Кто услышит коноплянку

      - Как вы ловко все перевернули, - возмутился мужчина. - Это я же виноватым и оказался. Хорошо, выброшу я этот журнал, дался он вам. Он что, перестанет выходить, другие прекратят его читать?
      - Какое вам дело до других, как и до Америки? Как мне журнал, так вам она далась. Мне кажется, нации - как люди. У всех разный возраст. Есть нации древние, например, китайцы. Посмотрите, как они относятся к еде, здоровью, природе - на самом деле, пожилые люди, да и только. Американцы нация- подросток. Представьте себе 15-16-летнего паренька или девушку - и все поймете об американцах. Они жизнерадостны, непосредственны - если вы увидите где-нибудь в музее старичков с голыми петушиными ногами, равно как и старушек в шортах - не сомневайтесь, это американцы. Вы посмотрите, кто у них любимые национальные герои: супермены, Микки-Маус, человек- летучая мышь. Читают они в основном комиксы - серьезные книги не для них.
      - Я слышала, что они из "Анны Карениной" комикс сделали...
      - Правильно. Едешь в машине по прекрасной дороге и слушаешь пересказ толстовской книги... Что еще вспомним? У детей есть такая страсть: они, к примеру, фильм посмотрят и не успокоятся, пока взрослым его не перескажут. А когда те сами будут фильм смотреть, все норовят комментировать действия. Это - американцы. Они что-либо узнают, во что-то поверят - и не успокоятся, пока других в свою веру не обратят. Им не важно, в чем надо убеждать - в пользе биодобавки или необходимости уверовать в Христа.
      - Причем я читала, они из религии шоу делают...
      - Так оно и есть. Они же подростки. Это мы на кухнях мировые проблемы обсуждаем. Тайсон, их чемпион по боксу, кому-то ухо откусил - они это всей своей страной месяц обсуждали.
      - И какой же из всего этого вывод? - спросила женщина, которая в данный момент полностью была согласна с Киреевым.
      - Делайте его сами. Для меня он очевиден: если одно стихотворение Пушкина для меня значит больше всего того, что они там насочиняли и написали, почему я должен бояться их культурной экспансии? Согласитесь: если вы пойдете во двор играть с маленькими девочками в "классики" - это будет смешно.
      - А какая, простите, связь?
      - Самая прямая. Будьте верны своей культуре, своим традициям, воспитайте в них своих детей и внуков, помните, откуда мы, кто мы, какая духовная глыбина стоит за каждым из нас - и неужели одного Микки-Мауса не одолеем?
      - Вы утрируете...
      - Безусловно, но самую малость...
      - Легко сказать - воспитайте. А как?
      - Разумеется, не словами. Делами. Живите в той культуре, к которой принадлежите.
      - Я стараюсь, но моих, например, детей все равно тянет на все заморское.
      - Не беда, просто у них возраст такой - он соответствует пока американской культуре. Потом вырастут.
      - Вы оптимист. Кстати, если речь зашла о возрасте наций, сколько нам лет?
      - Сколько лет? Около сорока. Средовек, как говорили в старину.
      - Самый кризисный возраст, - заметил сосед Киреева.
      - Правильно. Сомневаешься во всем: в себе, в других. Растерян, кидаешься от одного к другому, пытаешься понять, зачем ты живешь.
      - Вам не кажется, что этот период у нас затянулся?
      - Это не для моего ума вопрос. Я только знаю, что силы и отдельный человек, и нация должны черпать из прошлого - своего прошлого. Применительно к нации - это и есть те традиции, о которых мы говорили. Забудем их окончательно - русской нации на Земле больше не будет.
      - Но вы же сами говорили, что нам не страшна американская культура?
      - Американская культура не страшна, страшно собственное беспамятство.
      - И все начинается вот с этого журнала? - сосед Киреева не успокаивался. Киреев выдержал его насмешливый взгляд:
      - Им может все закончиться. Сосед отвел глаза:
      - Давайте спать. Ни к чему хорошему такие разговоры не приводят.
      - Ваша правда, - согласился Киреев.
