Кто услышит коноплянку

      - Из дома убежал, что ли?
      - Мне не до смеха. Ему лечиться надо, а он по лесам решил пройтись. Дома дети.
      - Понимаю. Мне он хорошим человеком показался.
      - А кто же спорит? Вот, друзья наши, - Юля показала на стоящих чуть в стороне трех своих спутников, - все бросили и помчались ему на помощь.
      - Похвально. В Зайцево он пошел, оттуда в Белев прямиком через лес, речку идти.
      - Отец, а может, мы проедем? - подал голос Шурик.
      - Будь у вас вездеход, тогда, может, и проехали бы. Да вам не стоит переживать. Через час с небольшим вы в Зайцево будете. А ему, дай Бог, туда часа три-четыре идти.
      - Почему?
      - Там и местные сейчас заплутаются... Что это я, чуть не забыл! - по-женски охнул Сергей Сергеевич. - Вы его еще застать можете. Он к Ивану Павловичу в гости пошел. Об отце Егоре расспросить захотел...
      Учитель заметил, что эта новость привела незнакомцев в чрезвычайное возбуждение. "Соскучились, наверное, по другу", - подумал учитель. Он проводил гостей до могилы отца Егора и показал им дорогу на Пробуждение. Если бы хоть кто-нибудь посмотрел чуть левее, то увидел бы идущую в сторону Герасимова фигурку человека с рюкзаком. На счастье Киреева, не посмотрел никто. Минут через пять Юля пыталась втолковать Ивану Павловичу Миронову, что ей от него нужно.
      - У вас муж мой? Бородатый такой... Михаилом зовут.
      - Не слышу, дочка. Как, говоришь, деревня называется? Пробуждение. Миронов был старым человеком, много повидавшим на своем веку. Едва он посмотрел на двух коротко остриженных, крепко сбитых парней, на девицу, как понял, что его недавнему гостю ничего хорошего встреча с этими людьми не предвещает. Может, Михаил и провинился в чем, но не его стариковское дело лезть в чужие дела. Тем более что Михаил ему понравился. Вот почему Иван Павлович резко "оглох".
      - Да что ты с этим глухим пнем разговариваешь? - Гнилой поднялся на крыльцо, отодвинул старика и прошел в дом.
      Старик от неожиданности и возмущения даже не нашелся что сказать...
      - Нет никого. - Гнилой быстро вернулся обратно.
      - Судя по всему, он сразу на Зайцево пошел, - предположил Шурик.
      - Дед, - рявкнул Гнилой, - у тебя сегодня, сейчас, был кто? Говори, а то не доживешь до своих ста лет.
      - Что вы, сынки, ко мне только почтальонша из Герасимова ходит, хлеб мне носит. Я давно никого не видел.
      - Ты прав, Шурик. У Киреева этого семь пятниц на неделе. Сразу, видать, на Зайцево пошел.
      - Я так и не понял, сынки, вы заблудились, что ли?
      - Я сейчас тебе заблужусь, коммуняка старый, - взорвался Бугай.
      - Успокойся, - осадил его Шурик. - Не видишь - совсем глухой старик. Рвем в Зайцево, там мы Киреева тепленьким брать будем.
      * * * Софью Мещерскую рассказ Вороновой встревожил не на шутку.
      - Не нравится мне все это, - сказала она.
      - Думаешь, мне нравится?
      - Мне не нравится в первую очередь твое легкомыслие. У тебя что, на охранника денег нет?
      - У моего дяди охранников чуть ли не с десяток человек было. Толку что? Да и опасность сейчас не мне грозит, а Кирееву.
      - Так Киреева завтра-послезавтра в живых уже может не быть.
      - Что ты говоришь такое, Софья? - возмутилась Воронова.
      - Так они - профессионалы, киллеры эти. Зачем, скажи, ты Селивановой этой грозила? Доказать, тут она права, ты ничего не сможешь. Не придет Киреев в срок в Старгород, что будешь делать?
      - Не знаю, - честно призналась Соня.
      - Ты уверена, что они за тебя после не примутся?
      - Спасибо, дорогая, успокоила.
      - Не дрейфь, прорвемся.
