История испанской инквизиции (Том I)

Инквизиторы запросили верховный совет, послав ему дело Мельхиора. Решение, исшедшее от этого совета 24 апреля 1567 года, гласило: так как обвиняемый дал много показаний о новых предметах со времени приговора 6 мая 1566 года, то подобало произвести новое разбирательство, вместе с епископом и юрисконсультами, прежде чем предлагать дело совету. Это соображение и присутствие вальядолидского инквизитора дома Диего Гонсалеса побудили верховный совет приказать, чтобы дело было рассмотрено в Мурсии в его присутствии и послано затем в Мадрид. Приговор был произнесен 9 мая 1567 года; затем последовало разделение мнений: трое судей голосовали за передачу в руки светской власти, двое судей - за примирение обвиняемого с Церковью.
      XXXIV. Довольно странно видеть, что в трибунале заседали два инквизитора с именем Диего Гонсалес, что они расходились в мнениях, стоя во главе двух секций трибунала, и защищали каждый от своего имени и от имени своих приверженцев. Дом Диего Гонсалес, инквизитор Вальядолида (принимавший участие в суде по приказу верховного совета), основывался при голосовании за релаксацию на том, что было доказано фактами, а именно, на неискренности раскаяния обвиняемого. Другой дом Диего Гонсалес, инквизитор Мурсии, мотивировал свое мнение тем, что Мельхиор действительно раскаялся в своем преступлении, которое состояло только в принятии иудаизма и сокрытии проступков, чуждых ему, в которых его обвиняли, потому что он назвал много лиц, а в отношении других объявил, что ссылается на показания свидетелей по причине слабости своей памяти; это признание не позволяет смотреть на него как на лжекающегося согласно учению многих авторов (которых он цитировал). Верховный совет положил конец этому разделению мнений 15 мая 1567 года, приказав передать Мельхиора в руки светской власти; мурсийский трибунал вынес второй окончательный приговор, сообразный с полученным им верховным декретом. Казнь была назначена на 8 июня.
      XXXV. Вопреки правилам уголовного права (постоянно бездействующим в трибунале, который руководится вместо закона произволом) Мельхиор был вызван в суд 5 июня и увещеваем объявить большее число своих соучастников, потому что свидетели упомянули их как участников собраний, в которых он бывал. Мельхиор повторил в своем ответе все уже рассказанное им. Хотя он был понуждаем на новых заседаниях 6 и 7 июня сделать новые разоблачения, он настаивал на своих прежних ответах, не зная, что уже осужден. Но когда в десять часов вечера он увидел, что готовятся надеть на него костюм передаваемого в руки светской власти и что священник уже вошел в его тюрьму для увещевания к смерти, он прибег к столь часто употреблявшемуся им средству: он объявил, что, порывшись в своей памяти, может назвать новых соучастников. Инквизитор прибыл к нему в тюрьму, и Мельхиор назвал другой дом, где собирались иудействующие, и поименовал семь лиц, которых, по его словам, он видел там. Он не удержался на этом и составил список семи синагог и четырнадцати лиц, которые их посещали. На вопрос, почему он до сих пор скрывал все эти подробности, он ответил, что Бог попустил это за его грехи. В три часа утра он снова попросил свидания и выдал другой дом еретиков-иудействующих. Ему заметили, что объявленное не согласуется с тем, что установлено в процессе, потому что он не говорил ни о некоторых лицах, ни о некоторых вещах, о которых он не мог забыть. Мельхиор отвечал, что не знает больше ничего.
      XXXVI. Он был отведен на аутодафе с остальными приговоренными к передаче в руки светской власти. Придя на место казни, он попросил свидания. Инквизитор, оставив свое место, встал сбоку и получил показание, в котором Мельхиор называл еще два дома иудействующих и двенадцать еретиков. Ему заметили, что этого показания недостаточно для подтверждения результата процесса. Он уверял, что не вспоминает ничего больше, но если дадут время, то он постарается вспомнить еще. Несколько минут спустя он подозвал инквизитора и назвал ему семь лиц. Аутодафе еще не было закончено, когда он пожелал сделать третье разоблачение и назвал еще два дома и шесть лиц. Эти инциденты побудили инквизиторов начать обсуждение положения. Так как среди лиц, названных Мельхиором, были такие, которые уже включены в показания свидетелей и которых даже приказали арестовать, то инквизиторы согласились приостановить исполнение приговора и велели отвести Мельхиора в тюрьму. Этого он только и хотел. 12 июня он подписал свои показания. Ему заметили, что свидетели предполагают большее число соучастников, о которых он должен знать; он отвечал, что не помнит.
