка, завернутая в халат, и нащупывает за спиной концы висящего в петельках пояса. Достает из шкафчика за унитазом подводку газовую сильфонного типа, по концам соединение типа «папа-мама» плюс две прокладки. Сколько, критически спрашивает бригада, восемьдесят сантиметров? Мало, надо было метр покупать. Холодильник-то подвиньте, мы трубы будем проносить, места мало. И это вот все уберите, и это. Героиня мечется по квартире, унося в комнату цветочные горшки, сковородки, посуду, зверячьи миски.
      Затем идет будить дочь. Дочь капризничает и заползает под одеяло. Внезапный лай и визг вторгается в ее сладкий сон, вонючий дым заполняет квартиру: бригада пилит ветхую аварийную трубу. Дочь хочет есть, но газ уже отключен, плита стоит поперек кухни, перекрывая доступ к мойке, холодильнику, стиральной машине и помойному ведру. Изловчившись, героиня приоткрывает дверцу холодильника и крадет оттуда два банана.
      Тем временем дочь отправляется в туалет, включает свет, раздается взрыв, и во всем доме гаснет свет. Бригада уже ушла и теперь с веселым визгом пилит трубу у нижних соседей. Собака воет. Кошки не видно.
      Героиня, давно наученная горьким опытом, выходит в подъезд переключить автомат. В доме врубается свет, взрыкивает холодильник, загорается все табло на микроволновке, и лишь в туалете по-прежнему темно и печально.
      Дитя мучительно медленно мусолит банан. Героиня включает компьютер. Тот не включается. Она проверяет все провода, прислушивается: жив ли? похрюкивает ли при загрузке? Нет. Лампочки горят, а хрюка нет. Монитор тоже темен и печален.
      Мама, говорит дитя, переодень меня, я бананом измазалась. Припадок первый: хохот, заламывание рук, ком в горле.
 

Припадок второй

 
      Героиня ложится спать в половине четвертого, потому что компьютер починили только вечером, она до ночи делала работу, попутно страдая тяжелым расстройством желудка. Просыпается от того, что сын стоит рядом и спрашивает:
      — Мааааам, где мой свитер?
      — Откуда я знаю, где твой свитер.
      — Не ври, — говорит он, — ты его на работу вчера надевала. И когда у нас будет свет в туалете?
      — Когда придет электрик.
      — А когда он придет?
      — Когда я смогу весь день просидеть дома в счастливом ожидании.
      — А что мне съесть?
      — Не знаю, просунь руку в холодильник, там была колбаса. Или давай плиту отодвинем.
      Героиня и сын двигают плиту, чтобы пробраться к еде. Затем происходит стремительный выгул собаки.
      Когда героиня и дочь являются к садику, их встречает нянечка словами «карантин по ветрянке». И тут ветрянка. Господи, мечется героиня, у меня в десять часов интервью с важной шишкой, я не могу пойти на интервью с ребенком, что делать, что мне делать? Она готова рыдать от жалости к себе и ребенку. К бабушке? Бабушка на другом конце Москвы и уже уехала на работу. Отвезти к ней на работу? Опоздаю на интервью. Подруге? Телефон не отвечает. Знакомой доброй тетеньке? Я бы с удовольствием, шелестит тетенька в трубку, но у меня сегодня тридцать девять и два. Героиня несется домой и отчаянно звонит к соседке: выручите, ради Бога, пропадаю, я постараюсь пораньше, вот ключи, запустите там мастеров трубу поменять…
      Я собиралась уходить, мне в магазин надо, испуганно бормочет соседка. Возьмите ее в магазин, она умеет хорошо себя вести, она так любит ходить в магазин! Или вот что, давайте я вам все куплю! Дочь так трогательно не понимает, что происходит, так радуется соседской кошке, будто своей нет, что героиня едва не устраивает второй припадок, но сдерживается.
      Без десяти десять ее ждет в метро беременная внештатница, которой надо отдать гонорар. Героиня очевидно опаздывает, мобильного у внештатницы нет, у метро стоит пробка, внутри — гигантская очередь в кассу: вторник, второе марта, еще не все купили проездные. Двадцать минут бессмысленного топтания у кассы, еще десять — у входа на эскалатор. А беременная внештатница уже там, она уже ждет своего гонорара. У нее клаустрофобия, она не может столько находиться в метро.
      Топот вниз по эскалатору, встали тут со своими хозяйственными сумками-тележками, пропустите, пожалуйста, стойте справа, лицом по направлению движения, проходите слева, не задерживаясь! Поезд, давка, в спину упираются острые кулаки: милая, вы что, падать на меня вздумали?
      Внештатница уже покрылась холодным потом. Безумные глаза блуждают по колоннам, она задыхается, героиня тоже задыхается, они две минуты пыхтят, не в силах разговаривать, конверт перепрыгивает из сумки в сумку, все, разбежались! Бегом по лестнице, переходу, улице, мимо зданий, магазинов, шлагбаумов, в сумке лежит схема, скачанная из Интернета, прямо, направо, через мост над поездами. Мокрый снег валит на голову, которая напрасно решила, что плюс три — это уже весна.
      Она опаздывает, она звонит, предупреждая: опаздываю, скоро буду. Не задерживайтесь, отвечает важная шишка, у нас остается мало времени. Она бежит уже полчаса, а улицы, обозначенной на схеме, еще не видно.
      Москва-товарная, не то сортировочная. Промзона, шлагбаумы, гаражи, длинные фуры поперек разбитой улицы. Склады и мастерские, неумытый город накануне весны, небо навалилось животом на землю, который день в тумане не видно высоток, перед носом падает ледяной ком с крыши. Машину поймать? — но здесь движутся только грузовики и фуры.
      Здесь на схеме рельсы, но их нет, на схеме улица, а здесь забор. Вправо — бетонный, влево — чугунный, героиня бежит вперед, там вместо бизнес-корпуса детский клуб, фиг ли они забрались сюда, в эти дебри, помойки, сход-развал, эти заправки, металлоремонт, шиномонтаж, склады и гаражи? Где дом два корпус пятнадцать? Извинитэ, говорит дворник, я нэдавно суда прыехал, не знаю. И беззащитно улыбается.
      Вперед на квартал — не туда, назад на квартал — не туда, звонок шишке: как выглядит ваш корпус, где вы находитесь? А вы где находитесь? Бегом назад, направо, опять забор, прыг через него, ооо, вот он корпус, до него еще бежать двести метров, уже подступают слезы, уже комок в горле, нет, не сейчас, нет вверх по лестнице, пых, пых, пых, рожа красная, в глазах слезы, волосы всклокочены, пых, пых, пых… Здравствуйте, извините… Оп-па. Диктофон не работает.
      Припадок второй: стук в виске, боль заливает полголовы, ослепляет правый глаз. Отдышаться. Сосредоточиться. Пригладить волосы. Думать. Ничего страшного, я быстро записываю. Прежде всего, скажите, пожалуйста, каковы были цели создания ассоциации и достигнута ли хотя бы их часть за два года ее существования?
 

Припадок третий

 
      Героиня заканчивает одно интервью, через полчаса у нее второе, снова бег по грязище, прыжки через забор, черные брюки сзади заляпаны по колено, черные сапоги побурели, забрызганы даже куртка и рюкзак, но бегом, бегом в метро, из метро, через секьюрити, через службу пропусков, на ходу еще раз проверяя диктофон, — я проверяла перед выходом, он работал, а сейчас не работает, сволочь, почему?
      Я занят сейчас, говорит вторая шишка, спуститесь пока в кафетерий, попейте кофе. Ура, можно перевести дух. Героиня спускается в кафетерий, пьет кофе, ловит на себе неприязненные взгляды: замызгана. Она идет в туалет отмываться. Вот две двери, на левой нарисован мужик, нам в правую. Неприятно удивляет наличие писсуара в женском туалете. Списав это на причуды богатых, героиня выдергивает салфетки из пластиковой коробочки на стене, мочит их под краном и оттирает брюки и сапоги. Долго трет, тщательно. Пока в туалет не входят двое холеных мужчин в сияющих ботинках и дорогих костюмах. Немая сцена.
      В этом конце коридора два мужских туалета. Два женских — в другом конце.
      Припадок третий: густо малиновый цвет, стук в виске, зажмуренные глаза, пулей вон отсюда.
 

Припадок четвертый

 
      Улица. Метро. Выход. Старуха поет «окрасился месяц багрянцем». Две остановки пешком, троллейбусов нет, маршруток нет. Секретарша звонит: редколлегию перенесли на три вместо пяти, ты где вообще?
      Налево, мимо заваленной снегом, закатанной в сугроб машины — снег сошел, от толстой белой шапки на ее макушке осталась грязноватая тюбетеечка, — на работу, наконец сесть, включить компьютер, посмотреть почту. Удалить двадцать четыре письма со спамом — виагра, строительный инструмент, назовите звезду своим именем, лучшие рассылки, мы завалим вашим спамом всю страну.
      Проходя мимо зеркала, героиня бросает взгляд: правый глаз дрожит и дергается. Редколлегия: замглавного извещает, что материалы, не сданные первого марта, то есть вчера, из номера снимаются. Из моих пяти материалов вчера был сдан один. Хорошо, говорит замглавного, сегодня к вечеру.
      Героиня строчит, согласовывает, проклинает Интернет, который опять упал, почту, которая опять глючит, ну давайте факсом, что-то он не проходит, ну давайте я вам вслух прочитаю, что ли! Переделывает с учетом замечаний, сдает, звонит соседке, как вы там? Мам, ты скоро придешь, ноет дочь. Ничего-ничего, мы хорошо играем, убито говорит соседка. Последний текст, самый трудный, последние штрихи, восемь вечера, все сдано. Звонит сын: мам, я Машку домой забрал, мы тут на твоем компьютере Масяню смотрим.
      Сократите текст, говорит Толик. В нем триста строчек, это никуда не годится, урежьте до ста пятидесяти. Прямо сейчас? — не верит ушам героиня. Можно завтра? Прямо сейчас, подтверждает он. Припадок четвертый: просто слезы.
 

Припадок пятый

 
      Половина десятого. Героиня добирается домой. Общественный транспорт не ходит — где-то пробка, авария, не знаю что, она ловит машину. Останавливается по уши грязная «копейка», дверцы лязгают, лобовое стекло в трещинах, за рулем цыганенок лет пятнадцати. Героиня называет в качестве адреса станцию метро, у которой стоит. Водитель заливается смехом и говорит: садись. Куда везти-то?
      Врубает оглушительную музыку и рвет с места на красный свет. Героиня прощается с жизнью и думает, что станет без нее с детьми.
      Героиня дарит соседке букетик мимоз и вручает сумку еды. Выводит стонущую собаку на улицу, умоляя детей не убивать друг друга до ее возвращения. У сына на лбу царапина, дочь оскорбленно прячется в шкафу. А чо она, спрашивает сын. А чо он, доносится из шкафа.
      Героиня находится в состоянии трупного окоченения. Дети, убито шуршит она, пожалуйста, идите спать, пожалуйста, не трогайте меня. Взгляд в зеркало: глаз продолжает дергаться.
      Пришел твой конец, ублюдская кегля, вопит дочь, целясь в брата из старого валенка с галошкой. Валенки надо убрать. Зима кончилась.
      На кухне плита стоит на своем месте, подключенная к свежевыкрашенной трубе. Героиня уносит на кухню цветы, посуду, зверячьи миски и мечтает о том, чтобы упасть на диван с кошкой на груди, гладить кошку и смотреть по телевизору что-нибудь плавное, вроде прогноза погоды. Дети и собака уходят спать, долго препираясь и огрызаясь на ходу. Пять минут длится блаженная тишина. Вдруг собака вскакивает и, цокая когтями и погавкивая, несется к двери. В двери ворочается ключ. На пороге стоит муж. Пахнет табаком «Амфора», дальними странствиями и водкой. «Не вижу радости», — говорит хмуро говорит он, и привычное ухо героини уже различает в его голосе обертона затяжного скандала.
      Припадок пятый: безмолвный стон, неслышный рык. Героиня поднимает глаза и выразительно смотрит.
      Ну чо смотришь, говорит муж, чаю давай.
 
      Четыре часа утра: героиня плачет в подушку. Васильковая наволочка от этого линяет, хотя ее уже много раз стирали, слезы оставляют на белом напернике размыто-синие акварельные пятна размером с яйцо. Муж стонет и неразборчиво говорит во сне.
 

Зюкли

 
      Утром Сашка уходит в школу сам: я не могу даже разлепить глаза. Под одеяло заползает Машка, щекочет мне нос кончиком взлохмаченной косички.
      — Зюкли, где вы? — взывает она.
      Зюклями, не помню почему, называются зайчики, сложенные из пальцев: указательный и средний — ушки, остальные — мордочка. Мы придумали их однажды в поликлинике, когда сидели полтора часа в очереди к лору.
      Зюкли живут под одеялом, ходят друг к другу в гости, катаются с горок (это мои коленки).
      Из-под одеяла вылезает серый волк, лязгает челюстью и рычит, угрожая пожрать всех зюклей.
      — Мы — зюкли, мы геройские зюкли, мы будем мочить всех волков, — извещает Машка, хватает меня за руку и возит туда-сюда. Я не хочу вставать. Я хочу весь день валяться в кровати, только чтобы меня не пинали ногами. Но надо шевелиться, и я вздымаюсь, и увесистая Машка с гиканьем прыгает на меня и валит с воплем «Не хочу, чтобы ты уходила на работу!» — и я бьюсь головой о стенку.
      — Маша, ты дурак, — морщусь я, потирая шишку.
      — Это мужчины дураки, — протестует она, не рискуя логически продолжить «а я — дура».
      Феминистская фея бьется в счастливой истерике.
 
       Снег
      Снег тихий и пушистый, как в иностранном рождественском кино, снег мягко ложится, обнимает, укутывает, уговаривает: спи, спи, усни, не высовывайся. Снег усиливается, валит, пестрит в мертвом фонарном свете, мир становится холодный, мокрый и рябой, и в нем не ходят троллейбусы.
      Снег закрывает мои огрехи: лажанулась, лопухнулась, сделала ошибку, жить не хочется, а пройдет снег, все утихнет, и вроде бы ничего.
      Собирается горами, падает за ворот, портит дубленку, провоцирует головные боли. Коллеги иронизируют в интернет-новостях: московский снегопад снова стал неожиданным стихийным бедствием! На дорогах стоят пробки, добираться домой два часа, ничего не видно в сплошном Чайковском, сплошном «Щелкунчике», девочки в пачках кружатся на синем фоне, женский хор поет «А, а, а-а-а!», фары светят сквозь снежный туман, пешеходы еле бредут, смахивая с мокрых лиц крупные хлопья. Два часа добираюсь до дома, на макушке сугроб, на воротнике сугроб, московские аэропорты не принимают самолеты, их сажают в Петербурге и Самаре, толстые белые ломти съезжают с крыш, не выдержав собственной тяжести. Давление скачет, вчера 90 на 50, сегодня 150 на 110, дятел барабанит в виске, на работе все злые, взрываются, ругаются, бегают с какими-то правками в полосах.
      По небу ползет серый матрас госпожи Метелицы, пусть голова, пусть пробки, пусть правки в полосе, пусть самолеты, да простят меня застрявшие в Самаре пассажиры рейса «Красноярск-Москва», — тряси, госпожа Метелица, тряси, закрывай глаза мигающим рекламам, покрывай лужи, заваливай улицы, прячь мусор, скрывай кусты, запеленывай дачные сотки, утепляй спящие розы, вали горы и горки, давай работу совкам и санкам, снегоуборочным комбайнам и ледянкам, квадратным дворницким лопатам и метлам… Сегодня он лежит, уже совсем смирный, успокоенный, и блестит фиолетовыми искрами под фонарем.
      Завтра будет чисто и бело, как новый альбомный лист. Завтра утро начнется методичным шкряб, шкряб, шкряб. Завтра соседи будут разметать машины, а собаки вдавят дымящиеся желтые дыры в белые простыни снегов. Выбегай из дома, завязывай шарфик, вытирай носик, делай ручкой, лови машину, катись до метро, оставляй в белом снегу черные дорожки. На колу мочало, начинай сначала, а если ошибешься, то не плачь. Завтра пойдет снег и все завалит.
 

Кошмар на улице Гарибальди

 
      Верхняя соседка Надя, мать Сашкиного одноклассника, преподаватель французского и русского как иностранного, ежедневно бегает по урокам, ибо в вузе ей платят сто баксов в месяц. Ее ученики живут почему-то сплошь на улице Гарибальди, но по разные стороны, и она носится зигзагами от одного к другому.
      Декабрь. Надя идет по грязной гололедной улице от ученицы к ученику. Падает. Пачкается. Отряхивается. Вязнет в сугробе. Выходит к зебре, где нет светофора, чтобы перейти улицу Гарибальди. Темно, машины едут сплошным потоком, одна, две, десять, восемьдесят четыре, ни одна не остановится, чтобы пропустить застрявшую в горе снега на обочине Надю. Надя стоит, сгорбившись, под безысходным московским снегом, провожая глазами поток машин. Я умру в этом сугробе, думает она. Умру, пока буду бежать с урока на урок. Мне пятьдесят лет, у меня язва желудка, я сбила ногу неудобным сапогом. Я умру в декабрьском сугробе на улице Гарибальди, напрасно ожидая, пока кто-нибудь остановится и пропустит меня к ученику, с которым надо проходить пассе композе, чтобы заработать свои пятнадцать долларов.
      Тут перед Надей притормозила иномарка. «Проходи давай», — показал водитель. Надя поплелась через дорогу, поскользнулась и упала на другой стороне улицы.
      Вечером позвонил Надин приятель:
      — Слушай, у тебя нет кого-нибудь, кто на полгода поедет в Мьянму?
      — Я! — заорала она в трубку, не дослушав.
      — Завтра с документами в посольство к девяти утра.
      Через месяц язвенница Надя, оставив дома мужа и сыновей двадцати трех и двенадцати лет, уехала на полгода в Мьянму, где вообще-то военное положение и несъедобная острая пища, в далекий город, которого нет на наших картах, учить бирманских военных русскому языку. Теперь Надя шлет из Мьянмы мейлы с фотографиями, где она стоит на фоне ослепительно белых буддийских ступ, каменных львов, красных тропических цветов. В Мьянме нет улицы Гарибальди.
 
       Идиллия
      Пятое марта, пятница: радио щебечет о милых дамах и возросших объемах продаж косметики, парфюмерии и ювелирных украшений. Как-то не сразу поняла, что я тоже милая дама. Нас, коней, удивляет размах праздничного безумства. Мы, кони, ожидаем только стишка от Машки и маленького знака внимания от Сашки: мы не позиционируем себя как предмет поклонения в международный женский день.
      В парфюмерно-косметических магазинах толпы усталых женщин, обвешанных пакетами и букетами, выбирают подарки для свекровей, матерей, дочерей и сестер. В метро сидят женщины с букетами, поднесенными на работе — чтобы не померзли на внезапном морозе, цветы завернуты в газеты, инженерскую синьку, правленые полосы с верстки, бумагу формата А3 — и скреплены степлером или скотчем. Женщины везут полные сумки подарков другим женщинам. Мужчины в основном загружены пивом и водкой — иные снаружи, иные уже внутри. К девяти вечера снаружи уже не остается ничего.
      В троллейбусе впереди садится немолодая пара. Муж вопит на весь салон: пошла ты на х…! Жена молчит. Он проклинает реконструкцию моста и площади, мимо которых пролегает путь, третье кольцо, мэра и страну проживания. Жена молчит. Тань, а Тань, говорит муж. Чо, нехотя откликается жена. Х… через плечо! — торжествующе провозглашает муж. Жена молчит. Муж произносит еще один монолог — о погоде и синоптиках. Жена молчит. Тань, слышь, начинает он. Ну что? — спрашивает жена. Пошла на х…!!! Это развлечение длится минут десять. Жена произносит ответный монолог: уж не ради ли праздника ты так нажрался и не можешь ли ты хотя бы в транспорте меня не позорить и помолчать? Да иди ты на х…, сука старая, отвечает супруг. Жена молча и безучастно сидит рядом.
      Я начинаю беситься. Вмешиваться в супружеские сцены в общественном транспорте — не мое амплуа, но терпеть нет сил. Когда я дохожу до точки кипения и начинаю искать взглядом сковородку, чтобы вдарить по торчащей предо мною голове, пара встает и выходит. Он трогательно поддерживает жену под локоток, пока она спускается по ступенькам, затем она заботливо ловит его за шкирку, когда он, пьяно шатаясь, выходит на обледенелую зебру.
      Дома меня ждут Машка, Сашка и мама. Мама сидела с Машкой из-за карантина. Машка читает стишок: «Это самый добрый праздник послушанья и любви». С чувством читает, старательно. Растроганная бабка вытирает глаза. Сашка дарит мне компьютерную мышь с приклеенными глазами и усами. На хвосте у мыши завязан кривой бантик. «Она два дня тренировалась завязывать бантики», — презрительно выпятив губу, извещает Сашка. Кто, мышка? Нет, Машка.
      Мама дарит мне бесшовные черные трусы. Я ей крем для рук. Возьми стольник, говорю я, там транспорт не ходит. «Богатая!» — неодобрительно бормочет мама, пряча деньги в кошелек.
 

Восьмое марта — праздник мам

 
      Восьмое марта, плюс четыре, тает снег, ручейки, восторженно-голубое небо, через лужи скачет озабоченный юноша с гигантским букетом нарциссов. В нашем парке, заваленном собачьим дерьмом, стоят снеговики, а с горки сыплются разноцветные дети, и красные, желтые, синие, зеленые ледянки просвечивают на солнце, и сияет позолоченный шпиль ближайшей высотки.
      Наплевать на праздник, — но чистый небесный цвет, но сочная зелень мха и водорослей на подмокших стволах, но грохот сосулек, которые рушатся вниз по водосточным трубам, но люди с цветами и люди с детьми, — это значит, что можно жить и дышать, что пришла, наконец, весна. Кажется, я вылезла из погреба, где долго-предолго сидела.
      Когда мы гуляем с Машкой, я живу. Я даже искренне не помню, что у меня дома лежит гигантская статья о прогнозах нефтедобычи на следующий год, за которую мне обещали двести долларов, и что весь сегодняший вечер, как и вчерашний, и позавчерашний, я буду с тоской, зевотой и постоянным переключением на игру в сапера заниматься добычей нефтедолларов.
 
      Час уютного безделья (дети у видика, я на телефоне с Танькой, она прошла химиотерапию и еле шуршит, но бодрится) — и пора приниматься за нефтедоллары… но тут опять приходит муж.
      Иногда он живет с нами неделю, две, месяц, пока опять не заколет шило, не позовет труба. Иногда является на два дня, добрый и веселый. Иногда — заходит на один вечер и сразу садится к телефону, и я понимаю — происходит что-то важное, вот оно и сейчас происходит — правительство в отставке и все такое. Но кого может серьезно занимать эта отставка этого правительства?
      — Дай еды, — говорит муж. На вид он больной, злой и несчастный. Возможно, даже есть температура.
      Я осторожно трогаю лоб. Нет, холодный.
      — Не надо меня трогать! — дергается он. — Нечего мне демонстрировать… — он еще не придумал, что я демонстрирую. — Еды, говорю, дай.
      — Зеленые щи, жареная картошка.
      — А еще что-нибудь есть?
      — Котлеты.
      — Давай котлеты. Хрена только положи.
      — У меня кончился.
      — Ни хрена у тебя нет, — бормочет муж.
      Приношу котлеты.
      — Нет, ты бываешь ничего, — задумчиво продолжает муж, поедая котлету. — Когда котлеты приносишь. Ну что стоишь, как статуя, — сделай что-нибудь! Целый день ведь так можешь стоять, ничего не делая. А потом жалуешься, что ничего в жизни не добилась. А ты не стой вот так — и всего добьешься.
      Я молча, ожесточенно отбиваюсь от феминистской феи, которая сует мне в руки чугунную сковородку, чтобы вдарить.
 
      Пять часов, солнце село. Муж по телефону звонит знакомым журналисткам, поздравляя с праздником и обсуждая перемены в правительстве. Я на кухне варю гречневую кашу с грибами, луком и слезами. Сашка закрылся в другой комнате. Машка возится на полу, делая вид, что ничего не произошло, приговаривает, припевает, водит кукол за ручки. Это ее способ бороться с проблемой — игнорировать.
      Я реву и приговариваю, что я совсем-совсем одна, и никого у меня нет, кроме Машки, и она тоже скоро вырастет и начнет закрываться в другой комнате.
      Нельзя расслабляться, говорю я себе, на каждые десять минут безмятежного счастья будут десять часов слез и тоски. И не в том дело, что вот, ожидала девушка праздника, а получила по балде, ничего я давно уже не ожидаю и по балде получаю регулярно — не в один праздник, так в другой, не на Пасху, так в день рождения, не в Новый год, так в Рождество, а можно и без праздника вообще — оттого я и ненавижу праздники, что никаких праздников в моей жизни не бывает и быть не может, кроме главного праздника — уехать куда-нибудь как можно дальше от всех, и бродить по улицам чужого города в полном одиночестве.
 

Что стояло за кадром

 
      Феминистская фея порхала рядом и в очередной раз спрашивала, на кой мне это все надо — и не собрать ли вещички, и не съехать ли к маме, не свалить ли к свекрам в Калугу писать диссер, не снять ли квартиру, не поехать ли в Мьянму, наконец. Или не взять ли в банке ипотечный кредит, ха-ха, Лариса на меня интересно повлияла…
      Пропускаю монолог об ипотеке, зарплатных перспективах и моем видении будущего как неинтересный.
      …
      Отчего я не треснула его сковородкой, не бросилась с криком и обвинениями, не указала ему на дверь (его квартиры, замечу в очередной раз). Отчего не вступилась за свое поруганное достоинство (ужасен вид поруганной царицы, сказано в «Гамлете»). Отчего не объяснила ему, какой он плохой?
      Оттого, что я уже научилась различать, когда он плохой, а когда ему плохо. Отчего ему плохо в этот раз — я не стала спрашивать, может, опять с какой-нибудь бабой рассорился. Или с каким-нибудь главным редактором, эти бывают хуже всякой бабы. Или снова радикулит, который он привез из одной командировки на Дальний Восток, или чеченская контузия. Потом он сказал сам. Накануне похоронили его одноклассника, внезапно умершего от остановки сердца. Тридцать пять лет, двое детей, на сердце никогда не жаловался.
      И вот он пришел и увидел нашу расслабленную ради третьего выходного жизнь, валяние у видика с чаем и пряниками, и заключил, что его здесь давно не ждут и не понимают, и не станут вникать в его трагедии: тридцать пять лет, сердце барахлит, кругом только ужас и смерть. И немедленно выключил не подходящую к его похоронному настроению «Миссис Даутфайр», и гавкнул на возмущенно завопившую Машку.
 

