Живая память

      - Я правильно делаю, Ахмет? - обратился я к знатоку.
      Он взял у меня фаустпатрон и забросил далеко под насыпь.
      - Разве так можно? Стреляют совсем не так. Я не знал, как стреляют, а Ахмет не показал.
      - Ладно, - легко согласился я, - в другой раз покажешь. Найди наших связистов и приведи их сюда.
      Спорить с Ахметом, я понимал, было бесполезно.
      Я пошел в сарай, а ординарец недоверчиво смотрел мне вслед.
      В сарае я пристроился к костру. На другом конце большого, плотно сколоченного помещения находились солдаты нашего дивизиона. Они отдыхали на сухой земле, припорошенной соломой. Ворота широко раскрыты, дым не задерживается, но костер небольшой.
      Мне уступили место.
      Поправляя угольки костра, пожилой солдат неторопливо рассказывал молодому сослуживцу об атаках драгун, дравшихся здесь еще в первую мировую войну, заполняя долгий и еще не поздний вечер воспоминаниями.
      Слушая и не вмешиваясь, я задремал.
      Нашел меня Ахмет. Он долго сидел рядом, не тревожа, поддерживая огонь, пока я не оказался в опасной близости от костра.
      - Вы сгорите, товарищ капитан, - разбудил меня ординарец.
      - Это ты, Ахмет? - спросил я, еще не понимая, где нахожусь. А потом вспомнил. - Спасибо, что сидел рядом. Вчера я сильно устал и быстро захмелел.
      - Не предупредили, где находитесь. И доверились чужим.
      - Люди здесь сидели хорошие, Ахмет...
      Солдатам переднего края на территории Восточной Пруссии работа казалась проще - не надо копать землю или почти не надо. Для КП и наблюдательных пунктов предпочитали полуразрушенные, а лучше - разрушенные дома с цементным полом первого этажа. Заваленный кирпичом бетон усиливался толстым слоем инертного материала, а подвалы являлись готовым убежищем. "Удобства" эти избавляли от трудоемких и тяжелых земляных работ, от поисков и установки перекрытий.
      Сидя ночью в подвале, Яблоков обращался к адъютанту:
      - Как там обстановка, запросите в батальонах.
      - Наступаем, - отвечали батальоны и указывали свои координаты по карте.
      Через некоторое время снова вопрос:
      - Запросите, как там?
      - Наступаем, - отвечали батальоны и указывали те же координаты.
      - Что они топчутся на месте? Вызывайте по телефону по очереди.
      Из первого батальона следовали объяснения:
      - Одна рота сунулась к дороге - ее обстреляли, она вернулась с потерями. Вторая и третья удерживают занимаемые позиции по полю.
      Второй батальон:
      - Мы заняли водопропускную трубу на шоссе - на большее не хватило сил, есть раненые. В ротах активных штыков - по отделению или чуть больше.
      Третий батальон:
      - Сами понимаете - господский дом. Это крепость. Бой там не прекращается. О смене КП говорить рано.
      Командир полка обязан верить докладам.
      Он понимал, что солдаты измучены и кто-то отдыхает, набирается сил на завтра, другие атакуют, используя темноту для улучшения позиций. Но существенных изменений нет.
      Разнокалиберная ватага обвешана приборами и солдатским имуществом. Она спешит за Яблоковым, подтягивается, боясь отстать. Переход невелик, КП продвигается вперед метров на 600, а потеряться в темноте среди пятен снежного поля несложно.
      - Споем нашу маршевую? - спрашивает Яблоков. - Давайте про попа...
      Шагает он уверенно и широко, но замедляет шаг и начинает сам:
      Калинка-малинка моя,
      В саду ягода калинка моя...
      Импровизаторы-песенники знают привычки командира. Под общее оживление тенор поддерживает запевалу:
      А у нашего у местного попа
      Лишь недавно повредилася стопа...
      К тенору присоединяются басы:
      Он в засуху все поглядывал окрест,
      Вместо дождика упал на ногу крест.
