Ленинград действует (Том 1)

      Это н а д о было сделать!
      Не отдыхая, чтобы не свалиться, я занялся после переезда дровами, плитой, обиванием двери, приготовлением пищи, оборудованием кухни под жилье - и делал все это при свете двух маленьких коптилок, которые нужно было подносить к самой вещи (притом - не дыша), чтобы разгадать, с чем в данный момент имеешь дело...
      Надо сказать, что отсутствие света в нашем быту, пожалуй, самое тяжкое испытание. Я, как и все, давно научился быть слепым, выработал в себе все навыки слепцов: умение находить дорогу и любые предметы на ощупь, обострив слух, определять окружающее по легчайшим звукам, - вообще научился жить в темноте. А это требует массы лишнего времени, особой замедленности движений, чтобы не уронить, не наткнуться, чтобы найти то, что лежит где-то прямо перед тобой, но чего ты не видишь.
      А когда к ночи все было сделано, я с гордостью подумал о торжестве духа над слабым телом!
      Мне представилось, что этот день, этот час поворачивает всю мою жизнь опять по-новому, что отныне счастье и удача будут сопутствовать мне, как прежде. И стало мне хорошо. И вот - хорошо с тех пор!
      На следующее утро я пошел в Союз писателей, где организовали получение хлеба.
      Из Союза пошел в ТАСС. Там удивились: я жив и пришел как нельзя более кстати:
      - Вам ехать надо. Сегодня же!
      - Куда?
      - В пятьдесят четвертую армию. Шумилов назначил вас персонально... Там начинается наступление...
      "Сегодня же" не вышло, потому что не оказалось машины, и мне сказали, что, когда будет машина, ее пришлют за мной и чтобы в ближайшие дни было дома...
      Веселый, окрыленный, как-то даже физически сразу окрепший, я возвращался домой.
      Весь город полон слухами о наших успехах на фронте. Мгу, судя по этим слухам, мы брали уже раз двадцать. Разговоры о Великих Луках, Новгороде, даже Пскове. Между тем люди, знающие больше, все это отрицают, в официальных сообщениях тоже нет ничего. Впрочем, официальных сообщений я уже не слышал по радио давно, а в последней газете, которую мне удалось прочесть, было сообщение о взятии нами Холма. Но хорошо, что тема слухов - наши успехи: всем о ч е н ь хочется добрых вестей. На днях взята Лозовая... Скорей бы, скорей!.. Какую-то хорошую речь говорил Крипс, мне передавали ее содержание, но где прочесть текст?
      ...Когда-нибудь в Ленинграде будет поставлен памятник неведомым героям, мужественно встретившим голодную смерть. Она страшнее и печальнее, чем смерть в бою. Но страх и подавленность отступают перед благоговейной и суровой гордостью от сознания, что ты - участник и свидетель небывалых и незабываемых событий, что ты и есть один из тех ленинградцев зимы 1941/42 года, о которых будет на протяжении тысячи лет говорить история. И своя собственная жизнь даже для себя самого перестает быть мерилом ценности. Во всем и всегда быть с народом, действовать и жить для него и умереть за него, если нужно. Какая прекрасная цель, как счастлив человек, перед которым горит такой яркий, освещающий его путь лучезарный свет!
      И вот почему я счастлив!
      Глава 14. НА ЛЕДОВОЙ ТРАССЕ
      Ладога, Влоя. 1 - 4 февраля 1942 г.
      4 февраля. 7 часов утра. Деревня Влоя
      Деревня Влоя Мгинского района находится километрах в пятидесяти от Мги. В ней и вокруг нее расположены тылы 54-й армии генерала И. И. Федюнинского...