      - А я не дрейфлю.
      - Правильно. Для начала надо войти в контакт с людьми Киреева. Ну, с друзьями его, коллегами. Может, он им весточки будет посылать с дороги?
      - Весточки? Спасибо, напомнила: Лиза Боброва. Мне ей деньги передать надо. Кстати, предлагаю тебе пойти к ней вместе со мной.
      Коротко объяснив Мещерской суть дела и получив ее согласие, Софья немножко повеселела. К тому же она почему-то была уверена, что ей опасность больше не грозит. Но Кирееву она действительно должна помочь.
      Через два дня обе Софьи пришли в дом Бобровых. На них пахнуло запахом лекарств. Супруги Бобровы, молодые еще ребята, приняли подруг немного смущенно, но приветливо. В коридоре разговаривать отказались, пригласили в комнату. Когда-то Воронова прочитала книгу, в которой излагалась теория здоровой жизни. Автор всерьез утверждал, что для укрепления собственного здоровья необходимо как можно чаще смотреть на цветущих людей, избегая общения с больными. Впрочем, Софья предпочитала избегать такого общения по другой причине: по ее представлениям, неизлечимо больной в доме - это не только запах лекарств, которым пропитываются и предметы, и люди, не только общение шепотом и слезы украдкой, но и фальшь, пропитывающая атмосферу в доме сильнее всяких лекарств. Фальшь - это и улыбки через силу, и необходимость постоянно лгать больному, себе, другим. Пока Софья входила в комнату, она уже заранее примеряла на себя умилительно-жалостливую улыбку, противную ей самой. Сейчас они с Мещерской будут, как две наседки, ахать и охать вокруг постели ребенка, сочувственно вздыхать, слушая горестный рассказ родителей на кухне... В комнате на диване сидела обложенная подушками девочка. Ее огромные глаза сначала сделались еще больше, а потом превратились в щелки: девочка смеялась. Смех был тихий, но чистый-чистый, как звон колокольчика. Не ожидавшие это услышать, обе Софьи переглянулись, жалостливые улыбки сползли с их лиц.
      - Лиза, перестань! Веди себя прилично. - И все-таки в голосе Иры было больше нежности, чем строгости.
      - Простите, - девочка попыталась сделать серьезное лицо, но опять рассмеялась.
      - Опять птицы? - спросила Ира дочь. Та кивнула. Мещерская и Воронова вообще перестали что-то понимать.
      Глава двадцать седьмая
      Ира обратилась к женщинам:
      - Вы уж не обижайтесь на Лизу. Садитесь, пожалуйста. Просто один наш знакомый...
      - Друг, - поправила девочка маму.
      - Конечно, друг. Подарил ей книгу о птицах. Вот она игру и изобрела. Говорит, каждый человек похож на какую-то птицу. Наверное, и вас кем-то представила. Гостьи оживились:
      - Это интересно. Мещерская и Воронова были явно заинтригованы.
      - А нам расскажешь, кто мы?
      - Это не вы, - поправила девочка. - Это только мое представление о вас. Правильно мама сказала, что это игра.
      Теперь уже широко раскрытыми глазами смотрела на Лизу Софья Воронова.
      - Ты только думай, что будешь говорить, - вступил в разговор Виктор.
      - Хорошо, я буду молчать, - притворно-послушно прощебетала Лиза. Мещерская даже подпрыгнула:
      - Как это - молчать? Обещаю не обидеться. И Софья обещает. Правда, Соня?
      - Правда. Скажи еще, Лиза, а этот друг... Его фамилия - Киреев?
      - Да.
      - Она его вообще коростелем назвала, - сказала Ира.
      - Коростелем? - изумилась Воронова.
      Ире опять пришлось давать пояснения:
      - С этого-то все и началось. Он ей что-то вроде сказки рассказал о том, как коростель берет в руки котомку и из теплых стран, где зимовал, возвращается на родину. А потом Михаил взял да и пошел сам пешком.
      - Я его еще раньше коростелем назвала, - возразила Лиза.
      - Ой-ой, прозорливица нашлась, - засмеялась Ира. Потом повернулась к гостям. - Нас она вообще парой пеликанов величает.