      XXXVII. Это не должно удивлять: опасность более не угрожала. 13 июня Мельхиор сказал, что он ошибся, назвав такого-то своим соучастником. Однако во избежание того, чтобы отказ от слов не был истолкован в дурном смысле, он полагал, что нужно назвать другой дом и двух лиц, о которых он вспомнил. Инквизиторы были очень далеки от того, чтобы идти навстречу настроениям, которые Мельхиор хотел им внушить. Прокурор-фискал снова заговорил о передаче обвиняемого в руки светской власти как хитро воспользовавшегося умолчаниями в своих признаниях и постоянно предпочитавшего лукавство и извороты искренности и прямоте на всем протяжении процесса, причем он прибегал к этим приемам как тогда, когда называл по именам своих соучастников, так и тогда, когда принимал решение сказать, что он их не помнит.
      XXXVIII. Видя, что прокурор-фискал настаивает на своем требовании, несмотря на все показания Мельхиора, последний почувствовал новую тревогу. Убежденный, что его гибель решена, он придумал новый способ защиты. 23 июня он попросил быть выслушанным. Находясь в присутствии своих судей, он принялся умолять их о сострадании. "Что я мог сделать больше, - говорил он, - кроме показания против самого себя вещей, которых никогда не было? Поэтому, если сказать вам правду, знайте, что я никогда не был приглашаем ни на одно собрание, никогда на них не бывал для того, чтобы присутствовать при еретических собеседованиях, и приходил только по своим торговым делам".
      XXXIX. Мельхиор был призываем на заседания пятнадцать раз в течение июля, августа, сентября и первых чисел октября. Его ответы постоянно были одни и те же. 16 октября явился новый свидетель, пятнадцатый, показание которого было сообщено Мельхиору. Он отрекся от всего. Так же он поступил с показанием другого свидетеля, заслушанным 30 декабря. Обвиняемый просил дать ему. копию оглашения, написал сам свою защиту и попросил, чтобы ему позволили выставить своих собственных свидетелей, поименованных им, чтобы доказать, что он был не в Мурсии, а в Толедо в эпоху, указанную его обвинителями.
      XL. Инквизиторы не считали, что доказательство, предложенное обвиняемым, способно ослабить улики свидетелей. Приняли ли они это решение, твердо веря, что преступление доказано? Чего ждать от учреждения, члены коего толкуют в обратном смысле принцип, который требует, чтобы судьи были неподатливы на обвинения и благожелательны к защите? Эти слуги правосудия утверждают, что процесс против ереси полезен религии, что этот принцип делает предполагаемую улику достаточной и что в случае подозрения подобает погубить человека для поддержки правоверной доктрины. Увы! Как бы ни было ужасно подобное мышление, существует трибунал, где следуют таким правилам.
      XLI Наконец, процесс Мельхиора обсуждался в третий раз 20 марта 1568 года. Инквизитор и юрисконсульт осудили его на релаксацию; епископ и другой юрисконсульт голосовали за примирение. Мельхиор предвидел по косвенным обстоятельствам ожидавшую его участь. Он не забыл средств, употреблявшихся им несколько раз, и возобновил их. Получив свидание 24 марта, он дал длинное показание против самого себя, назвал три дома и тридцать лиц, среди них двух раввинов, проповедовавших, по его словам, Моисеев закон.
      XLII. На четырех заседаниях, происходивших в следующие дни, он назвал много других домов и лиц, собиравшихся там. 13 апреля он увеличил перечень одним домом и пятью лицами. Ему сказали, что он еще виновен в умолчании, потому что среди стольких названных лиц он скрывал некоторых, которые были не менее известны, чем названные им, и нельзя предполагать, что он их забыл.