      Он был недоволен собой. Получилось как всегда: то, что хотел сказать, - сказать не получилось. Одни высокопарные фразы. Только других людей обидел. А они... они все равно останутся при своем мнении. Духовность, традиции, память прошлого - у человека удобства на улице, а у юной певички есть джакузи, о котором этот человек и не слыхивал. Для него это главное, а не какая-то абстрактная культура. А у того парня, напротив, отношение к Америке совсем другое. Он знает, что такое джакузи, и еще надеется успеть заработать на него. И заработает - наш человек настойчив - была бы цель поставлена. И времени побольше. Жаль только, что цель - из области сантехники. Киреев закрыл глаза. Американцы, джакузи, неведомая Мина Сувари - все закружилось в голове хороводом из чьих-то лиц, цветовых пятен, обрывков фраз. И он провалился в сон. * * *
      В комнате стоял дым коромыслом, на столе - гора бутылок: пустых, начатых, полных. Полчаса назад Юле позвонил Кузьмич и приказал явиться по этому адресу. Она ехала сюда и готовила себя к худшему. Что являлось этим худшим - Юля не знала. От Кузьмича можно было ждать всего. Сейчас "зачитает приговор": за понесенные моральные и материальные убытки пустить эту дуру, то бишь ее, Селиванову Юлию Антоновну, "по кругу". Бр-р. Она представила себе "ребятишек" Кузьмича, особенно двух громил, которых все звали Боб и Доб - сокращенно от Бобчинского и Добчинского. Говорят, так назвал эту неразлучную пару - Бориса и Николая - их шеф, Кузьмич. Забавно, но пьеса Гоголя "Ревизор" была у Кузьмича любимой. По крайней мере, он любил ее цитировать. Когда к нему нужно было кого-нибудь доставить, Кузьмич обычно говорил: "А подать-ка мне Тяпкина- Ляпкина". Вот сейчас этой "Тяпкиной-Ляпкиной" была она. Однако ее встретили приветливо. Шурик сразу подвинул к ней пивную бутылку. Это был хороший знак.
      - Мы тут кой-какой баланс пытаемся свести, - после короткого приветствия обратился к Юле Кузьмич. - Мне надо будет на недельку-другую отъехать. Есть дела поважнее вашей иконы, но и ее упускать не хочется. Значит, уплыла иконка, а?
      - Кузьмич, я все объясню...
      - Не надо. Мне Шурик уже все рассказал, а я ему как себе верю. Если он говорит, что давно такой смышленой телки, как ты, не встречал, значит, так оно и есть. Кто не работал, тот не прокалывался. Понимаешь меня?
      - Понимаю.
      - А коли понимаешь, давай-ка своей смышленой головой кумекай. Я, девочка, не люблю проигрывать. Икона эта должна быть у нас. Понимаешь меня? Юля не успела ответить. Вмешался Шурик:
      - Не заводись, Кузьмич. Зачем пугаешь человека? Думаешь, она сама не хотела эту икону получить? Другое дело, что Воронова непростой штучкой оказалась.
      - А ты не учи меня жить. Я не пугаю. Ты что, не знаешь, как я на самом деле могу пугнуть? Я проигрывать не умею, понимаешь меня? И если ты радуешься, что какая-то Воронова тебя вокруг пальца обвела, то я другой человек.
      - Не радуюсь я. Мы с Юлькой поэтому сложа руки не сидели. Но ты - начальник, тебе решать, что дальше делать.
      - Вот это другой разговор. - Кузьмич отхлебнул пива. - Ты Гоголя что-нибудь читала? неожиданно спросил он Юлю.
      - Читала. "Ревизор", "Мертвые души"...
      - Про души ничего не скажу, а вот Городничий правильно говорил: "Я всех в бараний рог скручу" и всю губернию в руках держал. Поэтому империя и пала, что таких людей дураками выставляли. Он с понятием был человек. Понимаешь меня?
      - Понимаю.
      - А ни хрена ты не понимаешь. Устроили, бля буду, слежку. За каким, спрашивается? Домработницу в лес везти. Тьфу! Нет, говоришь, больше иконы?
      - "Я как будто предчувствовала: сегодня мне всю ночь снились какие-то две необыкновенные крысы. Пришли, понюхали и пошли прочь", - неожиданно процитировала Гоголя Юля.
      - Чего-чего?! - Кузьмич пришел в восторг. - Слушай, ты мне нравишься. Приятно встретить начитанных людей. Мои придурки, наверное, только "Филиппка" из школы помнят.
      - Это про дельфина, что ли? - спросил доселе молчавший Доб. - Я по видику смотрел. Только ты путаешь, его Флиппером звали.
      - Кого?
      - Дельфина, кого же еще?
      - Филиппок - это крестьянский мальчик, понял? Учиться он очень хотел. Вот про него Толстой и написал.
      - А дельфин здесь при чем?