      Самая нищая, самая ободранная, обобранная немцами, прожившими здесь месяц, крестьянская изба - блаженство по сравнению с любой ленинградской, хотя бы и роскошно меблированной квартирой, потому что в этой избе жарко натоплена печь и странно ненужными оказались вдруг все эти меховые куртки, ватники и свитеры, поверх которых я надевал полушубок в Ленинграде; потому что на столе стоит десятилинейная керосиновая лампа, при которой все обитатели избы - зрячи; потому что воды - чистой, колодезной - в избе огромная кадка и дров кругом в лесу сколько угодно; потому что жители деревни сыты, получая паек мукой (по 250 граммов) и варя огромные куски конины, которой тоже сколько угодно вокруг деревни, в лесу: здесь были бои, убитых, замерзших лошадей полна округа; потому, наконец, что у людей здесь полнокровные, здоровые лица... Единственный исхудавший до предела, с трудом передвигающий ноги и еле поднимающийся с ящика (заменяющего табурет) человек - это я, ленинградец, приехавший сюда сквозь кольцо блокады, заночевавший здесь на пути к штабу армии и дальше - к передовым позициям уже прославившихся армейских частей Федюнинского...
      И вот после четырнадцати часов сплошного, крепкого, небывалого за последние месяцы сна, я встал хоть и с головной болью, хоть и с болью в груди, с затрудненным дыханием застуженных легких, но встал с ощущением спокойствия, благополучия, как больной, впервые встающий на ноги после тяжелой болезни.
      Встал, подсел к жарко натопленной бабкою печке, в валенках на босу ногу, с распахнутым воротом, наслаждаясь теплом, совсем не стремясь скорей одеваться, без желания торопиться куда бы то ни было. Умылся холодной водой, и холод ее лицу и рукам был приятен. И, накинув полушубок, вышел на разломанное немцами крыльцо.
      И мороз предутренней ночи, которая была вся ярко залита луной, а в этот час уже предрассветно посерела и потемнела, тоже был приятен. А лес, дремучий, заснеженный, как при рождении мира, красив, и поля - снежная их пелена - величественны. И грузовые машины, выбеленные фургоны казались живыми, только задремавшими чудищами, совсем непохожими на остовы мертвых, вмерзших в улицы ленинградских машин...
      Извлек из рюкзака кофе, вскипятил на углях котелок воды и, пока все еще спали, напился кофе с черными ржаными, необыкновенно вкусными армейскими сухарями, полученными мною вчера, впитывающими горячий кофе, как губка.
      И пожалел только, что мечте моей ленинградской - о картошке и молоке не суждено сбыться, потому что район был территорией боев, отступлений и наступлений, ни одной коровы здесь не сохранилось, последняя картофелина выкопана давно.
      Доехал я сюда на машине, присланной за мною позавчера из ТАСС.
      Было девять утра, когда я вышел из дому. На набережной канала Грибоедова стояла трехтонная АМО - крытый брезентом фургон, пятнистый от белой, маскирующей краски. Кузов был полон вещей и сгрудившихся, навалившихся один на другого людей. Это были эвакуируемые - их оказалось четырнадцать человек. Тяжело катясь по засугробленным улицам Ленинграда, огибая и обгоняя саночки с покойниками, прижимая гудком к сугробам и стенам хлебные очереди, мешая женщинам, согнутым под тяжестью ведер, бачков, кастрюль, тазов с ледяной водой, мы приближаемся к Охтинскому мосту. В десять утра пересекаем Неву и, оставляя позади себя вмерзшие в лед пароходы, баржи, не обращая внимания на разрушенные и сгоревшие дома, мчимся дальше, в направлении к Всеволожской.
      И как только мы выезжаем на эту дорогу, ставшую военной, фронтовой трассой, - мы попадаем в поток попутных и встречных машин, в царство многих тысяч автомобилей - порожних и заметенных снегом в канавах, по обочинам, "раскулаченных" - превращенных в жалкие металлические скелеты. Попутные машины бегут во множестве с пассажирами, эвакуирующимися кто как может, кого как (по закону ли, по "блату" ли) устроили. Вот устроенные "по первому разряду": белопятнистый автобус с торчащей над крышей железной трубой "буржуйки"; грузовик-фургон, раскрашенный как попугай, с такой же трубой коленцем вбок, с окошечками и фанерной дверкой и приступочкой лестницы. И "по второму разряду": просто фургон, но уже без печки. И "по третьему": грузовик, переполненный изможденными людьми, закрытыми от ветра брезентом. И "по четвертому", печальному, как похороны без гроба: просто кузов грузовика либо бензоцистерна, на которых, предоставленные всем лютым ветрам мороза, без всякой уверенности, что доедут живыми, сидят, цепляясь друг за друга, лежат один на другом полутрупы с ввалившимися щеками, с темными и красными пятнами на лицах, не способные уже пошевелить ни рукой, ни ногой...