      Ого!
      Восклицание дает знак остальным, они дружно подхватывают припев:
      Калинка-малинка моя,
      В саду ягода калинка моя.
      Тенор продолжает:
      Без молитвы с неба дождичек пошел,
      Мы от радости разделись нагишом.
      Кувыркались и сменяйся взахлеб.
      Вместе с нами раздевался сельский поп.
      Ого!
      Ну конечно, поп не может донага,
      От ушиба ведь болит его нога.
      Нету шляпы, нету рясы, а живот
      Толще всех - такой уж поп у нас живет.
      Да еще большой крестище на груди.
      А не веришь - приезжай и погляди!
      Да-да!
      Глупенькая, несерьезная песенка. Она могла продолжаться как угодно долго - в зависимости от степени готовности ее сочинителей и от дальности перехода, - здесь приводится вариант. Она не соответствовала нашему фронтовому положению, а на удивление нравилась. Шутливый рассказ о полузабытом мирном времени сбрасывал груз с плеч и поэтому помогал, пожалуй. Мотив русской народной песни знаком каждому, а в словах что-то озорное, веселое.
      У солдат заметно приподнималось настроение, от прилива бодрости шаг становился четче, расстояния - короче. Так действовала эта немудреная песенка.
      Потеря деревни
      Командир соседнего полка подполковник Чарский был гурманом. Эта его особенность сочеталась с дородностью и респектабельностью внешнего вида. Огрубевшие и опростившиеся за войну сослуживцы называли его интеллигентом, не заботясь о точности определения, другие манеру поддерживать нужный разговор и в нужном месте принимали за образованность, третьи отмахивались как от человека не их породы.
      Нынче командир полка встретил майора Кузовкова, начальника строевого отделения штадива. Кузовков прибыл в полк с пополнением человек на тридцать. Чарский обговорил с ним дела, отправил пополнение в батальоны.
      Майор Кузовков не велик званием и чином, но человек он нужный, через него проходит весь рядовой и сержантский состав. Он может дать людей или воздержаться: маленький, а начальник.
      Уже вторая половина дня, но, несмотря на позднее время, Чарский приглашает майора отобедать, зная, как тот проголодался.
      Он развлекает гостя разговором, предвкушая сам предстоящую трапезу. В рационе, говорит Чарский, недостает каких-то деликатесов, какой-то малости, но приходится мириться - война.
      - На войне рад даже малому, - поддерживает разговор Кузовков.
      - Это непросто - найти малое. А мой повар нашел. Он где-то добыл грибочки, соленые и с чесночком. Аромат - за версту слышно.
      - Сохранилось тут кое-что в подвалах...
      - Подвалы попадаются богатые. В них есть пиво, настоящее баварское! Стакан или бутылочку перед обедом - это цимес! К сожалению, сегодня без пива, не обессудьте.
      Они усаживаются за стол посреди комнаты командира полка в сохранившемся немецком доме. За полуоткрытой дверью в соседней комнате видны артиллеристы с рацией, встававшие, когда шли старшие начальники. Майор поглядывает на опрятные белые стены, на чудом уцелевший пейзаж с русалками в золоченой раме, на диван, застеленный армейской плащ-накидкой, странно бугристой на плоском диване. Около него - коврик под ноги и ковер на стене. Неплохо, неплохо, должно быть, думает гость, недурственно, даже по-барски. Сам он не признает немецких пуховиков, отвергает их за громоздкость и неодобрительно смотрит на пуховик под плащ-накидкой. Но вслух говорит другое:
      - Народ нынче прибывает из госпиталей уже обстрелянный, да мало его.
      - Страна наша еще не оскудела, народ будет. - Командир полка разглаживает трофейную скатерть. - В народе заложены огромные возможности. Я признаю это, когда сажусь за стол, не поверите? И окликаю своего Ваньку. Ванька - мастер. Он окончил всего лишь училище по кулинарному делу, а ведь до чего способен, бестия! Даже талантлив. Мне повезло. Отсутствие городских удобств я компенсирую хорошей кухней.