      - Пеликанов?
      - А мне нравится, - сказал Виктор. - Всю жизнь бобром называли, а тут в птицу переименовали. Правда, клювики у этих птичек - ого-го какие! Но ведь это пустяки. Чувствую, за другое Лиза нас так перекрестила. Так, дочка?
      Лиза кивнула:
      - Про пеликанов в древности мифы ходили, что они ради своих птенцов крови своей не жалеют. Вот и они у меня такие - ничего для меня не жалеют. Воронова вспомнила слова Киреева о том, как необыкновенна эта девочка. Что ж, он оказался прав. Вспомнила Софья и о стихах, которые просил передать Лизе Михаил. Она достала из сумочки листок:
      - Вот, Лиза, это нам с тобой дядя Миша написал перед самым отъездом. Стихи стали читать вслух. Бобровы так бурно выражали восторг, так благодарили Софью, что она вдруг почувствовала радость от сознания своей причастности к Михаилу, к этим удивительным людям. Только Софья Мещерская не успокаивалась. Но и она стала той Софьей, которую так любила Воронова:
      - Эй, народ, так нечестно! Мне в конце концов скажут, на кого я и вот эта девушка похожи?
      - А если тебе скажут, что на курицу - тебе станет легче? - отозвалась Воронова.
      - Между прочим, я слыхала, что курица - не птица... Лиза как-то странно посмотрела на подруг.
      - Если вам правда интересно... Вы, - обратилась она к Мещерской, - славка-черноголовка. От неожиданности Мещерская рассмеялась:
      - Я такой птицы даже не знаю. Может, просто славка? И почему именно черноголовка? Потому, что я темной масти?
      - Нет, - ответила девочка, - славок много видов. Черноголовка - один из самых лучших певцов в наших местах. - Чувствовалось, что Лизе было приятно пересказывать прочитанное. - Мне кажется, вы все делаете красиво.
      - Ты права, Лиза, - поддержала девочку Воронова. - Софья Михайловна действительно все в жизни делает красиво. А уж поет она и впрямь чудесно.
      - Вы меня в краску ввели, - запротестовала Мещерская. - А что ты скажешь о Софье Николаевне? Кстати, ты уже поняла, что мы обе - Софьи. Третьей не будешь?
      - Нет, меня зовут Лиза, - улыбнулась девочка. Затем показала на родителей. - Ирина Александровна, Виктор Иванович. Вот мы и познакомились. - Затем продолжила: - В первую секунду, когда я увидела вас, вы мне показались иволгой - вы такая же яркая и красивая. А потом...
      - Лиза вдруг засмущалась, - я увидела другую птичку - погоныша. Это болотная курочка.
      - Я так и знала, все-таки курица, - притворно стала сокрушаться Воронова. Хотя не совсем и притворно. Иволга ей понравилась больше.
      Мещерская сочувственно посмотрела на подругу:
      - Да, родная, а имя-то какое - погоныш. Замени второе "о" на первую букву алфавита... Пришло время обижаться Лизе. Заметив это, Мещерская погладила девочку по руке:
      - Мы же шутим, Елизавета Викторовна.
      - Так меня еще никто не называл, - улыбнулась девочка. - А погоныш - замечательная птичка. Она тоже... всегда возвращается... На родину. И тоже пешком. - Лиза умолкла.
      - Любопытно, - нарушил молчание Виктор, - у нашей дочери явная слабость к птицам, возвращающимся домой, и все больше пешком.
      Воронова спросила Лизу:
      - А почему ты смеялась, когда мы входили? Виктор опять пошутил:
      - А как бы вы поступили на ее месте, Софья Николаевна? Представляете, дверь открывается, и к Лизе в комнату заходят сначала славка-черноголовка, а потом болотная курочка - погоныш. Все засмеялись.