      XLIII. Эти слова заставили Мельхиора потерять спокойствие, которое он обнаруживал до сих пор, и он стал смотреть теперь на свою гибель как на решенную. Он начинает неистовствовать против прежних и теперешних инквизиторов, против визитаторов инквизиции, слуг и служащих тюрьмы и трибунала, свидетелей и других лиц, присутствовавших в процессе, и наконец сказал в припадке гнева и раздражения: "Что могут со мной сделать? Сжечь? Пускай! Пусть меня сжигают за то, что я не могу объявить невозможного, не зная, чего от меня требуют. Однако знайте, что показанное мною против самого себя истинно, но все сказанное о других целиком ложно; ибо я заявил о них, увидав, что вы желаете, чтобы я донес на безупречных людей и сделал их положение несчастным. Не имея никакого понятия ни об именах, ни о звании этих несчастных, я назвал все, что приходило мне в голову, в надежде положить конец моему бедствию. Тем не менее, видя теперь, что мое положение беспомощно, я не хочу, чтобы по моей вине было причинено кому-нибудь зло. Вследствие этого я беру назад все свои показания, а теперь, когда я исполнил свой долг, пусть меня жгут, когда угодно". Процесс был отослан в верховный совет, который утвердил в третий раз приговор о передаче в руки светской власти и написал трибуналу 24 мая, что напрасно призывали обвиняемого на новые заседания после того, как был произнесен приговор о релаксации, потому что их должно разрешать только по просьбе обвиняемого.
      XLIV. Вместо того чтобы уступить приказанию, только что полученному, инквизиторы вызвали Мельхиора 31 мая и спросили, не имеет ли он чего-нибудь сообщить. Он отвечал, что ему нечего больше сказать. Ему сказали, что в его показаниях много противоречий и несовпадений и что спасение и благо его души требуют, чтобы он сказал раз навсегда полную истину о себе и о виновных, которых он знает, избегая давать ложное показание.
      XLV. Последние слова разоблачили коварство инквизиторов, ибо они требовали взять назад его последнее показание. Но Мельхиор, по своему печальному опыту знавший характер инквизиторов, отвечал им: "Если вы хотите знать чистую правду, то найдете ее в процессе, где она хранится с давнего времени, хотя вы и не обращали на нее внимания до сих пор: она выражена в показании, данном мною сеньору Айоре, когда он ревизовал трибунал". Справились с этим документом и прочли там, что подсудимый не знает ничего из того, что от него требуют. Он мог бы с такой же выгодой сослаться на то, что он показал перед визитатором Коскохалесом, потому что и перед ним открыто отрекся от всего. Тогда между инквизиторами и Мельхиором произошел такой диалог:
      XLVI. "Каким образом выраженное от вашего имени в этом документе может быть чистой истиной, по крайней мере в той части, которая касается лично вас, когда вы неоднократно сознавались, что присутствовали на иудейских собраниях, верили в учение, проповедовавшееся там, держались целый год верований закона Моисеева, пока вас не разубедил монах?" - "Я изменил истине, когда давал это показание против самого себя".
      XLVII. "Но как случилось, что показание ваше против вас самих и многое другое, что вы теперь отрицаете, вытекают из показаний большого числа свидетелей?" - "Я не знаю, правда это или ложь, потому что я не видал процесса, но если свидетели сказали то, что предполагают, то только потому, что они были поставлены в такое же, как и я, положение. Они любят меня не больше, чем я себя. Достоверно то, что я показал против себя и правду и ложь".
      XLVIII. "Какой мотив побудил вас заявить, к вашему ущербу, вещи, противоречащие истине?" - "Я не думал себя обвинять: я надеялся, напротив, извлечь из этого большую выгоду, потому что видел, что, не признаваясь ни в чем, я прослыву нераскаянным и мне не поверят; таким образом изложение истины могло привести меня к эшафоту; мне казалось, что ложь будет полезнее, как и случилось на двух аутодафе".
      XLIX. 6 июня объявили Мельхиору Эрнандесу окончательный приговор и уведомили его о приготовлении к смерти на аутодафе, которое собирались справлять на следующий день. Его одели в костюм передаваемого в руки светской власти и дали ему духовника. В два часа утра он попросил его выслушать, говоря, что желает очистить свою совесть. Инквизитор отправился в тюрьму в сопровождении секретаря. Мельхиор сказал ему, что в том положении, в каком он сейчас находится, готовясь явиться перед божественным судом, без надежды избегнуть смерти или получить новую отсрочку, он считает себя обязанным заявить, что никогда ни с кем не говорил о Моисеевом законе и ничего не слыхал на этот счет; все сказанное им в противоположном смысле о себе самом и о других лицах, поименованных им в процессе, является лжесвидетельством, которое было внушено желанием сохранить свою жизнь, и основано на убеждении, что он удовлетворит инквизиторов, говоря так. Он прибавил, что считает себя обязанным просить прощения у обвиненных им лиц, чтобы Бог принял его раскаяние, и сделать подобающее удовлетворение их чести и незапятнанному имени как умерших, так и живущих еще.