Я боюсь

 
      Я рыдала на кухне, пока он не пришел со словами «Ты мое солнышко» и не полез грязной ложкой в кастрюлю с кашей.
      — Тебе не кажется, что происходит что-то странное? — спросил он поздно ночью.
      — В смысле?
      — За эту зиму это четвертый мой знакомый умер. Кто умирает, кто с ума сходит. Какие-то дикие фобии, какая-то тоска. С кем ни заговоришь — кто пьет без продыху, кто на антидепрессантах сидит. Не замечала?
      — Гыыыыыыы.
      Еще бы не замечала, когда сама едва с них сползла.
      — Тоже замечала? — вскинулся он. — Расскажи. Вот у нас начальник фотоотдела рака боится.
      — А у Таньки Коровиной рак.
      — Правда? Я не знал. Как она? А чего мне Егор не сказал? А Ксенька боится сойти с ума.
      — А Тамаркин бывший боится, что скоро умрет.
      — Отчего?
      — От смерти. Он сам не знает.
      — А ты?
      А я всего боюсь. Боишься ведь не того, чего велит бояться газета «Знак» — нового застоя, концертов ко Дню милиции, Пугачевой, Ротару и Лещенко, «Аншлага» с Петросяном; не закручивания гаек и политических репрессий, не налоговой даже инспекции, а чего-то большего и темного, которое нельзя определить ни как исламский фактор, ни как техногенные катастрофы, ни как падение нравов или возросший уровень преступности. Большое и темное похоже на пружину, которая распрямляется и бьет изнутри, когда происходит большое несчастье, а вся страна прилипает к телевизорам. Оно похоже на взрыв, происходящий в мозгу, когда слышишь, что в соседнем квартале зарубили топором второклассницу из нашей школы. На ужас мысли «Что будет с детьми?» — когда самолет входит в зону турбулентности или выписывает вензеля вместо нормальной посадки. Чего я боюсь? — я всегда боюсь одного, я много лет боюсь одного и того же, и это снится мне в кошмарах: взрывы, бомбежка, голод, и тащу за собой больных, голодных, грязных детей в колонне беженцев, и толкаю впереди себя коляску со случайными вещами. «Молитесь, да не будет ваше бегство зимьно».
      Но, как это у меня всегда бывает, дети ноют, сил нет, башмак промокает, на пальце нарыв, коляска разваливается, из носа течет, и волосы, выбиваясь из-под платка, лезут в лицо, но у меня заняты руки, чтобы их убрать, пятку колет гвоздь, живот болит, глаз дергается, в виске стучит дятел, ноги вязнут в грязи. Смешно, чесслово.
      Нет, убеждаю я себя обычно, Бог не выдаст, свинья не съест.
      — Родителям позвони, — говорю я.
      — Звонил уже, — хмурится он.
 

Страна моя, Москва моя

 
      Я не знаю, виновата ли темная московская зима, что у всех так рвет крыши, или две-три работы, которые тянет на себе каждый знакомый, или общая странность происходящего, направленность в никуда, устремленность ни на что, склонность тянуть время и делать хорошие мины. Может быть, крыши рвет потому, что испарился талант, который некогда каждый из нас в себе чуял, исчерпались силы, устоялась квази-жизнь, о которой мы совсем не мечтали, когда нам было по пятнадцать лет. Покажи мне пятнадцатилетней эту взмыленную клячу с вываленным языком… о нет, тогда бы я наложила на себя руки, а это была бы явная ошибка. Должно быть, как ветрянка Машкину садовскую группу, нас косит пресловутый кризис среднего возраста.
      Или странный фон выморочной столичной жизни, мешанина из бродячих собак и ворон, газетных киосков, бомжей, продуктовых киосков и бутиков, цыганок у метро, грузинских ресторанов, новостроек, иллюминации, пробок, пожаров, балов, похорон, ментов, рынков, презентаций, больниц, родительских собраний, офисов, вручения премий «Человек года» — всего того, что называется стабильностью, но выдает себя истерическим весельем и страшными новостями.
      Это не мой город, понимаю я иногда, в нем происходят только пресс-релизы, криминальная сводка и лента новостей, а жизни в нем нет, жизнь в нем не происходит. Жизнь прячется по квартирам, скрывается в парках, забирается в безлюдные музеи и маленькие детсады, жизнь уезжает за город кататься на лыжах, жизнь каждое утро видит восходы и каждый вечер закаты, слышит ветер и — может быть — где-то — море.
      А я утром ныряю в метро и погружаюсь в темноту, и вместо окна вижу офисную выгородку и лампы дневного света, и слышу вой сигнализаций и звон трамваев, и посвист троллейбусных проводов, и «лимоны, лимоны, три на десять», и «в случае обнаружения бесхозных и забытых вещей и подозрительных предметов обращайтесь к дежурному по станции или сотруднику милиции», и «муси-муси, пуси-пуси, миленький мой, я дрожу, я вся во вкусе рядом с тобой».
      И балансируя на кромке грязной лужи, обходя припаркованный на тротуаре серебристый броневик, глядя на чужой дом с велосипедом на балконе и чужие цветы на окне, останавливаешься вдруг и думаешь — а ведь это моя единственная неповторимая жизнь, и что я с ней делаю, направляясь сейчас на мероприятие, посвященное подписанию договора о стратегическом сотрудничестве корпорации «Транском» и центра профессиональной переподготовки и повышения квалификации менеджеров по продажам…
 
      А потом я стала замечать, что за приступами страха и тоски, за смутным ожиданием большой беды иногда и в самом деле приходит большая беда. Первый раз я заметила это в прошлом году, когда разбудила Серегу ночью и сказала, что панически боюсь лететь — мне через неделю надо было улетать в командировку. И он утешал меня, говоря, что я буду жить долго и счастливо, — а утром мы узнали, что в это самое время над Швейцарией столкнулись самолеты и погибли башкирские дети. «Кассандра нашлась, — сказал Серега. — Лети, не бойся, ничего с тобой не будет».
      Помню, как я не находила себе места на работе весь вечер накануне последнего теракта в метро, и выискивала ошибки у себя в тексте, думая, что завтра меня ждут большие неприятности, — а оказалось, я просто жду не того и не с той стороны. Такая же тоска завывала и накануне дня святого Валентина, и я все думала, что это оттого, что до рвоты противны мне все эти красные сердечки и закупки парфюмерии, а вылилась тоска в новое большое несчастье, которое меня лично никак не касается. Впрочем, это, кажется, я опять создаю лишние связи, которых на самом деле нет в природе, а это уже сумасшествие.
 
       Чудеса — это просто
      На самом деле я умею творить чудеса. Я умею вызывать дождь, ураган,пыльную бурю и заморозки, устраивать автомобильные пробки и задерживать самолеты. Это очень просто.
      Самый простой способ вызвать дождь — это выйти из дома без зонтика. Способ более трудоемкий, но и с более гарантированным результатом — помыть окна. Для простого дождя хватит одного окна. Для сильного — двух. Для затяжного надо мыть все три. Если окон больше, и помыть их все в один день, можно с уверенностью прогнозировать пыльную бурю.
      Пыльная буря также практически неизбежна при вывешивании на балкон постиранных белых пододеяльников.
      Чтобы вызвать заморозки, надо на несколько ночей забыть на балконе ящик с рассадой или высадить ее на даче. Устойчивой хорошей погоды можно добиться, забыв полить саженцы: солнце будет жарить целую неделю, пока не изжарит их дотла. Напротив, хороший полив гарантирует сырую холодную неделю.
      Если нужен дождь с градом, следует вынести на балкон все домашние цветы и поставить в первый ряд крупнолистные, вроде эухарисов или алоказий, которым градины наносят особо тяжелый ущерб.
      Сильный ветер можно быстро и эффективно успокоить, выйдя на прогулку с воздушным змеем.
      Если зимой серьезно испачкать дубленку или сломать молнию на теплых сапогах, это гарантирует моментальное понижение температуры до минус двадцати.
      Мать просит меня не выходить из дома без зонта, если едет с внуками на дачу.
      Дети тоже знают за мамой колдовские особенности, и когда я подступаю к окнам с флаконом зеленой жидкости и тряпками, заранее хихикают и спорят: с грозой будет дождь или без грозы.
      Соседи говорят: Катя на балконе белье развесила, закрой окна, погода испортится. Я госпожа Метелица местного пошиба, я выкладываю на балконе подушки для просушки, и в небе собираются облака, кучевые, дождевые, лиловые. Когда Сережа уезжал в последнюю командировку и взял мой загранпаспорт вместо своего, я сунула в стиральную машину два комплекта постельного белья на деликатный режим (быстро и без отжима, чтобы было помокрей, сохло подольше) — и поваливший мокрый снег задержал все рейсы, и я еще успела добраться до аэропорта, невзирая даже на пробку, которую я приколдовала попутно. Ее можно было отколдовать обратно, зарядив мобильный (ибо если он разряжен, пробка неизбежна) — но я не успела.
 

Неприятное с бесполезным

 
      На всякой работе есть примерно двадцать излюбленных способов совмещать неприятное с бесполезным, выдавая это за попытку заработать деньги. Вот рекламный отдел залавливает в свои сети некую консалтинговую компанию. Компания говорит, что издание у нас, конечно, хорошее, но ведь о консалтинге-то мы не пишем? Лена убеждает компанию, что пишем. Что в текущий номер как раз готовится большая статья на эту тему. Лена звонит мне и спрашивает, нельзя ли написать в этот номер что-нибудь о консалтинге и процитировать клиента. Наверно, можно, говорю я, но очень не хочется. Ну ты попробуй, ноет Лена, ну сама тему не знаешь — закажи кому-нибудь, напиши что-нибудь легонькое. Ага, думаю, старушкам-веселушкам.
      Полчаса прогулок по Яндексу — и я понимаю, что написать легонькое о консалтинге мне не проще, чем оперетту о ядерной физике.
      — Позвони Жене Кобылину, — советует выпускающий редактор, глядя, как я собираюсь рвать волосы. — Он у нас давно уже пишет. Под псевдонимом Андрей Громов.
      — А как вам написать? — интересуется Женя-Андрей.
      — Коротко, — умоляю я. — И так, чтоб я поняла. И возьмите небольшой комментарий у двух-трех человек. И обязательно — вот у этого, — даю телефон дядьки из компании.
      Две недели Громов-Кобылин молчит, а в последний день перед сдачей номера после пяти напоминаний сдает статью. В ней 35 000 знаков, то есть 500 строк. Зарезервировано 120. Она полна непереваренной фактуры и прямой, еще не завизированной, речи его десятерых собеседников. Наши специфические собеседники любят слово «данный» и нанизывают друг на друга по полтора десятка беспредложных косвенных падежей, вот таких: «Сочетание форм стимулирования сотрудников компании разного уровня выполнения должностных обязанностей с целью повышения мотивации к развитию потенциала менеджеров среднего звена компании»…
      Статью правлю я. Когда я уже не понимаю в ней ни слова, прошу выпускающего редактора прочитать и поправить этот бред. Громокобылины собеседники сыплют мне правки по электронной почте. Причесанный и урезанный вдвое, текст отправляется на стол зам. главного, а вторая волна правок несется вдогонку.
      Толик спрашивает: вы правда думаете, что наш журнал украсит такая статья? Я думаю, что она украсит мусорное ведро, и то вряд ли, но деваться мне некуда. Рекламный отдел кричит, что выбрасывать ее из номера можно только через отдельский совокупный труп. Толик кривится: верстайте… Верстаем, не лезет, надрывно режем хвосты.
      За два часа до отправки журнала в типографию свой взгляд на последний вариант полос бросает главный. Приходит в ужас и велит урезать материал еще в два раза — как раз когда я завязываю шарф, собираясь в сад за Машкой. Приоритеты приоритетами, а терять эту работу я не готова. Я звоню Сереге на мобильный (странно, что он в Москве) и умоляю его забрать Машку из сада. Он совсем не в восторге.
      Я стремительно переписываю статью от начала до конца и жду, пока ее сверстают. Журнал уходит в типографию, я нахожу вдогонку три опечатки. В 23.15 уезжаю домой, бесконечно виноватая перед:
      — неким автором, чей текст пришлось сдвинуть на следующий номер;
      — Кобылиным-Громовым, которого урезали в четыре раза;
      — рекламным отделом;
      — главным редактором;
      — его заместителем;
      — выпускающим редактором;
      — верстальщицей, пять раз переделывавшей полосы;
      — бильдом, заставленным срочно искать картинку взамен урезанного текста;
      — и, наконец, перед собственным мужем: и ради этой фигни ты меня с креативки сдернула?
      Не говоря уже о детях: папа был зол и мрачно метал дротики в дверь, Машка мешала Сашке читать пятого «Гарри Поттера», Джесси так визжала, что Сашке пришлось ее вывести в темень и морось.
      И, наконец, я виновата перед читателем, потому что читать статью все равно невозможно.
      И стоит ли говорить, что пойманную мной машину остановили на Садовом для проверки документов и держали четверть часа?
      После выхода номера в свет звонит обиженный автор, не узнавший
      своих трудов, и один за другим — десять его собеседников. Они извещают, что никогда больше не будут иметь дела с нашим журналом, ибо потратили на беседу с корреспондентом массу драгоценного времени, а их слова безобразно урезали или вовсе выбросили. «Поймите, что время — наш самый важный, невосполнимый ресурс», — втолковывает некий баритон. Долго втолковывает — целых двадцать невосполнимых минут.
      Зато журнал заработал немного денег за рекламный модуль размером в 1/8 полосы.
      КПД процесса кажется мне подозрительно низким. Наконец на меня нисходит озарение: надо было с самого начала сказать «не буду».
 
       Девушка с лампочкой
      — Электрика вызывали? Что у вас такое?
      — Света нет в туалете, мне кажется, что-то там с патроном.
      — А что случилось?
      — Был скачок напряжения, свет выключился, теперь нету.
      — Автомат вы проверяли?
      — С автоматом все нормально. Там с патроном проблема.
      Отмахнулся. Полез, проверил автомат. Все нормально.
      — В квартире свет есть?
      — Есть.
      Не поверил. Пощелкал. Есть.
      — А в туалете нет?
      — А в туалете нет.
      — Девушка, так лампочка там перегорела, надо было новую вкрутить!
      — Я вкрутила лампочку.
      — Так вы, наверно, лампочку не докрутили, там контакта нет.
      — Докрутила. Там с патроном проблема.
      Полез, проверил. Докрутил. Не горит.
      — Значит, лампочка бракованная.
      — Лампочка нормальная.
      Не поверил. Выкрутил эту. Вкрутил свою. Не горит. Присмотрелся.
      — Ух, е-мое, тут же сгорело все. Патрон прямо обуглен… и провода сгорели.
      Починил. Слезает.
      — Так там у вас с патроном проблема была.
      — А я вам что говорила?
      — Ну мало ли, что вы говорили.
 

Человек-оркестр

 
      Человек оркестр просыпается, не в силах шевелиться. У него ноют все косточки, скрипят все суставчики, пищат все внутренности и посвистывает в носу.
      Он встает, поскрипывая и похрустывая, и диван стонет, кряхтит и рычит под ним, и кажется, что это просто продирается медведь сквозь лесной валежник. Человек-оркестр вздыхает, чихает, кашляет и шумно втягивает сопли, потому что опять насморк: шмыг!
      И потихонечку, полегонечку, чтобы не развалиться, начинает свое движение по жизни.
      Насморк, конечно, аллергический, апчхи, апчхи, но горло-то уже простудное, кху, кху, кахихррр-кху-кху! О, чтоб тебя! Скирлы-скирлы, медведь-липовая нога, опять болит коленка, которую доктор велел не нагружать, скирлы-скирлы, апчхи, шмыг, кху-кху, чтоб тебя!
      Феее, говорит желудок, я не буду завтракать, меня тошнит. Ауууу, изумляется голова, у меня чтой-то фиолетовые пятнышки перед глазами, давление, должно быть?
      Фее, апчхи, апчхи, ауууууу, что ж это такое, шмыг, скирлы-скирлы, гав-гав, добавляет печень, ей не понравился бутерброд с докторской колбасой на ночь, кху-кху, скрип-скрип, гав-гав, апчхи, аууууууууу!
 
      Человек встает и капает в глаза, и пьет антигистамин, и начинает смазывать скрипящие шестеренки: полощет горло календулой, брызжет в нос спреем, мажет прыщ салициловым спиртом, а крапивницу мазью, а загривок и коленку бен-геем, человек мажет морду кремом и замазывает погрешности маскирующим карандашом, апчхи, кху-кху, шмыг, скирлы-скирлы, феее, гав-гав, ауууууууу!
      И потихонечку, полегонечку, чух-чух-чух, разгоняется, выпивает кофе, моет чашку, шмыг, гав-гав-апчхи, и чух-чух-чух, чух-чух-чух, скирлы-скирлы, и хватает дитя под мышку, и набирает скорость — умывание-завтрак-одевание, скирлы-скирлы-скирлы-скирлы, чух-чух-чух, и вот уже несется ураганом, вылетает из подъезда, через лужи, через дорогу, в садик, сберкассу, магазин, домой, веник, ключи, проездной, метро, троллейбус, работа, чух-чух-чух, чух-чух-чух — ту-тууууууу!
 
       Слушаю вас
      Здравствуйте, говорит пиар-менеджер агентства Пи-Пи-Ар по поручению группы компаний «Финист», у нас есть очень интересная новость, мы хотели бы вам дать информацию.
      Присылайте, говорю, мейл запишите, пожалуйста. Нееет, говорит пиар-менеджер, мы вам хотим интервью дать эксклюзивное, мы запустили новую уникальную социальную программу, с вами готов разговаривать начальник отдела социальных программ «Финиста». Очень хорошо, разговаривать я всегда готова, у меня только места в номере нет, и хочется все-таки понять, какие у вас новости. Ой, а ведь мы с ним уже договорились об интервью, он столько хочет вам рассказать, у нас такие программы интересные! Мы в этом году выделили серьезный бюджет, ни у кого таких программ нет! А кто может повлиять на ваше решение? А кто ваше начальство? А главный редактор может? А его заместитель? Ну мы вам перезвоним.
      Приходит Толя: вам перезвонят, пойдите и напишите пять строк в новости.
      Перезванивают. Вам на какое время лучше?
      Мне лучше, пожалуйста, после одиннадцати. (У меня детский сад не работает, лето, надо в метро сдавать ребенка на руки маме. Через неделю закончится сессия у свекрови, и детей возьмут на месяц в Калугу).
      Очень хорошо.
      Смотрю сайт: там сплошь программы жилищного кредитования сотрудников и студенческие стажировки. Что тут уникального?
      Звонок через час: вы знаете, он может принять вас только в девять тридцать.
      Он — может — меня — принять? Это перестает мне нравиться.
      Мама поднимается в семь утра и едет на другой конец города, чтобы взять Машку, Машка упирается и хочет спать.
      Удивительно, но я не опоздала. Пропуск, разрешение на пронос диктофона (скажите заранее, какой марки ваш диктофон), изучение паспорта, ксерокопирование паспорта, металлоискатель, откройте сумочку, пожалуйста. Пожалуйста, все носители информации — дискеты, флэш-карты, мобильный с камерой, нет? — сдайте охране, пожалуйста… Господа, а у меня еще есть отпечатки пальцев, не надо?
      Посидите пока здесь, у него совещание. Со мной рядом садятся два пиар-менеджера — одна из агентства, другая собственно из компании. Тоненькие девочки с длинными ногтями, они заводят нескончаемый разговор о Наташке: она тебе звонила, а когда звонила, а тебя не было, а где я была…
      Звонок: мам, я палец порезал, у нас где пластырь? Пластыря нет, а как ты его порезал? Я палочку от мороженого на щепочки колол. Зачем тебе щепочки? В зубах ковырять. Господи, мы же еще не сходили к зубному, в прошлый раз Сашка опять загнулся с гастритом, и мы отменили последний визит.
      Пройдите в кабинет, он сейчас вас примет. Садитесь здесь, я сейчас закончу разговор. Время десять. Звонок: мам, я за пластырем в аптеку схожу, ага?
      Начальник отдела социальных программ высок и надменен, кабинет его выстужен кондиционером.
      — Слушаю вас, — говорит начальник.
      Пардон! Это я вас слушаю! Это вы мне хотели рассказать что-то эксклюзивное! Девочки с ногтями смотрят на меня с безмятежным интересом. Начинаю выкручиваться.
      — Расскажите, пожалуйста, какие у вас новые социальные программы.
      — А у нас новых никаких программ. Одна есть, она работает уже шесть лет, в этом году мы только расширяем ее объем.
      — Насколько?
      — А что я вам буду рассказывать, мы же вам подготовили справку, Лена, где справка?
      — Сейчас, Пал Сергеич, — передо мной ложится справка о социальных программах на четырех страницах десятым кеглем. Для создания пяти строк в раздел новостей — более чем достаточно. Листаю. На последней странице обнаруживается фраза:
      «Вопросы, которые может задать журналист Кафтанова Екатерина» — и список из десяти вопросов. Хоть посмотреть бы, интересно же. Одна девочка задумчиво рассматривает ногти, другая смотрит в рот Пал Сергеичу.
      — Расскажите об истории программ.
      — Эта информация есть у вас в справке.
      — Насколько удачно, по-вашему, сотрудничество с вузами, если из ста студентов, проходивших стажировку, вы за это время взяли на работу только двух?
      — Откуда у вас эта информация?
      — С вашего сайта.
      — Это вопрос, скорее, начальнику отдела учебных программ. Мы несколько отклоняемся от темы.
      Что же там в теме-то, интересно? Открываю. Читаю.
      «Вопросы, которые может задать журналист Кафтанова Екатерина:
      Расскажите, как Вы понимаете свою миссию?
      Что для Вас означает социальная ответственность?
      Как в Компании осуществляется принцип преемственности поколений?»
      Журналист Кафтанова Екатерина, насколько я ее знаю, не может задавать таких вопросов.
      Начальник начинает злиться. Девочки с ногтями с надеждой смотрят на меня. Я спрашиваю о перспективах. Начальник произносит пятиминутную речь о социальной ответственности бизнеса. Я конспектирую.
      — У нас существуют корпоративные процедуры согласования, — говорит начальник. — Пришлете текст, мы просмотрим и исправим.
      — Нам присылайте, — просыпаются, наконец, девочки. — Мы все согласуем и исправим.
      Звонок: как там твой палец? Мам, я деньги в кошелек прятал, а у меня сто рублей ветром унесло на дорогу, я погнался и упал… Мам, я штаны порвал на коленке.
 
       Две реальности
      С утра я варила борщ, а потом поехала на конференцию нефтяников. В огромном зале сидели дядьки. Серьезные дядьки за сорок, некоторые младше, но уже с залысинами. В серьезных белых рубашках и серых пиджаках. Некоторые в синих. Дядьки с бровями и дядьки с лысинами, с наушниками в ушах, с дорогими часами, с именными табличками, с кожаными делегатскими папками на столах. Их было много, и они были хозяева. Я смотрела на них, слушала и думала, что никаких революций в стране не будет, ничего они не отдадут… А потом вспомнила, как сидела в другом зале среди таких же серьезных дядек, на другой конференции, и тоже сосредоточенно писала на диктофон — и где они теперь, и где их компания, — иных уж нет, а те далече, а я вот она, и пиджак все тот же, так нового и не купила. Я тоже пришла в сером пиджаке.
      Меня посадили за столик с краю. Включила диктофон, разложила блокнот, стала слушать. Подперла щеку рукой. От руки, как ни намывала я ее после борща душистым мылом, пахло сырой картошкой, морковкой, луком и чесноком. На пальцах остались малиновые пятна от свеклы.
      Чеснок и свекла уверяли, что в них-то и есть вся правда, что они-то и есть настоящая моя жизнь, я отмахивалась, продолжая строчить (на случай, если диктофон подведет). Да ну, вот же я, вся такая в сером пиджаке, сижу и занимаюсь делом, в котором я немножко понимаю, кто еще в нашем журнале может написать о таком событии понятно, нормальным русским языком?
      Чеснок сказал: а как выйдешь на кофе-брейк, как прольешь себе на грудь кофе, ручки-то трясутся, — ну что, твоя это реальность?
      А свекла сказала: а станешь мини-интервью собирать, да как сказанешь глупость, а потом три дня будешь краснеть, как я, при одном воспоминании?
      А морковка добавила: я-то хоть вкусная, а это что — вот это тебе нравится? Когда ты на даче лежишь в траве и хрустишь молодой морквой — это правда, а когда ты вслушиваешься в доклад, посвященный проблемам транспортировки нефти и думаешь о прокладке новых трубопроводов — то не следует ли задаться вопросом, какого рожна ты делаешь среди этих дядек, ведь ты и сама по-хорошему понимаешь, что не здесь твое место?
      Когда ораторы менялись, я незаметно сунула руку в сумку, где пузырек духов, и потерла распылитель пальцами: нечего меня отвлекать свекольными разговорами!
      А в кофе-брейк устремилась туда, где стоял особенно бровастый персонаж, сильно мне нужный для мини-интервью, и так целеустремленно к нему шагала, так старалась сохранять непринужденный вид, что споткнулась, естественно, о задравшийся край ковровой дорожки, и грохнулась, диктофон в одну сторону, батарейки из него в другую, сумка в третью, а из сумки вылетел и покатился прямо под ноги какому-то председателю совета директоров высохший каштан, о существовании которого я даже не подозревала.
      Насилу вспомнила: Машка по осени подбирала на улице каштаны, потому что какой же нормальный дошкольник пройдет мимо блестящего каштана, и набила ими все свои карманы, а когда карманов не хватило, стала набивать мою сумку.
      Первая реальность любит напомнить о себе. То игрушкой из киндер-сюрприза в носке сапога (она почему-то начинает колоться не по дороге, а где-нибудь на редколлегии). То на входе в чей-нибудь офис-билдинг достаешь паспорт, а к нему прилип разноцветный ком пластилина. То ежедневник откроешь, а там на весь разворот раскорячилась кошка с хоботом и копытами, нарисованная контурным карандашом для губ.
      Нет, пожалуй, и вторая реальность вторгается в первую, но делает это не так активно, не так настырно, она занята собой, и ей дела нет до нас; напоминает о себе осколками корпоративных кружек, рекламой аудиторской компании на полях клетчатых черновиков с грязной Сашкиной алгеброй.
      Впрочем, все это я думаю только потому, что мне скучно слушать про трубопроводы.
      Свекла: ага, ага?!
 
       Тяжел камень
      Собака ловит момент, когда я посмотрю на небо, потому что сразу можно сожрать с земли что-нибудь гнусное. Поэтому на небо я не смотрю. Я смотрю на землю, где полно еды. Собака придает зрению особую остроту: тут хлеб, там сосиска; тут бутылка пива, там печенье. Вот целый очищенный мандарин на снегу, там яблоко, здесь селедочная голова, а поодаль обгрызенный до костей голубь, только перья крыла торчат. Несметные россыпи куриных костей и плесневых крошек, обертки и упаковки, пакеты и бумага… Фу, нельзя, плюнь. А что это небо — серый поплинчик в черную веточку.
      Вчера был первый снег. Сашка сидел на кухонном окне и смотрел на белую небесную муть в серую снежную крапину — и не сделал домашку по русскому. Я узнала об этом сегодня.
      Джесси, почуяв снег, сходит с ума: подпрыгивает, обсыпается белым пухом, с наслаждением внюхивается, морщит нос и закапывает его в снег по самые глаза. Вынимает со снежным пятаком на кончике. Она носится и лает, размахивая хвостом, и демонстрирует такое откровенное щенячье счастье, что приходится даже временно забыть, что в моей жизни все идет не так. Мы бегаем, толкаемся, возимся и валяемся в снегу, и все бы хорошо, но двойка по русскому и укладывание спать, но дедлайн завтра в одиннадцать утра, но проверить, исправлена ли ошибка в полосе, как же мне надоели эти мысли, почему же они не дают мне жить.
      Только забудешься, только обрадуешься, только в первый снег зароешься носом, только приподнимешься, наоборот, над землей сантиметров на пять — уже несутся, маленькие, черные, жужжат наперебой, торопятся, напоминают:
      — А ты не забыла, что в пятницу родительское собрание?
      — А ты послала текст на визу?
      — А ты внесла правку?
      — Нет, ты не внесла правку!
      — И кто ты после этого?
      — А маме ты позвонила?
      — Не позвонила, а знаешь уже сколько времени?
      — А ты обещала Сашин класс на экскурсию записать, а сама третий день не звонишь, и кто ты после этого?
      — Кто ты после этого?
      — А помнишь, что ты сказала?
      — Стыдно?
      — Ой, как стыдно!
      — Стыдно даже в зеркало смотреть!
      — И нечего смотреть, что ты там увидишь!
      — Ты старая!
      — Ты некрасивая!
      — Ты растяпа!
      — Ты растрепа!
      — Это непростительно для профессионала!
      Они кидают в меня камни. Я ловлю их всей душой, как авоськой. Моя авоська полна камней.
      И упало каменное слово на мою еще живую грудь. Сашка мне сказал месяц назад «я тебя ненавижу». Вряд ли он так уж сильно имел это в виду. Он просто был зол, что я заставляю его закончить доклад по истории. Он не извинился — сделал вид, что забыли, и так все хорошо. Я сложила камень в авоську.
      Я ни с кем это не обсуждаю — ни с подружками (где те подружки), ни с мамой, зачем ее грузить, ни в Интернете на форуме, это же моя авоська, а не общественная. В ней пережитый ужас за Машку с фебрильной судорогой, и Сашкин дневник с двойками, и вина перед мамой, и воспоминание о дедушке, и Толик, и Сашкина ссора с Борисом Алексеичем, и муж мне сказал «надоела со своей кислой рожей», и рак, рак у Коровиной, когда бормочешь что-нибудь под нос, делается легче. Камни ложатся на сердце, на печень и почки, оседают на стенках артерий, я каменею и тяжелею, я не могу летать.
      Тяжел камень ко дну тянет.
      Снег тает, собака нашла и хряпает косточку, невыносимо, невыносимо, невыносимо.
 