      - Слушай, я сейчас зарыдаю. Не позорь ты меня. Путаешь, говорит он мне. Умереть, не встать. Эта деваха сейчас из "Ревизора" сцену читала. Учись! Ладно, кто из вас начнет? - обратился, наконец, Кузьмич к Шурику и Юле.
      Селиванова ответила:
      - Пожалуй, я. У Вороновой подруга есть...
      - Воронова, Воронова... Скажи, а у нее отца не Владимиром Николаевичем звали? Хотя, сколько в Москве Вороновых...
      - Это дядя ее.
      - Дядя? Что же ты мне сразу не сказала? Нет, ребята, эту девку мы трогать не будем. Я уважал покойного Воронова. Дружить не дружил, врать не буду, но уважал. Шурик явно поскучнел.
      - Все, деваха, можешь идти. Шурику телефончик оставь - ты ему приглянулась, а про это дело я, считай, забыл.
      - Ты какой-то чудной сегодня, Кузьмич, - переглянувшись с Юлей, заговорил Шурик. - Наверное, "Мертвые души" начал читать.
      - Давно по морде не получал, шутничок?
      - Давно. Юлька тебе с самого начала говорила, чтобы девку эту не трогать. А икону мы сейчас не у нее брать будем. Она отдала ее.
      Юля сразу поняла хитрость Шурика. Она без его перемигивания уже знала, о чем надо говорить Кузьмичу, а о чем промолчать.
      - Как отдала? - переспросил Кузьмич.
      - Дело вот в чем, - подключилась к разговору Юля. - Софья Воронова сирота, ее дядя воспитал. А когда Воронова того... убили, ей, видимо, мысли всякие в голову полезли.
      - Продолжай, пока не очень понимаю.
      - Пришел к ней как-то земляк ее, поговорили они о родных местах, вот Воронова и расчувствовалась. Отдала, короче, она икону. То есть не ее это теперь икона. И мы забудем о Вороновой. Все, нет ее для нас.
      - А кому отдала, мы знаем.
      - Вот это самое главное. Я ведь с этого и начала. У Вороновой есть подруга. Я к ней подъехала. Короче, она мне все про этого типа рассказала. Он больной...
      - Кто больной, тип этот?
      - Да, у него рак.
      - Господи, с вами не соскучишься. Рассказывай дальше.
      - Ему вроде бы мало осталось жить. Вот он и продал свою квартиру, взял икону и отправился на родину.
      - Ничего не понимаю, уехал, что ли? Тогда куда уехал?
      - В том-то и дело, что в никуда. Родом он, как и Воронова, из Старгорода.
      - Это где?
      - Под Тулой. Километров сорок к югу, я на карте смотрел, - вставил фразу Шурик.
      - Так вот, может, у него от болезни с головой что, но он решил до Старгорода пешком идти. Как странник.
      - Век живу, а о таком не слыхал. Итак, что мы имеем?
      - Смертельно больного человека, которому осталось жить не больше года, а то и того меньше, и икону, которая лежит у него в рюкзаке. Спрашивается, нужна ему икона? И сам он нужен кому?
      - Молодец, - похвалил Кузьмич, - правильно поставленный вопрос - считай, уже наполовину решен. Значит, говоришь, чудак этот на букву "м" никому не нужен?
      - Абсолютно.
      - Мы знаем, куда он придет, так?
      - Куда должен был придти...
      - А ты и впрямь смышленая. Только вот откуда он должен выйти?
      - Это уже по моей части, - взял слово Шурик. - Не буду долго говорить, короче, он поехал в Болхов.
      - Доб или Боб, принесите карту, - приказал Кузьмич. - В бардачке моей машины лежит. Юля убрала со стола бутылки, Шурик взял у Боба карту и расстелил ее перед Кузьмичем. Все сгрудились за его спиной. Шурик показывал пальцем:
      - Вот Старгород - это Тульская область. Вот Болхов - Орловская. По прямой не больше ста пятидесяти километров. Но он пешком пойдет.
      - И не слишком скоро - болезнь у него не шуточная.
      - Правильно, Юлька. К тому же он из тех мест, журналист. Где-то будет задерживаться, где-то передохнуть захочет. Правда, не исключена возможность, что он после первого дня окочурится или плюнет на все и рванет в Старгород на колесах.