      L. Инквизитор напомнил ему, что для его спасения важен долг по отношению к истине, даже при сострадании к тем, на кого он донес, что свидетели, показавшие против него, многочисленны, что их показания вполне искренни и заслуживают доверия. Инквизитор умолял его именем Божиим освободить свою совесть от лежащей на ней тяжести и не отягчать своего состояния новой ложью в час смерти. Мельхиор повторил, что все сказанное им против себя и против других лиц было ложью и выдумкой, построенной на изложенных уже им фантастических рассказах, что, впрочем, ему нечего больше прибавить и он готов просить у Бога прощения грехов.
      LI. Так окончился незаурядный и несчастный процесс Мельхиора: королевский судья приказал задушить его, и тело было сожжено. Мельхиор Эрнандес мог оставить некоторые сомнения насчет искренности своих последних показаний, хотя его дело не лишено превосходных способов защиты. Но все согласятся с тем, что этот процесс выявил ужасный беспорядок форм судопроизводства, презрение к правилам закона и злоупотребление тайной, окутывающей имена свидетелей. Нельзя также не согласиться с тем, что процесс этот обнаружил кричащие беззакония в области получения от обвиняемого признания, а также недостаток критики, не позволяющий судьям различать обстоятельства, где свидетели и обвиняемый говорят правду и где они умышленно лгут, руководясь частными соображениями. Далее процесс этот показал, что у судей постоянное предположение, что обвиняемый говорит неправду, когда он отрицает какую-либо улику, хотя бы она была незначительна, а признания были бы важны. Затем процесс подчеркнул привычку смотреть как на лжекающегося и виновного в запирательстве на того, кто объявляет свои ошибки и отрицает ошибки других, как будто он уступает чувству сострадания. К моментам, выявившимся в ходе процесса, нужно еще прибавить следующие: 1) мнение, что служба инквизитора не кончается даже после вынесения окончательного приговора; 2) принцип принуждения виновных путем дурного обращения с ними к признанию того, что выгодно и служит интересам трибунала; 3) существование и воздействие множества других злоупотреблений, противных правосудию и человечности, противоположных букве закона, а еще чаще духу Евангелия; наконец, 4) искажен самый предлог стольких неправильностей, то есть религия, во имя которой осмеливаются произносить слова сострадания и милосердия, в то время как величают безбожником того, кто жалуется и выявляет все эти варварские формы.
      LII. Этих печальных результатов не было бы, если бы не господствовал принцип секретности, скрывающей от обвиняемого опасный ход инквизиционного судопроизводства и прячущей от человеческих взоров пороки, почти всегда вызываемые невежеством, а иногда и преступной игрой человеческих страстей. Указанные мною злоупотребления имели место не только в мурсийском трибунале инквизиции. Вмешательство верховного совета доказывает, что та же система господствовала в других трибуналах, потому что он и одобрял их действия, и пользовался правом отмены и цензуры.
      LIII. Однако я признаю, что мурсийский трибунал в своем проекте искоренения ереси имел некоторую причину показывать себя суровым по отношению к иудаизму, который достиг такой степени роста и деятельности, что почти все потомки евреев возвращались к Моисеевой религии. Их число было так велико, что Филипп II, вопреки свойственной ему холодной жестокости, счел нужным предложить папе разрешить специальным бреве всем этим новым иудействуюшим, которые были бы готовы донести на себя, тайное отпущение, примирение с Церковью, с условной епитимьей, а также явить им помилование от других наказаний, особенно от конфискации имущества. Пий V [841] издал бреве, просимое Филиппом II, 7 сентября 1567 года; но послал новое бреве главному инквизитору Вальдесу, чтобы рекомендовать ему исключать из благодеяния нового закона лиц духовного звания, потому что нельзя одобрить, чтобы они были допущены к исправлению обязанностей службы в орденах, где они были приняты или продвинуты на высшие должности. Замечание, сделанное мною, не может, однако, извинить макиавеллистического поведения инквизиторов по отношению к узникам, как бы значительно ни было число иудействующих и как ни важна была бы необходимость остановить этот род заразы. Я расскажу несколько других событий, происшедших в мурсийской инквизиции и относящихся к этой же эпохе.