       Мастер-класс, блин
      Он все время скучает, жалуется мне коллега Ленка на ребенка Лешку. Я не знаю, чем его занять. Я ничего не могу придумать. Придумай мне что-нибудь, ты же можешь?
      Мастер-класс, блин. Ну, поехали.
      Мы сажаем в землю косточки и растим из них вишни и черешни, яблоки и груши, апельсины и мандарины, лимоны и авокадо, финики и персики.
      Мы купили микроскоп и смотрим в него сахар, соль и кухонную приправу, дохлых мух и пауков, пестики и тычинки фиалок, лилий и ахименеса, пыль, перья, листики и лепесточки.
      Мы выжигаем по дереву, делаем витражи, гирлянды и мобили. Каждый сезон меняем экспозицию. Мы заклеили одну стену белой бумагой и рисуем на ней.
      Мы катаемся на медведе, медведь — это я в вывернутой наизнанку дубленке.
      Мы собираем электронные приборы из конструктора «Знаток».
      Мы расписываем мебель акриловыми красками и покрываем ее лаком.
      Мы делаем кукольный театр, вместо ширмы — поднятая половина дивана-книжки. О, как слезно Маша выпевает «была у лисы избушка ледяная, а у меня лубяная».
      Мы играем в рифмы и стихи. «Спокойней гордого кентавра (это Сашка), как вождь, хозяин и творец (это я, — чтобы что-нибудь только сказать, соображаю плохо, тру свеклу на борщ), сидит на кухне наша Мавра (ржет Машка) и пожирает огурец» (заливается Сашка).
      Мы печем торты. Машка любит «зебру»: ложку желтого теста, ложку коричневого, с какао, в центр формы, еще одну и еще…
      Мы исследуем старую карту Москвы, выясняя, что Текстильщики, где сейчас живут Ленка с Лешкой, раньше были Сучьим болотом, а наш район лежал вне городской черты.
      Мы рисуем комиксы про Сашу, Машу и маму. Иногда в них даже появляется Тень Отца.
      Мы разрисовываем белые наволочки и простыни фломастерами по текстилю. Собираем на лист ватмана Отпечатки Лап. Наших, собакиных и кошкиных. Потом Сашка идет с ватманом наверх к соседям, у которых мама Надя уехала в Бирму, и к другим, где есть маленькая девочка, и приносит отпечатки лап девочкиных, свинкиных, кроличьих и мышиных. Хотел еще попугаечьих, но он улетел, расстраивается сын.
      Рисуем на футболках. Вышиваем с Машкой кролика. Ставим опыты, уж чему-чему, а этому я в своей «Пестрой ленте» научилась. Дрессируем Джесси.
      На полученные нефтедоллары я купила цифровик, и Сашка делает Странные Кадры, а я помогаю ему вешать их на его страничку на народе.ру.
      Я тоже делаю Странные Кадры, и мы соревнуемся, у кого страннее.
      Мы сочиняем песни. Мы рассказываем друг другу ночные сказки.
      Мы ходим в парк на пикники. Любимое Машкино развлечение — «нюхалки»: нарвать разных травок и совать под нос мне и Сашке: закрой глаза и угадай, что это. Клевер, подорожник, пырей, полынь, мята, тысячелистник, аааа, крапива! Хи-хи-хи!
      А еще мы в прошлом году…
      Нее, говорит Ленка. Я так не могу. Мне бы только до кровати добраться. А на выходных уборка.
 
       Куда что делось
      Куда девались последние полгода? Остаток марта я решала, буду отдавать Машку в школу в этом году или нет, и решила не отдавать. Апрель… ага! В апреле болела Машка, а потом я написала серию статей о том, куда пойти с ребенком, для газеты, которая вскоре закрыла эту рубрику, но успела заплатить мне гонорар. В апреле я задумала научную работу, обсудила ее с бывшим руководителем, но с тех пор так никуда и не сдвинулась. Весь май мы занимались алгеброй и русским, чтобы не было двоек в году. В июне мои дети сидели в городе и ныли. Мне исполнилось тридцать четыре года. В честь праздника я просидела весь день на работе, ни жива ни мертва оттого, что зам. главного нашел у меня в тексте фактическую неточность. А потом мы с Тамаркой сходили в суши-бар.
      В июле дети уехали в Калугу, и я ездила к ним на выходные. В августе они поехали с моей мамой к морю. Я отдала им все наличные деньги и осталась в городе зарабатывать еще. Я думала, что отдохну, сделаю уборку и приду в себя. Оказалось, что без детей я только тоскую и работаю, работаю и тоскую, и от тоски покупаю Сашке к школе горы красивых тетрадок, и обложки для учебников, которые он все равно посдирает, и наряды для Машки. В городе воцарилась жестокая жара, асфальтово-бензиновый ад, потное метро стало похоже на общественную баню, троллейбусы — на суповые кастрюли с рогами, все мои сотрудники взялись по делу и без дела бегать в кабинет главного редактора, где работал единственный в редакции исправный кондиционер.
      В конце июля ко мне пришел жить муж. Мы провели вместе счастливый месяц и ни разу не поссорились.
      «На самом деле мне нужна только ты», — нежно сказал неверный Серега, и я сделала вид, что поверила. — «Ты же знаешь, что ты у меня единственная».
      «Это ты у меня единственный», — пробурчала я.
      На самом деле я люблю, когда он меня обнимает. Люблю с ним спать. Люблю болтать и ржать с ним по ночам. Мне нравится, когда он рядом, — так возникает иллюзия, что мир на самом деле устойчив, что у меня есть опора, что с кем-то еще можно разговаривать. Он писал цикл статей о национальной идее и не обличал меня за политическую индифферентность и шаткость идейной позиции. Я даже пожаловалась ему на страшного зама Толю.
      — Толика боишься? — не поверил он своим ушам. — Погоди, я тебе сейчас чего покажу.
      Он закопался в свои старые бумаги, рылся в них целый час («Ну хватит рыться, ты мне так скажи». — «Нет, ты это должна видеть глазами, потерпи». — «Ну скажи, я поверю» — «Нечего-нечего, терпи») — и достал, наконец, журнал 1995 года, а в журнале подборку стихов страшного Толи, — подборку человека, который упрекает меня в непрофессионализме и поднимает на смех за неумение обращаться с русскими предлогами, когда я пишу: «В начале октября в Экспоцентре»…
      — Ты гораздо талантливее всяких толиков, — убеждал он меня, — только ты занимаешься не своим делом.
      — Своим «Делом».
      — Нет, твое «Дело» — это не твое дело.
      — А какое мое дело?
      — Ну мать, это ты сама должна решить.
      А потом все в той же подборке журналов он нашел пару своих статей… пару моих статей… и мы сидели до вечера и думали, что когда-то были веселыми и талантливыми, писали вдвоем смешные и нахальные материалы, и тогда еще у нас была возможность писать и печатать то, что хотелось, а теперь печатать негде и писать не хочется… Надо что-то новое придумать, твердили мы друг другу. Надо взять и придумать что-то новое.
      Все было почти хорошо, мы почти привыкли друг к другу заново, у нас стало получаться разговаривать, оставляя за скобками всю предысторию, все прежние обиды и счеты («Ты никогда меня не понимала» — «Ты не хочешь брать на себя ответственность за детей, ты перекладываешь на меня ответственность за наши отношения…»). Все почти наладилось, но тут газета послала его в Сочи освещать какие-то подробности президентского отпуска. Ему не хотелось ехать, утром в день его отъезда у меня была редколлегия («Тебя волнует только твоя работа. Но я давно уже привык к тому, что семьи у меня, по большому счету, нет») — на редколлегии я сидела в темных очках, чтобы не блистать горючими слезами.
      Потом он звонил из Сочи — лежу на пляже, солнышко мое, мне без тебя грустно… Я пыталась писать, но не выходило, я писала первое предложение, и стирала его, и писала опять, и потом забралась в сеть и до четырех утра бессмысленно бродила от сайта к сайту — новости, газета «Дошкольное образование», flylady.net для домохозяек, желающих все успевать, тест «есть ли у вас депрессия» — есть, «умеренная», лето же, френд-лента, архив Русского Журнала, занимательная математика, ресурсы для подростков, форум о кошках (вопрос о воспалении уха), форум о цветоводстве (почему мельчает и сохнет гортензия), форум о религии, где я ничего не пишу с тех пор, как мне дружно объяснили, что я вредна для общества… тоска… тоска… В четыре часа небо за окнами посветлело, и я легла спать.
      Лето уходит, тоска сгущается. Сил нет, скоро зима, чем я встречу ее, как переживу — к зиме нужны запасы внутреннего тепла, а у меня ничего не накоплено, я мерзну уже сейчас, когда тепло и уютно. Что же я стану делать, когда и в четыре, и в пять, и в девять будет холодно и темно.
 
       Одиночки в большом городе
      А вот уже американская проза: «Пока мои подруги писали в онлайновых журналах саркастические колонки о жизни одиночки в больших городах…» Господи, как все одинаково!
      Я одиночка в большом городе, стандартная тема стандартной литературы, я веду феминистскую колонку в газете, а на онлайновые журналы у меня сил нет, даже на скромненький ЖЖ.
      Я — мать-одиночка, мой муж всегда в бегах или разъездах, моя лучшая подруга живет в Канберре, и когда у меня день, у нее уже ночь, и когда у меня зима, у нее еще лето.
      У меня есть мама, которая всегда все понимает, но у нее совсем нет времени. У меня есть дети, у которых время есть, но они не понимают ничего. А я посередине между ними, уже мать и еще дочь, и времени у меня нет, и я ничего не понимаю.
      Сегодня была гроза, но я не заметила ее, я просидела весь день на работе под лампой искусственного света. Я заметила утреннюю духоту, когда шла к метро, и наползающую тучу. Когда ругалась с рекламным отделом — видела, что вроде бы потемнело за дальним окном. Вражий отдел опять хотел испортить мне статью и навязывал к ней, уже опротивевшей, сверстанной и подлежащей забвению, новые комментарии от поздно проснувшихся компаний. Отдел выкручивал мне руки, и комментарии пришлось вписать, и полосу переверстать, и я даже не заметила грозы.
      У метро купила себе букет флоксов, чтобы пахли. Шла домой по черному асфальту, с него поднимался пар, и было сыро, черно, зелено, а в небе напротив, наполовину загороженном башнями элитной новостройки, происходил церемонный закат, торжественный и неторопливый, как коронация, и облака расползались золотыми мохнатыми гусеницами, и солнце было тускло-красное, круглое, и не слепило глаза. Изо рта тоже шел пар, как на морозе, просто очень сыро в воздухе, и травой пахло, лужами, землей, грибами. Пойти в парк сидеть на траве и кормить уток? Нет, темнеет, поздно, а к завтрему сдавать материал.
      У меня нет друзей, только деловые контакты, я не пойду в парк, я не поеду в Канберру, у меня нет на это денег. Моя свидетельница со свадьбы и крестная мать моих детей бывает в Москве только полдня, усталая, взмыленная, и сын ее капризничает после долгого перелета, и некогда даже поговорить, она живет у знакомых мужа и завтра утром улетает к маме в Нижний Новгород. Она могла бы жить у меня, но мне некуда ее положить. Мы не разговаривали уже четыре года, только мейлы друг другу пишем перед новым годом: живы, дети растут, вот фотография. Надя во Мьянме, Тамарка уехала паромом в Хельсинки, Ленка с Лешей в Евпатории, Коровина опять в больнице, и даже Лариса, с которой мы давно не общались, где-то в Хорватии или Италии. Москва пуста и почти привлекательна.
      Отпуска было две недели, одну из них я провела в утомительной командировке, вторая ушла на левую работу, за которую обещали семьсот баксов (а то все мои деньги ушли на отправку семьи на море). Дети звонили мне из Крыма, сообщая, что «все нормально», мать жаловалась, что они плохо едят. А я писала в газету колонки о жизни одиночки в большом городе.
 

Всевыносящего русского племени тварь дрожащая

 
      Моя семья состоит из тех баснословных женщин, что и в горящую избу, и коня на скаку, и лошадь, и бык, и баба, и мужик… Бабушка моя конь, и мать моя конь, и мне суждено быть конем, но не конь я по крови своей.
      Они все могут, все умеют и никогда не теряются. Они всегда знают, что нужно, и делают именно это.
      К моим тридцати четырем бабушка перенесла войну, эвакуацию, едва не потеряла ребенка и потеряла мужа. И в доме было чисто уютно, и скудная еда была вкусной, и были кружевные занавески, и свежие скатерти, и натопленная печь, и картошка в огороде, и крыжовник, и цветы по всем окнам.
      Моя мама в свои шестьдесят два вкалывает на двух работах, таскает тяжелые сумки, печет пироги и плюшки, а когда приезжает ко мне, вешает плафоны, чинит проводку и розетки, шьет платья Машке, и мне приходится отгонять ее, чтобы она не мыла мне окон. Сама помою, думаю я. Долго думаю, целых полгода. Моя мать пашет на даче, где у нее все растет и колосится, моя бабушка в девяносто лет, попав в больницу, хохочет над собой и подносит попить окружающим.
      Конь — моя участь, моя роль, предназначение, мне судьбой предписано быть конем, я хочу быть конем, я должна быть конем. Но я не конь.
      Я бледная немочь с хрупкой психикой, я не умею вести себя так, как меня воспитали. Не умею держать удар, не плакать, крепиться, всех утешать — напротив, я остро нуждаюсь в чужих утешениях. Придите, жалейте меня, ибо я бедна и нескоро утешусь. Я должна радостно обустраивать мир вокруг себя, а я только с ужасом смотрю, как он сыплется мне на голову. Я должна тащить и не жаловаться, и быть всем опорой, а тащу с надрывом пупка, и во весь голос жалуюсь, и ору, и жалею себя, и плачу, и слезами обливаюсь, о! о! как я несчастна, придите, жалейте меня!
      «Лабильна, возбуждаема, истощаема, Ds: вегетативные дисфункции», — пишет про меня невропатолог, заодно констатируя «размашистый тремор рук». Психоневролог находит повторный эпизод депрессии. Оба прописывают успокоительное, психоневролог добавляет антидепрессанты. Я уже перепробовала персен, новопассит, негрустин, коаксил, мезапам, амитриптилин, ксанакс… эдак я до стрихнина дойду в один прекрасный день.
      Я должна быть всевыносящего русского племени многострадальная мать, а я тварь дрожащая. Я родилась не в то время и не в том месте; конечно, мне хуже было бы в крестьянской избе, но сколь лучше бы чувствовала я себя дочерью скромного английского эсквайра — мисс Кэтти со взглядом из-под ресниц, я вообще-то хорошо умею нежно и наивно глядеть из-под ресниц. Я рисовала бы акварелью, вышивала крестом и по субботам вела бы благочестивые беседы с местным викарием. Я вышла бы замуж за молодого, но мужественного полковника, завела бы кресла, обитые чинтцем, и семейные портреты, и кофейники, и молочники, и деревянную лошадку для детей — мальчика в матроске и девочки в кружевах…
      — Уйди отсюда, фигня с ушами!
      — Сам уйди отсюда, гадость!
      — Мам, а она меня, между прочим, гадостью называет!
      — Ма-а-а-ам!
      — Мао, мао, мао!
      — Гав! Гав! Гав!
      — Отойдите все от компьютера! Кто еще раз подойдет к нему на расстояние вытянутой руки! тот! тот! (… что же тот будет делать?… лихорадочно соображаю…) тот будет лишен!
      — Чего лишен?
      Откуда я знаю, чего лишен, я еще не придумала.
      — Конфеты сейчас, похода на «Гарфилда» в воскресенье и моей дружбы на целую неделю.
      Машка вихрем отлетает от компьютера. Сашка думает, нужна ему конфета или не особенно.
      У меня анемия, гипотония, гиподинамия, вегето-сосудистая дистония, неврастения, психастения, большая депрессия с тревожным компонентом и все, что к ним прилагается. Когда началась война, моя бабушка была сильна и вынослива. А я слаба, ленива и несчастна. Тьфу, самой противно.
 
       Рассказ не состоялся
      Два дня я поливала, полола, опрыскивала ядом, промазывала антисептиком, красила, сажала, отпиливала сучья, замазывала варом, договаривалась о самосвале плодородной земли, истребляла крапиву, играла в куличики, строила вигвам, собирала плоды, улаживала конфликт с соседом и бегала по трем параллельным улицам с воплями «Са-а-а-а-а-а-ша-а-а-а-а!»
      Совестила, заключала соглашения, вытаскивала занозы, заливала кипятком осиное гнездо, заколачивала гвозди и так далее, и так далее, и так далее. И ни о чем не думала. Не думать — это счастье.
      И топала по пыльной дороге, а потом ждала электричку, а потом торчала в ней час стоймя, слушая разносчиков, а потом добралась до метро и села, наконец. С рюкзаком, набитым вещами на стирку, с пятнами краски на щеке, со ссадиной на локте, с зелеными, черными, фиолетовыми от земли, травы и черной смородины пальцами. С остатками земли под сломанными ногтями. С негнущейся спиной, с гудящими ногами, с сухим яблоневым листиком в волосах. С глиной на джинсах. С ведром слив и букетом гладиолусов. С путаными подсчетами, сколько еще сегодня писать. С одним желанием — под душ и в постель. Я посмотрела на себя в темное стекло напротив и поняла, что достигла стадии дачной тетки. Не огорчилась.
      А напротив сидел загорелый молодняк, хорошо одетый и красиво накрашенный, счастливый и праздный, едущий из гостей. И на лицах молодняка, когда взгляд их случайно падал на дачную тетку с ведром и гладиолусами, отражалось брезгливое недоумение.
      А дачная тетка смотрела на молодняк безо всякого выражения, и не было ни стыдно, ни грустно, ни смешно, ни завидно, ни обидно. Абсолютно все равно. Совершенно не из чего сделать сюжет.
 
       На старт
      Они орут «Мама!», будто не видели меня полгода. У них черная кожа и черные глаза, и белые белки. Мои дети негры. Один стоит в сторонке и притворяется подкидышем, вторая напрыгнула, болтается на мне и скоро меня свалит.
      Детская лучится благополучием и ожиданием, как всякая детская в конце августа. Она отмыта и вычищена, из нее вынесено на помойку восемь 60-литровых мешков старых тетрадей и ломаных игрушек. В ней блестит окно, висят новые шторы, старый заяц приветливо кивает с кровати, а в трещинах паркета нет ни крошки печенья. В шкафах разложены обновки, на столах лежат чистенькие тетрадки и новые краски, готовальня с двумя циркулями и транспортир, гора тетрадных обложек, новые игрушки, масса заколок и бантиков для детсада. Кому что. У столов терпеливо сидят, как собака у магазина по команде «ждать», новые рюкзаки.
      Саша говорит «угу» и потом «ого!» — это значит «нет слов для выражения крайней благодарности по поводу этой новой вещи с капюшоном». Машка душит в объятиях. Дети визжат и возятся, ссорятся, пьют чай, разливают, вытирают, обзываются, хлопают дверью. В доме стало людно.
      В вазах уже готовы цветы, на спинке стула висят ленты, потому что она хочет банты, почему она так любит банты, вот загадка. Он просит завтра не провожать его в школу, «можно я в этой новой пойду?», «ты меня завтра разбудишь?», «мам, а ты мне почитаешь?» — быстро в ванную, ноги! ноги! сколько лет ты не стриг когти? Мам, ну не сейчас! Немедленно! Ну ты мне почитаешь? Мао! Мао!
      Все, вошли в колею, покатились, ура.
 
       Мы
      Он был в Сочи, когда взорвались два самолета, а потом поехал туда, где собирали их обломки. Потом дежурил у Склифосовского, куда свозили жертв теракта на Рижской. А первого сентября купил билет на самолет и улетел в Беслан.
      Когда мы стояли на работе вокруг телевизора и смотрели прямой эфир, а потом звонили на мобильные в Беслан, а в трубке выло и стреляло, я думала, что когда он вернется, станет легче. Не стало. Нет, не буду об этом писать. Он сам обо всем написал.
      Потом он пил водку, я потихоньку жрала мезапам, оставшийся с прошлого года, лишь бы отключить эмоции, и ходила с пустой проплаканной головой, шаталась и задевала плечами и бедрами косяки, мы изредка обменивались подчеркнуто нейтральными репликами. Сашка закрылся в комнате с CD-плейером, Машка возилась на полу со спичками и бормотала, заговаривала, заплетала паутиной болтовни дыры, дыры, дыры.
 
      Потом он молча порылся в своих коробках, что-то выбросил, что-то положил в сумку, — и ушел. Не знаю, куда. Вернулся недели через три. Из его публикаций я поняла, что он съездил куда-то за границу — освещать международное совещание на высшем уровне.
 
      Он привез Машке мяконького зайца и гору шоколада, а мне бутылку ликера из дьюти-фри. А Сашке ничего не привез, но поклялся свозить его в интересное место. На выходных они поехали на танковый полигон в Кубинку, а мы с Машкой просидели весь дома, самозабвенно выстраивая домики для зверей и ходя зверями друг к другу в гости. Зайцу мы возвели дворец из кубиков с азбукой, и верхний этаж гласил: УИУЗАЙЦЭЮЁ. Кубик «я» потерялся.
 
      — Я не могу так жить, — сказал он ночью. — Со мной все. Я конченый человек. Или меня где-нибудь убьют в подворотне, или я сам сдохну. И ты вздохнешь с облегчением.
      Я вздохнула безо всякого облегчения и опять заплакала.
      — Ну что ты плачешь, — сказал он. — Тебе что ни скажи, ты только плачешь.
 
       Что изменится
      Я не хочу больше работать.
      Я не могу больше работать.
      Я больше не могу заниматься тем, чем я занимаюсь.
      В новостных лентах триста тридцать погибших, и «весь город сидит у ворот и воет», и «обгоревшие кишки висели на потолке спортзала».
      А мы сидим на редколлегии и обсуждаем последний ресторанный обзор, чтоб они провалились, что ж меня преследуют эти ресторанные обзоры, куда я ни пойду работать? Передо мной лежит новая сверстанная полоса: «смакуют морковно-апельсиновый фреш, лежа в шезлонгах», «консоме из телятины с копченым языком, лисичками и трюфельной лапшой, 550 р.». Слушайте, говорю, может, мы не будем это давать? Это же совершенно, говорю, невозможно в контексте происходящего.
      Да почему же не будем, говорит рекламная Лена, хлопая пластмассовыми ресницами. Это постоянная рубрика, я не понимаю, почему тебя коробит этот текст. Она качает загорелой ногой из коричневого пластика. Она биоробот, думаю я. Если задать ей нестандартный вопрос, она сломается, задымится, и у нее выскочит правый глаз на пружинке.
      Катя, не надо пытаться быть большим гуманистом, чем мы все здесь, говорит Толик. Уверяю вас, мы все переживаем ничуть не меньше. Но журнал выйдет в начале октября, к этому времени уже все успокоится и все обо всем забудут. Если вы хотите реализовать ваши гуманистические интенции, говорит Толик, то вон у технического директора проводится сбор игрушек для детей Беслана, можете поучаствовать в частном порядке. Ну хорошо, спрашивает ответственный за рубрику, мы уберем обзор в октябре, что от этого изменится, кроме того, что мы потеряем пару рекламодателей? Этот текст, кстати, и написан был еще в середине августа. Катя, я тебя не понимаю, что ты предлагаешь?
      Я сама себя не понимаю. Мне просто противно. В моем мозгу не умещаются одновременно трюфельная лапша и опознание по обгорелому клочку трусов со слониками.
      Я не знаю, что надо сделать, чтобы не было противно. Сбор игрушек, сбор денег — это просто дает возможность спать, а не вертеться на раскаленной игле ужаса и вины каждую ночь.
      Я должна успокоиться и заниматься своим делом. Полезным делом. Нужным делом. Я занимаюсь нужным делом. Я помогаю становлению малого предпринимательства в России. Но мне тошно и противно, и я ничего не могу с этим сделать. Сданный мною текст о проблемах непомерной для малого бизнеса арендной платы за офисные помещения в Москве не вступает в конфликт с моим этическим чувством. Запланированная тема о тренингах командообразования — тоже. Я просто не хочу этим заниматься. Не могу. Не буду.
 
       Истина
      — Акция «Дети Беслана»! Сволочи! Поперли, повалили все, поволокли детишкам подарочки.
      — А что в этом плохого?
      — А где они все были, когда в Чечне ровно таких же детей калечили?
      — Где были — здесь были. Вот, я перед тобой стою. Твоя собственная жена. Отнесла сегодня пакет всякой всячины для «детей Беслана». Они тут рядом в больнице лежат, понимаешь? К ним можно прийти и принести что-то нужное. Где я была, когда калечили чеченских детей? Так я тебе отвечу: здесь и была. Если бы рядом были эти дети, сходила бы и к ним. И остальные бы тоже сходили. А куда идти, если мы тут, а они там, и почта не работает, и война, что нам остается? Я и за детей голодающей Африки так же могу переживать, что толку-то?
      — Ты сама не понимаешь, какое это фарисейство?
      — А ты сам не понимаешь, какое фарисейство — то, что ты говоришь? Скажи пожалуйста, что от меня зависело, чем я могла облегчить участь чеченских детей? Деньгами? Не было у меня денег. К себе позвать жить? — окинь взглядом окрестности, покажи куда. Нет, если бы ты привез с собой, я бы поселила, без вопросов…
      — Не надо передергивать.
      — Нет, ты не уходи от ответа. Что от меня зависело?
      — Можно было хотя бы не голосовать за это чмо.
      — Ты, наверно, не знаешь, но когда весь народ голосовал за это чмо, я болела. И ни за кого не голосовала. У меня температура была под сорок.
      — Катя, ты все-таки журналист! Фиговый, конечно, но ты журналист!
      — Сережа, да, я журналист! Которому послезавтра сдавать материал знаешь о чем? О российском рынке программ Executive MBA, к вашим услугам.
      — Ты сама выбрала эту работу.
      — Ты меня лучше не зли, Бекешин. Я эту работу выбрала? Я сколько работ сменила прежде, чем меня сюда позвали?
      — Я почему-то могу делать то, что я считаю нужным.
      — А я почему-то не могу. Очень интересно, почему бы это? Почему бы это мне не поехать на следующей неделе в Грозный?
      — Тебе нечего делать в Грозном.
      — Да нечего, конечно. И ни в какой Грозный я не поеду, по вполне понятным причинам. Я сижу на скучной деловой журналистике.
      — Ты сама ее выбрала, повторяю. И тебе никто не мешает писать внештатно.
      — А редакциям никто не мешает не публиковать то, чего они не заказывали.
      — Если текст не берут, значит, это недостаточно хорошо написано.
      — Сережа, вот мне интересно, ты там в своих горячих точках совсем потерял представление о действительности или не совсем еще?
      — Катя, ты лучше замолчи сейчас, а то поздно будет. Ты правда думаешь, что в российской действительности больше не о чем писать, кроме рынка программ… как их там…
      — Мне за это платят. А если я захочу написать о том, как живут матери-одиночки, мне за это не заплатят и статью не возьмут. Потому что это не наша тема. И рядом с ней нельзя поставить рекламу. И вообще это негатив. А негатива быть не должно. Читатель от негатива и так устал. А социалка — это вообще не наша тема.
      — С какой это стати ты будешь писать о положении матери-одиночки? Ты что, мать-одиночка?
      — А по-твоему кто?
      — Ну, знаешь, если ты уже настолько окончательно исключила меня из своей жизни…
      — Мне кажется, это ты исключил себя из моей жизни…
      — Как ты меня достала с этими своими разборками.
      — Тише, Маша спит.
      — Хватит, мне это надоело!
      Вскочил, схватил, выскочил, хлопнул. Бабах дверь. Тыбыдым, тыбыдым, тыбыдым вниз по ступенькам. Бубух дверь подъезда.
 