      Все там едет и едет чередой, все это надеется начать жить т а м, "за пределом", "по ту сторону".
      А кое-кто уходит пешком, волоча скарб свой на саночках, но скарб постепенно выбрасывается, сил все меньше. И часто на сугробе обочины вот уже мертвый, не выдержавший перехода, лежит в шубе навзничь глава семьи, а семья хлопочет вокруг. Похоронить? Нет сил и возможностей. Просто снять с него все ценное, сунуть украдкой тело под снег и самим потащиться дальше, минуя кордоны, по рыхлому снегу, леском, позади дач, потому что эвакуироваться пешком не разрешается. Да у иных и нет никаких эвакуационных удостоверений, без которых их не пропустят нигде и заставят вернуться обратно, или - за папиросы, за табак (самую высокую здесь, на трассе, валюту!) - посмотрят сквозь пальцы, пожалев посиневших детей: "Идите, да лучше сговоритесь с каким-нибудь шофером, чтоб подсадил!.."
      А шоферы - владыки на этом тракте! От них все зависит, они - как боги, они везут в Ленинград продовольствие и горючее. Им за спекуляцию, даже за мелкое воровство угрожает расстрел, но иные из них ловки и безбоязненны и требуют с голодающих встречных папирос и суют им - кто кусок хлеба, кто горстку муки.
      Мы едем по очень тяжелой, узкой дороге. Кругом белая снежная пелена с торчащими из нее кое-где обломками машин, а сама лента трассы светло-кофейного цвета. Два снежных вала тянутся вдоль нее. Дорога кое-где расчищается плугами, влекомыми трактором-тягачом, грохочущим гусеницами. Не дай бог, нагонишь такой - плетись за ним километра два, до широкого места, как пришлось за Всеволожской плестись нам, тратя на такой черепаший ход лишний бензин и лишнее время!
      Но если, разъезжаясь с одной из тысяч встречных машин, возьмешь на лишние десять сантиметров в сторону, где канава предательски скрыта ровным снежком, лежать твоей машине на боку, а тебе тащиться дальше пешком (коли ты при этом остался цел!), волоча свое барахло прямо по снегу на веревочке. И вот ты уже не полноправный эвакуирующийся, а жалкий аварийщик, кандидат в первоочередные мертвецы, - не выдержать тебе дальнейшего пути, нет у тебя ни папирос, ни табака, ни резерва энергии для устройства себе новой возможности погрузиться в машину.
      Мы едем, едем медленно, мешают встречные машины, мешают попутные. И вот - пробка. И сразу сотни машин, одна за другой, стоят. И напрасно беспомощные регулировщики бегают с красными и белыми флажками - пробка крепка, дорога забита, и можно стоять часами.
      Так едем... Вдруг впереди - железнодорожная станция. Все улицы, площади и дворы - забиты автомашинами. Перед путями железной дороги - исполинская наваль мешков с мукой. Вот он, наш скудный ленинградский паек, наша жизнь поток муки для снабжения Ленинграда! Машина за машиной - десятки, сотни, тысячи, одна за другой, сплошной конвейерной лентой. Машины текут к станции сбрасывают мешки и, освобожденные, тот же час устремляются порожняком обратно - за Ладогу, к Жихареву! А мешки погружаются в вагоны, и составы их везут в Ленинград, чтобы обеспечить день жизни осажденного города-великана.
      Это - станция Борисова Грива. И направо от дороги - столб:
      "Бор. Грива. От Ленинграда - 50 км, от Морье - 18".