      Статья третья
      ИСТОРИЯ ДРУГИХ АУТОДАФЕ В МУРСИИ
      I. В 1564 году в Мурсии было аутодафе, на котором сожгли одного осужденного живьем и одиннадцать в статуях как заочно осужденных. Епитимийных было сорок восемь. Сохранение особых воспоминаний об этой церемонии обязано жестокому обстоятельству, если только возможно внушить больший ужас к инквизиции, чем внушали его предшествующие аутодафе. Педро Эрнандес был примирен с Церковью в 1561 году как подозреваемый в иудаизме. Он заболел в 1564 году и через посредство своего духовника попросил свидания с инквизиторами. Один из них отправился к нему на дом, и Педро сказал ему: "Когда я был привлечен к суду, я отрицал все на моем первом допросе; затем я подал заявление и для своего извинения в сокрытии истины сообщил, что поступил таким образом, потому что, исповедавшись у одного французского священника, я получил от него отпущение. Это была неправда; но теперь, видя себя в опасности скорого отчета Богу, я пожелал очиститься от этой лжи, вот почему я попросил выслушать меня". Инквизитор представил это заявление в трибунал; последний, жадный до крови несчастного, велел его взять с ложа и перенести в тюрьму. Педро умер там на третий день. Были ли инквизиторы людьми?
      II. В том же году трибунал приговорил к епитимье мориска из Ориуэлы, молодого человека двадцати четырех лет, обвиненного в магометанстве и чернокнижничестве. Его доносчики докладывали, что он излечивал больных недозволенными способами, полученными вследствие договора, подписанного с чертом, и для доказательства этого приводили пример одного действия, которым он вернул мужу жену, связанную с другим чернокнижником. Нашлись свидетели, дурные или глупые люди, удостоверившие это безумие, и мориск был отведен в секретную тюрьму. На первом своем допросе он признал факты, только что рассказанные мною, и сообщил некоторые другие, возражая, что он никогда не заключал никакого договора с чертом, он обладал данною ему одним мавром книгой, в которой нашел заклинания дьявола, способные излечивать болезни, если сделать указанные там лекарства, что он вернул здоровье многим лицам, исполняя предписания книги, и слова, произносимые им, исцеляли болезни, быть может, не сами по себе, а благодаря действию лекарств, употребляемых им, или самой природой. Невозможно себе вообразить, к чему только не прибегали инквизиторы, - к пытке, лукавству, ко всякой неожиданности, - чтобы принудить мориска сознаться в том, что он подписал договор с Люцифером или, по крайней мере, дал обещание культа суеверного почитания, признавая его божественность и могущество. Этот последний случай был единственным, когда дело о колдовстве могло быть передано трибуналу веры. Жажда овладеть этим делом привязала к следам несчастного обвиняемого низких приспешников инквизиции. Мориск понял, что выйдет из тюрьмы только для того, чтобы отправиться на эшафот, если не призвать на помощь ложь, что он и сделал. Он сказал, что подчинился власти сатаны; что призывал сатану для придания действенности и необходимой силы своим чарам, читая формулы из своей книги; что демон являлся ему в виде черного безобразного человека, одетого в рыжее, в сопровождении множества других чертей; что они очень шумели вокруг него, но оставались невидимыми; что он приказывал черту доставить куклу, представлявшую больного; черт торопился повиноваться; к этой кукле он прикладывал мази, произнося заклинания и применяя лекарства, предписанные в книге, как будто трудился над человеком, которого хотел исцелить, а затем повторял эти действия над самим больным; что тем не менее он никогда не почитал его и черт никогда ему этого не предлагал; что он всегда довольствовался тем, что советовал ему исповедовать религию Магомета, считать ее истинной и отказаться от веры в Иисуса Христа. Мориск прибавил, что признает теперь преступность своих действий и противность их вере католической Церкви и сильно раскаивается в них, умоляя, чтобы ему позволили примирение его с Церковью и наложили епитимью. Инквизиторы, в восторге от одержанной победы, присудили своего узника к появлению на публичном аутодафе 10 декабря 1564 года с санбенито и в картонной митре, к примирению с Церковью, получению двухсот ударов кнута и пятилетней службе на галерах (без санбенито). Несчастный придумал появления чертей и разговоры о мнимом подчинении злого духа его приказаниям, убедившись, что это было единственным средством избегнуть сожжения. Печальное последствие форм, выдуманных инквизицией для открытия виновных.