      Майор незаметно отодвигает белую салфетку, лежащую перед ним, трогает приборы, не теряя заинтересованного выражения лица.
      - Вы представляете, - говорит Чарский, - как можно сделать первое? Это будут суп или щи - наваристые, заправленные жареным луком. И обязательно с укропом, без укропа вкус не тот. И чуть-чуть с кислецой. А кислецу придает им капуста, немножко подквашенная... М-м-м!
      - Да, да, капуста вкусна, - сдержанно реагирует Кузовков, сглатывая слюну.
      Бледнолицый худощавый майор поесть любит, но он не придавал еде такого значения. Он уминал то, что давали на кухне штаба дивизии. Теперь приличествует сказать что-нибудь приятное о еде, но едва ли он додумается до чего. Инициативой владеет подполковник. Майор успевает вставить несколько фраз:
      - Да, да, конечно... Продуктами нас не обижают... Были еще склады трофейные...
      - Максим Егорыч! - говорит майор. - Вы отличный хозяин в своем полку я должен заметить это. В нашей дивизии нет столь осведомленного и милого командира... Н-да... Но вы не полностью укомплектованы, извините за критику.
      - Есть некомплект, Иван Степаныч, есть, чего греха таить. Но ведь это от вас зависит, от вас.
      - Много потерь, Максим Егорыч, много... А мы пополняем, когда есть кем... Вам бы надо фельдшерицу в санчасть, единица эта свободна, а работы много. Если подумать, можно ее найти.
      - Выбывают часто они, эти самые... Не часто, а выбывают.
      - Есть на примете одна - загляденье, кровь с молоком.
      - Не все ли равно, кто будет на солдатах дырки перевязывать.
      - Это так. Это так, не все ли равно... Но в ней есть этакое-такое, Кузовков рукой крутит замысловатый пируэт перед своим носом. - Упрячьте ее поближе, чтобы снарядом не пришибло.
      - Ну, Иван Степаныч, вы теперь шутите.
      Подполковник добродушно смеется. Под довольной улыбкой широкий живот подпрыгивает в такт смеха:
      - Дело наше распоряжаться, это в наших функциях... Я подумаю, как поступить, это можно...
      - Хорошо, Максим Егорыч, считайте, что фельдшерица будет.
      Они порассуждали еще о мокрой зиме, о наступающей распутице, о том о сем...
      - Однако мне пора, - наконец поднимается гость. - Я премного вам благодарен.
      - Не смею задерживать. До свидания, Иван Степаныч, заходите с пополнением еще, буду рад.
      - Как же, как же, обязан...
      - Передайте мой личный привет начальнику штаба дивизии товарищ гвардии полковнику...
      - Непременно передам, непременно. - Кузовков обеими руками трясет мягкую руку Чарского, потом обнимает его. Но спохватывается и, неуверенно развернувшись, уходит.
      Чарский безмятежно и прочно спал в этот вечер, когда на переднем крае в районе Вайценхоф поднялась артиллерийская и минометная стрельба, противник на узком участке атаковал полк Чарского и выбил из деревушки подразделения пехоты, отошедшие во вторую траншею.
      Деревня Вайценхоф стояла перед противотанковым рвом на линии фортов No 11 и 12 и входила в систему внешнего оборонительного пояса Кенигсберга. Она вклинивалась в эту систему и являлась опорным пунктом немецкой обороны. От того, в чьих руках находится деревня, зависела устойчивость оборонительного пояса или его уязвимость. Слева от Вайценхоф лежала железнодорожная линия на Розенау. Та и другая сторона рассматривали деревню как важный объект, имевший значение для последующих событий.
      Доклад в дивизию.
      Доклад в армию.
      Доклад в Ставку: деревня потеряна.
      Но газеты вышли накануне, и в них деревня названа в числе взятых, отвоеванных у противника. Что же, Ставка врет на всю страну, на весь мир? Сводки Совинформбюро объявляются по радио, их слушают все, в том числе и противник. Такого не было, чтобы Ставка врала. Положение нужно исправить, чего бы это ни стоило.