      - Не поэтому, - отсмеявшись, ответила Лиза. - Просто... Просто... Нет, это секрет. * * *
      Есть особая, притягательная магия в вечерних огнях окон. В огромном городе их миллионы. За каждым окном - своя жизнь. Появляясь на мгновение в их свете, люди исчезают в глубине квартир, но свет окна продолжает хранить... Что именно? Нечто неуловимое, необъяснимое. Вы не замечали люди редко подходят к окнам. Посмотреть, какая погода на улице, полюбопытствовать, кто там бранится во дворе... Окна словно границы между нашим внутренним миром и внешним. Их одинаковый свет скрывает тоже разные миры, миры наших душ. Вот почему подсматривать в чужие окна - такой же грех, как лезть без спроса в чужую душу. Но что мне остается делать, если дверь на первом этаже панельного пятиэтажного дома по улице Нагорной была закрыта на ключ? Только в горевшем окне квартиры No 22 можно было видеть грузную фигуру еще молодого человека, висевшую в дальнем углу комнаты. Там находилось что-то вроде спортивного мини-городка: шведская стенка, штанга, тренажер. На верхней перекладине стенки и была привязана веревка, на которой висел человек. Через несколько часов выездная бригада милиции установит факт смерти гражданина Иванова Григория Романовича, наступившей в результате повешения.
      - Самоубийство, - сказал много повидавший на своем веку старлей. - Ясно, как божий день. Все согласились. В самом деле, выпил человек и полез в петлю. Сколько сейчас таких? И никто не заметил крохотного следа слезинки на щеке покойного. Гришаня не хотел умирать. * * *
      А день обещал быть славным! Под стать яркому солнечному утру было и настроение Киреева. Вчера Михаил был весь зациклен на своей боли, на мыслях о том, дойдет ли он до Спас-Чекряка или нет, а сейчас просто шел. Шел и видел изумрудную чистоту первой зелени, лазурную глубину небес. Выпив воды из святого источника, Киреев бодро шагал полевой дорогой. Скорее, ее можно было назвать широкой тропой. Вот уже минул час, как он оставил за спиной дом Ивана Павловича. Дорога шла мимо небольших веселых рощиц, вдоль бескрайних полей. Приходя в очередную деревню, Михаил спрашивал, как дойти до следующей. Труднее стало, когда он вошел в так называемую "ничейную зону", так Киреев будет позже называть местность на границе двух или трех областей. Орловские деревни закончились, тульские еще не начались. Наивный, он думал, что в поле невозможно заблудиться. Вот по узкой ленте дороги Михаил поднимается на возвышенность. Вид, открывающийся отсюда, - словно бальзам для его сентиментального сердца, долгие годы томившегося в городском плену. Позади еще видны крыши домов - это Голиково, маленькая деревушка, где какой-то старик объяснил, как ему идти дальше. Слева - полоса леса. Сначала узкая, она, уходя на север, становится все шире - это все, что осталось от огромного леса, некогда раскинувшегося здесь. Где-то впереди должен быть поселок Выгоновский - последний на территории Орловщины. Но где он? Впереди - бескрайнее поле. И - три дорожки, уходящие в разные стороны. По какой пойти? Как в древней были: налево пойдешь - коня потеряешь... Прямо пойдешь - счастье найдешь... Позже придет к Кирееву дорожная мудрость, позже он, не стесняясь, в минуты раздумий, выбора будет просить помощи у Бога, Богородицы, Николая Угодника, но это придет не сразу. А пока Михаил выбрал самую широкую и торную дорогу, уверенно пошел по ней, но когда дорога резко стала сворачивать налево, понял, что ее проложили те, кто засевал это поле. Пришлось возвращаться назад, но Киреев особо не огорчился. Он ведь никуда не спешил. Пригодилось Михаилу и то, что его память хранила огромное количество стихов. Он очень любил стихи, но раньше читать их вслух стеснялся. Единственный раз за многие годы - той девушке, Софье, которая приходила к нему домой. Здесь, в поле, Киреев был совершенно один, если не считать жаворонка, где-то в вышине певшего свою радостную оду жизни. Киреев шел и читал стихи. Когда сил было много - на ум приходили бодрые, жизнерадостные строчки. Наступала усталость, спадал темп