      Но Морье - это в сторону, оно никому не нужно. От Борисовой Гривы трасса спускается прямиком к Ладожскому озеру, оно отсюда в нескольких километрах, и можно бы пробежать их быстро, но - пробка! Длинная, в несколько километров, пробка! В ней застряли и мы, между колонной военных машин и каким-то эвакуирующимся из Ленинграда на десятке грузовиков заводом. Красноармейцы приплясывают от холода на снегу. Далеко не все они одеты в полушубки и валенки, многие ежатся в своих черных ботинках с обмотками, в подбитых ветром шинелях.
      Стоим часа два, расхаживая между грузовиками.
      Нестерпимо хочется есть!
      Стынущие на застопоренных машинах люди ждут терпеливо.
      Я раздумываю о тысячах едущих по трассе честных шоферов, о мужественных, сильных духом ленинградцах-горожанах. Но на каждую тысячу их есть и несколько иных людей - опустившихся, деморализованных обстановкой блокады, а то и просто жуликов, спекулянтов. Их замечаешь сразу, они со своими мелкими делишками бросаются всем в глаза! Вот, сойдясь в кружок, сторонясь людей, группки таких дельцов, решают на лету свои спекулянтские, обменные дела. И кусочки хлеба, пачки папирос переходят из рук в руки. И то здесь, то там видны украдкой жующие рты, за которыми с безнадежной жадностью наблюдают с кузовов переполненных машин застывшие, как бронзовые скульптуры отчаяния, беженцы.
      И наконец, "тычком-пырком", проползая десять - двадцать метров и вновь останавливаясь, машины начинают продвигаться вперед, пробка постепенно рассасывается, и наша машина опять бежит по дороге.
      Перед нами раскрывается ледяной, заснеженный, белый покров Ладожского озера, пересеченный уходящими в бесконечность лентами дорог в трех-четырех направлениях, и каждая - в два ледяных пути, для двух следующих в противоположные стороны, потоков машин.
      На берегу столпотворение машин да несколько зенитных установок в укрытиях из ледяных кирпичей.
      В 5 часов 12 минут дня мы вступаем на лед. Здесь так просторно, что поток машин стал пунктиром, - дистанции между машинами велики, каждая может обогнать другую. Справа и слева - два снежных вала взгроможденных снегоочистителями-плугами. Вешки обозначают направление. Через каждый километр - полубашенки из снежных кирпичей, прикрытые сверху жердями; в них убереженные от ветра только с одной стороны, как белые статуи в нишах, стоят в маскировочных пожелтевших халатах регулировщики с флажками - белым и красным, с красными носами. Иные разожгли большие костры в своих полубашенках, и пламя причудливо мерцает на снежных и ледяных кирпичах. Здесь и там сложены дрова и бочки с горючим. Изредка - большие палатки ремонтников. Регулировщиков, охраны да белые укрытия зенитных установок. Стволы ощерены в небо, - обращенные справа к Шлиссельбургу, к немцам, а слева - уже темнеющие, лиловатые - на финскую сторону.
      А из-под снега кое-где - остатки разбомбленных машин, скрюченный железный хлам...
      Степь! Снежная степь!.. И по ней - ниточки похожих на жучков-плавунцов машин. Муравьиные череды в одну сторону, по каждой трассе. Этих машин-муравьев - нескончаемое количество: нет числа, нет конца, нет перерыва, - бегут, бегут, бегут, пересекая озеро, перестав быть машинами, превратившись в маленькие живые существа, спешащие по своим, неведомым человеку, неотложным делам...
      Еще не стемнело, начинаются сумерки, а вдоль каждой из трасс постепенно вспыхивают мигалки маячных огоньков - зеленые и неокрашенные сигнальные точки огня. И возле каждого регулировщика - фонарь, устроенный из бидона, со светящейся дыркой в боку: видимый сбоку, невидимый сверху свет.
      Мы едем через озеро, небо темнеет, спускается чернь небес. Сотни незатемненных фар секут снежные покровы качающимися лучами. Задние стенки фургонов и автобусов, освещенные бегущими сзади машинами, кажутся маленькими, зыбкими экранами какого-то фантастического представления.