      - Предлагаю ждать его в этом... Старгороде. Видать, это большая деревня, все друг друга знают. Сделаем дело, возьмем икону - и готово, - открыл рот Доб. Юля хотела съязвить, но передумала:
      - Правильно. Как вариант, думаю, сгодится. Но когда все на виду - это же и минус. И еще. А если он окочурится, как сказал Шурик, где-нибудь в поле? Кому тогда икона достанется? Милиции? Грибникам?
      - А что же, ты предлагаешь с ним в прятки играть?
      - Зачем в прятки? - опять взял слово Шурик. - Смотрим сюда. Из Болхова в Старгород два пути. Один через Мценск, другой, более окружной, через Белев. Я думаю, он на Мценск пойдет. А теперь посудите сами: человек идет с рюкзаком. Странствует. Ну?
      - Что - ну?
      - Это нормально в наше время? Ты пойдешь, Боб, пешком с рюкзаком?
      - Я что, придурок? У меня тачка есть.
      - И я к тому же. Посмотри: до Мценска из Болхова всего одна дорога. Это не Москва. Дня два-три ему пути. Завтра мы его встретим. А дальше - дело техники.
      - А если в другую сторону пойдет, на Белев?
      - Повторяю, он пешком, мы на машине. Мы десять раз от Болхова до Белева и до Мценска доедем, пока он ковылять будет. Что скажешь, босс?
      - Значит, сегодня он ночует в Болхове?
      - Я думаю, что в ночь он не пойдет.
      - Есть в твоем плане слабое место.
      - Какое?
      - Ты можешь дать гарантию, что он сегодня где-нибудь по дороге не выйдет? - Кузьмич опять посмотрел в карту. - В том же Мценске, к примеру.
      - Не могу, но...
      - То-то и оно. Значит, сделаем так. Не получится с вариантом "дорога" - наведаемся в Старгород. Второй вариант назовем "деревня". Но это плохой вариант, деваха права. Если он быстро отдаст икону в церковь или монастырь, она, сами понимаете, засветится. Я завтра уеду, с собой возьму Боба и Доба. Вам даю Гнилого и Бугая. Все.
      - Четверым что делать, шеф? - возразил Боб. - Шурик с Бугаем вдвоем управятся.
      - Я думаю, ты бы с ним и один управился. А смог ли бы найти этого странника - сомневаюсь. Главным будет Шурик. Юлька не помешает - голова у нее варит. А затем Кузьмич одной фразой подвел итог разговора:
      - Итак, сроку вам даю - неделю. В Старгород он придти не должен. Понятно?
      - Понятно.
      - За два дня ребята управятся, босс, - пообещал Доб.
      - А ты что скажешь? - обратился Кузьмич к Шурику.
      - Куда ему деться? Днем больше, днем меньше. Верное дело. Нутром чую.
      - А я вот не доверяю даже себе. Короче, неделю меня не беспокоить. Не управитесь, звоните. Будем решать, что дальше делать. Теперь другой вопрос... Шурик пошел проводить Селиванову до двери.
      - Спасибо тебе за доброе слово. Говоришь, сроду такой смышленой не видел? А ты молодец, я думала, мы не узнаем, куда он поедет, - сказала Юля.
      - И ты молодец, раскрутила тетку. Ты извиняй, мне еще посидеть надо. Завтра в семь выезжаем. Мы за тобой заедем. В дороге все и обговорим.
      - Поедем через Мценск?
      - Разумеется. Не доезжая до Болхова мы с ним и встретимся. Кстати, я сегодня немного приборзел.
      - В смысле?
      - Да я решился их в самом кафе пасти.
      - И что?
      - Они трепались, трепались, а потом он вдруг встал и подошел ко мне.
      - Что же ты мне раньше не сказал?
      - Когда? У Кузьмича? Сейчас рассказываю. Подошел и спросил, не встречались ли мы с ним раньше в каком-то Пошехонске. Ошибаетесь, говорю. Он извинился и отошел.
      - Думаешь, заподозрил что?
      - Не знаю. Вряд ли.
      - А дальше что?
      - Все. Ну, почти все. Когда он в автобус сел, я сослепу табличку с названием города прочитать не смог. Подошел совсем близко. Одним словом, показалось мне, что увидела она меня.
      - Воронова?
      - Да. Я, разумеется, вмиг слинял, но...
      - Показалось или увидела?
      - Увидела.
      - Что будем делать?
      - Разберемся с этим мужиком, а с Вороновой будем по ситуации действовать.
      - Испортил ты мне все настроение.
      - Не переживай.