      Деревушка махонькая, в ней несколько тонкостенных кирпичных домишек, черных в предрассветном тумане. Третий батальон, оправившись от нанесенного ему удара, атаковал на рассвете и в течение дня, но под плотным огнем противника, теряя людей убитыми и ранеными, остался ни с чем. Немцы не дураки, они засели крепко, бьют из самых неожиданных мест.
      С благодушием, исходившим от командира, в полку было покончено. Чарский похудел, он не уходил со своего КП, но обстановка к лучшему не менялась.
      Приказ командарма требовал вернуть деревню на следующий день командиру дивизии находиться на КП полка, командиру полка быть на КП батальона, возглавить его атаку; командиру батальона вести в атаку передовую роту. Командарм будет на КП дивизии.
      Артиллерия дивизии готовилась поддержать атаку ограниченным числом снарядов; подвоз боеприпасов затруднен распутицей.
      В огневом налете и в бою следующего дня участвовали батальонные и полковые минометы и пушки (кроме нас), привлекался огонь соседей справа и слева. Но средства эти не сокрушили оборону немцев, как бывает при прорыве, - стрельба получилась жиденькая и походила на повседневную. Соседи помогли в огневом налете, а дальше оставались безучастными.
      Пехота поднялась в атаку.
      Страдая одышкой, с пистолетом в руке, за атакующим батальоном шел Чарский. Кроме этой чертовой деревушки, для него не существовало ничего на свете.
      Противник отвечает, свистят пули, рвутся мины, но пехота идет, падают сраженные...
      Вот первая цепь приблизилась к переднему окопу, сворачивает к проходам в минных полях. По ней сосредоточивают огонь немцы с двух сторон, с трех, чтобы остановить у проходов, не дать миновать их.
      - Ур-ра! - Чарский бежит следом.
      Это было его последнее слово. Он споткнулся обо что-то невидимое и упал. Он не узнал, выполнена задача или нет, и доложить об этом не смог.
      Деревня за три дня боя взята не была.
      Командир полка был убит.
      Штаб дивизиона
      Еще в конце января меня агитировали сменить работу. Вакансия появилась в третьем дивизионе, начальник штаба которого болел и был госпитализирован. Перейти туда означало повышение в должности. Наступая, думать о таком предложении некогда, динамика событий не позволяла произвести служебное перемещение.
      Перерезав железную дорогу, идущую из Кенигсберга на юго-запад через реку Фришинг, мы встали в оборону.
      Мне позвонил майор Ширгазин:
      - Принимай штаб третьего дивизиона. Батарею передай Сергееву.
      Штаб размещался в фольварке Коббельбуде, в двух километрах сзади находилась железнодорожная станция того же названия.
      Неподготовленному к новым обязанностям, мне пришлось туго. Не зная, как все делается, на ходу пришлось постигать штабные премудрости. Хорошо, что грамотным оказался писарь сержант Коробков. Он упрощал мою работу: сам собирал в батареях ежедневные данные о боевом и численном составе, суммировал, давал мне на подпись, отправлял в штаб полка. Боевые донесения из батарей обобщались здесь же.
      Поступающие сверху документы формулировались только в категорической форме - попробуй такие не выполнить! Но это был стиль общения, ставший в армии постоянным. Трудно представить себе иные слова и иные формулировки в тех условиях.
      Командир дивизиона капитан Каченко беззаботно поживал на НП, категорические формулы не так волновали его, как меня, а исполнять их он поручал начальнику штаба. Он пришел в дивизион на месяц раньше, когда ранило майора Маркина, и подсказывать в мелочах не мог.
      Адаптация к новой должности требовала времени и эмоциональной невосприимчивости, что ли, невосприятия всего близко к сердцу. Я вспоминал работу капитана Смердюка, других начальников штабов. Им доставалось на орехи, но они умели выкрутиться...
