Живая память

      - Браво! - дружно кричали подвыпившие студенты. - Би-ис!
      ...Явственно вижу: за столиком сидит майор Петрухин, он не прочь посидеть в ресторане, поговорить о женщинах с Денисенко. Но вместо Денисенко - солидная дама. Василий Капитонович бодрится, выгибает грудь нашел тоже перед кем! Она идет с ним танцевать. Петрухину трудно без женщин на войне. Мы это понимаем и завидуем ему - нам недоступен успех у женщин. Но на ней почему-то капитанские погоны. Ах да, это, наверное, новый заместитель Петрухина. А зовут ее заместительницей, товарищ гвардии заместительница.
      А барабанщик продолжает свое:
      - Бух... бах... хрясть... бух...
      Это усиливался бой, он разбудил меня.
      Ополоснув лицо теплой водой из фляжки, я начал осознавать происходящее.
      Солнце стояло высоко.
      Передний край передвинулся - дальняя деревня была взята. По ее ближнему краю в полный рост ходили солдаты, у изгороди стояли повозки, дымилась кухня. Зонтики разрывов поднимались в глубине деревни, там еще шла перестрелка.
      Со стороны солнца появились немецкие самолеты, они приближались к нам. Семь самолетов - вся группа - сделали круг над деревушкой, занимаемой штабом и тылом нашего дивизиона. Один за другим они перешли в пике, сбросили бомбы, взмыли вверх и снова пошли по кругу. От воя пикирующих бомбардировщиков и падающих бомб пробегал холодок по спине и шее. Взрывы мощно сотрясали воздух. Сердце сжималось от подавляемого ужаса. Самолеты спикировали еще раз и ушли восвояси облегченные, набрав высоту.
      Горел один дом. Некоторые постройки рухнули. Центральная площадь и улица, ведущая к ней, покрылись мусором из щепы, палок и упавших комьев земли. Какой ущерб нанесен дивизиону - сказать трудно. Но ОП не пострадали, они находились в стороне. Бомбилась деревня, а не огневые позиции артиллерии.
      Налет авиации заставил еще раз проверить маскировку. Голая и гладкая наша высота пока не привлекла к себе внимания.
      А впереди происходило что-то непонятное.
      Через деревню, где идет бой, мчится повозка. Ездовой, стоя на телеге в рост, размахивает над головой вожжами и гонит скачущую галопом лошадь. Но преследователя не видно. Телега подпрыгивает на ухабах и скатывается вниз на ближнюю окраину. Она увлекает за собой всех, кто оказывается рядом. Разворачивается ротная кухня, дымившая у огорода, и, разбрызгивая искры, устремляется следом. Они мчатся до тех пор, пока не достигают кочковатой согры. Теперь из улиц появляются спаренные лошади орудийных упряжек, по одному верховому на паре. Болтающиеся постромки лошадям мешают, бьют по ногам, гонят еще сильнее. Одна лошадь упала, запуталась в обрывках амуниции, выдернула из седла верхового, тот, опрокинувшись через спину, скользнул к земле. Вторая лошадь остановилась. Теперь ездовой взял их под уздцы, побежал с ними рядом.
      Широкая площадь между сарайчиками и городьбой, как муравьями, заполняется в панике бегущими людьми. Это настоящий драп, вызванный неизвестной нам причиной. Такого драпа видеть еще не приходилось. Неужели все так серьезно, так велика сила, изгоняющая этих людей из ими же захваченной деревни?
      Мы следили за событиями в полосе правого соседа, не веря в осложнение обстановки. Такую картину можно увидеть в кино, поволноваться, сидя в зале, ничуть не опасаясь за собственную шкуру.
      Но вот какой-то человечек в выцветшей гимнастерке, похоже командир, выбежал навстречу отходящей массе людей, гневно махая поднятой вверх рукой. Рядом с ним развернулся станковый пулемет "максим" и тут же застрочил. Очередь прошла, должно быть, над головами, ибо никого не сразила. Но произошло новое замешательство от встречи с огнем из тыла, где искали спасения. Люди останавливались, растерянно ложились на землю, поворачивались головами туда, откуда бежали.