      Мы катимся без фар, напрягая зрение, открыв переднее стекло, продуваемые ледяным ветром насквозь. И ровно через полтора часа бега останавливаемся перед въездом на восточный берег Ладоги. Озеро кончилось. Тут в пар кипящих радиаторов, в перепутанных лучах фар, в зареве света. среди сотен тяжело дышащих, выныривающих из тьмы машин, стоим, - шофер чинит фары. Взбираемся на берег. Это поселок Лаврово. Тут дороги расходятся в разные стороны. На перекрестках указатели и взмахивающие флажками регулировщики. Наш путь - в главном потоке машин, на Жихарево.
      Еще часа полтора мы едем, уже при луне, то меж стен голого кустарника, похожего на илийский камыш, то леском, то болотами, по дороге, по которой встречных машин почти нет, - встречные, должно быть, идут по другой дороге.
      Сейчас будет Жихарево - тепло, еда, отдых! Так надеются все промерзшие, голодные, предельно уставшие люди.
      И вот, проплутав между дающими на разных перекрестках разные советы регулировщиками, связанные в своем движении сотнями мешающих свободному пути машин, мы наконец въезжаем в залитое лунным светом, мигающее огоньками Жихарево. Среди улиц домов, скопления грузовиков - ничего не понять.
      Большая арка. Мы останавливаемся, проехав ее. Все! Здесь бараки эвакопункта, десятки указателей, и все-таки полная неразбериха. Замерзшие наши пассажиры помогают друг другу, женские голоса плачущи беспомощны. Вещи сбрасываются на снег. Но... десятки новых распоряжений, вещи снова втаскиваются в кузов... В столовую - есть? Оформлять документы? Сразу грузиться в поезд? Или здесь (где именно?) ночевать? Где согреться?
      Маленькое, наполовину уничтоженное село Жихарево никак не вмещает этого потока людей!
      У меня в руках аттестат, иду с ним к коменданту. Разыскиваю его, получаю через питательский пункт на складе сухой паек на два дня: 750 граммов сухарей. 70 граммов сахарного песку и пакетик концентрата горохового супа - 150 граммов.
      Но мне нужна горячая пища! С трудом добиваюсь талона на кухню.
      Иду на кухню - очередь на морозе к окошечку будки. Мне дают порцию каши - горячей, пшенной, хорошей, но есть негде. Обогнув будку, сажусь с другой ее стороны на обледенелую ступеньку крыльца, ставлю на другую мой котелок; совершенно окоченевший от мороза съедаю кашу, держа ложку несгибающимися пальцами и глотая вместе с горячей кашей ледяной ветер. Чаю бы! Но взять его негде.
      Почти до часу ночи я, не находя себе не только ночлега, но даже пристанища, чтоб обогреться, расхаживаю на морозе. Наконец ввалился в комнату коменданта и "явочным порядком" остаюсь в ней ночевать, разложив на полу найденные тут же листы фанеры, развернув на них мой спальный мешок.
      Утром комендант мне жаловался: условия на эвакопункте жуткие потому, что до 20 января Федюнинский, чья армия стояла здесь, не имел разрешения от Военного совета на организацию в занятых воинскими частями бараках базы для эвакуируемых. А когда наконец 20 января такое разрешение было получено, то заниматься какой-либо организационной работой оказалось поздно: 22 января прибыла первая партия в несколько сотен эвакуируемых, и с того дня поток их, все возрастающий, течет непрерывно.
      ...На следующий день, миновав Троицкое, Войбокало и Шум, к двум часам дня я оказался в деревне Влоя, находящейся на линии движения машин 54-й армии, и, поместившись в теплой крестьянской избе, решил остаться до утра, я уже был обессилен.
      Я сразу же лег спать, раздевшись, улегшись в спальный мешок, вплотную к русской печи, и проспал до утра. Утром попытался получить на кухне завтрак но не получил его и занялся писанием дневника...
      А сейчас - пора идти ловить попутный грузовик!..
      Глава 15. В АРМИИ ФЕДЮНИНСКОГО
      Домик в Оломне. Над картой бое
      вых действий. Опять на передовых.
      Перед наступлением
      Район Оломны - Погостья. 54-я армия,
      883 гаубичный полк. 6 - 15 февраля 1942 г.