      А пока шло все нормально. Мы занимались знакомой работой: разведкой переднего края противника, обработкой полученных данных. Опыт командирской работы в батарее здесь пригодился.
      При штабе находились еще два заместителя комдива: по политчасти майор Капелян и по строевой - капитан Бровинский. Они равны по должности со мной, поскольку начштаба во всех случаях является заместителем номер один.
      Им я немного завидовал. Они были заняты поменьше меня - так мне казалось на первых порах.
      Майор Капелян хорошо высыпался, потом шел по подразделениям, проводил где-то беседу, собирал данные о политико-моральном состоянии воинов. Его служба политработника строго не регламентировалась. Капитан Бровинский, как говорили у нас, находился на побегушках: он делал то, что приказывал комдив, и не больше. Он не бегал, конечно, не рыскал в служебном рвении, а ходил размеренным шагом с высоко поднятой головой. Душа Бровинского оставалась чистой от постоянных забот. Зам. по строевой - единица необходимая, но на серьезную роль в бою он мог рассчитывать только при выходе командира из строя. В отличие от меня Бровинскому обязанности казались менее обременительными.
      - Ну что ты пыхтишь? - спрашивал он, отрывая меня от ежедневной сводки. - Всего не переделаешь, а жизнь прекрасна без штабных забот.
      Он подшучивает надо мной, этот Бровинский, думал я.
      - Жизнь хороша вообще, - отвечаю ему и подписываю бумагу, запечатываю в конверт.
      - Ты прав, НШ. Жизнь хороша вообще. Вот послушай меня. Девятая батарея могла утопить гаубицу. Знаешь?
      - Не мешай ему, капитан, - вмешивается майор Капелян.
      Я вызываю посыльного, отправляю пакет в штаб полка.
      - Он не знает, - не обращаясь ни к кому, говорит Бровинский. - А ему надо знать - он теперь начальник штаба.
      - А ты возражаешь против него? - спрашивает Капелян.
      - Я не возражаю. Если есть штаб - должен быть и начальник.
      Я занят очередной бумагой, Бровинский снова обращается ко мне:
      - Ты, начальник, был в седьмой батарее? А в девятой? Вот видите - он не был в седьмой батарее. И в девятой не был. Как можно не зайти в девятую батарею, если...
      - НШ занят, Бровинский, ему некогда, - говорит Капелян.
      - Он слышит меня, - продолжает Бровинский. - А что могло случиться в девятой? Он не знает, что там могло случиться. Гаубица, представляете, гаубица! В ней - вес! Этакая дура! А тут Прегель - и лед. Какой лед на Прегеле? Вот то-то - вы не знаете, какой там лед. Пушки идут, а лед прогибается.
      - От пушек едва ли...
      - А как пойдут гаубицы? Такой лед рухнет!
      - Лед там для техники жидковат.
      - А я что говорю? Лед рухнет - и гаубица провалится, станет на дно. Выручай потом. Надо побывать там самому! Увидеть!
      - Но ведь прошли...
      - Ха, прошли. А как прошли? Что надо было сделать? Вы не знаете, вы политработник. А я подсказал им, оказался рядом вовремя. Лед хрустит, как сухарь из НЗ, - попробуй по такому льду!
      - Но и без тебя командиры орудий...
      - Нет, они знают не все. За ними нужен глаз! Надо подсказывать!
      - Хорошо прошли там гаубицы, Бровинский.
      - Вот-вот. Надо вовремя оказаться на месте.
      Под колеса тяжелых машин и гаубиц по настоянию Бровинского там были подложены доски. Теперь это стало предметом его воспоминаний.
      Весна началась здесь рано. На календаре начало марта, а поля свободны от снега. Дороги с твердым покрытием просохли, стали доступными для транспорта. Теперь снег встретишь редко - где-нибудь в тени в густой заросли стриженых кустов, огораживающих дворы, или в ямах в лесу. Паханые угодья подсыхали, по ним пробовали проехать, выбрать путь, чтобы не завязли тяжелые орудия. Перед 11-й гвардейской армией, действовавшей к югу от Кенигсберга, оставалась прежняя задача - выйти к заливу Фриш-Хафф.