      К дальним домам выползло пятно, потом другое.
      - Танки! - это выдохнул младший сержант Погорелов, командир орудия.
      - До них более двух километров, - оборвал я его. - Там своих средств хватит.
      В это время наблюдательный пункт переживал тревожные минуты. Подполковник Мосолкин кричал в трубку командиру второго дивизиона:
      - Ширгазин! Ширгазин! Ты видишь справа? Паника! Настоящее бегство! Эээ... Подготовь заградительный огонь по окраине. По ближней окраине, я говорю! Всем дивизионом. И ставь, когда подбегут паникеры! Я приказываю, никаких разговоров!
      На спине у Мосолкина через гимнастерку выступили темные пятна пота.
      - Петрухин! Что у тебя? Спокойно? Как это спокойно, а справа видишь? Ну смотри, ты мне отвечаешь головой. (Майор Петрухин вновь командовал дивизионом вместо раненого капитана Денисенко.)
      Обстановка менялась на глазах. Паникующий сосед был остановлен, но полдеревни он потерял. Когда появились танки, Мосолкин заволновался снова:
      - Танки! Вы видите - танки! Их надо прямой наводкой, почему никто не бьет прямой наводкой?
      В воздухе послышался рокот моторов приближающихся самолетов.
      - Огневик! Где лейтенант-огневик?
      - Огневик рядом, товарищ гвардии подполковник, - ответил Каликов.
      - Пусть возьмет на прицел эти танки, - приказал Мосолкин.
      - Он демаскирует нас - идут самолеты.
      - Ах да, пусть помалкивает - самолеты нас ищут. Почему он так близко стоит от нас? Кто распорядился? Ах да, я сам. Но танки сюда не подпускать!
      В это время у соседа с близкого расстояния открыла огонь сорокапятка. Танк загорелся. Начался поединок со вторым танком. Но преимущество внезапности было потеряно. Пушкари, видимо, промахнулись и тут же юркнули внутрь двора. Пушчонка была разбита. Через дорогу пробежала фигурка солдата, метнула что-то в сторону второго танка, залегла. Танк нехотя загорелся. Зажигалка, подумал я, бутылка с зажигательной смесью. Есть там еще люди, умеющие побороть страх, не поддаться общей панике.
      Самолеты прошли через нас, что-то бомбили в" тылу. Мы не видели, что они бомбят - тылы от нас не просматривались.
      Поучительным был первый удар, с утра. Окопчики и щели спасли всех, кто находился с ними рядом. Другие упали на землю, переждали бомбежку на месте. Но истошный вой пикировщиков и падающего с них груза был слишком большим испытанием для нервов. Не всем удалось сохранить самообладание, воспользоваться простейшими средствами защиты.
      Медицинский фельдшер старший лейтенант Трифонов выбежал из избы, где готовил принадлежности для помощи раненым, бросился в сторону. Большой осколок разорвавшейся бомбы настиг его, ударил в спину, поразил сердце... Артиллерийский техник лейтенант Артюхов, находясь на центральной площадке деревни, побежал тоже. Разорвавшаяся рядом бомба не оставила от Артюхова ничего, кроме командирской сумки, заброшенной на сук дерева, и обрывка щегольского сапога... В этот раз погибли еще четыре красноармейца, два младших командира и ранены шесть других артиллеристов.
      Мы вспоминали погибших.
      Не верилось, что веселого молодого фельдшера нет больше в дивизионе, не уберегла его профессия медика, чья роль на войне состояла лишь в оказании помощи пострадавшим в бою товарищам. Раньше других он сам стал жертвой.
      Лейтенант Артюхов любил пофорсить. Кто-то сшил ему сапоги из плащ-палатки взамен кирзы,, надраенные потом кремом до блеска и приспущенные в гармошку... Он носил командирскую сумку, набитую ключами и отвертками, бинокль, придававший значительность молодому технику, пистолет ТТ с длинным кожаным ремешком. Трифонова и других погибших воинов похоронили.