      Он уверен, что знает истину. Мне страшно думать, где родилось его знание истины. Какие-то подвалы, ямы, блокпосты, потом — без перехода — дорогие европейские гостиницы. Потом подвалы, ямы, частные квартиры, местные жители, подвозящие на ржавых жигулях, потом немыслимые пьянки, правозащитники, международное братство и корреспондентки в поисках экстрима.
      Мне кажется, я знаю, в чем состоит его истина. Она в том, что все врут и все козлы. Не просто мужики козлы, как утверждает моя легкомысленная фея, а козлы все вокруг, все до единого, а кто не козлы — те суки.
      Жизнь страшна, все насквозь продажно, все продано и предано, совести нет ни у кого, жить незачем, страна обречена, поэтому следует отважно и доблестно умереть при исполнении служебных обязанностей. Служебные обязанности заключаются в том, чтобы талантливо и оперативно доносить до читателя из разных мест земного шара истину. Истину о том, что все кругом козлы и суки, а сделать ничего нельзя.
      Я не хочу умирать ради этой истины. Я не хочу, чтобы он умирал ради нее. Эта истина того не стоит.
 
       Зачем
      Зачем я вышла за него замуж? Я не знаю. Тогда я думала, что люблю его. И сейчас так думаю.
      Но может быть, все дело в другом?
      Может быть, все дело в том, что я никому никогда не нравилась. И ко мне всегда клеились какие-то уродцы, а прекрасные принцы с башмачками подходили только спросить, не пробегала ли тут такая… неземная такая, удивительная…
      Все уже целовались, а я нет, у всех уже была любовь на первом курсе, а на втором уже какие-то серьезные напряги — армия, замужество, аборты, дети, а я по-прежнему гордо подпирала стенку на дискотеках и отшивала пьяных дураков: «пошли трахаться, Кать, тебе же хочется, у тебя же все равно мужика нет?».
      Меня долго и занудно преследовал хромой и злобный карлик Вадя Шаповалов, писавший бесконечный диплом по Гуссерлю. Вадя один готов был меня встречать и провожать, целовать и рассказывать про феноменологию, но я от него пряталась, и не потому, что хромой карлик, а потому что злобный зануда с ненавистным Гуссерлем.
      И когда Бекешин вдруг проявил ко мне интерес, я в это не поверила. Я уже твердо знала, что нужна только гуссерлисту Шаповалову.
      А может быть, я к этому времени подросла и вышла из стадии карандашного наброска. Мальчики, которые мне нравились, всегда выбирали более оформленные варианты.
      За Бекешина я ухватилась, как утопающий за соломинку. В него можно было вложить весь нерастраченный запас нежности и любви. Им можно было заслониться от одиночества и Шаповалова. Я немедленно вложила и заслонилась.
      «Начинается отделка щенка под капитана», — сказал Бекешин, прочитав мою первую статью — и разгромил ее в пух и прах. Он учил меня жить, работать в редакции, писать репортажи и играть в шахматы. Учил жарить картошку и готовить окрошку. Он говорил: не бойся жить. А я всегда боялась. Мы спорили. Я говорила, что жить больно, а он — что интересно.
      Я прилежно вила гнездо, осваивала азы домоводства, кормила его друзей, которые тогда часто у нас тусовались, внимательно прислушивалась и старалась ему соответствовать.
      Ночами мы сочиняли сценарии для редакционных капустников и фельетоны для сатирического журнала, которого давно уже нет на свете, — и ржали так, что будили Сашку. И он приходил, маленький и сонный, и говорил: «Что смеетесь, я тоже хочу».
      Шаповалов уехал в Германию, картошку я жарю гораздо лучше Сереги, ничего смешного мы давно уже не пишем.
      Но дело не в этом.
      Не в одинокой женской судьбе, не в Гуссерле и не в мужниной квартире, и не в том, что сыну нужен отец, и не в том, что я не хочу подавать на развод.
      Дело в Бекешине.
      Вот как брошенным женам советуют в популярных изданиях: разорвать на куски его рубашку, вышвырнуть коробку с вещами, все забыть, все на помойку, научиться себя ценить, сделать прическу и купить обновку, но мне не нужна прическа и обновка. Я люблю Бекешина, а он меня не любит.
      Я никогда не была женщиной-праздником, но еще имела шанс стать женщиной-печкой: приходишь и греешься. А я стала женщиной-понедельником: голова болит и скулы сводит, еще не успел зайти домой, а уже кисло до оскомины. Он домой, а дома я, а у меня проблемы. Хоть не приходи. Он и не приходит.
      Я долго думала, что мне стало все равно. Думала — болтайся ты где хочешь, трахай кого хочешь, живи как хочешь, только оставь меня в покое. Но мне не все равно. Я не знаю уже, что такое любовь в этом контексте: ушла ежедневная забота, ушла тревога, ушел секс, ушли совместные радости и совместные труды, ссоры — и те уже ушли.
      Но я же помню: когда я не была понедельником, нам всегда было о чем поговорить. Мне и сейчас с ним интересно. Я поговорила бы, но ему не нравится все, что я могу сказать.
      Он не верит в добро, это значит, что жена его любить не может. А я не буду колотить пятками в грудь, что люблю. Я буду любить себе потихоньку и жалеть. Потому что его все время жалко. Потому что у него глаза больные, старые. Потому что ему плохо. Изнутри его прожигает ядовитая истина, как выпитая кислота.
      Я крепко помню щекой, как это — подойти и потереться о небритую щеку. Но не подойду, щекой не коснусь. Буду стоять на безопасном расстоянии и желать тебе добра. Не запретишь: от тебя это не зависит.
      Вот мне в психраздел читательница письмо прислала, как, говорит, подругу спасать? Бизнес-леди, тридцать семь лет, муж тоже бизнесмен, алкоголик, а она его не бросает. Он как напьется — орет на нее, а она оправдывает: «это не он, это его болезнь». Лечить пытается, пить не давать. Красивая, самостоятельная, гробит себя ради этого урода, который ее в грош не ставит, говорит — ты не понимаешь, какой он классный.
      Кандидат психологических наук отвечает, что это созависимость, и если женщина не разводится, а терпит своего алкоголика, игромана, психа, бабника, то ее надо из этой созависимости вытаскивать. И ее вера в то, что он бросит пить — это индуцированный бред. И надо ее лечить. Но к этому решению она должна прийти сама.
      Слушайте, спрашиваю кандидата, а может, она его любит?
      А что такое любовь, спрашивает к. п. н. Секса там давно нет, он как напьется — ее матом кроет. А она терпит. Это что — любовь? Это она позволяет ему ноги об себя вытирать. Вот что такое, по-вашему, любовь?
      Не знаю, говорю. Должно быть, это парадоксальное, беспричинное и безусловное желание добра. Она же не подливает своему алкоголику, она лечит его. И жалеет, наверное. Он, может быть, когда трезвый, и в самом деле классный. Может, она ему помочь хочет, а терять не хочет.
      Это или святость, или глупость, бурчит к. п. н. Или собственная беспомощность и низкая самооценка.
      Мы бы еще поспорили, но надо на совещание.
 
       Лечу
      Конец сентября, уже холодный, но еще ясный, и под ногами шуршит. Мальчишка лет восьми оторвался от мамы и понесся вперед под горку. «Сева, стой!» — кричала мама слабым голосом. — «Сева, остановись!». Она и дальше кричала еле слышно: куда, там машина, вернись сейчас же, Всеволод! А он вдохновенно несся дальше, увиливая от катящих на него автомобилей, с радостным ритмичным топотом.
      Однажды я убежала так от мамы, когда мы шли с дачи к электричке. Дорога шла под горку, и ноги несли сами, я разбежалась и не могла уже остановиться.
      И нельзя, немыслимо остановиться, когда тебе девять лет, а рядом жужжит и золотисто пахнет луговая трава, и на горизонте ждет мягкое облако, в которое можно врезаться и бухнуться с разгона.
      Ноги еще легкие, еще не болят коленки, еще не колет в боку, еще голова не заставляет задуматься, куда бежишь и зачем. Хрустит и шуршит гравий, смолой несет от нагретых шпал, чертополохи стоят стеной, и мыльнянка, и просто льнянка, и ромашки, и крапива в человечий рост. Мимо шмелей, в горку, под горку, по прямой, скачком через густую грязь, я несусь вперед, мимо коровы, козы, избушки, мужика с косой, через лужу, под мост, под кривую березу, и кажется — выскочу к станции и взлечу, понесусь над желтым зданием, мимо магазина, еще магазина, бабы с канистрой, над платформой, в небо.
      Загудел и пронесся навстречу товарный, громыхая колесами, поскрипывая коричневыми досками вагонов, тормозя мое движение своим, более мощным. Я пробежала еще несколько шагов и остановилась. Сердце скакало под горлом. Я не улетела.
      Далеко сзади плелась маленькая мама в тренировочных штанах. С красными пятнами на щеках, с ведром клубники под марлей, с тяжелым рюкзаком. С пестрым букетом, обернутым мокрой тряпкой и пакетом. Она приближалась, и можно было различить грозовое выражение лица, и тяжелое дыхание, и сдвинутые брови, и запасы порицаний и шлепков. Сначала она, видимо, пробовала бежать, но за улетающей школьницей угнаться нельзя. Она перешла на шаг, свистела носом, утирала лоб рукавом футболки, высоко задирая руку с букетом.
      Взбучка задыхалась. Парило, облако на горизонте пухло. Я мрачно смотрела в землю, изучала сбитый босоножкой грязный палец ноги. Я не улетела. Я поплелась к электричке и молчала всю дорогу.
      Сева тоже не улетел. Он вернулся к маме и безо всякого интереса слушал то, что любая мать говорит не улетевшему ребенку: опасно, потеряешься, машины, задавят, куда ты так понесся, зачем ты это делаешь, почему ты не остановился.
      Не машин и не поездов боятся мамы, и не чужих людей. Они боятся, что дети улетят. Что лопнет веревочка, что ветер унесет это легкое существо, раздует незастегнутую куртку парусом, еще немного — и ботинки, глаза, грязные пальцы, царапина на щеке навеки скроются за облаком.
      Но если дети станут от меня улетать, я просто брошу сумки на дорогу и полечу вместе с ними. В конце концов, я знаю, куда направиться и что можно показать. А без меня они наверняка запнутся, запутаются в ветвях и проводах, остановятся, вернутся. И хмуро промолчат весь остаток дня.
 
       Попытка фиксации
      Ну чем я занималась все выходные, куда они уплывают? Записывать, что ли? Ну вот записала. Тошно смотреть.
 
       Суббота:
      Две закладки в стиральную машину, развесила.
      Прочитали вслух с Сашкой два параграфа по истории. Обсудили родословную и моральный облик русских царей.
      Помыла пол в ванной.
      Промазала силиконовым герметиком туалет.
      Прочистила сливы в ванной и на кухне («Крот», вантуз).
      Почитала с Машкой «Карлсона».
      Заставила детей вымыть двери и прибрать в комнате.
      Почистила унитаз.
      Перевела на заказ интервью с британским дизайнером.
      Сходила в магазин.
      Выгуляла собаку (дважды).
      Поставила Машке компресс на ухо.
 
       Воскресенье:
      Погуляла с собакой.
      Сварила борщ, пожарила цветную капусту в сухарях, сделала ежиков в сметанном соусе.
      Принесла еды из магазина.
      Пересадила два цветка.
      Разморозила морозилку и вымыла холодильник.
      Постирала два свитера. Вручную, чтоб не сели.
      Вымыла пол на кухне.
      Подшила Машке слишком длинные джинсы.
      Написала налево половину статьи о реформе здравоохранения.
      Компресс, закапывание в уши, чтение вслух, стрижка когтей, вечернее соло «А ты алгебру на завтра сделал? А почему?»
      Вечерняя алгебра.
      Собака.
 
      Это ли я предъявлю Тебе?
 
       Плач дочерей Евы
      Домашнее хозяйство, проклятие дочерей Евы, переливание из пустого в порожнее и ношение воды решетом. Бездонная бочка Данаид, куда мы льем свои силы, молодость, время — будто надеемся, что все это смешается и возникнет философский камень, который позволит никогда в жизни больше не мыть полы. Или могучий джинн в облаке пара. Он похож на аладдинова джинна из мультика, и на говорящую коробку стирального порошка «Миф — морозная свежесть», и на Мойдодыра, и на Мистера Мускула, он любит работу, которую вы терпеть не можете, с ним веселей и в доме чисто в два раза быстрей.
      Но нет, не возникнет ни джинна, ни Мойдодыра, ни пара, ни облачка, а все исчезнет в бездонной бочке. Ибо всякая дочь Евы, если у нее нет домработницы (а домработницы, наверное, есть только у дочерей Лилит), должна попыхтеть и поплакать, ибо домашнее хозяйство такая же ее расплата за первородный грех, как и необходимость в муках рожать детей своих.
      Вот я навожу порядок, наслаждаясь хотя бы тем, как нечистое становится чистым, и пыль исчезает в жадном хоботе пылесоса, и полы стелются под ноги, как мурава. Вот уже восторженно сияет унитаз, и благодарно улыбается раковина, и в зеркале отражается пот лица моего, и кухонные занавески постираны и повешены, и цветы вымыты под душем, и в детской комнате на полу ни бумажки и постели застелены. А на плите булькает куриный суп, и меня ноги уже не носят, но душа порхает где-то вокруг кухонной лампы. Порхает, носится кругами и воображает себя хорошей хозяйкой.
      Но тщетно.
      Ибо все мытое станет немытым, и чистое грязным, и убранное неубранным. И натертое станет загаженным, и приготовленное — сожранным, и принесенное в четырех пакетах, пятнадцать кг груза на мои пятьдесят два тягловой массы, испарится в два дня. А посуду нагрузят в раковину и будут два часа спорить, кому ее мыть. И повешенное запылится, и наглаженное сомнется. И ты будешь вечно отскребать пригоревшее и оттирать заляпанное, подметать натоптанное и стыдить бессовестное, — и ни толку, ни проку, ни пользы, ни видимого эффекта.
      Три вещи бессмысленны под солнцем, и глуп надеющийся с ними справиться. И первая вещь — мести дорогу в снегопад, и вторая — черпать море ковшиком, и третья — наводить порядок в двушке, где есть двое детей, кошка и собака.
 
      Вот, растешь ты принцессой в доме матери своей, весело отмахиваясь от требований помогать по хозяйству, и заграждая уши свои наушниками, и утыкая нос свой в учебник по истории философии. Ибо все это шовинистские предрассудки, что женщина должна вести хозяйство, и манят тебя интеллектуальные высоты и творческая самореализация, и многих одноклассников и сокурсников своих ты заткнешь за пояс, перекинешь через плечо, переспоришь, обштопаешь и выставишь курам на смех. И появится принц ростом вровень тебе, и перекинет через плечо, и переспорит, и унесет в берлогу свою, и умчится на охоту свою, а ты проснешься утром, и узришь пред собою сковородки, и восплачет душа твоя.
      Ибо не будет с тобою матери твоей и бабушки твоей и прабабушки твоей, а вечером примчится твой принц и бросит пред тобою ногу мамонта с пожеланием освежевать и обжарить.
      Зачем, скажешь ты себе, не слушала я матери моей, не хотела читать руководство по свежеванию мамонтов, не брала в руки веника и не училась готовить соуса бешамель. Для чего читала я Фихте и Витгенштейна, и зачем могу на пальцах объяснить «Критику чистого разума», если не могу я пожарить мамонта, чтобы он был не жестким.
      И когда через чад и дым, и позор, и поношение, и стыд, и срам овладеешь ты мастерством гладить рубашки, и жарить мясо; и делать узбекский плов, и менять прокладки в кранах, и чинить утюги, и прочищать засоры, и лечить гаймориты; когда освоишь грудничковый массаж и программу органической химии за 11 класс; когда научишься варить варенье и закатывать в банки овощную икру, — то и тогда не получишь ты ни первого разряда, ни второй категории, ни премии, ни добавки к пенсии. И почетной грамоты не заслужишь, и даже простого спасибо.
      Ибо если ты отодвинешь кухонный стол твой, найдешь за ним паутину, а в кладовке — позапрошлогодние одежды детей своих, которые выбросить жалко, а отдать некому, — и за дверью пыль. И скажет муж твой, будет в этом доме когда-нибудь порядок или нет, и дети скажут, мам, а где все мои носки. И куда бы ни упал взгляд твой, везде увидишь ты только поле для деятельности и место подвигу.
      И восплачешь ты, дочь Евы, и возопишь в горести своей — да я б за это время, пока тут занималась уборкой, полдиссертации написала бы. И посыплешь пеплом главу свою недописанную, и погонишь детей своих наводить порядок в расположении своем, и сядешь, и обхватишь голову руками, и вскочишь, потому что мясо пригорело, и помчишься дальше вприскачку — а фиг ли толку.
 
       Квинтет для дисканта, двух сопрано и домашней электроники
 
       Мизансцена:Я пишу статью о корпоративном обучении. Машка посажена смотреть «Питера Пэна», чтоб не лезла под руку. Саша слоняется вокруг и показывает, что мне пора завязывать со своей фигней, потому что ему не терпится в сеть залезть.
       Жанр: Квинтет для диктофона, детей, видеомагнитофона и моего внутреннего голоса.
       Спецэффекты:Телефон, домофон.
 
      — Сначала мы созвали совещание по постановке задач, и эта была признана первой из наиболее приоритетных: ведь от компетенции менеджеров зависит успех компании.
      — Ооо! Бедная Нэна!
      — Мы адаптируем содержание курса под нужды компании: убираем связи с предпринимательством, настраиваем на управление стоимостью в компании и лидерство. Темы программы включают финансы и управление человеческими ресурсами.
      — Чтоо? Нэна? Так, с меня довольно! Вон, вон, я сказал! Больше в этом доме собаки в нянях жить не будут!
      — Тебе долго еще?
      — Программа рассчитана на, во-первых, пилотную группу с прицелом на тех, кто нужен компании и планируется на руководящие позиции. Среди кадрового резерва проводился активный отбор кандидатов.
      — Мам, а почему он на Нэну рассердился?
      — Замолчите все.
      — Дальше можно будет набирать такие группы на постоянной основе по мере готовности. Во-вторых, программа предполагает участие в ней всех желающих, кто хочет учиться на свои деньги.
      — Мать, это чо за муть?
      — Не мешай, говорю, и так запись плохая.
      — Можно будет взять у компании кредит. Сумма несколько уменьшится за счет финансирования компанией командировочных, питания, проживания, отсутствия на рабочем месте и льгот по выплатам процентов по кредиту.
      — Пойду кофе, что ль, выпью. Чьи это тут штаны висят на зеркале? Композиция номер три в стиле грандж? Автора хочу!
      — Ну мои, а что?
      — А в стирку отнести?
      — А свои-то?
      — Мои-то?
      — Да! Твои-то?
      — Мои-то в стиральной машине крутятся, а твои-то?
      — А мои-то тут-то!
      — А ну-ка их в корзину!
      — Тихо, я ничего не слышу!
      — Маш, а ты вообще молчи, а то сейчас выключу.
      — Ядрена мать! Куда ты смотришь, когда идешь? Посмотри, я вся в кофе!
      — Ничего, вкусно пахнешь. Булочкой посыпать?
      — Мы строим самообучающуюся организацию. Обучение топ-менеджеров способствует инновациям в компании. Есть возможность общения между топ-менеджерами и коллегами. В образовании, которое…
      — Смотри, Джон, русалочья лагуна!
      — И поселение индейцев!
      — А вот там капитан Крюк и пираты!
      — Потише сделай, я ничего не слышу!
      — … и коллегами. В образовании, которое…
      Пииииип. Пииииип. Домофон. Кто там? Откройте, газеты принесли. Пип, пип, пип, пип.
      — …ллегами. В образовании, кото…
 

Дррррррр. Дрррррр.

 
      — Алло.
      — Драсьти, Сашу можно?
      — Саааааааань, тебя.
      — В образовании, которое компания дает сотрудникам, много тренингов и мало системных занятий, а у менеджеров есть высшее техническое образование в своей области, но нет высшего экономического.
      — Крюк! Ты, дохлая селедка, мы здесь!
      — Мы провели корпоративные исследования — с помощью отдела социологических исследований постарались выяснить, какова потребность, необходимость, какие требования предъявляют сотрудники…
 

Дррррррр. Дррррр.

 
      — Саш, тебя.
      — Мать, тебя.
 

Дррррр.

 
      — Саш, ну подойди.
      — Мать, ну подойди сама.
      — Сын!
      — Мать! Я же сказал, что это тебя!
      — Да, Георгий Витальевич. Завтра в двенадцать вышлю. Раньше никак нельзя. Да. Я сейчас над ним работаю и ровно в двенадцать вам его вышлю.
      — Ну мам, ну я из-за тебя ничего не слышу!
      — Выключу!
      — Таким образом, акцентируется помощь в развитии и удержании перспективных кадров. Программа рассчитана на руководителей региональных заводов, объединений, их замов, на начальников отделов в регионах и Москве.
      — Крюк сказал, он вобла, он вобла, он вобла! Крюк — это вобла, он вобла, он вобла!
      — Дрррр! Мать, тебя!
      — Катька, бросай все и привези мне сейчас на Пушкинскую мой загранпаспорт. Сегодня вечером. Какая разница. И прихвати сумку, ту, серую. Через сорок минут. Давай.
 
      Это была оранжевая революция в Киеве.
 
       Яблоки
      Он уехал в Киев и не звонил, и мобильный, как всегда, не отвечал. И в это время позвонила Елена Андреевна и сказала: Катя, приезжайте, если можете, Борис умер.
      Я обзвонила всех коллег из газет, пославших в Киев корреспондентов. Я много раз набирала его номер и послала десять смс-ок. Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети.
      Неугомонный Борис Алексеич с вечера укреплял разболтавшиеся ножки кухонных табуреток, а утром поехал на дачу. Он укрыл розы и клематисы, подвесил на новые петли дверь сарая, заколотил окна дома и стал собирать поздние, последние, почти зимние яблоки. На кухне еще стоял ящик, до половины ими набитый, и благоухал.
      Он привез домой яблоки, поужинал, выпил рюмку водки, посмотрел новости с Майдана Незалежности и сказал:
      — Лена, что-то у меня сердце болит.
      Она ушла на кухню за валидолом, нашла его не сразу, а когда пришла, он не дышал.
 
      Когда мы приехали, снега еще не было. За окном второго этажа росла яблоня, и в раму тыкались ее голые ветки с редкими, подмороженными, прозрачно-желтыми яблоками. В сумерках они светились грязновато-желтым светом. Во всех садах частного сектора за заборами висели редкие неубранные яблоки, а сверху сыпала белая крупа.
      Когда свекра хоронили, уже была метель. Дети сидели в Москве с моей мамой, оба простуженные, и Сашка объяснял Машке, как он понимает вечную жизнь.
      К самым похоронам примчался Серега. Коллеги передали ему, что его искали. Он позвонил мне, наткнулся на маму, узнал, позвонил в Калугу, ломанулся, успел, и теперь, поздно вечером, когда гости разошлись, вся посуда была помыта, складной стол убран, а сон невозможен, он сидел напротив меня на отцовском любимом диване, и мы оба глупо молчали, а ветер колотил и расквашивал об окно гнилое яблоко.
      Нет ничего хуже, чем сидеть с мужем после похорон его отца и не иметь что сказать. Сдерживать каждое слово, потому что оно будет сочтено фальшивым, ничего не говорить, потому что все покажется неискренним. Не сметь хлюпнуть носом, потому что считается, что это не мое горе. Не жалеть, потому что жалость унижает. Не помогать на кухне, потому что все уже сделано. Ничего не делать. Молчать. Смотреть. Сидеть. Час. Два. Слушать стук яблока о стекло. Метаться мыслью — что сказать? Что сделать? Как сделать правильно? Подойти и обнять — дернется и отведет руку. Сказать — оборвет. Нет интуитивно правильного решения, не знаю, как надо, так плохо, и так плохо, и так тоже плохо, оскорбительно и обидно. Остается сидеть и молчать, но это никому не надо.
      Когда я уезжала, свекровь вручила мне целую сумку яблок. Они потом лежали у меня на кухне и пахли нежной бунинской осенью. Они были вкусные, но я их есть не могла. Часть дети съели сырьем, часть я запекла в шарлотку с корицей, часть сгнила.
      Серега в Москву не поехал: остался пока у матери. «Спасибо, что приехала», сказал напоследок. Я решила не удивляться.
 
       Типа скоро грянет буря
      Как будто не было года.
      Зима была плотная, осязаемая, толстозадая, бесконечная. Весну и лето пронесло на ускоренной перемотке, с белыми полосами, цветными пятнами, дымкой помех. Осень пришла безрадостная, какой давно не бывало. Сентябрь — слезы, октябрь — рыдания, ноябрь — апатия. Потом снова навалилась зима — с гриппом, с сопливым январем, с холодным февралем, с сибирски зимним мартом, с двойками по химии, с вызовами в школу, с четвертной двойкой по геометрии.
      И все это время тянулась нескончаемая пахота, в которой торчат три-четыре ярких пятнышка: вот съездили с детьми посмотреть в «Имаксе» объемное кино про космическую станцию, вот смотались в «Оранжевую корову», где Машке расписали морду цветочками, а Сашка от скуки возвел бегающей вокруг малышне роскошный дворец из «Лего». Вот с Тамаркой съездили в дальний гипермаркет. Вот сходили гулять в лесопарк: рыли пещеры в снегу, ползали в сугробах по-пластунски. Были в театре на «Щелкунчике», Машке не понравилось.
      Муж ездил на Шри-Ланку писать о цунами, потом поехал обобщать революционный опыт в Киргизию и вернулся собирать книгу статей о событиях в Грузии, Киргизии и на Украине.
      Всю эту зиму при редких встречах мы с ним обсуждали революцию.
      — Нужна революция, — говорил он. — Терпеть это невозможно.
      — Не нужна революция, — говорила я. — Нас же первых и снесет.
      — Ты разве власть? — удивлялся он. — Власть снесет.
      — Снесет меня, а власти ничего не сделается, — упорствовала я.
      — У тебя и так ничего нет, что тебе терять? — убеждал он.
      — Мне и ничего терять не хочется, — говорила я, воображая нечто в духе «уж вспухнувшие пальцы треснули и развалились башмаки».
      После победы Ющенко муж долго меня революционно агитировал. Я бубнила, что как мать и как женщина хочу мирного созидания. Из Киргизии он явился в полном убеждении, что революция не нужна. Ага! — закричала я.
 