      - и стихи, соответственно, читались другие. Когда же становилось еще тяжелее, помогала какаянибудь мелодия, приходившая в тот момент на ум. Разумеется, когда сил не оставалось - тогда Кирееву было не до песен и не до стихов. Но все это войдет в систему позже. Позже он узнает: случаются в жизни такие ситуации, когда не то что идти, петь или декламировать стихи не хочется нет сил даже лечь и умереть - и тогда остается только надеяться на чудо... Повторяю, обо всем этом Киреев узнает позже, а пока он возвратился на возвышенность и пошел по другой дорожке. Более узкой, но оказавшейся верной. Еще час - и уже Выгоновский остался в прошлом. Михаил шел и удивлялся: всего две ночи провел он вне Москвы, всего лишь второй день идет по России, а скольких хороших людей уже встретил, сколько имен, фамилий, названий деревень в его записной книжке. И не поймешь, чего пока в этой дороге больше - радости или грусти. Расставаясь с людьми, он прощался с ними навсегда. А эти села и деревушки! Вчера он зашел в одну из них, она называлась Дьячье. Долго шел мимо бывших крестьянских усадеб, разрушенных хозяйственных построек. Сразу было видно, что некогда в Дьячьем жило сотни людей. Киреев долго сидел у церкви, точнее, у церковных развалин. Неслышно подошел человек. Назвался Сергеем. Оказалось, что в селе остался всего лишь один жилой дом, в нем Сергей жил с матерью. Сергею на вид было около сорока. Он оказался словоохотливым, рассказал и о том, какая красивая церковь раньше была в их селе, и о том, что не женат. Уехал бы в город, да мать бросать не хочется, а она хочет умереть здесь. Неожиданно в голову Киреева пришла мысль, которая поразила его.
      - Послушайте, Сергей, - сказал он мужчине, - а ведь может сложиться так, что вы станете последним жителем Дьячьего. Представляете, сколько веков стояло ваше село, сколько людей, живших здесь, лежит вот на этом погосте. И вот вы - последний в этой цепочке. Сергей, до этого оживленно болтавший с незнакомцем, задумался. Потом сказал:
      - Правда. Даже не по себе как-то стало. Получается, меня не станет - и конец Дьячьему? Они молчали. В проросшей на битых кирпичах траве беззаботно стрекотали кузнечики, да во дворе дома Сергея голосил петух. Все остальное - тишина. И показалось Кирееву, что сидит он на поминках. Но похоронили не человека, нет, а что-то очень большое-большое, чему даже названия не подберешь.
      Но Дьячье тоже уже осталось в прошлом. Сейчас Михаил думал о том, как дойти до речки Бобрик. Дорога вошла в лес, становясь все уже и уже, превращаясь в едва заметную тропу. Чтобы в сердце не вошла тревога - ведь если в поле он умудрился заплутать, что же можно ждать от леса, - Киреев стал вслух читать стихи, пришедшие на память. Не смейтесь, но это были стихи из детской книги "Хоббит" английского писателя и ученого Толкиена, которую Киреев очень любил. Дорога вдаль и вдаль ведет,
      Через вершины серых скал К норе, где солнце не сверкнет,
      К ручью, что моря не видал. По снегу зимних холодов
      И по цветам июньских дней, По шелку травяных ковров
      И по суровости камней. Дорога вдаль и вдаль ведет,
      Под солнцем или под луной, Но голос сердца позовет
      И возвращаешься домой. Молчишь, глядишь, глядишь кругом,
      И на лугу увидишь ты Знакомый с детства отчий дом,