      Часть вражеских сил, нацеленных ранее от Орла на Курск, была повернута на сто восемьдесят градусов, брошена против нас. Сопротивление гитлеровцев возрастало.
      Однажды, находясь на марше днем, увидели мы в воздухе двадцать семь воздушных пиратов. Батарея переждала эту армаду, рассредоточившись в кустах в стороне от дороги. Часть своего груза самолеты сбросили на почти созревшее ржаное поле. Вниз летели чушки, пугавшие своими размерами, на высоте 70-100 метров у чушек распахивались створки, и оттуда разлетались бомбочки, предназначенные для живой силы. Бомбочки взрывались как мины, коснувшись земли.
      - До чего не додумается человек, чтобы только убивать друг друга, философствовали солдаты, сидя у орудий вечером.
      К столь широкому обобщению они пришли еще в связи с получением новых снарядов - шрапнелей. Снаряды эти были не новы, их заново не производили, а оставались на складах с времен первой мировой и гражданской войн.
      - В гражданскую воевать было легче, - говорил сержант Банников, командир второго орудия. - Там что было против человека? Пуля, штык, снаряд. Авиации не было, танков тоже.
      - Ну, не говори. А кавалерия? - возражал ему Канаев.
      - Против кавалерии существовала вот эта шрапнель. И та же пуля. Да и против гранаты не могла устоять. Кавалерия - такое же живое мясо, не сравнишь ее с танком, - авторитетно заявлял Банников.
      По разговору выходило, что, действительно, гражданская война выглядит игрушкой по сравнению с нынешней.
      - А что будет дальше, после нас?
      - Додумаются еще до каких-нибудь штучек, жить станет невмоготу.
      - Это как пить дать...
      - На это ума хватит...
      - Распротуды твою в печенки этих изобретателей...
      - При чем тут изобретатели, не они войну затевают.
      - А вместе с ними и зачинщиков...
      - Не доберешься до них - высоко сидят.
      - Вот бы зачинщики и воевали, если им охота кулаки чесать.
      - Зачинщиков не обманешь, не дураки...
      - Доживут ли люди, чтобы одуматься?
      - Доживут, может быть. Да когда это будет?!
      На второй день к вечеру во время стрельбы в окоп второго орудия залетел вражеский снаряд, вывел из строя весь расчет. Был убит Филипчук. Сержант Банников ранен тяжело. Осколками ему рассекло ткани ног выше колен. Ранение не оставляло надежд на возвращение.
      Как залатали его врачи? Оставили ему ноги или, спасая жизнь, сделали инвалидом? Вестей от него мы не получили.
      Второе орудие ушло на ремонт. В батарее осталось три. В этом составе мы с ходу развернулись и поддержали пехоту, настойчиво сокращавшую километры на пути к Орлу, вышедшую на высокое плато. Мы хорошо поработали на плато, зацепившись за важный рубеж, но продвижение застопорилось. Продвижения нет, пехота залегла и несет потери. А сверху знойное солнце припекает и без того разогревшиеся спины, опаляет коричневые лица, выжимает пот под мышками, заставляет расстегнуть верхние пуговицы гимнастерок.
      Времени не теряем - окапываемся. Расчеты снимают сверху черный слой земли, добираются до суглинка, укладывают бруствер по контурам окопов. Кто-то говорит, что земля здесь хорошая, пригодная для добротных урожаев и для тучных душистых трав. Знатоки сельхозугодий пока рушат ее лицо: морщинят лопатами, выщербляют и долбят. Она принимает их не протестуя, предоставляет приют и защиту своим солдатам, избавляющим ее от пришлых чужеземцев. Это пока, это временно - и рытвины, и морщины. Она будет плодоносить и одаривать щедротами нынешних солдат, когда вернутся к ней их заботливые руки. Я смотрю на раздолье вокруг, на марево жаркого дня и на пейзажи, вдохновлявшие художников на создание шедевров.