      В ноябре в «Деле», разумеется, началась сезонная лихорадка, главный ушел на какой-то новый проект издательского дома, и к власти безраздельно пришел Толик. Редакцию начало штормить, оптимизация надвигалась, как цунами. Сперва велась пристрелка, громыхали отдаленные залпы, выскакивали пружинными чертиками девочки из отдела рекламы с требованиями немедленно написать большой обзор о рынке тренингов по телефонным переговорам, о хед-хантинге, сделать рейтинг кадровых агентств… обзор офисной бытовой техники, топ-сто моделей автомобилей для среднего класса…
      — Слушайте, — воззвала я наконец, — я даже критерии для рейтинга не могу разработать — откуда я знаю, по каким параметрам ваш средний класс машину выбирает? Я среднего класса в глаза не видала, машину не вожу, отдел вообще не мой отдел, я отвечаю за образование и науку!
      — Вы профессионал или кто? Реклама собрана, Боря в отпуске, в этом издании всегда подменяют коллег. Опросите экспертов. Не умеете работать — идите в журнал «Веселые картинки», — поджал губы Толик.
      Это мысль. Я действительно хочу работать в журнале «Веселые картинки». Беда в том, что за все, что я люблю и умею делать, мне никто не платит. Мне платят за то, чтобы я всегда была занята нелюбимым и неприятным.
      Коллега Лариса сделала бы топ-сто с удовольствием. Она наслаждается процессом, она носится на волнах этих консалтингов, рейтингов, тренингов, рейдеров и трейдеров, как веселый серфер. А я три раза крещусь перед звонком директору тренинговой компании, и с вопящей тоской переписываю корявые периоды вип-комментариев, и печально опрашиваю экспертов, и злобно отшиваю настырных пиар-менеджеров, с апломбом уверяющих меня, что я им должна поставить какую-то новость в ближайший номер. И, наконец, с грозным отчаянием, за которым прячутся близкие слезы, заявляю на редколлегии, что не буду делать топ-лист автомобилей. Профессионалы так себя не ведут.
      Я хочу работать в журнале «Веселые картинки».
 
      Гроза подкатывает все ближе: вот уже уволился ответсек, закатив большой отходняк, вот сменилась рекламная служба, отчего в делах редакции воцарилась безнадежная путаница. Вот уже Толик поснимал из номера половину материалов, обозвав их дерьмом, рекламный отдел завопил, дыры начали затыкать чем попало, вот сюда что-нибудь наукоемкое… у вас было, Катя, я помню. Было, ага, профессионал писал, читать невозможно, переписать надо от начала до конца, а до сдачи номера два часа.
      Машка лежала дома с температурой и подозрением на скарлатину, Сашка надрывно кашлял, Серега где-то писал книгу о революциях.
      Вот уже прибежала Тамарка из «Знака», стала рассказывать, что у них случилась Смена Концепции. Рафаил с Валентином переместились в другой издательский дом, а на их место явились уверенные молодые люди. Собрали редакцию и заявили, что раскрепощенный выпускник РГГУ уже не актуален. Не успела редакция возликовать, как их поставили на место. Писать надо для менеджера, молодого и мобильного, достаточно состоятельного и ставящего себе еще более высокие цели, без интеллектуальных наворотов и покороче, пояснили им. Максимум полезной информации, минимум отсебятины, как при Рафаиле с Валентином. Ваше мнение никого не интересует, будьте любезны выложить четырех экспертов на статью и две подверстки с цифрами. Новое поколение биороботов, сказала Тамарка, которую я когда-то посвятила в свою концепцию двух сосуществующих видов.
      Вот уже пришел кипящий Серега, поругавшись с любимым иллюстрированным журналом, который не взял у него заказанный текст: слишком много воды, сказали. Биороботы не любят воды: от нее у них контакты в голове перемыкает.
      И вот сверкнула молния и раскатился гром: Толик проиграл подковерные бои. Вот уже пришел на наши головы новый начальник, бывший редактор новостного вещания на радио «Концепт». Он подтянутый, бодрый, в свеженькой розовой рубашке. У него намечаются бульдожьи брылья. Кажется, он хочет быть похожим на Черчилля.
      Вот грянула первая редколлегия в новом составе, у вас не журнал, а санаторно-курортное лечение, в десять часов утра никого нет на работе, все делается еле-еле, ни шатко ни валко, я вас спрашиваю, может быть, я, конечно, не понимаю этой вашей особой журнальной специфики, да? — чтобы на работу после полудня подтягиваться, когда сдача номера идет. У нас все сдано, Василий Андреевич. Анатолий, я вам дам еще слово. Вот это вы мне скажите, для кого пишется, это что за размазывание соплей по рабочей поверхности стола, вот этот материал, давайте смотреть. Читаем вводку (а, это текст моего профессионала, я его переписывала на работе в одиннадцатом часу вечера, решая с Сашкой алгебру по телефону и отсылая, поскольку сервер лег, на утверждение по факсу, который не проходил). Вот вы тут пишете, «вопрос об интеллектуальной собственности до сих пор остается серьезным препятствием на пути коммерциализации разработок». Ну и что автор хочет этим сказать?
      Он задумчиво чешет горло волосатой рукой с тонким обручальным кольцом.
      И что еще за слово коммерциализация? Вы где русскому языку учились? В университете? Хорошо вас там учили. Вопрос остается препятствием на пути. Если у вас авторы так пишут, а редакторы так редактируют, то не знаю, может быть, это у вас так принято. Но у меня на радио это не прошло бы никогда, вот вы возьмите эту статью, вот вы ее прочитайте вслух, хотя бы одно предложение. Смотрим дальше. Следующее предложение — четыре строчки. Вы вслух его прочитайте, это же невозможно, вы что, Достоевский? Вы правда думаете, что можно писать предложения длиной с товарный состав?
      У него иронически подрагивают брылья.
      Да. А еще я думаю, что короткие рубленые предложения читать труднее, чем длинные. И что грамотный человек в состоянии продраться через сложноподчиненное предложение с тремя придаточными. И что текстовки для радио пишутся по одним законам, а статьи в специализированном издании по другиммммммм…
      Катя, спокойно, пишет на бумажке бильд Наташа, спокойно, Катя, это не имеет никакого отношения к твоим профессиональным качествам. Это он сводит счеты с Толиком.
      Наташа, я могу дать вам слово, если вам не терпится высказаться. Спасибо, пока не надо. До вас еще дойдет очередь. Да, кстати, о работе бильда.
 
      Мы стоим в курилке. Наташа курит, я подпираю стену. Я не курю. Я не курю. Я не курю даже в минуты нервного срыва. Я не курю, но я женщина на грани нервного срыва. На очередной грани очередного нервного срыва. Это мой новый начальник, мне с ним работать. А я хочу затолкать его головой в мусорницу. Я кусаю губу и смотрю за грязное окно на соседние девятиэтажки. Сладострастно представляю себе мусорницу на голове Василия Андреевича. Бычки сыплются на пол и розовую рубашку мимо его ушей и черчиллевских брыльев. Наташа, пользуясь случаем, вытирает глаза рукавом, пока я типа не вижу.
      По лестнице спускается Толик. Я заранее сжимаюсь, подбираюсь, влипаю в стену.
      — Девчонки, — говорит он. — Докуривайте, и я вас жду у себя в кабинете.
      — Добивать? — почти храбро спрашиваю я.
      — Квасить, — серьезно отвечает Толик.
      Я отлипаю от стены в надежде, что не ослышалась.
      — Квасить, — повторяет Толик. — Красное кипрское полусладкое из литровых коробок пьете?
      — Пьем, — торопливо отвечает Наташка.
      В кабинете у Толика уже сидит с пластиковыми стаканчиками вся редакция. Главный художник с красными щеками размахивает только что написанным заявлением об увольнении и рассказывает, что его позвали в другой журнал на зарплату вдвое больше.
      Меня не позвали в другой журнал. В моей трудовой за последние три года пять записей, и еще два места работы туда не внесены. Наташу тоже не позвали. Она тоже мать-одиночка и со своей зарплаты еще ухитряется держать няню.
      — Внимание, — говорит Толик, радостно шевеля кончиком носа. — Прослушайте важное правительственное сообщение.
      Очень странно. Я начинаю подозревать, что он не такая уж сволочь. Фиг ли ж он меня мучил все это время? Или это я сама мучилась, а он и ни при чем?
      — Толь, это что у тебя? — спрашивает редактор отдела политики.
      — Это у меня Смена Концепции.
      — Дай почитать, — кричат все.
      — Сейчас я вам вслух почитаю.
      В смене концепции было слово в слово то, что мне уже рассказала Тамарка. Из какого, интересно, инкубатора вылезли эти молодые люди?
      — Выпьем, — подытоживает Толик. — Хорошее было «Дело». Ну и я с вами тоже прощаюсь.
      — Куда, Толик, куда?
      Он загадочно пожимает плечами.
      О, как я хочу работать в журнале «Веселые картинки»!
 
      Вечер. Все разошлись. Ушла даже уборщица, погудев пылесосом. С детьми сидит мама, я им звонила, они уже укладываются спать. Я допиваю пятый стаканчик кипрского полусладкого, вылив туда остатки из последнего литрового пакета. Наташа уже выбросила мандариновые шкурки, упаковки из-под нарезки и банки из-под оливок с миндалем. Мы собрали и выкинули стаканчики, вытерли липкие лужи и закрыли Толиков кабинет. Наташа умчалась отпускать няню. Никого нет. Темно. В почтовом ящике в аутлуке нет писем, на мейл.ру тоже нету, на новостных лентах нет новостей, на улице идет снег большими хлопьями. В банкомате нет денег. На посту нет охранника. На остановке нет транспорта. Я одна на белом свете. Снег вихрится под фонарями. Я пытаюсь взлететь, но остаюсь крепко прижатой к земле. Я бреду две остановки до метро, и в голове шумит красное кипрское полусладкое, и сверху сыплются хлопья, и мне еще ехать до дома час двадцать минут. В темном метро и на долгом троллейбусе, если повезет — в маршрутке. Зимой я даже летать не могу. Но я все равно уйду с этой работы.
 
       Ставок нет
      Я позвонила в три знакомых редакции, но у них нет ставок. Разослала резюме в четыре незнакомых редакции, но разве я сама не читывала таких резюме! Повесила его на job.ru, но никто не позвонил. Почитала вакансии: редактор в корпоративное издание, нужно знание нефтедобычи и нефтеобработки плюс весь издательский процесс, полторы тысячи баксов в месяц. Ну я, допустим, свои нефтедоллары на этом и получала, но корпоративное издание… Я могу. Я умею. Я не хочу. Не в том дело, что я не могу добывать нефтедоллары. Могу и умею. Проблема только в том, что в процессе их добычи я схожу с ума. Я продержусь и прокормлю семью, но я снова начну плакать некстати и бояться. Отчего-то это со мной всегда бывает, когда я занимаюсь не своим делом. Я столько разного могу и умею, почему же я непременно должна заниматься не своим делом?
      Читаем дальше. Девушка до 25 лет с опытом работы главным редактором, в элитное интерьерное издание, от двух тысяч в месяц. Господи, где же берутся девушки до 25 лет с опытом работы главным редактором?
      Плюнув на интернет-поиски, я обзвонила десять друзей и бывших коллег — все говорят, пиши внештатно, ставок нет. Я даже обратилась (от отчаяния) в рекрутинговое агентство, с которым задружилась во время работы в «Деле» (предложили должность в корпоративном нефтяном издании). Я даже попросила Серегу. Серега сказал: я сам скоро работу потеряю.
      Очень хорошо.
      Красивый жест я сделала, из «Дела» ушла, а куда я трудовую книжку положу? И что я буду делать? Работать фрилансером — это хорошо смотрится на страницах «Космо». На практике это означает — никаких гарантий, а деньги — как Бог пошлет. Одно не напечатают, другое сократят, про третье забудут, четвертое не понравится, а пятое будут три месяца сбрасывать из номера при переборе полос, и напечатают через полгода, а заплатят через восемь месяцев, когда я не только умру от голода, но даже еще немножко сгнию в могиле.
      Я не хочу быть внештатником! Я хочу числиться в штате и получать оклаааааад!
      «Труба» закрывается. В «Знаке» по-прежнему ждут моих материалов (возвращаются все, кто не сошелся во мнениях с Валентином и Рафаилом), но ставки не предлагают. Гонорары так себе и четыре материала в месяц, не больше, если считать по полтиннику штука — это двести в месяц.
      Рерайтинг для научно-популярного журнала. Сто баксов в месяц можно заработать. Переводы для сайта «Популярная философия». Гроши, но стабильно. Раз в два месяца — статьи в мамский журнал. Приучение к горшку, как научить есть ложкой. Я это все на фиг уже забыла, но надо вспомнить, если хочется есть. Они меня уже три раза обманули, но ничего не поделаешь.
      Две газеты, «Новый век», посерьезнее, и «Полдень», попроще. С каждой — по сотне-полторы, если очень постараться, в месяц можно взять. Итого: 16 тысяч рублей в месяц на троих. До сих пор было двадцать пять, чистой потери девять тысяч. Ощутимо.
      Расходы: сад, школа, квартплата, транспорт. Еда. Интернет. Одежки, лекарства, подарки, развлечения, отпуск и репетитор по математике, без которого мы едва ли обойдемся. Это минимум.
      На чем будем экономить? На транспорте. Не будем ловить частников ни-ког-да. Отменяются буржуазные привычки вроде куриного филе. Отменяются обеды в рабочее время, заменяются йогуртом и яблочком, для фигуры полезно. Отменяется… что? Одежду и косметику себе я и так не покупаю, на маникюр и фитнес не хожу. На детском экономить трудно и глупо. Остаются книги, игрушки, видео и DVD. Вот на них-то и будем экономить. Запишемся в библиотеку и прокат, а игрушек и так многовато. Отпуск проведем на даче. Впрочем, я и без отпуска обойдусь.
      Проживем. Другие живут на четыре тысячи, а у меня будет целых шестнадцать. За эти деньги я должна сдавать по статье через день. Жить можно, да. Одно плохо: при такой жизни писать успеваешь, а за гонорарами ездить некогда.
 
       Могу!
      В августе Машке будет семь, а это значит, что надо записываться в школу. Среди знакомых уже бушует истерика, уже отложены деньги на взятки, уже папы готовятся дарить телевизоры, а мамы — озеленять территорию и делать ремонт. Обалдевшие знакомые носятся по окрестным школам и обшаривают Интернет в поисках достоверных рейтингов, хи-хи-хи, думаю я, поработав с рейтингами. Но мне выбирать не из чего. Школа номер раз, лучшая в районе, славится свирепой муштрой и взятками, и в нее не берут семилетних девочек с большим списком записей в медицинской карточке: «У нас сложная программа, берем только первую группу здоровья». Впрочем, не берут и шестилетних мальчиков с первой группой, и шести-с-половиной-летних после подготовительного класса, и с пропиской не берут, и без прописки, а кого берут — того нам знать не надо. У них экономический профиль и биржевая специализация. Выпускники поступают в МГУ, МГИМО, Стэнфорд и Ливерпульский университет, нам туда не надо, вычеркиваем.
      Школа номер два, худшая в районе, учит тех, кого больше никуда не берут. Саше третий год грозят школой номер два. Это значит детская комната милиции, это бои до первой крови, жженые кнопки лифта, курение во втором классе, наркотики в седьмом и аборт в девятом. Вычеркиваем.
      Остается школа номер три, та самая, где Сашу держат под угрозой вылета. Та самая, где я удерживаю его на обещаниях и милости классного руководителя, на своих слезах и домашних проповедях о пользе учения. Эта школа скучна и банальна, но остальные варианты далеко и дорого. Именно в номер три я, наглотавшись персена, привожу записываться Машу.
      Маша знакомится со всеми девочками в очереди, и со всеми мамами, и с бабушками тоже, спрашивает, кто умеет писать, а кто нет, и по-печатному, и по-письменному… и к моменту собеседования успевает уже умориться, растратить свой пыл и слегка подвянуть. Но держится достойно, если не считать пары глупостей.
      Финал. Машка остается за дверью. Директриса говорит мне: мы вообще не должны вас брать, вы даже территориально не относитесь к нашей школе, ваш участок — это школа номер два. И Саша — вы сами знаете как учится. На него не жалуется только учитель информатики. И ваша девочка, на мой взгляд, не отличается особой усидчивостью. Она еще раз вглядывается в Машину анкету, будто хочет там найти еще аргументы против.
      В анкете есть графа «Чем вы можете помочь школе». Там обычно пишут «набор и распечатка текстов, организация экскурсий». Я, отчаявшись, написала: могу вести английский, латынь, спецкурсы по философии и МХК, выпускать школьный журнал, организовать театр или английский клуб.
      Директриса зачитывает это вслух и спрашивает: а еще что можете?
      — Все могу, — говорю я. — Могу кружок занимательной науки для младших классов. Рукоделье для девочек. Ришелье, мережка, гладь, крестиком. Гобеленовым швом. Политический семинар могу для старших. Литературный клуб. Школу перевода. Могу руководить проектной деятельностью в области гуманитарных наук.
      Я чувствую, что меня несет от отчаяния, что через два предложения я стану уверять ее, что могу танцевать, носить поноску, ходить на задних лапах. Могу кружок арт-проектов, если не сама, то можно кого-нибудь привлечь.
      — У вас есть специальное образование? — спрашивает директриса. Нет, я о многом из этого писала в прессе и подрабатывала переводчиком. А рукоделье просто так сама люблю. А образование у меня философское, диплом по веховцам, год преподавала МХК в школе в девяносто четвертом году, год читала лекции по древним грекам на философском факультете. А, я еще историю православной культуры могу. Стенгазеты могу рисовать. Сценарии праздников писать.
      — А компьютером владеете? — почему-то спрашивает директриса.
      — На уровне уверенного пользователя, — автоматически отвечаю я. — Английский свободный, итальянский со словарем, скорость печати триста ударов в минуту, первый взрослый по прыжковой акробатике, два курса аспирантуры, водительских прав нет.
      Директриса хохочет. За ней начинаю нервно посмеиваться и я. В кабинет заглядывает Машка: «Мам, а можно я во дворе погуляю?»
      — А на гитаре не играете? Нет? А на фоно? Жаль. Может, вы ко мне пойдете организатором внеклассной работы? — не без иронии спрашивает директриса.
      — Пойду.
      Пауза.
      — А вы понимаете, что это ставка восьмого разряда? У вас педстаж официальный есть?
      — Официальный — ассистент кафедры философии в девяносто третьем, в школе я почасовиком работала.
      — Вы сейчас где работаете?
      — Была редактором отдела в журнале. Сейчас увольняюсь.
      — Вы хотя бы примерно представляете себе ставку восьмого разряда?
      — Но трудовую-то книжку к вам можно положить?
      — Вы шутите?
      — Я не шучу, я зарабатывать могу внештатником где угодно, мне нужно штатное место, ставка и осмысленная деятельность.
      — Заявление пишите с первого числа. Юль, бумаги принеси нормальной. Подготовкой выпускного можете заняться? И кстати, Юль, у нас там в мае что, День музеев? Тоже предложения принесите. Скажи, я занята, пусть подождут. Да, завтра уже можно приступать.
 
       Папики и бэбики
      Назавтра я приступила. Договорилась с «Полднем» о серии очерков из школьной жизни, с «Новым веком» о серии статей, посвященных проблемах детского досуга и послешкольных занятий.
      Принесла директрисе полный список программ на День музеев и практические предложения по организации экскурсий: какие классы куда направить и зачем. С контактными телефонами, спасибо Тамарке.
      Создала перечень рекомендаций по организации в кратчайшие сроки фестиваля художественных проектов (конкурс «Барби-профессионал» — придумать и сшить наряд для работящей куклы… сразу представила себе Барби в оранжевом жилете железнодорожницы… «Проект росписи школьного этажа», «Лучший дизайн классного окна», всего двадцать предложений, долго советовалась с Коровиной) и праздника науки, тоже что-то в этом духе, с конкурсом учебников («Физика для принцесс», «Химия для чайников»). Для романтичных — вечер поэзии, для прочих — концерт школьных рок-групп и одиноких непонятых исполнителей.
      В этом месте (я излагала предложения группе педагогов) директриса кашлянула. Я оторвала глаза от бумаги. Коллеги таращились на меня с ужасом, изумлением и презрением. На лице читалось «Понаехали тут» и «Девушка, дайте-ка нам спокойно умереть».
      — У вас там много еще?
      — Двадцать четыре пункта.
      — Пока достаточно. Вы на следующий год-то что-нибудь оставили?
      Я зашуршала листочками.
      — Ознакомление с опытом школьного предпринимательства (скажем, есть такая программа «Достижения молодых»). Участие в международных школьных Интернет-проектах, таких как…
      — Достаточно, Екатерина Андреевна.
      На следующей неделе я познакомилась с двумя выпускными классами и выслушала их предложения к выпускному («Свалить отсюда подальше», «Влом париться», «Ой, а давайте на речном трамвайчике поедем кататься!», «А бухло разрешат?») и их родителями («Ну я так считаю, тысяч по восемь-то мы должны собрать?» «Так, считаем, фрукты, колбаса, горячее, сладкий стол»…).
      Произнесла зажигательную речь. Родители смотрели примерно с тем же выражением, что и учителя.
      В результате оказалось, что на выпускном все-таки будет концерт. Лохматый Гоша прочитает сцену из комедии «Горе мне от ума». Дуэт скрипачек сыграет импровизацию на темы «Green Day». Три папы и три мамы выступят с пародиями на своих детей и их друзей. Постфактум замечу: над телефонным разговором Насти и Даши в исполнении двух немолодых тучных отцов зал рыдал; отцы тайком записали разговор своих дочек, надели джинсы со спущенной талией и точно воспроизвели записанное. Я все пыталась вспомнить, где же я видела эту хрипатую Лизу с волосатым брюшком. Потом вспомнила: на конференции кадровиков. Он выступал с докладом о путях выхода из кризиса перепроизводства ненужных специалистов в российских вузах. Тогда на нем был темно-синий костюм и ярко-желтый галстук.
 
      Первые разочарования: одиннадцатый «А» выслушал мои речи с ухмылкой и сказал, что пусть дети из «Б» напрягаются, а им еще экзамены сдавать. Или пусть папики сбросятся и наймут зажигалок.
      Папики на зажигалок пожабились. «Они, блин, еще б это, шлюх оптом по безналу заказали, жеребцы», сформулировал папик в джинсах. Мамик в розовых брючках негодующе сморщилась.
      Я старательно зафиксировала вокабуляр и папиков, и бэбиков, и в начале следующей недели разразилась первым очерком. Редактор отдела образования из «Полдня» звонил, крича «нашим всем понравилось, давай всегда вот так же!»
      Последний звонок организовали без меня. Зато в восьмом у своего Саши я заменяла литераторшу. Программа уже была пройдена, бедная старушка просипела мне по телефону «Я хотела заняться повторением, просто займите их чем-нибудь». Я думала-думала, потом запрягла Сашу с другом принести из библиотеки комплект программной литературы.
      Поделила класс пополам, на мальчиков и девочек. Книги тоже пополам, по жребию, кому что достанется. На среднем ряду устроили Свалку Истории. Мальчики и девочки по очереди приносили на Свалку Истории книгу, объясняя, почему она заслуживает там быть. Соперники должны были книгу отмазать, как выразился Саня. Объяснить, почему она этого не заслуживает. Если отмазать не могли — я засчитывала поражение.
      Класс закатывал глаза, блеял, ржал, подсказывал, требовал «Гринева на Свалку» и «Бульбу со Свалки», я была совершенно счастлива, наставила пятерок, прилетела домой, бешено гордая собой, дождалась ребенка.
      — Как, — спрашиваю, — тебе литература?
      — Ничо, — отвечает скучно.
      — А вашим как?
      — Не знаю.
      — Не понравилось?
      — Не знаю. Не спрашивал.
      Мог бы и похвалить, я считаю.
      К вечеру кое-как поняла. Мальчики проиграли. Мой зайчик решил, что я подсуживала девочкам. Специально. Чтобы никто не подумал, что я подсуживаю ему.
      Нет, что-то подозрительно легко и весело все получалось, должно было что-то сорваться. И сорвалось: девятый «б» в День музеев в полном составе сбежал с заранее заказанной экскурсии в особняк посольства Франции и отправился в парк пить пиво, где был замечен милицией. Все драпанули, а трое попали в отделение и были запротоколированы.
      Ладно, могло быть хуже.
 
       Тайна
      Выходные. Мы сидим дома и слушаем дождь. Под землей просыпаются белые ростки, вытаскивают головы из тесных оболочек, выпускают пушистые корешки. Выныривают из-под земли, разгибаются и зеленеют. Лопаются почки, надуваются бутоны, по наклонной дорожке струится ручейная рябь с бензиновой радугой. Катятся пузыри, фаэтоны, повозки, везут дождевиков и ручейников. Ползут запахи, падают сбитые водой сережки. Взрывается зелеными ежами трава, расползается, закрывает землю. На асфальте извиваются бледные дождевые черви.
      Мокрая ворона торопливо бежит через двор. Красный зонт семенит по тротуару. Синяя машина, блестя чистыми боками, забивается в ракушку.
      Вода шуршит в ветвях, виснет слезными каплями, сползает вниз. Извергается из водостоков, рушится в канализацию, тихо наполняет бескрайнюю лужу за домом.
      Дети досыпают, догуливают праздники, доедают конфеты. До лета остается последнее усилие, последние дни, последние уроки, последние детсадовские прогулки. Каштаны выпускают бутоны, сирень собирается цвести, тишина, тайна, шепот.
 