      13 марта наступление возобновилось. Завезенные ранее боеприпасы помогли уплотнить и сделать эффективной артподготовку - первая полоса обороны преодолена в первый же день. Мы учли метеоусловия дня, внесли поправки, огонь был точен. Невидимые в глубине леса цели, две усадьбы с домиками, обстреляны нашим дивизионом - там находились резервы гитлеровцев. Усадьбы изрыты снарядами, а проломы в кирпичных стенах домов свидетельствовали о прямых попаданиях. Успех артиллерийского наступления предопределил общий успех. Наши войска вышли к заливу и перерезали автостраду Кенигсберг - Эльбинг.
      Единоборство
      Вечером 15 марта сержант Погорелов со своим расчетом занял открытую ОП на небольшой песчаной высотке рядом с дорогой у залива. По правую сторону от дороги впереди окапывалось другое орудие, из пехоты.
      Главное сейчас - остаться невидимым, не выделяться силуэтом на фоне местности. Маскировка и неожиданность - хорошие помощники успеха. Эти правила вошли в плоть и кровь.
      Копали всем расчетом до полуночи, позже совершенствовали и маскировали свой окоп. Перед утром замерли у орудия - немецкие танки приближались. Их гул нарастал, становился громче. Потом проявились силуэты машин, встреча с ними становилась неизбежной.
      Начался бой.
      Утро в Прибалтике приходит медленно, незаметно пробиваясь сквозь туман и высветляя предметы, разгоняет муть измельченной в воздухе влаги, оседающей на землю, и раздувает ее легким ветром.
      Утро застало Погорелова, растрепанного и черного, свесившего гудящую голову вниз, одиноко сидящим на бруствере у орудия.
      Сейчас, когда бой затих, смешанные чувства возникавшего страха и отчаяния, а теперь медленно приходящая радость слились воедино, подступили к горлу, стали неодолимыми. Нервное напряжение заменилось дрожью в руках, расслаблением, хотелось плакать, как ребенку, которого собирались наказать, а потом вдруг пожалели. Он размазывал грязь по лицу, отсмаркивался в сторону, постепенно присмирев, находя в неожиданной паузе отдых. Никто не видел его в это время и не мог осудить.
      Враг отошел, бой был окончен. Впереди и сбоку догорали немецкие танки, пораженные ночью. Но в сознании картина боя повторялась снова, представая в своей трагической последовательности.
      Командир орудия потерял весь расчет, а сам остался жив. При первых выстрелах он находился в стороне, корректируя огонь.
      Колонна танков, не видя пушки, шла прямо на нее. Когда ведущий танк подставил свой борт, он был поражен наводчиком с первого выстрела. Еще два выстрела - и поражен второй танк. После этих выстрелов немцы орудие обнаружили.
      Завязалась схватка.
      Залетевший в окоп снаряд поразил весь расчет. Разрыв вспыхнул около станин, пушка замолчала, потому что стало некому управлять ею. Враг посчитал, что с пушкой покончено.
      Погорелов из своего окопчика по-кошачьи прокрался к орудию и оттащил людей по сторонам: они убиты или тяжело ранены, без внешних признаков жизни.
      Он зарядил орудие и затаился у панорамы. Еще один танк стал его добычей, загородив дорогу остальным. От горящих танков колонна свернула с дороги, переваливаясь в кюветах. Погорелов ждал, выбирая подходящую цель. Но танки растворились в тумане, шум их моторов затих.
      Неужели отбил?
      Погорелов вытер со лба пот и выпрямился. Он сходил за новыми снарядами, положил ящики рядом. Это - временная пауза, короткая передышка. Снимая шинель, он не переставал всматриваться вдаль. Из пятнадцати танков, шедших в колонне, поражены три, остальные ушли назад. Они не ушли совсем, а появятся еще и не обойдут узкую полоску берега, находящуюся под прицелом. Или напуганы?