      Жарко. Хорошо бы спуститься вон в тот ложок, там есть родник, но нельзя: место это простреливается. Родник пока недоступен, нам сказал об-этом старший лейтенант, командир пулеметной роты, зашедший на ОП попутно:
      - Бьет, мерзавец. Не подпускает. Я тоже поставил там пулемет, чтобы ни нам, ни вам.
      У старшего лейтенанта на правой стороне выцветающей гимнастерки семь нашивок за ранения: две золотых и пять красных. Когда успел? - подумал я. А он заметил мой взгляд и пояснил сам:
      - В госпитале побывал трижды. По два, по три ранения сразу. Вот и накопилось.
      Мы угостили его водой из своих запасов. И он ушел.
      Впереди как будто стало тише. Пехоты не слышно, может, окапывается. От тишины и неизвестности становится тревожно.
      Тишина невыразимо сгущается, если можно так говорить о тишине. А вдали - за знойным маревом - появилось облако. Синее облако действительно сгущается, оно надвигается на нас тихо, предвещая грозу и ливень. А может быть, как-то рассеется оно, разойдется по небу, так и не пролившись? Всякое можно ждать от облака в жаркий июльский день.
      К телефону капитан Маркин вызвал Мятинова. О чем говорят - понять трудно. Мятинов отвечает коротко:
      - Есть. Есть. Слушаюсь. Хорошо. Сейчас вызываю.
      Отдав трубку телефонисту, он сказал:
      - Одно орудие идет на прямую наводку, остальные останутся здесь.
      Лейтенант отправил связного за упряжкой лошадей.
      Я говорил с комбатом.
      - Мятинов займет позицию впереди, метров 400 от вас, он встретит танки. Если Мятинов не остановит и танки прорвутся - вы преградите путь.
      - Сколько их?
      - Три.
      Когда упряжка подошла к четвертому орудию (штатный номер орудия не менялся), расчет был готов.
      - Ни пуха ни пера, Акрам...
      Акрам Мятинов шел впереди. Удаляясь, они увеличивали скорость, перешли на рысь, сделали полукруг, остановились, задержались на минуту. Рысью, с облегченным передком, упряжка вернулась.
      Мы стояли у двух оставшихся пушек, отложив отдельно, чтобы не перепутать, ящики с бронебойными. Мятинова и четвертый расчет стало не видно и не слышно - они затаились, усиливая томительное ожидание грозы.
      - Подготовиться, - последовала команда с НП.
      Мы открыли заградительный огонь, отсекая пехоту от танков. Да велик ли он, огонь из двух орудий? Зона действительного поражения из двух орудий составляет пятьдесят метров - на таком участке мы отсекаем пехоту. А по танку нужно попасть в гусеницу, в броню, в башню, куда-нибудь, чтобы его остановило, заклинило, вывело из строя. Это может произойти случайно. Беглый огонь был плотен вначале. А потом перешли на темп десять и двадцать секунд выстрел. В потасовку включились средства стрелковых подразделений. Раздались гулкие выстрелы нашей четверки. Бейте, друзья, от вас зависит многое, вы на переднем крае сегодняшнего боя!
      Вот и туча. Теперь она не синяя, а черная. Как подошла - мы и не заметили. По небу наискосок полоснула молния, но гром прозвучал слабо: вокруг гремела и полыхала огнем рукотворная гроза.
      Танки не прошли. Они были остановлены. Контратака немецкой пехоты сорвана. Теперь вперед пошла наша пехота.
      Сверху лил дождь. Это был ливень. Попадая на стволы, капли шипели, остужая нагревшийся металл. Намокла одежда, она парила от спин, парок мешался с брызгами капель, поглощаемых или отскакивающих от гимнастерок.
      Но что там с Мятиновым? Почему его не слышно и не видно? Наверное, тоже мешает дождь.
      К нам бежит в потемневшей одежде солдат. По-его лицу течет падающая сверху вода.
      - Санинструктора! - переводя дыхание, крикнул он. - Скорее, там плохо.
      Мы подошли к четвертому орудию, снявшись с ОП, когда дождь закончился. Нельзя миновать свое орудие, если даже оно разбито.