      III. 10 июля 1564 года брат Паскуал Перес, белец, произнесший обеты в ордене иеронимитов, родившийся в деревне близ города Сан-Фелипе-де-Хатива, двадцати семи лет от роду, был арестован и отведен в тюрьму святого трибунала. Его обвиняли в том, что он покинул свое звание и женился по соседству с городом Эльче, где он жил. Первый вопрос, обращенный к нему, был: знает ли он повод, по которому его посадили в тюрьму. Он отвечал, что, вероятно, из-за женитьбы, на которую он решился, хотя был связан торжественным обетом монашеской жизни. Он признал этот поступок грехом. На вопрос, явилась ли мысль о греховности после брака или же она была у него уже при женитьбе, он отвечал, что в пору брака был занят единственно своей страстью и отвлечен от всего другого. Инквизиторы не были этим удовлетворены, потому что его ответы не позволяли заключить, считал ли он сладострастие вещью дозволенной. Они прибегли к средствам, которыми умели хорошо пользоваться, и обвиняемый сознался 17 сентября 1565 года, что, выйдя из своего монастыря, думал о том, что не может жениться по причине обета, произнесенного им при вступлении в монашескую жизнь; но впоследствии дьявол искусил его и он подумал, что по отказе от монашеского образа жизни его обет уничтожен. Инквизиторы ничего не требовали больше: этого признания было достаточно, чтобы высказаться, что расследование этого дела принадлежало им, - претензия, которую нельзя считать не чем другим, как захватом светской юрисдикции, потому что сознание монаха не представляло верования, противоположного какому-нибудь определенно выраженному постулату веры. Как бы то ни было, они приговорили брата Паскуала к произнесению легкого отречения и передаче в распоряжение приора монастыря с тем, чтобы тот наложил на него в своем братстве епитимьи, установленные против монахов, публично согрешивших, и после четырехкратного отбытия их запретил ему навсегда выход из монастыря и перемену его на другой.
      IV. 9 декабря 1565 года справляли в Мурсии новое аутодафе. На нем появились четыре человека, приговоренных в сожжению; двое как заочно осужденные были сожжены в изображении, и сорок шесть человек приговорены к епитимьям.
      V. 8 июня 1567 года происходила другая подобная церемония. На ней сожгли шесть человек живьем, сорок восемь подверглись епитимьям.
      VI. 7 июня 1568 года в Мурсии было сожжено еще двадцать пять человек как еретики и тридцать пять подозреваемых были присуждены к епитимьям. В числе последних находился Хинес де Лорка, новохристианин еврейского происхождения. Мадридские инквизиторы приказали его арестовать как подозреваемого в иудаизме вследствие сообщения шести свидетелей, которые среди пытки назвали его своим соучастником. Во время его заключения в тюрьме заслушали семь новых свидетелей. Можно предположить, что эти показания были получены от других узников или вследствие жестокости пытки, или по причине страха, пагубные последствия которого мы видели в истории Мельхиора Эрнандеса. Хинес сначала отрицал улики оглашения свидетельских показаний. Однако после, видя их многочисленность и не сомневаясь, что он будет осужден на сожжение, если откажется говорить, он признал истинным все показанное против него и, обнаруживая сильное раскаяние в своих прегрешениях, смиренно просил допустить его к примирению. К саморазоблачениям он присоединил заявление о том, что знал о некоторых других лицах. Он уверял, что не помнит более никаких обстоятельств, и обещал, если вспомнит, сообщить новые обстоятельства. Участь обвиняемого была поставлена на голосование. Судьи не нашли согласия, и верховный совет, к которому обратился трибунал, определил 15 мая 1568 года подвергнуть Хинеса пытке по чужому делу, чтобы он открыл своих сообщников, относительно которых он употреблял умолчание. При начале пытки Хинес объявил половину того, что добивались от него. Инквизиторы вынесли окончательный приговор и присудили обвиняемого к пожизненному ношению санбенито, к заключению навеки в тюрьму, конфискации всего имущества, за исключением других наказаний, по праву связанных с исполнением торжественного аутодафе. В промежутке до этой церемонии Хинес, принимая во внимание недостаточность способов защиты, употребленных им до пытки, признал такую же недостаточность и в показании, данном под пыткой для избежания сожжения, и решил сделать новое заявление, которое доказало бы, что никто из узников не сравняется с ним ни в раскаянии, ни в чистосердечии. Он попросил вызова в суд и назвал несколько домов, где собиралось множество поименованных им лиц, которые беседовали в частности о законе Моисеевом. Если бы он знал, что его участь уже решена, то, без сомнения, не стал бы делать этого разоблачения. Вот-вот готовы были возобновиться сцены процесса Мельхиора, но инквизиторы одни были способны истинно или притворно доверять заявлениям подобных свидетелей. Поведение верховного совета, конечно, не делает чести его умеренности, когда он определяет пытку для обвиняемого, объявившего свои преступления и часть преступлений сообщников. Верховный совет должен был ограничиться заверением обвиняемого, что тот не помнит никакого другого обстоятельства, и обещанием объявить позднее те обстоятельства, которые он в состоянии будет вспомнить.