      ДОМИК В ОЛОМНЕ
      6 февраля. 6 часов дня
      Деревня Оломна Киришского района. Ослепительное яркое солнце и чистейший белый снег. Чувствуется приближение весны. И даже сейчас, когда солнце, вплотную склонясь к горизонту, положило на снега синеватые тени, день еще ярок и праздничен, мирен, тих и величественно красив. Эти длинные-длинные тени протянулись от изб - то целых, то разрушенных недавно побывавшими здесь немцами, - от тракторов, грузовиков, фур, палаток, от трофейных немецких почтовых автобусов и орудийных передков, от обломков всяких машин, от колодезных журавлей, что высятся над замерзшей рекой, припавшей к моей избенке крутым излуком. Ветви деревьев кажутся выгравированными на жестко зарозовевшем небе...
      Я, кажется, сказал: день мирен и праздничен? А ведь утром, наблюдая сквозь обледенелые стекла маленького оконца за этим великолепным миром, я видел, как пышными тучками клубились разрывы снарядов. Проклятый враг нащупывал наши штабы и наши части огнем дальнобойных орудий откуда-то из-за Пудостья, где он сидит, не выбитый пока нами, забравшийся (занес же его черт сюда!) в такие глубины нашей родимой земли, куда до войны и самая бесшабашная фантазия не могла бы его допустить!
      Деревня Оломна, как и Гороховец, не сожжена немцами: не успели, очень уж поспешно бежали отсюда. А вокруг - леса, леса, бескрайние, русские, всегда мирно дремавшие, а сейчас потревоженные войной!..
      В занесенных снегом землянках вокруг Оломны находят наши воины и наши крестьяне трупы русских людей со страшными следами пыток, останки заживо сожженных пленных красноармейцев и командиров.
      Мал мала меньше, плачут, и смеются, и щебечут ребятишки за стеной комнаты в избе, принявшей в себя несколько крестьянских семейств из других изб, занятых нашими воинскими частями.
      Безропотно переносят жители все неудобства, лишения и невзгоды, лишь бы подальше отогнала ненавистную орду гитлеровцев спасительница Красная Армия. И заботливы, предупредительны, радушны каждая девушка, каждый старик.
      Спасибо корреспонденту "Известий" Садовскому, который принял во мне, уже едва державшемся на ногах, участие, накормил и устроил меня. Из разломанного дубового гроба (других досок не нашлось) были сооружены эти вот нары, на которых лежу, а на следующий день мне оказали медицинскую помощь... Врач медсанбата определил: у меня истощение второй степени и бронхит.
      8 февраля. Полдень. Оломна
      Пасмурный день. Резкий морозный ветер доносит гул сплошной канонады.
      Только что изучал карту. Части 54-й армии занимают примерно следующую линию фронта. На севере (где они смыкаются с Синявинской группой) они расположены на участке железной дороги между Мгой и станцией Маково, около Мишкина. Отсюда наши позиции тянутся к югу, до станции Малукса, вдоль железной дороги Мга - Кириши. Здесь линия фронта проходит по самой железной дороге, насыпь которой находится в руках противника, за исключением клиньев, вбитых нами в его расположение: недавно взятой нами станции Погостье и еще двух-трех пунктов между Погостьем и Киришами. Угол, составляемый этой железной дорогой и той, что идет вдоль реки Волхов к городу Волхову, - в немецких руках. Старые Кириши - в наших. Новые Кириши - в руках противника, а позади него - блокирующие его части 4-й армии Мерецкова. Стык этой армии с 54-й проходит вдоль берегов Волхова, а южнее войска Мерецкова большой дугой огибая с тыла Чудово, ведут бои, направляя свой удар к Любани.
      На передовых, в районе станции Погостье и вдоль железной дороги, идет денно и нощно бой затяжной, пока не слишком напряженный, - идет штурм немецких позиций. По ним бьет артиллерия, в том числе быстро меняющие свои позиции, удручающе действующие на немцев батареи "марусь"1. Долбят штыком и гранатой вражеские блиндажи пехотинцы. Ходят в тыл к немцам лыжники...
      Мы ждем начала решительного наступления!