      Лейтенант Мятинов, гвардии лейтенант, перевязанный, стоял рядом с исковерканной пушкой, ждал нас.
      Снаряд угодил в левое колесо, рядом с наводчиком. Наводчик гвардии младший сержант Канаев погиб. Погиб второй номер, его помощник, работавший у подъемного механизма. Погиб заряжающий. Еще двое были ранены. Один из расчета, рядовой Мертвецов, уцелевший, бросился к нам, оповестил о случившемся. Командир орудия сержант Борьков вышел из окопа справа, набросил плащ-палатку на раненых, стал оказывать им помощь.
      Санинструктор подоспел, когда Мятинов был перевязан. Через разорванный на плече рукав белела повязка. Санинструктор Лукьянов занимался двумя другими, пострадавшими от осколков.
      Из рассказа Мятинова:
      - Один танк мы подбили легко, он загорелся сразу. А второму повредили ходовую часть, он как-то неловко повернулся и встал. Он открыл огонь по нам. Нас взяли в вилку. Канаев продолжал стрелять. Третий снаряд из танка угодил в колесо. Меня черкануло осколком, я был вон там в окопе, - Мятинов показал влево на окоп в пятнадцати метрах.
      Над полем стояла сумрачная тишина. Танк с поникшим стволом виднелся в полукилометре от нашей пушки: кто-то доконал его сбоку. Два других навечно застыли дальше.
      - Прощайте, браты!.. - сказал сержант Абрамов, парторг нашей батареи, первым бросая в окоп ком земли.
      Потом прозвучал троекратный залп из карабинов.
      Погиб Канаев Георгий Васильевич, наводчик четвертого...
      Ну какой из него дуэлянт? Канаев никак не вписывался в образ этакого горделивого дуэлянта, бросающего перчатку...
      Почему не остановили Канаева, когда орудие было взято в вилку? Ах, если бы ты был рядом с орудием своего взвода, если бы...
      Что сказать теперь детишкам Канаева, что написать? Разве поймут они, что уберечь их отца было нельзя, невозможно, разве поймут? А может быть, можно было уберечь, командир?
      По почерневшему полю группами и вразброс лежали тела поверженных воинов. Кто-то из них, может быть, жив, находится в шоке, без сознания.
      Мы не останавливались. Сзади идет медицина, трофейная команда, наконец, те, которые подберут, что осталось после боя, предадут земле тела погибших.
      Календарь сделал отсчет 28 дня июля месяца.
      Нам предстояло пройти еще многие сотни и тысячи километров фронтовых дорог, из них полторы тысячи - летом и осенью сорок третьего.
      * * *
      В начале августа дивизия вышла к Орлу.
      Город лежал в пяти километрах перед нами, но входить в него не нужно. Он освобожден.
      Мы круто повернули направо - на запад.
      Пятого августа Москва салютовала освободителям городов Орла и Белгорода - первый в истории Великой Отечественной войны салют в честь победы советских войск. Частям и соединениям, участвовавшим в штурме и освобождении этих городов, были присвоены наименования Орловских и Белгородских.
      Мы не получили почетного наименования, но гордились косвенным своим участием и вкладом в достижение этой победы.
      II. На главной магистрали
      Под Витебском
      Около Орла дивизия повернула на запад. А затем - на северо-запад для захвата железнодорожной станции и районного центра Хотынец. После Хотынца мы дрались за Карачев, получили благодарность от его освобожденных жителей, вошли в брянские леса, знаменитые уже тогда партизанскими делами. В лесах переловили добровольных полицаев и передали их военному трибуналу. Затем прошли по Брянску, только что освобожденному, полуразрушенному, но сохранившему облик города.
      Начались ночные переходы по рокадным{4} дорогам на север по 30-35 километров в ночь с дневками в лесах. Марш продолжался около месяца. В такой дальний путь была отправлена артиллерия одиннадцатой гвардейской армии, а стрелковые части после отдыха перебазировались по железной дороге туда же, в район Великих Лук. Строжайшие меры маскировки и предосторожности сделали этот маневр неожиданным для противника.