       Воспитательный момент
      — Как ты мог завалить контрольную по русскому?
      — Не знаю.
      — Но мы же вчера с тобой готовились!
      — …
      — Где ты ошибся?
      — Не знаю.
      — Саш, ну это долго еще будет продолжаться? Ты сам вчера занимался, когда я тебе сказала перечитать орфограммы?
      — …
      — Почему?
      — Не знаю.
      — Почему я должна тебя толкать? Почему, когда я перестаю тебя толкать, ты перестаешь двигаться? Ты действительно думаешь, что учиться — это моя ответственность?
      — Не знаю.
      — Посмотри: твоя пятерка по истории — это мояпятерка по истории. Это я тебе искала материалы и рассказывала про русских царей. Твой труд состоял в том, что ты дослушал меня до конца. Свою единственную пятерку по физике ты получил тогда, когда я тебе полвечера с песнями и плясками объясняла, как работает двигатель внутреннего сгорания. Скажи мне, что ты сделал сам?
      — …
      — Даже твоя тройка по алгебре — это моя тройка по алгебре, это мои деньги, вложенные в твоего репетитора. Почему я должна трудиться, чтобы ты мог спокойно бездельничать?
      — …
      — Твой репетитор стоит восемьдесят долларов в месяц. Это как раз столько, сколько я получаю по ставке. Даже чуть-чуть побольше. Все, что я зарабатываю в школе, я отдаю твоему репетитору.
      — Тебя никто не заставляет в школе работать. Тебе за нефтянку больше платили.
      — Так ты попробуй сам про нефтянку написать! Или в школе поработать ради разнообразия. Хочешь, я тебя вожатым в четвертый «в» возьму? Будем вместе у них выпускной из начальной школы готовить?
      — …
      — Меня, конечно, никто не заставляет в школе работать. Но тебя в ней держат потому, что я в ней работаю.
      — Мне эта школа не нужна.
      — Давай я уйду из школы. Перестану платить репетитору. Перестану делать с тобой уроки. Носить тебе книги. Учить с тобой стихи. Перестану тебя контролировать. Мне хуже от этого будет?
      — Не знаю.
      — Мне лучше от этого будет! У меня появится масса свободного времени! Я в кино схожу, я с Машкой поиграю, у меня до нее сроду руки не доходят, у меня каждый вечер физика-химия на повестке дня. Я в кино, может, схожу.
      — Можешь и так сходить.
      — Могу. А ты что будешь делать? В чате висеть? СМС-ки девочкам писать? Кино смотреть? Гулять пойдешь? Что, что ты будешь делать?
      — Не знаю.
      — Давай, хоть с завтрашнего дня — я не буду тебя трогать, не буду помогать, не буду проверять уроки, не стану ходить на твои собрания, это все будет исключительно твоя ответственность. Потянешь?
      — Не знаю.
      — А я знаю! Мы в прошлой четверти поставили такой эксперимент! И ты клялся, что все будешь делать сам. И что? И четыре четвертных двойки! А сейчас я устранюсь — и опять будут четыре двойки, по тем же предметам.
      — Ну и что.
      — А это четыре годовых двойки. А это знаешь что?
      — Не знаю.
      — А это второй год, моя радость!
      — Ну и что.
      — Ну и оставайся на второй год! А я не буду бегать к завучу и директору, упрашивать и унижаться: переведите моего Сашеньку, я буду с ним заниматься! Это мне нужно, чтобы ты учился?
      — Не знаю.
      — Скажи, вот тебя выпрут из школы, ты что собираешься делать? У меня на шее всю жизнь сидеть?
      — Работать буду.
      — Кем ты будешь работать? Кем можно работать с незаконченным восьмым классом, гастритом и близорукостью? Ты грузчиком, может, собираешься стать? Или дворником?
      — Программистом.
      — Так ты мне скажи, программист, почему у меня после тебя в компе полно вирусов, а по информатике у тебя тройбан? Ты действительно думаешь, что в программисты берут тринадцатилетних хлюпиков с двойкой по алгебре и семью классами образования?
      — Не знаю.
      — КАК МНЕ ЭТО ВСЕ НАДОЕЛО!!!
 
      Я бездарная мать. Я бездарная мать. Я бездарная мать. Ушинский и Сухомлинский, Макаренко и Корчак, почему вы не говорите со мной? Почему вы оставили меня?
      Я не умею воспитывать детей. Я ращу бездельника и захребетника. Мой сын растет паразитом. Моя жизнь не имеет смысла. Я работаю, работаю, работаю, и все непонятно зачем. А со своей основной задачей я не справляюсь. Если я не перестану столько работать, моя дочь вырастет такой же, как он. Мне проще написать огромную статью о кризисе мотивации в системе образования, чем добиться от своего сына, чтобы он сделал уроки. Я теоретик фигов. Жизнь прожита напрасно. Я плохой специалист и никакая мать.
      — Мам, а чего ты Сашку ругала? Он плохой?
      — Он лентяй.
      — А я не лентяй? Я пол покрасила красиво.
      — Где?
      — Пойдем покажу.
      — Маш, ну кто красит паркет фломастерами?
      — Ну ведь красиво?
      — Очень.
      Это очень красиво. Двадцать четыре разноцветных паркетины в два ряда. Я бездарная мать. Пока я воспитывала сына, дочь красила паркет фломастерами. Лечь и умереть. Немедленно. У меня болит голова, тянет затылок, будто там пережали что-то железной скрепкой. Я умею предсказывать грозы и снегопады; это собирается гроза.
 
      — Мам, иди у меня орфограммы проверь…
 
       Контрольная
      До вечера мы готовились с Сашкой к пересдаче контрольной по русскому. Он ушел спать, а я напилась персену. Ночью началась гроза. Все грохочет и трясется, от грохота срывает сигнализацию у машины во дворе. Сашка стонет во сне, Машка кашляет, опять простуженная.
      Машка забирается ко мне под одеяло, брыкается острыми коленками, бьет локтями, кашляет в ухо, сопит, всхлипывает, отбирает одеяло. Я пишу изложение о свойствах персена и вывожу на контрольную двадцать простуженных девочек. Девочки прячутся в лужах после дождя, красивые, пестрые, в разноцветных тряпочках. Коричневая в оранжевых лоскутках сидит на яблоне, сиреневая притаилась под колокольчиком, малиновая пляшет в одуванчиках. Две светло-синих описывают свойства корня валерианы, раскрывая скобки и расставляя пропущенные запятые. Черная бьет локтями, потому что в воздухе слишком много влаги, в носу слишком много воды, и от этого он так гремит.
      Маша! Маша! Вставай, пойдем сморкаться и в нос набрызгаем. Четыре часа утра.
      Мы строим прозрачный дворец из пузырьков воздуха и травяного леса, из прочных слов и ярких лоскутков, из серебристого тростника и пуха, отмечая причастные обороты оранжевыми флажками.
      Гремит гром, гремит нос, пластмасса, жестянка, лает собака. В подъезд кто-то вошел, и собака, защищая нас, гавкает во всю силу легких. Гремит пластмасса, Мавра скребет в туалете лапой, заскребает постыдные дела, иди уже отсюда, хватит. Вымыла, побрызгала антивонью, иди-иди…Мао! Мао! Мавра нашла просыпанный китикэт, с хрустом хряпает. Мам! Мам! Что ты подскочил? Мам, я опаздываю, ты куда дела мои джинсы? Спи, еще пять утра.
      Громоздятся связки придаточных, переплетенные корнями пустырника, связанные стеблями валерианы, раскачивается на них и поет Мавра, выворачиваясь кверху пузом. Разноцветные девочки карабкаются по травяным канатам, согласно хлюпают носы с восходящей интонацией в конце предложения. Гремит восклицание, мусорная машина приехала вывозить контейнеры, бьет по ушам, чихает в нос, сучит коленками по печени, скрипит дверью в подъезде, бдительно лает.
      В семь встает сын, ему к восьми на пересдачу, в восемь заводится газонокосилка под окном, в девять подключается дрель у соседей. В девять двадцать Джесси приносит поводок и умильно урчит. Рассыпаются постройки, прячутся в норы запятые, повиливая хвостиками, с балкона счастливо тянет стриженой травой. Машина под окном требует злобным «бииии», чтобы ее пустили проехать.
      Кудрявая, что ж ты не рада веселому пенью гудка?
 
       Воспитательный момент номер два
      — Хотелось бы спросить у Екатерины Андреевны, почему она позволяет себе устраивать из урока балаган.
      — Когда это я устраивала из урока балаган?
      — Не прикидывайтесь, что вы не поняли. Это ведь вы заменяли Татьяну Васильевну в восьмом классе? Со свалкой истории и так далее?
      Это заседание педсовета, на котором только что обсуждали мой план внеклассной работы. Я предложила учителям совместно осуществить свои могучие замыслы, не предполагая даже, какие тучи собираю над своей головой, предлагая в качестве серьезного плана внеклассной работы капризные мысли, результаты мозгового штурма, работу ассоциаций, — вываливая избыточную кучу идей, как на планерке в журнале, надеясь, что кто-то найдет в них жемчужное зерно, подхватит и разовьет.
      Валентина Ивановна, историк, встала, тяжело опираясь на стул и отставляя больную ногу, замотанную эластичным бинтом.
      — То, что мы сейчас услышали от Екатерины Андреевны, — правильно я называю ваше имя-отчество? — то, что мы сейчас услышали от Екатерины Андреевны — это, скорее, программа не для педколлектива, а для труппы паяцев, специально приглашенных для развлечения детей.
      — Почему вы так считаете? — спросила директор.
      — Екатерина Андреевна достаточно ярко проявила свои способности к организационно-педагогической работе, проводя урок литературы в восьмом классе. Класс был настолько возбужден — настолько возбужден, — что даже у меня на уроке не мог успокоиться. Выкрикивали «Бульбу на свалку!»…
      — Давайте я объясню.
      — Не надо, я знаю суть. Мне объяснили. Суть, насколько я помню, заключалась в том, что школьники отправляли на свалку истории классические произведения, а другие должны были, пользуясь вашим лексиконом, их «отмазать».
      — Простите, я…
      — Не перебивайте, пожалуйста, Екатерина Андреевна. Вы действительно полагаете, что школьник может на уроке пользоваться такими словами, как «отмазать», «отстой» и так далее? Учеников не надо развлекать. Школа — это не цирк. В школе ученики должны работать.
      — Вы считаете, что этот урок был развлечением?
      — А вы считаете, что это был урок? В чем, простите, была цель этого урока? Какие, с позволения спросить, знания, умения и навыки они вынесли с этого «урока»? — она выделила голосом кавычки.
      Проклятие! Почему же я настолько не умею спорить, когда со мной так говорят!
      — Смысл этого урока заключался в том, чтобы дети могли… проявить свое понимание предмета… показать, насколько они понимают связь произведений классической литературы с современностью, выделить в них то ценное и актуальное, что… Наконец, если хотите, это отработка умения формулировать свои мысли, говорить спонтанно, нашим школьникам очень не хватает этого умения… Это вообще очень важно — чтобы у детей вообще появилось собственное отношение к произведению, чтобы они могли осознать его актуальность для себя, они ведь очень часто просто не понимают, зачем им читать повести из жизни каких-то исторических дядек…
      — Это, простите, тоже ваш термин?
      — Нет, это термин Юры Алешкина.
      — Ну, Алешкин — личность известная… Вы в самом деле думаете, что учитель должен ориентировать урок на таких, как Алешкин?
      — Если Алешкину интересно на уроке, это значит, что урок прошел не зря.
      — То есть урок должен строиться в расчете на Алешкиных?
      — Урок должен учитывать то, что в классе есть и они.
      — Учитель не имеет права опускаться до уровня худших учеников. Его задача — поднять их до себя, а не опуститься до них. Если ученик не понимает, зачем ему читать исторические повести, учитель должен уметь объяснить это ему в доступной форме. А игровые формы подачи материала — это очень вредная выдумка, заставляющая учителя идти на поводу у балласта.
      — А что вы называете балластом?
      — Екатерина Андреевна, не делайте вид, что вы меня не понимаете. В каждом классе есть свои звезды, свои средние и свой балласт, люди, которые не хотят и не будут учиться, и еще мешают другим ученикам работать. И ваши эти цирковые излишества — цирковые излишества, — которые вы, очевидно считаете методическим достижением, — это уступка балласту. Вы его развлекаете в ущерб тем, кто может и желает учиться.
      — То есть вы…
      — Не перебивайте меня, пожалуйста. Учеба не должна быть веселой. Учеба — это прежде всего труд. Ученик должен уметь трудиться. Его не следует развлекать, это расхолаживает. Ученик должен быть собранным, — голос ее набрал силу, взмыл и зазвенел профессиональным металлом, какой я не выношу с детства, с тех пор, как эти металлические капли лились на мою голову, и снова они застучали по макушке: дешевый либерализм, рассчитано на популярность, вы пришли и ушли, а нам с ними работать, уважение к учителю, превращать в балаган, нахватались популярных теорий, нет фундаментального педагогического образования, не нужно думать, что в советской школе все занимались только насилием над детьми, массовик-затейник, вот и занимайтесь организацией художественной самодеятельности, и не надо переносить эти сомнительные методы в классную комнату, дискредитируя учительское звание.
      Острое дежа вю. Мне пятнадцать лет, я стою у стены, пока педсовет рассматривает мое дело о срыве урока литературы. Я второй час стою у стены и молчу, как мой сын, когда я обрушиваю на него свои монологи, и на голову мою капают раскаленные капли металла — директорского свинца, меди классного руководителя, дребезжащего сплава в голосе историка… Упражняется в остроумии за счет своих товарищей, тактика забалтывания, ученическая демагогия, нет необходимости дальше держать в школе, полагая, вероятно, что имеет право на изложение собственного мнения. За изрисованным столом сидит мама и рисует зайчиков в тетради. Почти безмятежно. Только очень быстро. Потом пририсовывает зайчикам рога. Клыки. Когти. Длинный хвост с пикой на конце. Я тоже хочу сидеть и рисовать зайчиков, у меня устали ноги. У меня устала голова. Я падаю в обморок. Я не падаю в обморок. Я мечтаю о том, чтобы упасть в обморок, чтобы они все, сволочи, поняли, что они со мной делают.
      Я рисую зайчиков в тетради. Я даю им в лапы цветы. Наверху рисую облака. В облаках солнце. У меня есть что сказать, но если я начну говорить, я заплачу. Я молчу и рисую уточку. На лапках. На уточку вдруг капает жирная, подлая слезища. Я подпираю слишком длинную челку рукой, загораживаясь.
      Не надо ничего говорить. Я приду и уйду, а им еще учить детей. Детей трудных, требовательных, избалованных и не признающих дисциплины. Положа руку на сердце — вот ты, Катя Кафтанова, многого ли добилась от своих детей, верно служа им массовиком-затейником на протяжении долгих лет? Читая им книги вслух, играя с ними в войну роботов и кукольные гости, в лото и «Эрудит», таская их по музеям и усадьбам, клея с ними коллажи и разрисовывая кухонную дверь крылатыми цветами и усатыми зверями, изобретая способы сделать математику увлекательной, а физику понятной, устраивая гонки реактивных воздушных шариков и расписывая самолепные горшки для кактусов? Чего ты добилась — кроме того, что они разевают ротики и ждут, когда ты положишь туда еще одну творческую идею, чтобы они могли вяло пожевать ее, плюнуть и сказать: не-а, неохота, давай-ка еще одну…
      Так что продолжайте молчать, Екатерина Андреевна, потому что вам нечего противопоставить Валентине Ивановне, заслуженному учителю России, дочери учителя, матери учителя и бабушке студентки пединститута. Сойдите с этой дороги, Екатерина Андреевна, она не ваша.
      — Катя, — шепчет после педсовета учитель английского Света, вытаскивая меня на лестницу у чердака, куда молоденькие англичанки тайком бегают покурить. — Кать, не слушай эту дуру, у нас ее все ненавидят. Знаешь, какие она нам гадости постоянно говорит. Кать, ты что, плакала? Слушай, а мне дак понравилась идея твоего урока, я у себя что-нибудь такое сделаю. А то знаешь как надоело по Верещагиной работать.
      — А зачем работаешь?
      — А дак я предложила своим родителям, давайте скинемся, купим нормальные оксфордские учебники, знаешь, они какой визг подняли! Они к Аннушке жаловаться ходили.
      — Аннушка — это кто?
      — Ну Анна Сергеевна, директор, ты что!
      — Зачем?
      — Жаловаться! Поборы! Зачем, говорят, покупать неизвестно какой дорогой учебник, когда существует хороший старый…
      — Ой, я не могу больше. Пошли. Увольняться надо на фиг отсюда.
      — Ты что, Кать, не уходи, мы тут вообще с ума сойдем.
      — Да не сойдете, — я махнула рукой и поскакала вниз по лестнице.
 

Дятел

 
      Опять дятел. Опять этот дятел в правом виске. Он стучит невыносимо, от него помогает только спазмалгон, спазган, что-нибудь такое, сейчас, он где-то лежал в аптечке, болит до ослепления, до сумасшествия, всякий раз, как у меня трудный разговор, тяжелое интервью, международный перелет, запарка, путаница, проблема — прилетает проклятый дятел и клюет мой правый висок. Все правильно, Катя. У Прометея — орел, у тебя — дятел.
      — Дети, уберите, пожалуйста, у себя в комнате. У меня голова болит, я хочу немножко полежать. Саша, подмети еще на кухне, ладно? Там Джесси насвинячила, а я хочу лечь.
      — Маша! Пошла вон! Не смей трогать мои диски!
      — А где тогда моя «Корпорация монстров?»
      — У меня ее нет, поняла? Все, иди отсюда!
      — Маааааааааммммммааааааааа!
      — Дети! Ради Бога, тише, у меня голова болит! Саш, ты на кухне подмел?
      — Да подмету, подмету.
      — Саш, ну где моя «Корпорация монстров»?
      — Ты меня достала, ясно?
      — Саша, включи ей что-нибудь, когда уберете.
      — Сама пусть включает.
      — Саша! Включи ей что-нибудь!
      — На! Жри! Вот твоя дебильная «Корпорация»!
      — Мааааааааммммммааааааааааа!
      — Саша, а поспокойней нельзя?
      — Да задрала!
      — Дети, можно я тихо полежу? Ти-хо.
      Тихо. Шелест. Возня. Яростный шепот. Громче.
      — Я не буду убирать твои игрушки. Сама убирай.
      — Хнык-хнык-хнык-хнык…
      — Мама, пусть она сама убирает свои игрушки.
      — Дети, вы садисты?
      Дятел барабанит в висок, как отбойным молотком. Это спазм сосуда. От нервов. Сейчас пройдет.
      Подушку на голову. Тук-тук-тук-тук. Тук. Тук. Тук. Полчаса стука. Глохнет. Тихнет. Улетает. Улетел.
      Осторожно высовываю голову из-под подушки. В детской разгром. Саша демонстративно слушает диск. Маша надевает на Барби штаны куклы Димы. В кухне прежний свинарник. Кошка ходит по подоконнику между цветами и карандашами. Собака лежит поперек коридора и вздыхает.
      — Саша и Маша, я о чем вас просила?
      — А она ничего не хочет убирать. Это она разбросала. Почему я-то должен убирать?
      — А на кухне?
      — Я забыл.
      — Как — мне — это-все-надоело! Видеть вас не хочу! По крайней мере полчаса — не хочу вас видеть!
      Я обуваюсь, хватаю поводок, Джесси стремительно вскакивает и заводит свое уррр-ва-ва-ва-ва…
 
       Опять двойка
      Ну ни фига у меня не получается. За детей двойка, за работу двойка, за организованность кол с минусом.
      И хоть бы маленькая радость для разнообразия. Дети бы посуду помыли. Или в редакции дали бы премию за лучший материал номера, или читательское письмо какое доброе пришло.
      А то вывесят материал в сети, тут же набегут:
      — Либеральную суку Кафтанову повесить.
      — Афтар выпей йаду.
      Ну выпью, выпью йаду, — что, кому будет легче? Мне точно не будет, и читателю не будет. И ладно сука, но почему либеральная?
      Это если писать злободневное. Но можно попробовать о добром и вечном.
      — Очередная рекламная белиберда и заказуха.
      — Хоть бы ссылочку дали где скачать, а то пожевали сопли и разошлись.
      А это был статья с массой жизненных примеров и полезных советов, два месяца фактуру собирала.
      Они не умеют читать. Они не понимают прочитанного. Только и хватает на «аффтар жжот». Аффтар так давно жжот, что скоро дырку прожжот.
      Зачем я пишу для этого читателя? Что я делаю в этой стране? Что я делаю на этой земле? Нет, определенно я для нее слишком хороша.
      Катя Кафтанова смотрится в лужу и понимает, что в этом умозаключении что-то сильно не так.
 
       Песня о ничтожестве
 
       Первый куплет:
       Муж:Ты меня больше не любишь. Ты вечно занята какими-то своими скучными делами.
       Сын:Хватит меня долбить, чо ты сегодня такая злая?
       Дочь:Мам, а ты обещала мне порисовать, а сама болтала по телефону.
       Совесть:Во что ты превратилась?
       Мама:Кать, у тебя в детской три цветка засохли, их никто уже месяц, наверное, не поливал.
       Свекровь:Но, может быть, не стоит держать животных, если от них столько шерсти?
       Ветеринар:Вы вообще обращали внимание, что у вашей кошки делается во рту?
       Совесть:А сама просидела два часа в Интернете просто так.
 
       Припев, хором: Катя, ты ничтожество!
 
       Второй куплет:
       Физичка:Когда вы с ним последний раз физикой занимались?
       Редактор:Нет, текст не пойдет, он очень длинный и слишком литературный.
       Отдыхающие в парке:Уходите отсюда со своей собакой, здесь дети гуляют! Ну и что же — на поводке!
       Совесть:Меня не должно быть вообще.
       Воспитатель:Ваша Маша опять сегодня Карину дразнила.
       Завуч:Екатерина Андреевна опять с несбыточными планами.
       Читатель:Абсолютно бессмысленная и бесполезная статья.
       Участковый врач:И никогда не сбивайте температуру цитрамоном!
       Совесть:Я не была на исповеди с прошлого мая.
 
       Припев, хором: Катя, ты ничтожество!
 
      Затем вступают подруги и френды, сотрудники и начальники, гинеколог и стоматолог; администраторы сайтов и продавцы строительных рынков, пассажиры метро и троллейбусов, библиотекари и консультанты в магазинах электроники, компьютерные мастера и автомат московской городской телефонной сети, прихожане храма св. Живоначальной Троицы и родители одноклассников, уверяя Катю Кафтанову, что она не умеет писать, жить, воспитывать, готовить, покупать, ремонтировать, ухаживать, соблюдать правила, платить вовремя, поддерживать чистоту и порядок, закалять, заботиться, любить и жаловать, смотреть на небо и молиться Богу, умереть, уснуть, достать чернил и плакать, -
      Господи, не могу больше, стыдно, отпусти, прости, помилуй.
 
       Без старших
      Я люблю гулять одна. Можно и с собакой, но лучше и без собаки, чтобы не отвлекаться. Весной и осенью, ну еще ранним летом — бывают дни, когда можно только гулять, — с высоким небом, с вечерней позолотой, с легкой пылью на сухом асфальте. Глаз просто фиксирует все, за что цепляется, ведет реестры, собирает пригоршни и коробки ненужных мелких подробностей: как беременная трехцветная кошка крадется под припаркованными машинами, как две вороны скандалят друг с другом, как идет молодая семья с ребенком на трехколесном велике. Как лежат тени, висят сережки-листья-цветы на деревьях, как звучит, звенит, пахнет, какой кистью, каким оттенком, каким роскошным мазком выписаны полупрозрачные облака. Я пробовала брать камерой, но выходит все не то: обыкновенно.
      Навстречу издали идет Борис Алексеевич. Я узнаю его куртку и походку, и сумка на плече у него очень узнаваемая, и из сумки торчит свернутая газета. Через три шага становится ясно, что это не Борис Алексеевич, а совсем чужой дед, ни капли не похожий и даже толстый. И походка не та. А Борис Алексеевич снова прячется и дня через два снова передает мне привет: качает чужого мальчика на качелях.
      Так бывает при сильной несчастной любви, когда предмет страсти мерещится в каждом встречном: у одного узнаешь профиль, у другого шарф, у третьего пиджак. А я во встречных стариках узнаю покойного Бекешина-старшего: мне не хватает деда моих детей.
      Я не запрещала сыну ему грубить, не ценила его хозяйственного пыла, морщилась на каждое «Катя, а я тут тебе вон какую штучку пришпандорил», кривилась от детской радости, с которой мне показывали прикрученный к стене крючок для полотенца. Этот крючок, как рыболовный, впивается в губу и тащит куда-то, где уже совсем нет воздуха, а есть только отравленная, режущая легкие вина.
      Может быть, это Сашка без отца и деда так выпрягся? Иных уж нет, а те далече, а сама я как-то плохо справляюсь с воспитанием детей в духе почтения к себе.
 
      Так ждешь покойного деда. Требуешь отъездного мужа, зовешь на помощь маму и бабушку, жалуешься Богу.
      Болеешь. (Может, пожалеют, раз болею?). Стыдишься (мне и так уже стыдно, дальше некуда, хватит, не добивайте). Плачешь. Не могу, трудно, устала.
      Моя мама плакала при мне один раз. И мне казалось, что это конец света, потому что она держит небо, как кариатида, а если сядет и заплачет, то небо рухнет.
      Мои дети живут под накренившимся небом.
      Мне нужны старшие, чтобы помогли, утешили, приголубили, оценили, поставили мне пятерку и отпустили на каникулы. А старших нет. Я самая старшая.
      Остановиться, продумать эту мысль.
      Но тут Коровина звонит: Кать, не поверишь, выписывают!
      Ну, два круга над стадионом, пока собака обнюхивает следы в молодых лопухах — и домой.
 
       Идиллия
      Конечно, было бы соблазнительно сейчас вывести к героине двух нарядных, немножко заплаканных и испуганных детей, мучимых раскаянием. Пока мать бродила с собакой, дети должны были проникнуться чувством, навести порядок в комнате, вымыть кухню, переодеться в чистое, умыться, нарисовать трогательную картиночку и предстать перед матерью в полной готовности принять ее объятия и разразиться слезами примирения. Но мать, пришедши, обнаружила дочь за просмотром мультов о попугае Кеше, а сына в чате, а на полу как лежали бумажки, два учебника, носок и чайная ложка, так никуда и не делись, и на кухне все осталось по-прежнему. И никто никакой трогательной картиночки не нарисовал.
      — Мам, тебе этот звонил. Иван какой-то. Или Василий. Сказал, заказать статью хотел. Или Георгий. Не помню.
      — А телефон оставил?
      — Нет, сказал, перезвонит.
      — Мам, а у меня кровь из носа шла немножко.
      — Мао, мао, мао, мао…
      — Саш, дай Мавре рыбы.
      — Рыба кончилась.
      — А в магазин сходил?
      — Я зато уроки сделал.
      — Я зато тоже статью написала. Поэтому не буду тебя завтра кормить.
      — Ну мам!
      — Одевайтесь, пойдем за рыбой, еще не поздно.
      — Мам, а можно мы три киндерсюрприза купим?
      — Нельзя. У тебя аллергия на шоколад.
      — А можно их Сашка съест, а я посмотрю, что внутри?
      — Ой, а можно вы пойдете, а я останусь?
      — Если на кухне уберешь, как обещал.
      — Ну лааадно…
      И т. д., и т. п., ничего особенного.
 