      НАД КАРТОЙ БОЕВЫХ ДЕЙСТВИЙ
      Читателю необходимо знать историю боев, которые вела 54-я армия генерала И. И. Федюнинского. С осени 1941 года в течение всей осады ленинградцы думали и говорили об этой армии как о своей надежде на освобождение от кольца блокады, как о своей жизни...
      12 февраля. Утро. Оломна
      Всем хочется знать: что же именно 54-й армией сделано и что делается?
      Я знаю: Федюнинский вот-вот начнет новое мощное наступление, уже начинает его. Вчерашняя, первая попытка успеха пока не дала. Что будет завтра? Федюнинский с членами Военного совета находится на выносном пункте управления, в лесу, руководя происходящими боями, пробуя силы врага, стремясь нанести врагу решительный удар. Наиболее нужные командующему части штаба постепенно перебираются вперед, в лес, поближе к передовым позициям. Как разворачивались боевые действия? И что предстоит армии в ближайшие дни?
      Передо мной - карта. Сверху - Ладожское озеро. Ниже - треугольник, образованный отрезками железных дорог и рекою Волхов. По северной стороне треугольника, между Мгой и городом Волховом, - станция Назия и Войбокало. На юго-западной, между Мгой и Киришами, - станция Малукса, Жарок, Посадников Остров.
      Через левый угол треугольника (Назия - Малуксинский Мох) и полоску до деревни Липки на берегу Ладоги проходила линия обороны 54-й армии. Вдоль юго-западной стороны треугольника, от Малуксинских болот до Киришей (и еще немного к югу), тянулась линия обороны 4-й армии (в ту пору ею командовал генерал В. Ф. Яковлев). К югу от Киришей, по правобережью реки Волхов, оборонялись войска 52-й армии генерала Н. К. Клыкова. В 4-й и 52-й армиях, растянутых по фронту на пятьдесят и восемьдесят километров, сил было крайне мало, в два-три раза меньше, чем у гитлеровцев, занимавших территорию к западу от реки Волхов и к юго-западу от железной дороги Мга - Кириши.
      Отсюда, примерно от Чудова, 16 октября немцы начали наступление на Тихвин. Стремясь по всему фронту прямиком на север, к Ладожскому озеру, они 24 октября ворвались и в пределы обозначенного мной треугольника: от станции Погостье - на Войбокало и от Киришей, вдоль реки Волхов, - к городу Волхову, к первенцу нашей электрификации - Волховской ГЭС.
      4-я армия (отъединенная немцами от 52-й армии, оставившей Большую Вишеру) вынуждена была отступить, и немцы вскоре заняли почти весь треугольник. К северной стороне его они вышли у станции Войбокало. На этом рубеже и в нескольких километрах южнее города Волхова врага удалось остановить сосредоточившимся здесь войскам 54-й армии И. И. Федюнинского.
      Это был период октябрьских и ноябрьских тяжелых оборонительных боев. Получив подкрепления (в частности, из осажденного Ленинграда), подготовляясь к контрудару, армии Федюнинского удалось перед концом ноября добиться перевеса в силах.
      После того как наша 52-я армия двинулась в контрнаступление на Большую Вишеру, а 4-я армия - на Тихвин, 54-я армия Федюнинского в свою очередь 3 декабря нанесла немцам сильнейший контрудар в районе Войбокала. Были брошены в бой силы 6-й бригады морской пехоты, 311-й стрелковой дивизии (полковника Биякова), 80-й (подоспевшей из Ленинграда) и 285-й стрелковых дивизий, 122-й танковой бригады (полковника Зазимко), артиллерийские, саперные и другие части и, конечно, авиация.