      Под Брянском мне приказали принять четвертую батарею полка взамен раненого комбата-4. Там уже не было прежних напряженных боев - центр усилия отодвинулся в сторону. Это оказалось удобным для стажировки.
      В осеннюю распутицу мы уже на Псковщине. В одну из ночей прошли через Великие Луки, остановились под Невелём - готовились сменить части, обескровленные боями. Но обстановка изменилась, и нас направили на другой участок.
      Наступали. Лишь распутица притормозила неуклонное стремление войск к продвижению. Транспорт, подвозящий к фронту боеприпасы и другие грузы, застревал в непролазной грязи раскисших дорог. Он разгружался там, где застревал. Снаряды и мины, ящики с патронами и продовольственные мешки пехотинцы и артиллеристы гуськом доставляли на себе к позициям. Это походило на муравьиную работу.
      Первые заморозки встречены вздохом облегчения. Грязь перестала цепляться за колеса, удерживать фронт на месте. Немцы не ждали нашей готовности наступать. Однако в конце ноября наступление возобновилось.
      Теперь декабрь сорок третьего. Мы под Витебском, южнее Невеля. Впереди Городок - районный центр Витебской области.
      Маленький город не виден, он скрыт от нас возвышенностью, занимаемой противником.
      Наш НП - несколько ячеек, вырытых в песчаной почве на голом месте. Справа - мелколесье, скрывающее окопавшуюся в снегу пехоту и наших людей из взводов управления, курсирующих между НП и огневыми позициями.
      Командир второго дивизиона майор Ширгазин рядом, в одном метре от моей ячейке. У него стереотруба, у меня - бинокль.
      - Ты видишь, комбат, ишачий выводок? - спрашивает Ширгазин. - Это шестиствольные минометы. Подготовь-ка по ним данные.
      Я смотрю в бинокль на сизые силуэты четырех шестистволок, определяю их положение. Почему они выпятились, не прячась, или жить надоело? Предупреждаю телефониста в трех метрах от меня о готовности, уже предвкушая добычу.
      Но шестистволки заговорили раньше.
      - Ы-ы-ы... ы-ы-ы... ы-ы-ы...
      Мины летели на нас. Мы осели в окопчики, прижались к непрочным стенкам. Разрывы одновременно во многих местах неистовствовали вокруг разгребая снег, ища живую цель, рассекая паутину телефонных проводов, обрубая ветки кустарника.
      - Только бы не в окоп, только бы... - неотвязно билась одна мысль в голове.
      Раздался сильный взрыв рядом. Обвалился песок, придавил ноги, попал за воротник полушубка. Неужели в Ширгазина? Я ждал еще.
      - Ты жив, комбат? - кричит Ширгазин.
      Я поднимаюсь, вызволяюсь из-под оседающего песка.
      - Вроде жив, товарищ майор.
      - Думал, в тебя попал, - смеется Ширгазин. - А он, шайтан, угодил в перемычку. Посмотри-ка!
      Метровая перемычка между нами осела, на ней осталась широкая воронка.
      - Я материл фрица: уходи отсюда! - улыбается комдив. - Ты гнал его тоже? Сознавайся, комбат. Вот он и лег между нами. Ну, давай-ка координаты этого шайтана. Пока связь восстанавливают, подготовим ему ответ всем дивизионом.
      * * *
      Дивизия наступала с севера на юг.
      Городок маленький, а для немцев важен - перекрывает шоссе, ведущее к Витебску. Это стратегический пункт, на нем железнодорожная станция поважнее, чем шоссе. Немцы отчаянно дерутся, не хотят уступать наживу, стараются выбить нас контратаками.
      Защищая Городок и дальние подступы к Витебску (до него оставалось 30 километров), противник опирался на реку Горожанка, занимая ее высокий южный берег, и на озеро Кошо. В систему обороны, как опорные пункты, входили деревни Сыровня и Большой Прудок. Оборона состояла из проволочных заграждений в один кол и траншей полного профиля с открытыми пулеметными площадками. Местность перед проволокой сильно заминирована и хорошо пристреляна артиллерией. Населенные пункты обнесены проволокой и прикрыты дзотами.