      Холмы, деревья и цветы. Вначале Киреев собирался дойти до деревни Зайцево и там отдохнуть, но когда он вышел из леса и оказался на берегу крошечной речушки, а это и был Бобрик, силы оставили его. Ласково светило солнце, ветерок почти утих, еле слышно порхая только по верхушкам берез. Комариная пора еще не наступила, а потому Кирееву никто не досаждал. Огромная стрекоза пролетела над ним. Села на лист рогоза и уставилась на него своими огромными глазищами. К ней подлетела другая стрекоза, они кружились в воздухе... Было так тихо - только журчание воды и трепет этих крылышек. Михаил, засыпая, подумал о том, что это не стрекозы, а эльфы из сказки Толкиена. Это они, маленькие прекрасные создания, навевают ему сон, смежают веки... Проснулся Киреев также тихо, как уснул. Всего лишь открыл глаза - та же река, та же чистая молодая зелень леса. Даже стрекозы продолжали кружиться над водой. Только что-то темнее стало. Киреев посмотрел на часы и ахнул: половина седьмого! Он умудрился проспать больше шести часов. Странно, но впервые за многие недели даже захотелось есть. Михаил поспешно закинул рюкзак за спину и быстро зашагал вперед. В смелых утренних планах он видел себя вечером в Мишенском. Теперь это было утопией - вот тебе, Кира, еще один урок. Но коррективы в своем маршруте Киреев сделал: сокращая путь, он миновал Зайцево. Встретившийся пастух сказал ему, что "вот ентим путем вы, товарищ, прямками в Бакину и упретися, а оттудова идите на Лентево. Хорошая дорога, товарищ. А уж с Лентево вам подскажут, как до Мишенскаго дойтить". Киреев посмотрел на карту. Точно, и Бакино есть, и Леонтьево, а там до родины Василия Андреевича Жуковского совсем близко. Разумеется, дойти он не успеет, но нужно сделать так, чтобы завтра можно было бы спокойно посмотреть усадьбу поэта и дойти до Белева. Он поблагодарил пастуха: "Спасибо вам, товарищ", и поспешил вслед за убегающей серой лентой дороги. Откуда ему было знать, что в Зайцево его весь день прождали четверо людей? Откуда ему было знать, что через Бобрик в Зайцево ведут две дороги и что само Зайцево - это как бы два населенных пункта, разделенных ручьем: небольшая деревня и большой поселок. Идя по лесу и оказавшись очередной раз перед раздвоением пути, Киреев второй раз ошибся и умудрился выйти к дороге, по которой почти никто не ездил. Впрочем, ошибся ли он - вот вопрос. В этом случае Его Величество Парадокс вновь доказывал свое всесилие.
      А Шурик и компания, взяв в Болхове много пива, сначала сидели весело, наслаждаясь пивом, хорошим днем и предвкушая окончание дела. Но чем дольше они сидели, тем больше злился Гнилой, мрачнел Бугай, беспокойнее становилось на душе у Юли. Только Шурик, казалось, оставался так же спокоен. Откуда им всем было знать, что стоит пройти вверх по речушке, по хорошему, не болотистому берегу с километр, как можно придти к другому мосту, недалеко от которого безмятежно спал человек, которого они так хотели увидеть... Когда же Киреев был уже на полпути в Бакино, компаньоны переругались. Бугай предлагал двоим ждать здесь, а двоим идти пешком в сторону Герасимова дорогой, по которой должен был проходить "этот гад". Шурик, в свою очередь, хотел, чтобы двое ждали здесь, а двое в Зайцево. Гнилой советовал продолжать "сидеть здесь и не рыпаться". И только Юля молчала... * * *
      - Алло, тезка, ты что делаешь? - Это была Мещерская.
      - Собираюсь ложиться спать. Кое-что почитать взяла.
      - Случайно не атлас птиц? - засмеялась Софья.
      - Да. А откуда...
      - Я, представь, тоже достала. Ну и как?
      - Уж лучше бы она меня иволгой обозвала. Я посмотрела на фотографию этого погоныша - чтото среднее между курицей и куликом.
      - Ладно, не буду тебя особо травить. У меня получше снимочек будет. И, действительно, пишут, что поет эта славка-черноголовка здорово.
      - Зато про меня написано: "Свист резкий: уить-уить".
      - Как?
      - Уить... Слушай, я обиделась. Еще смеется...
      - Не обижайся, я шутя. Кстати, тезка, помнишь, когда мы с Бобровыми прощались, ты еще спросила Лизу, кем она себя представляет? Она сказала - коноплянкой, помнишь? Мне показалось, что ты вздрогнула.
      - Разве?
      - Значит, показалось.
      - Софья, ты... Ну, не совсем показалось...
      - Если не хочешь, не говори.
      - Да и говорить нечего. Я бы на такие вещи раньше внимания не обратила, а как с Киреевым познакомилась... Короче, ты помнишь моего дядю?
      - Обижаешь. Конечно, помню.