      Новый гул моторов заставил насторожиться.
      Затаившись, сержант не спешил начинать. Не спешил, пока цели не станут четкими, различимыми в панораме.
      Пушка пехоты открыла огонь первой и приковала к себе внимание. Она отвлекла на себя один или два танка, а их десять. Погорелов сжался в готовности, подворачивая ствол за головной машиной, выжидая нужный момент.
      Чадившие еще машины, подожженные ранее, обозначали опасное место, оно обходилось танками с фланга, и... подставлялись борта. Удача сама просилась в руки артиллериста.
      Погорелов поразил ближний и увидел, как поползли по нему розовые светлячки, взял снаряд и зарядил снова. Он навел орудие в следующий танк, пока тот не успел повернуться к нему лбом, и нажал на спуск...
      Он не успел понять, что было дальше, - тяжелая масса земли ударила его самого, сбила с ног, бросила на металлическую трубу станины. Наступила пустота, небытие, ничто...
      Серый рассвет начинался сверху с побледневшего неба.
      Прошло немного времени, а что-то изменилось, стало другим, непохожим. Видения боя проявлялись обрывками, медленно воскрешаясь одно за другим, заново собирая волю. Стучало в висках, боль от затылка растекалась по всей голове. Погорелов открыл глаза, увидел перед собой кругляки колес. Потом перевел взгляд вверх на откатившийся назад ствол и вперед недокатившийся. Орудие подбито.
      Тишина удивила больше, чем гремевший до этого бой. Сержант не верил затишью. Не улегшаяся тревога заставила встать. Покачиваясь, он подошел к нише и взял противотанковую ручную гранату.
      Видимость увеличилась, возрастала с каждой минутой. Поставив локти на бруствер и положив гранату рядом, он вглядывался вперед. Руки дрожали. А потом вылез и сел на бруствер. Дорога была свободна...
      Дым и чад от догорающих машин растворялись в тумане, нависали пеленой над дорогой и посветлевшим полем. Устоит ли он, если танки появятся снова, и - с чем теперь? Вот с этим?
      Сержант усмехнулся горько - улыбка это была или болезненная гримаса на изменившемся лице - сам он не видел. Он высматривал и прикидывал путь, как пройти вперед и встретить танки еще раз, если они появятся, мысленно составлял план действий.
      Но тишина оседала устойчиво, замолкли даже отдаленные глухие хлопки. Молчала и сорокапятка справа у дороги впереди. Она, как и орудие Погорелова, задачу выполнила. Теперь стало светло и прозрачно - участок будет виден другим артиллеристам с их НП.
      Пять танков врага. Это была победа в тяжелом, неравном единоборстве.
      Командир орудия понял, как не по силам был бой, неравноценно малыми силами вело бой орудие - расчет погиб, а он стрелял один.
      Атаки не повторились...
      Штурм
      В Кенигсберге - 130 тысяч солдат и офицеров противника, до 400 орудий и минометов, более 100 танков и штурмовых орудий, есть авиация.
      Оборона города нашпигована мощными железобетонными и каменными крепостями на трех оборонительных позициях. Была еще одна, четвертая, преодоленная в январских и февральских боях. Город считался недоступной твердыней, укрепленной фортификационно наиболее сильно из всех городов Германии.
      Перед нашей дивизией оказались три форта - 10-й, 11-й и 12-й. Два последних - перед отрядом полковника Белого, состоявшим из полка кавалеристов и армейских курсов младших лейтенантов. Сводный отряд включен на усиление дивизии.