      23 декабря в 20.00 один батальон нашей пехоты выдвинулся на южный берег озера, где закрепился, обеспечивая переправу по тонкому льду еще двух батальонов.
      Другой полк нашей пехоты в это время наводил вторую переправу (одна была готова) через Горожанку и закреплялся на ее южном берегу.
      Решением командира дивизии один батальон оставался на южном берегу Горожанки, два других, переправившись через озеро, соединялись с ранее подошедшими туда батальонами и заходили во фланг противнику. Через лесные массивы ударом на деревню Сыровня и отметку 203.6 они сминали оборону гитлеровцев.
      Опасаясь неблагоприятного исхода, немцы бросили в контратаку до двух своих батальонов, поддержанных восемью танками и двумя самоходными орудиями. Артиллеристы помогли отбить контратаку: на поле боя остались два танка и до 200 солдат и офицеров врага.
      В ночь на 24 декабря и утром противник еще дважды контратаковал: в 3.15 из деревни Сыровня сил.ой до батальона, а в 9.00 - из Городка на отметку 203.6 двумя батальонами с восемью танками - немцы выводили в это время главные силы и технику из Городка. Обе контратаки отбиты.
      В 10.15 24 декабря специально выделенная группа овладела деревней Сыровня и ликвидировала ее гарнизон.
      Преследуя отходящего врага, к 12 часам 24 декабря дивизия овладела районным центром Городок и вышла на его южную окраину.
      83-я гвардейская стрелковая дивизия за прорыв обороны южнее Невеля получила орден Красного Знамени, а теперь и почетное наименование "Городокская".
      Почетное наименование обрадовало воинов, явилось опорой и поддержкой, добавило сил, приободрило.
      Солдаты гордились почетным наименованием.
      После освобождения Городка активные действия продолжались в лесах. Мы следуем за пехотой. Мы - это несколько взводов управления с майором Ширгазиным и с командирами батарей - идем как второй эшелон: поддержка скорее психологическая, чем огневая. Пехота прокладывает дорогу огнем стрелкового оружия, минометов и пушчонок. А при задержках обращается к нам:
      - Помогите, боги войны...
      На одной из полян мы выбрали НП с хорошим обзором вокруг и застряли здесь на несколько суток.
      Однажды утром, когда пехота поднялась в атаку, комбат-6 тоже вышел, хотел перейти ложбинку и выбрать новый НП на той стороне ручья. Но нарвался на автоматную очередь. Восемь пробоин на полах полушубка остановили комбата, старшего лейтенанта Сурмина. Но сам он по воле случая не был ранен.
      - Я поспешил, пожалуй, враг из траншеи еще не был выбит, - размышлял Сурмин, показывая нам полы полушубка.
      - Пусть старшина пишет теперь счет Гитлеру. В двенадцати с половиной кратном размере. За злостный поступок с предметом вещевого довольствия.
      Сурмин был мастером стрельбы из гаубиц. Во время пристрелки он руководствовался личным опытом, до минимума сокращая расход боеприпасов. Вторым снарядом, редко обращаясь к биноклю с сеткой, приближал разрыв к цели, а третьим - бил в цель.
      Я пытался понять, как он стреляет. Взглянув на первый разрыв, Сурмин углублялся в вычисления, прохаживаясь по траншее и сухо отплевываясь - была у него такая манера. Эта работа проходила в уме и занимала 10-15 секунд. Он на глаз определял линейные отклонения в метрах, уменьшая или добавляя деления прицела, делал доворот, переводя линейные величины в угловые. Ошибок почти не бывало. Расход снарядов на пристрелку в два-три раза сокращался.
      - Ты что, не признаешь правил стрельбы? - спрашивал я.
      - Важен результат. Нас здесь никто не контролирует, кроме немцев, которые смеются или плачут. Только эти две оценки выносятся за стрельбу.