      - Шурик, ты что, проститься не можешь? - донесся из комнаты голос Кузьмича. - Я жду.
      - Иду! Знаешь, я ведь зря трепаться не буду. Сказал не переживай, значит, не переживай. У Кузьмича много дел. Сегодня он есть, завтра нет. Я в его замах не числюсь, но ребята меня уважают. Что попрошу - сделают.
      - Не хочу я, чтобы ее Боб или Доб пришили.
      - Не хочешь - и не надо. Пусть живет. Только как можно тише... Ну, ладно, до завтра.
      - До завтра.
      Юле совсем не хотелось ехать куда-то в Тмутаракань. Но она знала: приказы Кузьмича не обсуждались. К тому же хотелось к минимуму свести вариант, при котором ее могли бы просто "кинуть". А Шурик и вправду оказался сентиментальным человеком. Он не стал огорчать Юлю и говорить, что пакет с иконой Воронова передала бородачу в самый последний момент. Шурик решил не добивать свою новую напарницу: получалось, что когда Юля простилась с иконой, та лежала в пакете прямо у ее ног.
      Глава двадцать третья
      Если вначале Софья хотела сразу же звонить Юле, то затем чуть поостыла. "А что я ей скажу? Что в кафе и на автовокзале видела какого-то парня? Кстати, это еще вопрос, видела ли я его. Видимо, в Кирееве столько мистического, что это все передалось и мне. Или позвонить? Попытаться прощупать, узнать, что она хочет делать? А мне это нужно? В конце концов, главного удалось добиться: я вне опасности, икона, надеюсь, тоже. Если даже за нами кто-то и следил, то в автобус сел только Михаил. Поди теперь, ищи ветра в поле. Нет, я дергаться не буду. Думаю, Юля мне сама позвонит". Софья успокоилась. А вечером ее закружили дела. Она умудрилась побывать на двух выставках, посидела с друзьями в уютном кафе, назначила несколько встреч на послезавтра - завтра День Победы. Сразу несколько знакомых позвонили ей и предложили отдохнуть за городом. Она приняла приглашение Мещерских.
      Это была семья художников в трех поколениях. Удивительные люди - очень гостеприимные, несколько старомодные. Старшие Мещерские - Илья Ферапонтович и Аглая Серафимовна почти безвыездно жили на даче под Звенигородом. Их по праздникам навещали сын Илья, его жена Соня и сын Ильи Ильича Ферапонт. В прошлом году Воронова в своей галерее организовала выставку работ Мещерских - отца, сына и Ферапонта. Внук Ильи Ферапонтовича был самым талантливым в династии. Успех выставки был оглушительным. Именно тогда Софья поняла, что в этой жизни она не только племянница Воронова. С той поры она еще больше сблизилась с этим удивительным семейством, в котором дед читал наизусть Гумилева, плавал зимой в проруби; его сын дарил каждый день цветы своей жене, удивительно красивой женщине, будто сошедшей с полотен прерафаэлитов. А Ферапонт... Ферапонт был влюблен в нее, Софью. Он был моложе Вороновой на пять лет, а потому серьезно к нему Софья отнестись не могла, чем очень обижала юношу. Когда прошла выставка, он прислал ей большое письмо - очень трогательное и милое. В тот вечер Софья позвонила ему по телефону и мягко, но одновременно решительно попросила его выбросить из головы глупости.
      - Это не глупости, Софья. И вы очень несправедливы ко мне.
      - Почему несправедлива?
      - Потому что считаете меня юнцом. А между прочим, к Борису Кравченко вы так не относились, а он мой ровесник.
      - Ферапонтик, а откуда ты знаешь, как я к нему относилась? Разговор приобретал интересный оборот.
      - Он мне сам... я знаю, - растерялся юный Мещерский. Боря Кравченко был не очень способным художником, зато очень смазливым мальчиком. Его Софья бросила быстро, отплатив за нежность покупкой двух работ Бориса.
      - Ты на что намекаешь, мальчик? - В голосе Вороновой появились металлические нотки.
      - Я, я... Софья, простите меня, я не имел в виду ничего плохого. Но ведь Борис вам нравился, значит, и я мог бы.
      - Нет, не мог бы, Ферапонт. Я сама выбираю - друзей, любовников, деловых партнеров. Ты - сын и внук моих очень добрых друзей, для меня этого достаточно. Иначе будет перебор.
      - Ну почему, Софья? - Мальчик чуть не плакал.
      - А ты спроси Бориса, как быстро я его бросила.