       Мой Кролик
      Саня берет трубу и орет басом:
      — Маааам! — и еле слышно шепчет: «это твой Кролик». Сердце падает.
      У Гали немыслимая фамилия Кролик. Это даже хуже, чем Зайчик — в конце концов, я знаю несколько достойных Зайчиков. Но Галя — Кролик. Мы вместе работали у Гриши в «Трубе» — я редактором отдела, Галя — ответсеком.
      Кролик звонит и, свесив мягкие уши на мое дружеское плечо, печально рассказывает, что:
      — во рту сломался зуб, поэтому она шепелявит, у сапога сломалась молния («надеваю, зашиваю и хожу с зашитой молнией»), зарплату опять не дали, телефон сломался;
      — в форточку залетела птичка со сломанным крылышком («я ей шинку пыталась сделать, она мне исклевала весь палец и искакала весь стол, а пока я ее ловила, я упала, разбила локтем стекло в балконной двери, бедром ушиблась об стул, чудо еще, что локоть цел»);
      — ее кошка ее вчера сожрала все котлеты, которые Галя купила в кулинарии по восемнадцать рублей штука себе на ужин, и пришлось опять есть гречку, но ничего, похудею;
      — Галин папа совсем сошел с ума, и с ним очень тяжело, потому что он думает, что ей восемь лет, и пытается ее воспитывать, а ей тридцать восемь, и воспитывать уже поздно.
      Я прижимаю трубку к уху: от меня ничего не требуется, только говорить «угу» и «какой ужас». В промежутках я могу спокойно работать, Галя будет журчать независимо от того, что я скажу.
      Галя живет с мамой и папой, которые непрестанно ее воспитывают и сообща болеют, работает по-прежнему ответсеком в районной газете — из тех, что поздравляют ветеранов района с золотыми свадьбами, публикуют репортажи с последних звонков и размещают грозные отчеты ГАИ и пожарной охраны. Это уже седьмое или восьмое место Галиной работы, до этого еще была газета политической партии, журнал по кошководству, рекламный журнал по ремонту, имя им легион.
      Меня почти не трогают Галины бедствия, я продолжаю клацать по клавишам, выправляя статью, пока она повествует, что:
      — у нее сломался унитаз, а на его ремонт нет денег, так что надо ходить писать к соседям, а их троих уже никто из соседей не хочет пускать;
      — она порезала руку, когда пыталась отрезать кусок копченой колбасы, приспичило же матери копченой колбасы, а она по шестьсот рублей килограмм и твердая, как каменная.
      Когда Гриша перестал платить, Галя перебралась в кошководство — порекомендовал какие-то кошатники — и временами возникала у меня в телефонной трубке с маминым сердцем, папиным маразмом, кошкиной непроходимостью кишечника, простудами, женскими болезнями и хроническим, беспросветным безденежьем — таким, при котором ходят в дальний магазин за творогом подешевле и идут пешком, если на остановке нет киоска с абонементами — чтобы не покупать у водителя по двойной цене. Я говорила «какой ужас» и подбрасывала денег.
      Особенно меня вот что пробило.
      Я стояла в очереди в магазине, и передо мной бесконечно копалась растерянная старуха в изожранной молью шубе — когда-то лисьей. Старуха долго вынимала из-под шубы деньги в белом пакете из-под пастеризованного молока — старом, со стершимися буквами, — перебирала бумажки, шевелила губами, терзала продавщицу: какой у вас творожок есть? А жирность какая? А откуда он? «Активию» я не хочу, у меня в тот раз от него живот болел, а «Савушкин хуторок» сухой очень, дочка. Наконец она нашла нужный творожок, но он стоил на четыре рубля дороже, чем бабушка предполагала, а у меня болела вена на ноге, болела нестерпимо, горела, требовала лечь немедленно, лечь и задрать ногу выше головы — а старуха медленно ковырялась в своем пакете сухими лапками с мяконькой, беленькой старческой шкуркой и просила взамен творожка — сырков без сгущенки, и длила, длила, тянула единственный за день момент человеческого общения перед тем, как уйти в свою опостылевшую квартиру.
      А я хотела уже кричать — бабушка, миленькая, возьмите четыре рубля, возьмите сорок, четыреста, ради Бога, только пустите меня купить еды, мне немного! Но бабушка роняла бумажки и шептала «ничего не вижу», а сзади копилась очередь.
      И тут Галя Кролик позвонила мне на мобильный и сказала, что зубы крошатся, оттого что кальция нет, доктор сказал пить витамины с кальцием, а они в аптеке триста рублей, и творог есть, а у нее от всех болит живот, а журнал-то наш, представляешь, вообще закрывается с первого числа.
      А бабушка, отошедшая было от кассы, властной рукой отодвинула меня и заявила: дочка, я еще макарон забыла купить, почем у вас макароны? Какие, безнадежно уронила продавщица. А какие есть? — торжествующе вопросила бабушка. «Шоб те провалиться», — прошептал мужик, стоящий за мной.
      Я решила спасать Кролика от участи бабушки в лысой шубе. На сей раз я дала ей не денег, а рекомендацию в корпоративное издание, куда меня звали опять-таки ответсеком, а мне не хотелось, не люблю я это дело. В конце концов, пока мы вместе работали у Гриши, Галя справлялась с работой нормально, хотя и с вечными авралами, несчастьями и перевыводами подписанных к печати полос.
      Потом историю Галиного интервью мне красочно рассказали дважды: Галя и работодатель. Она явилась к нему в дырявом черном свитере, покрытом белой кошачьей шерстью, и сказала текстуально следующее:
      — Резюме у меня где-то было, мне его сосед набрал, надо будет попросить, чтобы он мне его нашел в компьютере, я знаю, где распечатать, у нас в соседнем отделе принтер есть.
      — Ой, я вообще не умею посылать по почте, я бы на работе попросила девочек, но у нас там Интернет отключили.
      После этого Галя сказала мне «нет, ну там же у них с компьютером надо работать, а я не умею» — и я только тогда поняла, что у Гриши мы работали только в бумаге.
      Работодатель сказал, что ждал от меня более вменяемой кандидатуры. По счастью, мы с ним никогда крепко не дружили и больше не пересекались.
      С тех пор я перестала помогать Гале. Я только слушала ее кроличий шелест по телефону — у кошки глаз загноился, у папы язва, мама в больнице, нам в здании отключили электричество, нас тут хотят судить за долги по квартплате, я тут так упала, такой синяк во все лицо… Ей и не надо было от меня помощи — ей нужно было сострадания и восхищения мужеством, с которым она несет такую связку тяжеленных крестов.
      Я слушала, приплясывала у телефона от нетерпения. Правила статью одной рукой, невпопад угукая. Знаками просила детей выйти и громко позвонить в дверь, чтобы можно было сказать «ко мне пришли».
      Кролик шелестел, повесив уши.
      И я очень боялась, что становлюсь кроликом. Уж лучше конем.
 
       Романтический ужин
      Между тем Иван не то Василий, или Георгий, может быть, оказался Андреем Абрамовым, редактором газеты «Новый век». Зайди, Кать, гонорары получить, заодно обсудим кое-что.
      Обсуждать кое-что мы всегда готовы. Обсудить кое-что — это наши деньги.
      Две недели, а то и три, а может и целый месяц мы никак не могли пересечься. Я уже детей распихала — одного в лагерь, другую к маме, я уже квартиру убрала, уже и школа перестала работать, а у него все откладывалось…
      Наконец, поехала в редакцию «Нового века», недалеко от Пушкинской. Получила гонорар и пошла обсуждать со Абрамовым кое-что. Кое-что оказалось даже симпатичнее, чем я думала: он предложил мне регулярную колонку.
      — А о чем? — растерялась я.
      — Ты есть не хочешь?
      — Хочу, — летом я всегда хочу есть, потому что ленюсь себе готовить, когда семья в отъезде, а на еду в кафе жалко денег. — Об этом колонку?!
      — Да нет, пойдем поедим, заодно все обсудим.
      Я получила большой гонорар, я богачка, я сразу согласилась.
      Удивилась, как он любезно пропустил меня в дверях. Хорошо, что не зима, а то еще стал бы подавать пальто, а я не попадаю в рукава, когда мне его подают.
      — Здесь есть кафе совсем рядом, там дорого и невкусно. А есть подальше на Тверской, там вкуснее, прогуляемся или сюда пойдем?
      Ну разумеется, мы пошли прогуляться, хотя мне натирали туфли, потому что я решила, пока детей нет, быть красивой, я надела платье и туфли, и даже взяла сумку вместо рюкзака, и весь день себя за это проклинала, потому что в рюкзаке остались солнечные очки и единый.
      Солнце жарило, закатываясь, и тумбы с лиловыми петуниями на Тверской удушливо пахли. Я смотрелась в витрины и даже немножко себе нравилась, вся такая в туфлях и с мужчиной. Ушлая девица с букетиками васильков выбрала нас взглядом из толпы и подкатилась: «Василечков не желаете? Сто рублей»
      Я люблю васильки. У меня как раз дома завяли дачный пестрый букет, я куплю васильков. Сто рублей за васильки — это диковато, но я сегодня богатая.
      — Нет уж, давай я, что ли, а то как-то оно неправильно выходит, — засмеялся Абрамов, доставая сотню.
      — Ну да, а так получается, что я тебя раскрутила на букетик.
      Абрамову лет сорок, а может, сорок пять, у него загар и бицепсы. Загар круглый год, из солярия. Это меня почему-то всегда смешило. У него вечно очумелое от работы лицо и карие глаза умного спаниеля. Он выше меня раза в полтора, и у него красивая, дорогая льняная рубашка.
      У меня тоже красивое платье. Я его купила несколько лет назад за четыре фунта стерлингов на распродаже в Лондоне, куда ездила в командировку. Но ведь на нем не написано большими буквами «коллекция 2001 года», так что можно не грузиться. Кстати и синее, под васильки. Откуда-то вылетела феминистская фея, стала виться вокруг, пихать под локоть и пищать: ну, давай, давай, давай! Ну ты чего, не тормози, давай! Я прицелилась и сшибла ее щелчком. Она унеслась, злобно пища цыганские проклятия: одна будешь, плакать будешь, семь лет счастлива не будешь!
      — Колонку ты будешь писать о чем сама захочешь, раз в неделю. Желательно, конечно, чтобы это было привязано к какому-то событию, о котором говорят, но это не обязательно. Интересует твой личный взгляд на события. Писать можешь что угодно, постарайся это сделать смешно.
      — А объем?
      — Постарайся укладываться в две тысячи триста знаков. Это, естественно, кроме прочих материалов, — ну, которые мы в прошлый раз обсуждали
      — А платить будете как всегда?
      — По пятьдесят за колонку, это двести в месяц.
      Собственно, мы уже все обговорили. Туфля била по пятке немилосердно, жара наваливалась, как шуба. Внутри ресторана, по счастью, работал кондиционер, и главное — можно было сесть и незаметно вынуть пятки из задников.
      Я сканировала меню, выискивая цены менее двухсот рублей.
      — Греческий салат и двести пятьдесят домашнего красного вина.
      — Фигуру бережешь?
      — Жарко. Не могу много есть по жаре.
      — А пить можешь?
      Официант принес свечку в стаканчике. Романтическая обстановка. Смешно, чесслово. Он думает, у нас романтическая встреча, а у нас рабочий разговор. Можно ли расценивать этот рабочий разговор как романтическую встречу? Я стала присматриваться к Абрамову, оценивая его романтический потенциал. Потенциал наличествует: бицепсы из гимнастического зала, загар из солярия, ресторан и свечка в стаканчике. А также намечающиеся взаимовыгодные трудовые отношения. С другой стороны, есть временно бездетная и почти постоянно безмужняя Катя Кафтанова, у которой последний роман случился пятнадцать лет назад и привел к разрушительным последствиям. Не означает ли это, что надо вспомнить прочитанный в очереди у зубного номер «Гламура» или случайно увиденные полсерии «Секса в большом городе» — и устроить себе не то чтобы секс в большом городе, а хотя бы романтический вечер на двоих? Чушь какая в голову-то лезет, подумала Катя Кафтанова, слушая, как Абрамов заказывает гречневую кашу с грибами и свежевыжатый яблочный сок. Едрит твою налево, свежевыжатый яблочный сок. Бедные его домашние, он, должно быть, не терпит ни капли жира на плите, ни крошки хлеба на полу.
      — И приборы замените, пожалуйста, к этому что-то присохло.
      Не помню, а он женат или не женат? А тебя это волнует? Да ни капельки, интересно просто, как с таким Абрамовым его Абрамова живет. Но у него, наверное, домработница есть.
      — Слушай, а у вас ставочки, случайно, нет?
      — А вот ставочки нет. Не дает мне собственник больше никаких ставочек, а просит, наоборот, кого-нибудь уволить.
      — Эхх, нигде ставочек нет.
      — А ты где сейчас работаешь-то?
      — А ты не знаешь? В школе.
      — Врешь!
      Оказалось, что он не помнил даже, что я ему говорила. А ведь именно он восклицал «ну ты даешь!», «есть женщины в русских селеньях!» — и сам предложил мне писать у него аналитику о реформе образования.
      — И что ты там делаешь?
      И я, как классический зануда, начала рассказывать, что я там делаю. Долго рассказывала, в лицах, пока не принесли мой салат. Я как раз в этот момент махнула рукой, изображая патетические жесты Валентины Ивановны на педсовете, и треснула подошедшего официанта по пузу.
      — У моего оболтуса тоже классная не приведи Господи, — сказал вдруг Абрамов, как бы не замечая казуса.
      — А оболтусу сколько?
      — Пятнадцать.
      — Куда ты его поступать хочешь?
      — Да никуда, в армию сдам на хрен. Ничего не делает, сидит, уродцев во флэше рисует, вроде «Саус-парка», знаешь?
      — Ну так это же хорошо, что-то интересно человеку. Может, он второй Куваев.
      — Оболтус он, а не Куваев, они у него только вверх-вниз прыгают, а дальше ему лень, трудно, говорит.
      — Мой такой же.
      — А твоему сколько?
      — Четырнадцать будет в августе.
      Принесли его гречку. Мы стали молча есть. Я решила, что говорила достаточно, весь вечер на манеже — этого мы не будем. Катя Кафтанова будет таинственной и загадочной, молчаливой и сосредоточенной. Сосредоточенной на том, чтобы не уронить салат себе на платье и не бить больше официантов. И еще красивые бездетные женщины в поисках работы и романтических приключений не крошат, кажется, хлеб в остатки соуса, как это обычно делает Кафтанова у себя на кухне. Абрамов тоже на меня поглядывал — видимо, тоже прикидывал, каков потенциал.
      Мы молча ели, как два очень голодных человека. Затем я не вынесла молчания, становящегося уже тягостным, и спросила, как он оценивает последние купли-продажи трех изданий подряд. И мы поговорили о тенденциях на медийном рынке и о том, какой будет предвыборная кампания 2007 года.
      — А Бекешин говорит, сильно больших-то бюджетов пилить не будут, — возразила я Абрамову на что-то.
      — Какой Бекешин? Из русского «Таймса»? А ты его откуда знаешь?
      — Привет! — я удивилась. Мне казалось, меня только из-за мужа и берут на работу. — Это же мой муж!
      — Не может быть.
      — Паспорт показать?
      — Да ладно, верю. Нет, странно, у Бекешина жена и четырнадцатилетний сын, я думал, он такой одинокий волк.
      — И семилетняя дочь, если интересно, но он и есть одинокий волк.
      — Слушай, я вот его читаю и думаю всегда: а он действительно верит в то, что он пишет?
      — Естественно. А ты думаешь, за деньги?
      — Ну кто-то же ему платит наверняка… Хотя в «Таймсе»-то приличные бабки…
      — А ты думаешь, казачок засланный?
      — Ну, в общем, не без этого, ты уж не обижайся. Как-то он уж очень такой… радикальный. И я как-то не пойму, за что он воюет. Такое ощущение, что он против всех, такая беспроигрышная абсолютно позиция. Против Путина, против чеченцев, против олигархов, против Европы, против Америки… Это ведь на самом деле очень легко — быть против всех, все в говне, а ты белый и пушистый.
      — Он не поэтому против всех. Он искренне против них борется. Они ему все противны. Все люди противны. Он такой, знаешь, крестоносец, борец со злом, он везде видит зло и его обличает. Это на самом деле не выигрышная позиция, нет, он, наоборот, такая часть суши, со всех сторон окруженная злом, такой остров последних несданных позиций…
      — А каких, каких позиций-то не сданных?
      — Ну не знаю, каких. Это такой часовой из Пантелеева, стоит на одном честном слове. Там вся позиция — в том, что у нас всегда есть выход — достойно умереть. Такое тотальное неприятие, тотальный отказ. Это очень невыигрышная позиция, с этим ужасно тяжело жить. Когда представляешь, что у человека в душе творится, какой там ад кромешный. Жалко его.
      Молчим. Я допиваю красное домашнее.
      — Ты десерта какого-нибудь хочешь?
      — Не-а. Я вообще сладкое не люблю.
      У него зазвонил мобильный.
      — Извини, Кать… Да! Да! Да, я! Обедаю! Первый раз за весь день, да. В чем дело? Кто приезжает? Так, а я зачем? А что — Вячеслав Петрович? Ну что за детский сад? Сейчас приду. Недалеко, да, я на Тверской. Давай, все. Пока.
      Он подозвал официанта: «Счет, пожалуйста».
      — Кать, ты не обидишься, если я на работу вернусь? Мудаки эти, прости, слов нет…
      Я с облегчением помотала головой:
      — Да нет, конечно! Сколько там с меня?
      — Сиди, народная учительница, я угощаю.
      — Ну давай я чаевые положу.
      — Ну давай положи. Я побегу быстро, тебе, может, машину поймать? Куда тебе?
      — Да не надо ничего, беги. Я по бульвару пешочком пройдусь…
      — Давай. Колонку первую жду в понедельник!
 
      Вышла на Тверскую. Зашла в книжный. Полюбовалась на книгу Бекешина «Семицветик революции» на выставке бестселлеров. Она уже вышла, оказывается. Надо хоть поздравить. Купила книгу, зарылась в детский отдел и долго в нем копалась, и все не нравилось: если книга хорошая — иллюстрации плохие, и наоборот. Купила сыну «Повести Белкина» отдельной книгой с картинками. Долго ходила, читала, листала, смотрела, приценивалась, пока не начала задыхаться: жарко, душно.
      Вышла на улицу, где уже темнело, но еще парило, купила бутылку холодного чая с лимоном. Отыскала в сумке пластырь, заклеила натертую пятку, тихонько похромала дальше.
      Город был странный и малознакомый. Сине-фиолетовый, в огнях и рекламах. В нем ходили совсем не такие люди, которых я вижу каждый день в метро, на улицах и на работе. Они где-то прятались целый день, а вечером вышли на бульвары. Мальчики в деревянных бусах и щипаных прическах, девочки с расписными ногтями и дорогими телефонами, я таких видела только в телерекламе, а тут они вдруг столпились, живые и странные, с пивом, с мотоциклетными шлемами, с хохотом, с разговорами. Прохожу мимо: о чем они? О поездке в Тунис, о новом посте юзера Икс в ЖЖ. Ничего особенного.
      Салон «Евросеть» мигает огнями. Дорогие машины на перекрестке, хоть бы одни «жигули» — нет, зато сразу два красных кабриолета с музыкой. Стоит печальный Пушкин, под ним встречаются, целуются, смотрят на часы, за ним трясется, мерцает, мельтешит свет бирюзовых, красных, золотых лампочек казино.
      Между деревьями золотые сети огоньков. Стучат каблуки, девушки размахивают сумочками, под навесами с пивными рекламами сплошь головы, головы, головы над пивными кружками и шашлыками.
      Сине-фиолетовый город, утопающий в голубых и желтых огнях, в лиловом, удушливом запахе петуний, духов, пива, шашлыка, ближнего Макдональдса.
      Бьет фонтан, мальчики фотографируют подружек у фонтана, подружки проверяют возможности ночной съемки на разных цифровиках и мобильниках. Мальчики и девочки, и даже тети и дяди встречаются, держатся за руки, целуются.
      Катя, если бы ты не была такой дурой, ты бы тоже сейчас могла здесь целоваться, пищит феминистская фея над ухом, видя, что я не реагирую и заводясь все сильнее. Катя, ты дура, Катя, ты дура, кто тебя тянул за язык — о муже, о детях, о школе, Катя, ты больная, ты больная на всю голову!
      Шлепнув фею букетом васильков, я сшибла ее в фонтан. Она сердито клокочет, выбирается на бортик, сушит крылышки, внимательно прислушиваясь к начинающейся ссоре молодой пары.
      Очень приятный город, оказывается, если бы не мусор, не банки, не осколки, не затоптанные сиденья скамеек на бульваре. Город клубов и кофеен, англоязычных изданий для туристов и экспатов, город журнала TimeOut Moscow, мирный, уютный, безнадежно чужой. И даже милый своей чужеродностью, как какой-нибудь Лондон или Нью-Йорк. Две иностранки тащат из книжного несколько томов Достоевского. Толстая кавказская семья ведет толстую девочку лет десяти, девочка ноет. Бежит на шпильках платиновая блондинка, сжимая в руке коммерсантовский Weekend. Идет группа разгоряченных пузанов, по виду моих ровесников, в белых рубашках, уже без галстуков.
      Я прохожу мимо, не участвуя в этом летнем празднике жизни, прохожу туристом, одиноким наблюдателем. Я люблю быть одиноким наблюдателем на празднике жизни, сквозить незаметной тенью, сливаться с толпой, подмечать детали, складывать в память. Свою или компьютерную.
      Я втягиваюсь в черную тень деревьев на Тверском бульваре, иду до Никитских ворот, по Никитскому до Арбата — мимо трех музыкантов на бульварной скамейке, мимо влюбленных, которым негде, мимо компании с гитарой, мимо магазина, в переход, в метро. Здесь уже начинается мой город.
 
       Август
      Никого нет. Москва, лето, все в отъезде. Дети на даче. Август. Мне 35 лет. Когда-то меня занимал вопрос, есть ли жизнь после 35 лет. Когда-то я думала с удивлением, что в 2000 году мне будет 30 лет. Это было так далеко, что почти коммунизм. И вот уже 2005, и мне 35, и это даже не ужель мне скоро 30 лет, а полновесные тридцать пять, солнцеворот, поворот на зиму. Это тоже в своем роде август. Вроде бы еще и лето, и пышность, но уже увядание, мухи, подгнившие фруктовые бока, осы над слишком сладким виноградом. Надо готовиться к трудовому сентябрю. У метро продают гладиолусы, а в парке облетают шесть желтых тополей. Я нагнулась посмотреть и увидела, что листья пожелтели не сами, не от старости, что они просто больны, покрыты ржавыми пятнами. Это очень меня обрадовало. Как будто мне отсрочили старость.
      Тридцать пять — уже кризис среднего возраста, уже усталость от всего, что ты делаешь, и размышления о том, не посетить ли косметолога — размышления, которые так и останутся размышлениями. Это необходимость купить строгий костюм, это отставка джинсовым шортам, потому что перестала влезать, это фруктовая диета и «Бриджит Джонс: грани разумного», забытая в DVD-дисководе. Это затекшие мышцы, и тяжелые сны, и желание иногда делать зарядку (оно скоро проходит), и букет флоксов, осыпающийся на клавиатуру. И дни рождения детей, оглушительно-громкие, с дачным костром в темноте и свечками в разноцветных стаканчиках на садовых дорожках, с малиновым тортом и прятками за смородиной, и даже с жиденьким китайским фейерверком. В этом году все приглашенные к Саше девочки пришли накрашенные.
      Мой день рождения пришелся на рабочий день, я сижу одна дома и работаю, я не хочу его праздновать. В конце концов зову соседку Надю, давно вернувшуюся из Мьянмы, мы звоним в доставку суши на дом и заказываем четыре порции разных роллов. Наде за 50, она сможет меня утешить. Да не буду я тебя утешать, говорит Надя, я лучше за пивом схожу. К роллам будет самое то.
 
       На родину
      В Финляндии было хорошо. Невзирая на то, что это была просто командировка — Абрамов послал писать о тамошней системе образования, раз уж оно по итогам PISA лучшее в мире… Там было тепло и тихо. Очень тихо. Очень спокойно. Там в воскресенье стирают на море лоскутные коврики. Там в Хельсинки ходишь по рыбному рынку и радуешься цвету и краскам. Или просто сидишь на бульваре и ешь мороженое. Хотя работа, да, — пустые тихие школы, кабинеты светлого дерева, простенькие такие, икейские. Тихие интеллигентные тетеньки. Беседы об инклюзивном образовании. Программа жесткая, мало свободного времени, но как тихо, как сосны шумят, как пахнет черникой и нагретой корой. В кустах бродит ежик. В реке плещет рыбка.
      И пружина, туго закрученная в желудке, постепенно распрямляется. За неделю — почти совсем.
      Накрывает уже на паспортном контроле: Катя, ты прилетела, спрашивает мама, у Сашки температура, а у нас лекарства кончились, я у соседки взяла парацетамола взаймы, завтра приедешь — привези побольше!
      У транспортера с багажом — Катя, когда будет материал, когда колонка, Кать, ты не можешь в школу подойти, там в библиотеке какие-то проблемы…
      Я еду в душной маршрутке из Шереметьева, и водитель подрезает, и нас обгоняют, и все воняет и толкается локтями. По бокам дороги стоят хамские билборды, и реклама плюет тебе в лицо.
      Это не то что тебе не улыбаются. И не вечное бухтение в ЖЖ: велком ту раша, ноу тойлет пейпа в первом же пограничном сортире. Она уже есть.
      Это ты вышел на яркое солнце без солнцезащитного крема: пока незаметно, но скоро будет плохо. Надо принимать меры.
      И ты принимаешь меры.
      Так во «Властелине колец» раздают оружие защитникам крепости. Они разбирают арбалеты и опускают забрала шлемов, закрывая испуганные детские лица стальными пластинами.
      Так показывают по телевизору иногда, как автогонщик садится в свой болид. Он надевает толстые щитки и шлем. Он надвигает очки на пол-лица. Он садится в машину, и за ним закрывают двери, и закрывают его крышей, и он разгоняется и едет — уже не человек, уже болид, уже часть машины, готовая к гонке на выживание.
      Так мирная машина превращается в страшного боевого трансформера: распускает крылья, появляются бойницы, высовываются дула, щелкают курки.
      Так желудке закручивается спираль, завязывается тугой узел: хватит расслабленно дышать, соберись. С лица сползает рассеянная улыбка. Брови стягиваются в точку над переносицей. Глаза сощуриваются. Губы сжимаются. Пальцы подбираются в кулак. Адреналин выбрасывается в кровь, которую размеренно качает сердце: раз, раз, раз, раз! Ноги пружинят. Натягиваются нервы. Готовятся мышцы. Душа лезет в раковину, схлопывает створки, обкладывается щитками и стальными пластинами. Душа надевает краги и шлем, опускает очки на пол-лица, берет арбалет, выставляет дула, взводит курки и задвигает над собой крышу болида.
      Так душа въезжает на родину.
      Сжалась, приготовилась, сцепила зубы.
      Понеслась.
 

Давай!

 
      Через неделю вечером Серега звонит и говорит: Кать, ты дома сегодня? А дети где? Эт хорошо! Можешь сбегать еды купить, мы тут с мужиками зайдем, обсудить кой-чего надо.
      Я так озверела от одинокого сидения, что кричу: конечно, заходите!
      Картошка, жареная курица, два салата, колбаса, маринованные грибы, Джесси, фу! фу! Не кусается, проходите. Не разувайтесь, грязно. Я не мыла. Тогда тапочки. Руки мыть там. Курить на балконе. Пепельница вот. Окно откройте сразу. Дяденьки, возьмите пока штопор, откройте бутылку. Я не буду водку, откройте мне бутылку.
      НБП — реальная сила? Да я тебя умоляю! НБП умеет только сидеть. Она больше ничем не занимается. А я говорю, никто больше не работает с молодежью, только Лимонов. Ты же не будешь «Наших» считать. Я ваших «Наших» и не считаю. Политической силой не считаешь? Напрасно. Эти мальчики и девочки в поисках идеологии очень даже могут сплотиться во имя добра как они его понимают, и всем тогда не поздоровится. Да ничего они не могут, любая кремлевская инициатива обречена, ты что, не понимаешь? У них там креатива ноль. А если бы тебя завтра позвал Сурков и сказал: вот тебе денег скоко хош, напиши мне программу профилактики оранжевых революций, ты бы написал? Ой, я бы написал, они бы сразу меня в СИЗО отправили. Да, он бы написал. А что бы ты написал? Кать, а по-твоему, молодежь пойдет на баррикады? Смотря какая молодежь. Ну вот твои школьники пойдут? А это смотря чем их туда манить. Ну вот твоих чем можно выманить? Халявой? Погоди, я чай заварю. Да сиди ты, я, может, о важном хочу спросить. Ты хочешь, чтобы я тебе написала программу профилактики оранжевых революций?
      Ну ты же против революции? Вот и предложи.
      Курицы еще кому? Грибы?
 