      - Когда из Германии я вернулась, его уже убили. Он мне на автоответчик... Одним словом, про коноплянку были его последние слова, с которыми он ко мне обращался. А тут, оказывается, Михаил с Лизой тоже о коноплянке перед уходом Киреева говорили...
      - Наверное, случайность?
      - Как говорит Киреев, кто верит в случайность, тот не верит в Бога.
      - Ты уже его цитировать начала? Раньше больше дядю... Молчу. Это нормально. Я всегда говорила: мужики должны быть умнее нас, баб. Ты меня слышишь, Соня? Что замолчала?
      - Вспомнилось все. Дядя, Киреев - леший его дери.
      - Это уже ты меня цитируешь.
      - Надо же, не скажи ничего. Скоро будут на выражения авторское право требовать. Шучу. Ну так вот. А сегодня девочка эта... Лиза.
      - Мне они очень все понравились. Я о Бобрах говорю. А девочка - чудо.
      - Да. Только помогут ли ей эти деньги?
      - По крайней мере, с ними у нее больше шансов. Кстати, тебе не показалось, что Бобровы не очень поверили в эту организацию - "Женщины культуры против лейкоза"?
      - Это была Киреева идея. А мне показалось, что поверили. Между прочим, нам никто не мешает создать такое общество.
      - Ну ты и голова, Воронова. Завтра обсудим, идея хорошая. Только название поскромнее надо придумать. Спокойной ночи, тезка.
      - Спокойной ночи. И - спасибо тебе.
      - Это тебе спасибо. Знаешь, думаю: а невестка все же звучит лучше тезки? Как ты считаешь?
      - Все, иди дрыхнуть, свекровушка.
      Когда Соня легла в постель, она еще долго листала атлас. Странный какой-то. Про коростеля в нем ничего не было. У Лизы, наверное, был более подробный атлас.
      Глава двадцать восьмая
      - Йод, вата, иголка, даже булавка есть, а спички не взял. Идиот! - Киреев досадовал на себя и был прав.
      Положим, спальник он купит завтра в Белеве, но спички можно было попросить в любой деревне. Ночь застала его в пути. Не очень далеко, километрах в двух, светились огоньки. Наверное, деревня. Но дорогу было уже трудно разобрать. Да и сил осталось мало. Впрочем, Киреев понимал, что обманывает сам себя. И по ночной дороге можно идти, тем более вокруг было поле, а не лес. И силенки еще не все вышли. Он просто стеснялся входить в уснувшую деревню и стучать в дома, будить людей. Вот и решил Михаил заночевать в поле. Судя по звездам, густо высыпавшим на ночном небе, дождя не предвиделось. И это успокаивало. Киреев выбрал место на бугорке, откуда хорошо просматривалась местность. Точнее, могла просматриваться в светлую пору. Пока же Михаил видел огромное черное пространство; казалось, весь мир - это огромная, кромешная мгла, черная пустыня. И только редкие огоньки напоминали о том, что мир заселен людьми.
      Сначала Киреев радовался, что не будет дождя, потом этого уже стало мало для радости. Похолодало. Все-таки на дворе была середина мая. Вот тут Киреев и вспомнил о спичках. Есть не хотелось - с усталостью чувство голода прошло, а вот погреться у костра... Он с энтузиазмом стал искать сухие ветки, валежник, но потом вспомнил, что все это надо будет еще умудриться зажечь. Для успокоения совести Киреев перетряхнул рюкзак - напрасно. Что ж, придется обойтись без костра. Все выше и выше над миром поднималась полная луна. Ее светло-серебристый свет пролился на землю - на поля, леса, реки и ручьи, на крыши далеких домов... Странно, Киреев, ожидавший повторения той памятной ночи в его бывшей московской квартире или возвращения чувства одиночества, посетившего его в Болхове, был удивительно покоен. Именно так: не спокоен в обычном понимании этого слова, а покоен. Будто серебристый свет луны разлился и в его, киреевской душе, умиротворяя и врачуя ее. Час-другой назад Михаил переживал, будет ли дождь, волновался о том, как он будет спать, и даже немного боялся - сгущавшиеся сумерки, незнакомость местности, собственная богатая фантазия делали свое дело. Но сейчас он был покоен. "Может, это и есть благодать? подумал Киреев. - Я жутко устал: ноги как деревянные, боль перестала отпускать даже на минуту, весь день во рту не было макового зернышка. Наконец, я просто-напросто замерзаю - а мне хорошо... Почему так?"