      VII. В 1575 году верховный совет проявил больше уверенности в деле Диего Наварро, дворянина из Мурсии, которого арестовали как подсудимого за преступление двоеженства. Осведомление гласило, что, будучи женат на Изабелле Мар-тинес, он при ее жизни женился на Хуанне Гонсалес. Внимательное расследование помогло открыть, что дворянин, будучи связан с Изабеллой страстью, в 1557 году имел сильное пререкание с нею и решил предупредить его неприятные последствия шагом, который стал для него источником страданий и печалей. Он сказал ей, что придумал средство все привести в порядок; это значило - жениться на ней. Он прибавил, что расположен к этому и от нее зависит стать его законной женой. Изабелла (которая не была щепетильна, как мы впоследствии увидим) быстро успокоилась при этом предложении и отвечала ему, что она удовлетворена и считает себя его женой, потому что принимала его как мужа. Браки, которые заключали в то время без присутствия священника, считались действительными, и эта декларация была сделана перед несколькими свидетелями. Однако дворянин не поселил Изабеллу у себя. Они продолжали жить в двух отдельных домах, и публика не знала, что они женаты.
      Сам он не думал, что взял на себя подобное обязательство, ибо, как заметят это в процессе, сказанное им Изабелле не прилагалось к настоящему, а относилось к будущему. Узнав затем, что она вела и продолжает вести преступный образ жизни, он счел себя свободным от обещания. Чтобы показать, что он совершенно свободен и не связан узами брака, он открыто женился на Хуанне Гонсалес в присутствии свидетелей и своего приходского священника, который дал супругам брачное благословение. Несчастье преследовало этого испанца: Хуанна заболела в тот же день и очень быстро умерла, до совершения брака. Он виделся с Изабеллой во время болезни своей законной жены. По смерти Хуанны он впал в сумасшествие и оставался в этом состоянии несколько лет. Когда его здоровье было восстановлено, Изабелла просила его принять ее в свой дом и считать своей законной женой. Испанец отказался. Изабелла подала жалобу епархиальному епископу семнадцать лет спустя после сделанного ей обещания. Церковный судья потребовал от Наварро исполнения брачных обязательств. Это решение не понравилось дворянину: он апеллировал в митрополичий суд в Толедо. Дело затянулось в этом трибунале, когда на него донесли инквизиции как на двоеженца. Эта опасность угрожала ему, если бы он не согласился на требование Изабеллы. Инквизиторы (как будто вопрос, женат ли он или только обещал брак, не находился в ведении церковного трибунала) велели арестовать Наварро, который был заключен в секретную тюрьму инквизиции. Подсудимый был приведен на первое заседание. У него спросили, знает ли он, почему арестован. Он отвечал, что хорошо знает, потому что по его адресу были произнесены угрозы, и рассказал все происшедшее. Он прибавил, что у него нет никаких обязательств по отношению к Изабелле, которая ведет себя как проститутка, о чем он не знал, когда давал обещание. Подсудимый избрал адвоката, который заметил по первым беседам с ним, что тот впал в прежнее безумие. Вследствие этого, пользуясь правами, связанными с его служением, он потребовал, чтобы подсудимый был отправлен к себе домой для соответствующего лечения и чтобы в ожидании его излечения процесс был приостановлен. После многих споров инквизиторы согласились на предложение адвоката, но опасаясь исчезновения подсудимого, потребовали исключить побег.