      На балконе тихо и безветренно. Сушатся махровые полотенца. Вчера я постирала махровые полотенца, наворожила дождя. Из-за верхушек кленов осторожно показывается синяя туча. Духота невозможная. Больше всего на свете я не люблю, когда гроза собирается-собирается, а потом проходит мимо.
      — Иди сюда, — шепчу я туче.
      Туча нерешительно выглядывает из-за деревьев.
      — Иди-иди, не бойся, — шепчу я.
      Туча выплывает наружу, выпрастывает бока. Она похожа на толстого затравленного мальчика, чуть не оглядывается, ушли мучители или нет.
      — Подплывай ближе. Ну ближе, ближе.
      Ты с кем тут разговариваешь? Теперь стой. Ни с кем. Тебе показалось. Иди, тебя ждем, налито. Да ладно, пейте без меня. А ты чего тут стоишь? Жарко. Дышу.
 
      А ваши-то там как революционеры? Ой, звездец. Он взялся всех строить, на работу к десяти, сидеть до звонка, обед полчаса. Если кого на месте нету — истерика, почему нету, где, почему не доложился. Компьютеров свободных нет, три штуки на шесть человек редакции. Сидишь, как дурак, верстка тормозит, а нет, уйти не моги.
      О, как все знакомо.
      Не, если начинают пишущих на фиксированный график переводить, то это кранты, дело долго не проживет, точно говорю. А вы сколько продержались? Полгода. А где теперь? Ты не знаешь, новое издание. Ну и как там? А как везде, так и там. Но вы не загибаетесь еще? Ну полгода еще не загнемся, я надеюсь. А вы как? А нас тут покупать хотят, а этот не продает. А лучше если купят? Да и так плохо, и так.
 
      — Подплывай ближе. Я хочу грозы, понимаешь? Надоело, что жарко и дышать нечем. Давай лей, что ли.
      Туча вылезает полностью, располагается на полнеба, сизая, страшная. Поднимается ветер.
      — Еще ближе.
      С деревянным стуком рушатся вниз первые капли.
      — Ну, начинаем, что ли? Давай!
      Сизую пухлость разрывает молния, и сразу, без паузы, оглушительный раскат. Следом завывание сигнализаций — и поскуливание Джесси, лезущей под стол.
      Гости бегут на балкон наблюдать светопреставление.
      — И еще раз давай, жахни.
      Ррраз! Грохот. Сигнализации.
      Кать, ты чего, молниями командуешь? А еще раз можешь? Легко! Давай! Ррраз!
      А град можешь? Град не могу, это надо было еще кой-какие цветы на балкон выставить. А снег можешь? Мороженое могу — пошли в комнату?
 
      Да я же могу тучами двигать! И я боюсь толиков? И меня Валентина Ивановна с работы выживает? И дети обижают? И весь мир? Да не может этого быть.
      Просто надо не колотиться. Это как на воде, когда учишься плавать: просто ляг на нее и расслабься, говорила мама, она держит. Когда не колотишься, мир держит тебя. Воздух держит. Ты опираешься на него, и он тебя несет. Над улицами, над ручьями, текущими к решеткам канализации, над мокрыми машинами, над пустой школой, над поликлиникой, пролетаешь спокойно и без усилий — и возвращаешься обратно. Воздух держит. Мир не проваливается. Можно не суетиться.
      Провести рукой над дохлой анютиной глазкой в балконном ящике — и она недоверчиво поднимет голову. Свистнуть кастрюле на кухне, и пригоревшая собакина каша сама отделится от нее пластом. Если не биться в отчаянии и доверять Господу — все пойдет, все получится само.
 
       В школу
      Первое сентября. Холодное и мокрое, хрустящее целлофаном, пахнущее цветочными рядами рынка. Машка идет в школу. Она требовала от меня платья, как у принцессы, и туфелек, и короны, и угомонилась только тогда, когда Сашка сказал ей, что с короной ее отправят снова в детский сад.
      На школьном дворе играет музыка — какие-то старые, с детства еще ненавистные песни о школе, душу выворачивает от запаха роз, хризантем, школы, туалетов, хлорки, столовки, сколько я уже в этой школе работаю, сколько я хожу сюда как родитель, а все никак не привыкну. Все подскакивает что-то внутри, все переворачивается. Я предлагала заменить эти песни на что-нибудь другое — весь педсостав возмутился: нельзя, традиция!
      Машка отцепляется от моей руки и встает за табличкой «1Б», ее не видно за рослыми одноклассниками, я выглядываю так, сяк, — крепко сжаты губы, легкая паника в глазах. Камера выхватывает фрагмент головы, кусок бантика, один глаз, остальное заслонено чужими бантами, ушами, букетами.
      Все впопыхах, родители мечутся, Аннушка начинает говорить речь, микрофон не работает, я должна выяснить, почему — ведь это я организатор мероприятий — прошлогодний выпускник судорожно втыкает и вытыкает какие-то штекеры, я ищу глазами детей: Сашку задирают девчонки, он огрызается. Машки не видно.
      Потом звенит звонок, и они быстро проносятся мимо, я вижу только, что у нее съехал бантик. На перемене захожу поправить — бантик уже снят, Машка испуганно сидит за партой.
      — Я не хочу учиться, мама, я ничего тут не понимаю.
      После уроков у меня педсовет. Машку поведет домой брат и будет сам кормить ее обедом.
      Все хорошо.
      Но столько в воздухе сырости, холода и грусти, что его можно резать ножом и продавать на вес; разноцветные кусочки воздуха первого сентября — с вкраплениями шариков и опавших лепестков, с фотографиями напряженных лиц на обертках — ранцы, затылки, листья, испуг в глазах — не знаю, может, кто-нибудь и купит. Развернуть, подышать им — если есть такие, кому не больно — может быть, этим клином можно вышибить какой-нибудь другой клин, если уж совсем невмоготу.
 
       Пипец
      Саша тестирует свой форум — мать, напиши мне что-нибудь, я должен посмотреть, как у меня работает. — А кто там у тебя о чем общаться будет? — Да неважно, мне важно посмотреть, как работает.
      Собираюсь заходить, ошибаюсь окном, в другом окне его онлайновый дневник, в верхней записи большими буквами «мать все время пилит, пипец, достала». Юзера black rider достала пилящая мать. Пипец.
      — А зачем ты туда полезла?
      С печальным воем я вылетаю в окно и вьюсь туманной полосой вокруг дома, стеная и заламывая руки, как высококачественное привидение. Я — враг. Я матьпилит. Юзер черный всадник извещает об этом весь знакомый рунет в абсолютно публичных, даже не подзамочных записях.
      Что со мной стало, завываю я, обматываясь вокруг ствола липы и засматриваясь сквозь слезы на ярко-зеленые, светящиеся листья под фонарем. Что я с собой сделала, вопрошаю я мироздание. Я же девчушка-хохотушка, лентяйка-раздолбайка, я люблю валять дурака и строить мелкие пакости. Когда я успела стать «матьпилит», «полезла» и «достала»? В самом деле пипец какой-то.
      Мироздание отвечает, помаргивая фонарем: а тебе будет легче, если ты узнаешь, когда? Ну, допустим, 25 февраля 2004 года в 19.53 московского времени, — что тебе это дает? Ты даже не помнишь, что тогда было.
      Да, в самом деле, чушь спорола, соглашаюсь я и разматываюсь от липы.
      Нет, черный всадник на коне в пальто, я не буду я заламывать руки и рыдать над судьбой хохотушки, которой я сроду и не была. Не услышит от меня мироздание привычных вопросов о том, что стало с моей жизнью и кто ее в это превратил. Я отказываюсь от презумпции собственной неправоты и перестаю смотреть на себя чужими нелюбящими глазами. Я знаю, кроме того, что ты меня любишь. Просто выделывался перед френдами.
      Полоса тумана неслышно втягивается обратно в комнату и замирает с вопросом, а что, собственно, она хочет сделать. Доказывать всаднику, что она девчушка-хохотушка? Замкнуться в холодном молчании, и пусть почувствует себя виноватым? Еще раз подпилить, объяснив, что я и не пилила бы, если бы ты хоть что-то делал, педагогический монолог на два абзаца, для меня полная загадка, что ты собираешься делать, тебя же не возьмут в десятый класс, каковы, собственно, планы-то? Оседлать свою мать и въехать на ней в счастливое будущее?
      Нет, и монологов я не буду произносить, и замыкаться не буду в холодном молчании, а пойду-ка я себе писать статью, пока Машка делает уроки, потому что работать все равно надо — независимо от того, что пишет про тебя твой сын и что думает про тебя твоя дочь.
      Есть состояние «какая может быть работа, когда такая тоска» и состояние «какая может быть тоска, когда такая работа». Коровина с высоты своего страдания — а оно дает ей особые права, которых у меня нет, и большой запас правоты во всяком метафизическом споре — говорит обычно, что депрессия — это душевная распущенность. Нагрузи себя как следует работой и заботой — и забудешь даже думать о всяких депрессиях. Она так победила свой рак.
      Я верю, но она и до рака была кариатидой.
      Но нагрузить себя, конечно, надо. Не надо только грузить лишним. Я страдаю оттого, что я сволочь, и я сволочь оттого, что позволяю себе страдать. Это гностический змей Джесси, кусающий себя за хвост, это хомяк, вечно крутящий колесо сансары, выхожу, закрываю дверь, пусть себе крутится без меня.
      А черному всаднику пишем в его форуме, что залогиниться удалось с третьей попытки, смайлики не ставятся и аватар не загружается, и хорошо бы выяснить, почему. А вслух добавляем: «когда сделаешь химию». Мать пилит, достала, пипец.
 
       Апология нытика
      Кать, колонка, напоминает Абрамов. А у меня темы нет: все последние мысли уже куда-то сунуты, а новых я еще не надумала. Лезу в свою френд-ленту, там юзер коробочка, дружественный журналист, жалуется на нытиков. Френды поддерживают юзера коробочку: у всех есть свои нытики. Даже у меня есть Галя Кролик. Я, наверное, тоже чей-то нытик, — может быть, Тамаркин.
      Коробочкины френды возмущаются нытиками. Накликают на их головы страшные кары. У френдов ясная позиция здоровых людей: никому не нужны чужие проблемы, своих полно. Совет хочешь — дадим совет. Не нравится твоя жизнь — измени что-нибудь. А если не меняешь, а сидишь и ноешь — то убей сибя апстену, и хватит грузилова.
      Мы, нытики, за редким исключением, научились уже скрывать свое уныние, как дурную болезнь. Мы почти дали себя убедить в том, что несчастным и неблагополучным быть неприлично и постыдно, что жаловаться нельзя никогда и никому, только профессионалу — за гадкую работу слушать чужие жалобы надо платить хорошие деньги. Или другу за бутылкой, без бутылки это не вынести. Мы и сами делаем козьи морды, когда жалуются нам: ты вчера жаловался, я дал тебе совет, где отчет по принятым мерам? Я дал, ты не принял — я умываю руки, больше не жалуйся.
      А если изменить ничего нельзя, денег не надо, нет только сил, если на руках долго и трудно умирает тяжелый больной, если ребенок никогда не будет ходить сам, а все растет и тяжелеет, если суд снова не нашел оснований для пересмотра дела, если нужно только молча принять положение вещей, а для этого ни смирения нет, ни терпения, ни спокойствия? А зачем грузить тем, чего нельзя изменить? Найди коляску, не знаю, няню, сиделку, заплати вдвое, втрое, в десять раз больше, ну напиши в районную управу, Лужкову, Путину, ну выпей йаду, сил уже нет слушать про это строительство под окном, этого отца в маразме, этих соседей, этого начальника, этого двоечника, ну что мне жаловаться-то, чем я помогу, я денег давала уже три раза и телефон нейропсихолога! Если я ничем не могу помочь — зачем мне об этом слышать? Негатива и так хватает.
      Но не за помощью ноет нытик, он и не рассчитывает на нее. Не за советом он тебе ноет, не за деньгами, не за составлением искового заявления. Не жизнь свою он собрался изменять и не разработкой плана мести заниматься. Нытик идет к тебе, замерзая и дрожа, с единственной целью — отщипнуть от тебя крошку тепла и погреться, чтобы тащиться дальше и волочить свой крест. Нытик малодушно любуется собой, потому что никакого другого утешения, кроме того, что он замечательный, редкий страдалец, у него уже не осталось. Ему надо знать, что страдание ему выпало особенное, что переносит он его мужественно, что у него есть люди, к теплому боку которых можно временно привалить свой крест и чуть-чуть передохнуть, а потом уже тащить его дальше. Ему нужно ощущение людей вокруг. Понимание, что он не один в этой белой пустыне.
      Ведь на самом деле несчастным быть не стыдно. Несчастным быть нормально. Жизнь вообще трагична, в ней мало любви и много печали, она тянется в болезнях и искушениях, а кончается и вовсе смертью; думать об этом неприятно, ибо негатив, но такова реальность. И лучшее, что можно в ней сделать — это отщипнуть от себя крошку тепла и отдать жалкому нытику. И умолчать о том, что самому не хватает.
      Не гоните нытика, не проклинайте нытика. Не лезьте в глубины его проблем, не пишите ему генпланов по смене жизни. Скажите ему просто «как же тебе трудно» и «какой же ты сильный», и «как тебе все удается, ты все правильно продумал». Он скажет, конечно, скептически «ну да» и «ха-ха два раза», но в глубине души поверит, да, он сильный и справится, и ему все удается. И, может быть, потрусит себе дальше, убежденный в том, что ему хватит сил как минимум до конца следующей недели.
      Я назвала это «Апологией нытика» и послала Абрамову. Он позвонил и закричал: «Гениально, я как раз сам об этом думал!»
      Через день позвонил еще раз.
      — Кать, тут у нас собственник раз в сто лет является с инспекцией. Вчера был. Так вот, он твою колонку в верстке прочитал — ага, он читать умеет, — и разъярился. Он, оказывается, нытиков сильно не любит. Орал, чтоб снять.
      — А он сказал, что нашему читателю не нужно негатива?
      — А ты откуда знаешь?
      — Ясновиденьем занимаюсь по средам и субботам. Я особенно и не обольщалась, что вы это напечатаете.
      — Кать, да она же сверстана уже была! Ну кто знал, что этого дурака принесет!
      — Ну ладно, похоронили и похоронили.
      — Так Кать, другую колонку надо!
      — Когда?
      — Через полтора часа.
      — Ну и о чем вашему собственнику понравится?
      — У нас эта полоса тематическая выходит. Про страхование. Напиши чего-нибудь про страхование. Лучше чтоб смешно было. Ну житейских каких-нибудь рассуждений накидай…
      Я хотела уж было заныть — смешно, про страхование? Завертела в голове — что я помню, кто мне об этом рассказывал, за что зацепиться? Если я настоящий журналист — я должна и в условиях цейтнота сделать все быстро и профессионально.
      Но я не хочу.
      Набрала воздуху, встала у телефона для решимости и сказала:
      — Володь, нет. Я не автомат. Переверстайте полосу, я не буду.
 
      Получилось, получилось, получилось!
 
       Горошница
      Статья не выходила. Фактура не склеивалась в связный текст. Все плохо, сказала я себе примерно в сорок пятый раз за день. Все очень плохо. Весь последний год. Вот. Я взяла листочек бумаги и стала писать:
      Январь: потеряла работу. Пришлось искать новую.
      Февраль: в школе вши, Машка принесла и всех заразила. Очень гадко.
      Март: болела бронхитом.
      Апрель: у Машки нашли загиб желчного пузыря. Бегали по обследованиям.
      Май: Саша сломал ногу.
      Июнь: мне на работе уронили на голову коробку, сотрясение мозга.
      Июль: осталась без отпуска. В который раз.
      Август: нас залили соседи сверху.
      И тут меня затошнило от этого перечня. А где три годовых пятерки, возмутилась я, где Пасха, где три дня на озере? Где командировка в Англию, что вообще за способность такая в любом сугробе вынюхивать протухшее дерьмо?
      О нет. Я не конь и даже не кролик. Я каша-горошница.
      — Ты каша-горошница! — радостно подхватила особо бойкая мысль, — ты вапще! только дерьмо и видишь! ни на что хорошее не способна!
      Я придавила мысль пальцем. Прислушалась. Не жужжит.
      Зазудела вторая:
      — Вместо того, чтоб работать, занимаешься ерундой. Так всю жизнь и потратишь. Тридцать шесть лет, а что сделано?
      Придавила и эту. Потом еще одну. И еще две. В освободившейся голове фактура быстро и спокойно склеилась как надо, и статью я сдала через час. Среда. Пять часов вечера. И уже свобооодаааааа!
      Камни с грохотом валятся к ногам. Воспаряю.
      Абрамов шлет мейл:
      — Поставил в номер. Не забудь завтра сдать композитора.
      Парк сияет. Листья светятся теплым медом, прозрачным лимоном, леденцовым петушком. Шуршать, шептать, посвистывать, кататься на роликах.
 
       Новости
      — Ты не можешь этого не видеть, — он включает телевизор, новости. Я не смотрела телевизор уже сто лет, я его не выношу, я всегда его выключаю, с меня достаточно Машкиного СТС. Новости на канале «Россия» я вижу первый раз за три года.
      Эти три года спрессовались и слиплись вместе, нарезанные на неровные куски каникулами, первыми и последними звонками, днями рожденья и елками.
      Я ушла из школы. Я работаю в одном из сорока пяти одинаковых журналов о биографиях звезд. В биографиях звезд нет ничего неприличного, мне за них платят хорошо и регулярно. Я редактирую скромный журнальчик для педагогов и школьных психологов, мне за это почти не платят, но в этот пароотвод уходит социальный темперамент: там мне интересно, и жизнь почти выносима. Машка во втором классе. Сашка в одиннадцатом. У него девочка — Даша, как они все. Он целуется с ней в подъезде. Я дергаюсь и заставляю себя не выходить из квартиры и не звонить ему слишком часто. Я плачу за курсы и репетитора по математике. Сейчас мне уже есть из чего платить, и я не считаю каждую копейку. Мое благосостояние упрочилось, пояснил мне канал «Россия». Но снять квартиру я по-прежнему не могу.
      — Нет, ты слышишь?
      Жить стало лучше, жить стало веселее. Колесо сделало полный оборот: издания закрываются, главреды снимаются, выборы надвигаются. Покупательская способность растет, тексты сокращаются, поля и картинки увеличиваются, больше выносов, не больше трех тысяч знаков, очень много, слишком умно, много негатива, не надо пугать читателя, пишите о норме, а не о патологии. Депрессивно, объемно, много размышлений, не наш формат. Реклама требует контекста, контекст выравнивается под рекламу, конфликт хорошего с лучшим разрешается в пользу лучшего. Мастера культуры дают образ современного положительного героя.
      — Я слышу.
      «Почему митинг оппозиции был таким массовым? — У нас есть данные, что он оплачивался из-за рубежа. Нашим противникам выгодно ослабить Россию, дестабилизировать внутриполитическую ситуацию».
      — Мы с Сашкой только что закончили доклад по позднему сталинизму, — говорю я. — Стилистика приближается.
      — Ну и что ты предлагаешь? — спрашивает он.
      Я пожимаю плечами. Предлагаю вместо ответа голубцов. Что я еще могу предложить?
      — С тобой невозможно серьезно разговаривать.
      Ударим голубцом по вызовам современности.
 
       Туман
      Она все-таки убежала от меня.
      Мы ездили укрывать цветы и заколачивать на зиму окна. Сашка мне был нужен как рабсила, а Машку было не с кем оставить. Она ныла, что не хочет на дачу, там скучно, холодно и никого нет из подружек.
      В сером воздухе дрожал туман, мягко укрывая соломенно-желтый, бурый, серый, едва зеленоватый пейзаж. Одна черноплодка гордо алела последними листиками. По участкам длинной фатой стелился дым, под ветром парусил белый укрывной материал, мягкий и невесомый. Пахло сыростью и прелью, грибами, древесной трухой, костром и землей. На яблоне болталось гнилое яблоко.
      — Я все сделал, чего еще помочь? — хозяйски пробасил Саша, откладывая молоток.
      — Мам, у нас есть что-нибудь поесть? — заныла Машка.
      Воздух глушил даже нытье, оно получалось уютное и неназойливое. Машка съела бутерброд, запила чаем из термоса и развеселилась. Мы закрыли все двери и ворота на сто замков и пошли к станции среди заборов, дымов, туманов и елок — свободные от сумок, еды, лопат, дачной ноши… Мы оставили там даже пустой термос. Мы шли и вяло рассуждали, в какой институт Сашке идти на курсы, а какой взять вторым вариантом, и сдавать ли централизованное тестирование.
      — Мама, смотри, я лечу! — закричала Машка, раскинула руки и понеслась с быстрым легким топотом по сырой, но не раскисшей еще земле.
      И пропала в тумане.
      Мы метались, как сказочный медведь с завязанными глазами за мышкой с колокольчиком. Мышка откуда-то издали звенела дурацким смехом, не выходила на отчаянные призывы и убегала все дальше, в сторону деревни, а не в сторону станции, и мы порысили за ней — умчит и потеряется, нашли: споткнулась, упала, плачет, — утешили, рванули на станцию — электричка уже идет.
      — Что делать будем? — спросил Сашка.
      — Побежим.
      Побежали. Дружно, стремительно, под уклон, безнадежно понимая, что электричка закрывает двери, шипит и уезжает. Не останавливаясь — остановишься тут — вылетели на перрон. И понеслись дальше. Над перроном, над пустым станционным зданием, деревьями, дымами, рельсами, заплывшими слезным покрывалом.
      — А ты что, тоже умеешь? — спросила Машка.
      — Ну нет, ты одна такая во всем мире, — проворчал Сашка.
      Я описала длинную петлю и спросила:
      — Куда?
      — Куда хочешь, — сказали дети. — Тут не видно ничего. Где кончается туман?
      Туда и направились.
 
      — У тебя ставочки нет? — привычно спрашивает Тамарка.
      — Нет, — так же привычно отвечаю я. — Сами вот только что рекламный отдел в два раза сократили. А что, у вас уже кризис?
      — Уже, — печально говорит Тамарка. — Прикинь, я только-только кредит на машину взяла. Блин, я прям напилась сегодня с горя.
      — Чего напилась?
      — А на работе у нас отходняк был. Все. С понедельника не работаем.
      — Плохо.
      — Ну я не сильно пьяная, ты же слышишь. Как твои? — спрашивает она.
      — Нормально мои, — отвечаю. — Машке вон очки на днях прописали, минус два.
      — А Сашка? Поступил он у тебя?
      — Поступил. Учится.
      — На бюджете?
      — На платном. Тоже мало радости с этим кризисом.
      — Слушай, ну какая подлость. Вот только-только понадеялись, что хоть какая-то стабильность. Знаешь, что пишут? Что журналисты — одна из десяти самых ненужных профессий в кризис.
      — А то ты раньше не знала.
      — А Бекешин твой где?
      — В Грузии вроде. Не знаю. Я не отслеживаю. Всю войну в Осетии был. Потом в Москву приезжал. Не знаю, вроде в Грузию собирался.
      — А он что про кризис говорит?
      — А что он мне из Грузии может сказать?
      — Нет, ну вообще? До Грузии?
      — Вообще — говорит, давай третьего ребенка рожать, общественно-политические условия опять предрасполагают.
      — Ясно. Слушай, ну что за жизнь, а? То война, то кризис, то холера, то революция. Ну почему мы не можем пожить спокойно, по-человечески?
      — А тебе кажется, это человеческая была жизнь?
      — Ну это какой уже кризис по счету, третий? Или четвертый? Вот зачем нам это все?
      — Не знаю. Чтобы не бояться, наверное.- А я все равно боюсь. Но у тебя, видишь, кредита нет. Тебе хорошо.
      — Да. Мне хорошо.
      — Не издевайся надо мной.
      — Я не издеваюсь. Ты ведь сама понимаешь, что спокойно, по-человечески никогда не будет?
      — Ну понимаю, и что? Что тут хорошего?
      — Только одно: что это не главное.
      — Ну? А главное что?
      — Ты как спросишь, Полякова, — заржала я.
      — А, ну да, — хихикнула она. — Типа основной вопрос философии, да? Ну ты имей меня в виду, если что.
      — Конечно. А ты меня.
 

Фея

 
      Что ты делаешь, кричит она, бешено отшвыривая в сторону табличку «все мужики — козлы!», что ты делаешь, вот что ты сейчас пишешь? Это что — ты думаешь, это проза, да? Ты думаешь, вот ты сейчас размажешь соплю по тарелке, повесишь на стену и будет креативный дизайн?
      Ага, говорю я и смотрю на нее проникновенно. Мне смешно.
      Это отстой и неформат, что ты делаешь, заявляет она, пиная сливу. Слива скатывается со стола, падает на пол, ее моментально слизывает Джесси.
      А что надо было, спрашиваю.
      Надо было хоть какое-то движение, блин, сердится она. Сюжет — знаешь такое слово? А, ты же философский кончала. Ну это — завязка — кульминация — развязка. Ты вообще собираешься из героини человека делать или что?
      Что, автоматически спрашиваю я.
      Ты должна была ей приличную работу найти хотя бы, поучает она. Научить ее за собой следить, что ли. Чтобы она прическу там сделала, гардероб поправила, брови выщипала, краситься начала.
      И к ней чтоб прекрасный принц сразу прицепился, предполагаю я.
      Да, принц! — запальчиво говорит она. — Вот надо было там еще, где она с каштаном-то растянулась у нефтяников, чтобы он наклонился ей помочь, и они встретились глазами, и вместе посмеялись над ее неуклюжестью.
      Дурь какая, говорю я.
      Не дурь, а хороший ход, говорит она. Устинову почитай. И им сразу станет легко-легко друг с другом.
      Ага, отвечаю. И он ей купит маленькое изданьице. А она будет им рулить и создавать ему имидж культурного человека.
      Ну да, говорит она, а чем плохо-то? Или этот, Абрикосов… Абрамов, поправляю. Ну Абрамов, какая разница, пусть бы он увидел, что она классный специалист, взял бы ее на работу, у нее бы сразу денег прибавилось и самоуважения. Почитай Веденскую.
      Так все ж мужики козлы? — недоумеваю я, подбирая со стола и показывая ей табличку.
      Она сидит на солонке и болтает ногами. Ну козлы, а что? Что ж теперь, вообще без них, что ли? Ну и что у тебя получится? Где развитие сюжета?
      Да не знаю, говорю, я как-то об этом еще не думала.
      Не думала она! У тебя ничего не меняется! Ну хоть бы муж к ней вернулся, что ли?
      Слушай, ну как он может вернуться, сержусь я, ты что, совсем ничего не понимаешь?
      Ну или дети хотя бы! Чтобы она приходит домой — а там бабах, дети торт испекли! На стол накрыли!
      Принца под уздцы привели, продолжаю я.
      Ну у тебя же ничего не меняется, вопит она.
      А у меня и так ничего не меняется.
      Ну и как ты из этого будешь делать сюжет?
      Никак не буду, развожу я руками.
      Ну смотри, у тебя уже с 2003-го сколько лет-то прошло? И ничего не изменилось?
      Как это не изменилось, у нее работа сменилась раз семь, дочь в школу пошла, она сама стала в школе работать, потом журнал редактировать, сын вот в институт поступил…
      Ну кому это интересно-то?
      Кому-кому, ей это интересно, это же ее жизнь. У нее дети растут, взрослеют, мир меняется, она тоже. Она дело какое-то делает, мысли какие-то думает.
      Да кому интересны ее мысли! Ты замуж ее отдай уже наконец!
      Так она и так замужем.
      Ну так пусть изменит ему.
      Она не хочет. Она мужа любит.
      Ну и сиди как дура.
      Она взлетает, крутит пальцем у виска, хватает табличку, сует под мышку и уносится в форточку.
      Сижу как дура.
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

02.01.2009


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13