      При организации связи старший лейтенант Портнов испытывал недостаток в людях - взвод управления дивизиона после зимних потерь так и не пополнился. А старая задумка его о своем коммутаторе, освобождающем от постоянного дежурства несколько телефонистов, пока не осуществлена. Коммутатора нет. На узле связи он посадил дежурного и поставил несколько трофейных аппаратов в кожаных чехлах, подсоединив к ним линии от абонентов. Хочешь поговорить нажми на кнопку зуммера, дежурный ответит и соединит с кем нужно. Это был выход из положения, связь работала по всем направлениям, но небольшой коммутатор на десяток номеров был бы лучше - нажимай только на клавиши. Сделать его самому в полевых условиях невозможно - нет нужных деталей, а отлучиться в артмастерские нельзя. И найдется ли там все необходимое? Задумку он осуществит потом, а сейчас занят подготовкой. Его тревожит радиосвязь - питание и неисправность некоторых раций; проводная связь уязвима, особенно в городе, а радио проводов не требует. Вместе они обеспечат устойчивость и избавят связистов от вполне понятных упреков и недовольства.
      Разведчики старшего лейтенанта Конопатова оснащены проще - есть бинокли, стереотруба, разграфленный планшет с нанесенными целями, целлулоидный круг, умещающийся в планшетке, журналы для записей. Ни катушек с километрами провода, ни другого громоздкого имущества - встал и пошел налегке. Это и хорошо, потому что разведка - глаза.
      Дивизиону отвели фронт от форта No 11 до Вайценхоф, поработать на таком участке есть над чем, и капитан Каченко с разных точек изучает его. А Конопатов в это время отлеживается в блиндаже за прошлые недосыпы. Если появляется новая цель, он прикладывается к стереотрубе урывками, будто сверяясь с какими-то своими мыслями. Он держит на посту дежурного наблюдателя и получает донесения из батарей. Чем располагает противник перед дивизионом, начальнику разведки известно - координаты зафиксированы, а точки на местности быстро находятся по приметам. Он не теряется, вынужденный отвечать даже врасплох ночью, если забеспокоится штаб по поводу поднявшегося на "передке" шума:
      - Ничего серьезного не произошло. Фрицы выпустили семнадцать мин из-за рощи Круглой по пустому месту - им опять мерещится. Две угодили в болото и не разорвались. Перестрелка? Это наши усмиряют их.
      Говорит в телефон уверенно, лишь потом сверяя свою информацию с пехотой, и не вызывает сомнений у дальнего собеседника. А Портнов сомневается сразу, но молчит: едва ли эти мины были сосчитаны, Конопатов только что оторвался физиономией от лежанки - спал. Но ответы звучат убедительно. И поверить можно - каждый клочок переднего края известен не только разведчику.
      Штабы теперь впустую не нервничают и не донимают придирками, работы ведутся в спокойном отлаженном темпе, будто задача взятия города отодвинута на неопределенное время. Но штурм назревал. Портнов видел, проходя ночью по линии, как на тракторах подтягивались орудия большой и особой мощности признак серьезный.
      Разместились здесь широко - только первый дивизион слева занимает самый узкий участок в 500 метров, а наш - уже полтора километра. На дивизион Ширгазина выпало и того больше - до самой реки. Восемь километров только на один второй дивизион! Многовато.
      Никогда дивизия не готовила прорыв на фронте шириной в 10 километров. Мы попадаем на вспомогательное направление, главные усилия по прорыву будут сделаны в другом месте - нельзя делать главный удар растопыренной пятерней. Впрочем, дело это не портновское, он отвечает за связь, и не ему судить, как и почему такой порядок задуман.
      С НП видна роща серых обнаженных деревьев, ничем вроде бы не примечательная, похожая на другие. Она мешает наблюдению вглубь, но именно она является важным объектом наблюдения - под ней находится форт, смотрящий в нашу сторону черным пунктиром амбразур. Этот форт предстоит взять во время штурма.
      * * *
      1 апреля начался дождь, сменившийся изморосью при низкой облачности и туманами. Тяжелые орудия нашей артиллерии начали бить по позициям врага, пытаясь снять с них маску, разбросать насаждения и землю, оголить бетон фортов и дотов, но погодные условия свели ее усилия на нет, и огонь прекратился. Погода была плохой на второй, третий, четвертый и пятый дни апреля. Авиация не могла подняться в воздух и помочь тяжелой артиллерии.