      В течение десяти дней армия освободила ряд населенных пунктов: совхоз "Красный Октябрь", Тобино, Падрило, Опсала, Овдокала (немецкие гарнизоны в них были окружены и уничтожались). Срочно бросив сюда крупные резервы, немцы замедлили было ход нашего наступления, но тогда, 15 декабря, Федюнинский нанес им стремительный удар с фланга двумя переправленными из Ленинграда стрелковыми дивизиями: 115-й и 198-й. Немцам и в голову не могло прийти, что 54-я армия получит крупные подкрепления из... осажденного, голодающего Ленинграда! Ударом этих двух дивизий, нацеленным от синявинских Рабочих поселков No 4 и No 5, прямиком из Кириши, весь занятый немцами треугольник был рассечен надвое. Обе дивизии, презирая тридцатиградусные морозы, двигаясь по заснеженным лесам и по болотам Малуксинского Мха, через несколько дней достигли деревень Оломна, Гороховец, Бабино, уничтожили здесь немецкие гарнизоны и сомкнулись с другими - 3-й гвардейской, 310-й стрелковыми дивизиями и прочими частями, отстоявшими город Волхов и, начиная с 20 декабря, отбросившими немцев вдоль реки Волхов почти до Киришей.
      115-я дивизия, в частности, сменила здесь вынесшую тяжелые оборонительные бои за город Волхов, а потом наступавшую от него вдоль реки 3-ю гвардейскую стрелковую дивизию генерал-майора Н. А. Гагена, которая ушла на короткий отдых. 198-я дивизия стала рядом со 115-й. Крайний левый фланг 54-й армии одновременно сомкнулся с частями гнавшей немцев от Тихвина 4-й армии.
      Бросая артиллерию, танки, ручное оружие и боеприпасы, спасаясь мелкими группами, почти окруженный враг в панике отступал к прежнем своим позициям. Здесь, на линии железной дороги Кириши - Мга, ему удалось закрепиться. 54-я армия вышла на линию этой дороги к 27 и 28 декабря. Ожесточенные бои разыгрались здесь у станций Погостье и Жарок. А 311-я стрелковая дивизия Биякова у Посадникова Острова и у Ларионова Острова с ходу прорвалась дальше к югу, за железную дорогу, и, угрожая окружением Киришей, выдвинулась в немецкий тыл. За нею перешли железную дорогу 80-я стрелковая дивизия (у станции Жарок) и 285-я.
      28 декабря, форсировав реку Волхов, к Киришам приблизились и части 4-й армии. Эта армия, освободившая 9 декабря Тихвин, а 21 декабря - Будогощь, вошла теперь вместе с 52-й и 2-й ударной армиями в недавно (с 17 декабря) созданный Волховский фронт, которым командует генерал армии Мерецков.
      Если бы наступление армий Волховского фронта удалось развить, то громада наших войск, протянувшаяся до Новгорода, двинулась бы от реки Волхов строго на запад и вся немецкая группировка, осаждающая Ленинград, была бы поставлена под удар. Под угрозой окружения немцам пришлось бы немедленно отступить от Ленинграда.
      Вот на это и надеялись ленинградцы перед Новым, 1942 годом!
      Но немцам, разгромленным под Тихвином, городом Волховом и под Войбокалом, удалось удержаться в Киришах: пока мы наступали, они подтягивали сюда крупные резервы и сильно укрепили здесь рубежи.
      Вырвавшись вперед у Киришей, 311-я дивизия Биякова осталась в тылу у немцев. Став нашим изолированным форпостом, испытывая трудности без снабжения, эта дивизия продолжала вести ожесточенные наступательные бои. При поддержке дальнобойной артиллерии 54-й армии (в частности, 883-го артполка майора Седаша) она выполняла местные задачи.
      В тылу у немцев она действовала весь месяц, а затем вышла к нашей линии фронта и на рубеже железной дороги присоединилась к своим прежним соседям 80-й и 285-й дивизиям.
      Общее декабрьское наступление 54-й армии в последних числах декабря было на линии Кириши - Мга приостановлено. Надо было чистить весь освобожденный армией треугольник от разрозненных, метавшихся там немецких групп, укрепить растянувшиеся коммуникации, обеспечить передовые части пополнениями и снабжением.
      При таком положении встречен был Новый год. И мне понятно теперь, почему новогодние надежды ленинградцев на быстрое взятие Мги и открытие железнодорожной связи со всей страной не оправдались.
      Линия фронта в основном стабилизировалась на весь январь и начало февраля. Однако бои за Погостье продолжались.