      Под Брянском на наблюдательный пункт батареи пришел новый командир взвода управления - из военного училища - и доложил по всем правилам:
      - Лейтенант Романов...
      Молоденький лейтенант с кроткими глазами, почти девичьим овальным лицом, с пушком на верхней припухлой губе, не знавшей бритвы.
      - Знакомьтесь, лейтенант, со взводом, устраивайтесь.
      - Есть.
      А во взводе - некоторые в отцы ему годны, другие - в старшие братья: обстрелянные, повидавшие виды.
      За плечами Романова оказалось десятимесячное военное училище.
      Это нам в сорок первом отпустили на подготовку только четыре с половиной месяца, срок - минимальный. Теперь уже, рассказывал Романов, поговаривают о двухгодичной программе - в военное-то время! Хороший признак, если пошли такие разговоры.
      Первое время в мелочах лейтенант подражал комбату - было от этого и смешно, и неловко: чтобы стать похожим на бывалого фронтовика, не обязательно же все повторять буквально!
      - Товарищ лейтенант! Наблюдательный пункт - это епархия взвода управления, - говорил я. - Оборудование, связь с огневиками, непрерывное ведение разведки - его прямая обязанность. Смотрите, что неладно, проявляйте инициативу. Мое дело спрашивать со взвода и вести огонь. Учитесь делать документацию. Начните хотя бы с этого.
      Чуть зардевшись, он принимался перерисовывать схему ориентиров, потом переносил на нее пристрелянные точки. Становился к стереотрубе, изучал передний край.
      Молодой лейтенант привыкал. Солдаты, "зная свой маневр", делали все сами, осторожно подсказывая своему командиру.
      Он освоился, что-то понял, пригляделся, стал фронтовиком.
      Рядовой Кувыкин - ездовой второго орудия. Засыпав в торбы дневную норму овса, он навесил их на морды своей пары коренников, довольно мотающей головами, и слушает разговор. Сидящие рядом двое телефонистов уплетают похлебку. Они пришли с линии в тылы батареи и теперь отдыхают около кухни. Батарейный повар не скупится на угощение, он тоже прислушивается к разговору.
      - Ты понимаешь, у меня не хватило провода, каких-то метров триста. Что делать? Докладываю товарищ гвардии лейтенанту Романову: все размотал, больше нету. Ищи, говорит, иначе кровь из носу.
      - Лейтенант так не скажет - кровь...
      - Ну, не так, а говорит: все равно ищи. Сам знаешь, связь позарез нужна. Не пойдешь же к соседу кусок провода выпрашивать.
      - Никто не даст, самим нужен.
      - А приметил я мимоходом конец немецкой голубой ниточки. Не все ли равно, думаю, чей это провод, говорить можно на любом языке.
      - Хоть на китайском наяривай...
      - Подхожу - здесь еще никто не воспользовался. Я потянул - не поддается. Тогда стал мотать на барабан. Иду и наматываю, пока до траншеи не дошел. Дальше нельзя - нейтральная полоса. Вот незадача: не хватит, пожалуй. Дай, думаю, потяну - вытяну сколько-нибудь. Испробовал - верно, тянется. Не очень споро, но тянуть можно. А тут поднялась пальба с их стороны - с чего бы это? Я голову в окоп, а все равно тяну. Перед лейтенантом отчитаться надо. Вытянул я тот трофей.
      - Хватило провода-то? - спрашивает повар.
      - Хватило, - ухмыляется телефонист. - Да еще к нему добавка вышла.
      - Это как так?
      - А так - на другом-то конце я телефонный аппарат выволок.
      - Вот это здорово... - восхищенно удивляется Кувыкин.
      - А не оборвался аппарат-то?
      - А что ему сделается - как на салазках по снегу, за милую душу.
      - А телефониста вместе не приволок?
      - Телефониста не оказалось. Телефонист, видать, по нужде ушел в это время. Отвязался от трубки-то. А то мог бы и телефониста, - серьезно говорит рассказчик.
      Солдаты хохочут.
      - Ну и врать мастак...
      - Вы что - не видели трофейного аппарата?