      Впрочем, ответ Киреев знал давно, с той самой ночи, когда пил горькую на кухне в обществе таракана. Чувство одиночества, оставленности возникает при наличии особой значимости, которую обычно придает себе человек, выделяя себя, видимо, из всего мира. Это и была гордыня, как понимал ее Киреев. Пережив ужас ожидания смерти, терпя боль физическую, он на своей маленькой кухоньке сделал единственно правильный выбор: смирился. Нет, не с болезнью своей страшной, не с болью, рвавшей его тело, он смирился с тем, что не является центром этого мира. Смирение принесло примирение. На кухне Киреев был готов увидеть брата своего в таракане... И вот сейчас Михаил пожинал плоды той ночи. Он ощущал себя частью этой огромной пустыни, раскинувшейся вокруг. Такой же важной и изначальной, как лягушки в невидимом пруду, упоительно и громко певшие свои брачные песни; как сова, бесшумной тенью пролетевшая над его головой; как эта луна, величавая и спокойная, лившая серебристый свет и на каждую травинку-былинку, и на него. От нахлынувшего умиления слезы выступили на глазах. "Почему так, - думал Киреев, - луне не жалко своего света, лягушкам - дарить свои ликующие песни всему миру, а мы всю жизнь что-то считаем, рассчитываем, копим. Помним, кто нас обидел, с удовольствием вспоминая свои добрые дела, забываем о делах плохих или даже оправдываем их. Взвешиваем, прикидываем, умножаем, а надо просто... как эта луна: струить свет. И благодарить, благодарить, благодарить. За то, что мы живем, за то, что мы часть этого прекрасного, величественного, удивительного мира. Благодарить Творца". В эту минуту Киреев ни на секунду не сомневался: такой прекрасный и удивительный мир не мог возникнуть сам по себе. Хаос не может породить гармонию, душа - страдающая и ликующая, ранимая и мятущаяся существует. И его мучения, сомнения, его любовь и ненависть не могут быть результатом физиологических процессов, происходящих внутри организма. Вот сейчас ему так хорошо, хотя тело продолжает страдать. Так кому тогда хорошо? Душе! Именно она, его душа, и ощутила на себе то, что называется благодатью.
      И Киреев продолжал делать открытия. Он полулежал, облокотившись на рюкзак и надев на себя все, что у него было. Михаил был одновременно и частичкой, крошечной, почти невидимой, этого мира, и его созерцателем. Тихим и благодарным. Оказалось, что ночная жизнь не менее насыщенна, чем дневная. Никак не хотели угомониться лягушки. Вот из рощи на поляну вышла лиса. Она то бесшумно бежала по серебристой траве, то останавливалась, прислушиваясь и принюхиваясь. Зверек прошел буквально в десяти шагах от Киреева - и не заметил его! Киреев был счастлив, как ребенок. Он любовался и грацией нежданного гостя, и красотой его шкурки, но, самое главное, Михаил понял, как надо существовать в этом мире, понял в одну секунду, в один миг: тихо и бережно, прикасаясь к нему, как к сосуду из самого хрупкого хрусталя, как к только что родившемуся ребенку. Вот сейчас ему меньше всего хотелось бы напугать этого чудесного зверька. Киреев словно окаменел, даже сердце стало биться тише. И лиса не заметила его, не почувствовала своим звериным чутьем. Будь Киреев охотником, он мог легко убить зверька, но сейчас сама мысль об убийстве показалась бы ему чудовищной. Лиса побежала дальше, так и не узнав, что только что повстречалась с человеком. А человек вспоминал, как вслушивалась лиса, как она бесшумно шла по траве, вспоминал эти движения и даже попытался повторить кое-что: Киреев часто-часто задышал носом, будто принюхиваясь. Он это делал так старательно, что у него закружилась голова. Но зато минут через пять ему показалось, что он почувствовал сырость, исходившую справа от него.