      - У нас все будет серьезно, вот увидите. Вы сами говорили, что я талантлив.
      - Я и сейчас так думаю...
      После того разговора на какое-то время Ферапонт исчез из ее жизни. И вот сегодня позвонили Илья и Софья. Если всем другим звонившим Воронова отвечала: "Спасибо, я подумаю", то им ответила: "Спасибо, я постараюсь". И они поняли, что Софья приедет. О Кирееве Воронова не вспоминала. Ну, если и вспоминала, то самую малость. Когда в кафе Владик Хабилава, арбатский плейбой, шутя назвал ее бессердечной пожирательницей мужских сердец, Софья смеясь ответила ему:
      - Не знаю, не знаю. А один человек, между прочим, сегодня утром назвал меня застенчивой и доброй. А еще нежной и верной.
      - Радость моя, надеюсь, эту чушь он шептал тебе не в постели?
      - Нет, солнце мое, не в постели. А ты с этими словами не согласен?
      - Застенчивая, верная? Сонечка, ты же умная женщина. Такая грубая лесть - и ты поверила? Это был обычный треп, но слова Владика задели Софью. Даже не слова, а то, с каким искренним смехом и чувством веселого недоумения переспрашивал: "Застенчивая, верная?" Вспомнился Смок: "Как с цепи сорвалась... Богема твоя хренова". А ведь, похоже, он был прав. То, что мужчине ставится в достоинство, женщинам не прощается. Глаза Владика, масляно смотревшие на нее, были красноречивее любых слов.
      А еще раз она подумала о Кирееве, когда, расплачиваясь, вспомнила о деньгах, которые надо передать родителям девочки, от которой Михаил был, похоже, без ума. "Ничего, до послезавтра подождет", - решила Софья.
      Но поздно вечером, уже дома, ей вновь пришлось вспомнить Киреева. Позвонила Алла:
      - Хочу спросить, Сонечка, а как ты планируешь провести завтрашний день?
      - Хочешь пригласить меня на дачу?
      - А как ты догадалась?
      - Я сегодня просто на разрыв. Никогда не думала, что Софья Воронова настолько популярная личность.
      - И что скажешь?
      - Скажу большое спасибо. Увы, уже обещала.
      - Жаль, а кому, если не секрет?
      - Не секрет. Мещерским.
      - Понятно. Куда нам, рабоче-крестьянским, до этих аристократов.
      - Глупости не говори. Я же не виновата, что они раньше меня позвали.
      - А я разве виновата, что до тебя дозвониться невозможно? Шучу. Мы увидимся после праздника?
      - Конечно.
      - Да, я тебя поблагодарить хотела.
      - За что?
      - По жизни как-то получается, что ты мне всегда только доброе делаешь.
      - Заинтриговала, не спорю. И что же я тебе такого доброго в последний раз сделала?
      - А ты не иронизируй. Это же ты мне Юлю Селиванову порекомендовала.
      - Юлю?
      - Массажистку. Она мне вчера косметику принесла. Обалденную просто. Софья насторожилась:
      - Подарила косметику? А в честь чего?
      - Ты меня обижаешь, подруженька. Юле привезли крем откуда-то из Азии, ей он не подошел, вот она про меня и вспомнила.
      - Про тебя? И денег не взяла?
      - А она, между прочим, о тебе взахлеб говорила. На душе у Софьи опять стало тревожно.
      - Взахлеб?
      - Без преувеличения. Мы с ней так славно поболтали.
      - О чем?
      - Да разве я припомню все?
      - Тогда скажи, про Киреева, Михаила, она спрашивала?
      - Ну, спрашивала. Что с тобой, Сонечка, у тебя даже голос изменился?
      - Алла, говори, что ты ей рассказала.
      - Ладно, скажу, а что такого? Как он мне деньги принес, про болезнь его...
      - Что Киреев идет пешком в Старгород - тоже говорила?
      - Не помню. Кажется, да.
      - Кажется или да?
      - Да. Что случилось, ты мне скажешь? Это что, был секрет?
      - Какое это теперь имеет значение? Эх, Алка, Алка.
      - Что - Алка?
      - Ничего. Это я - дура. Ладно, давай прощаться.
      - Соня, постой. Я что-то плохое сделала?
      - Не знаю, ты или я. Неужели ты не понимаешь, что косметику она тебе подарила не ради глаз твоих красивых.
      - А почему? - почти по-детски спросила Петрова.
      - Потому что язык у тебя без костей. Киреев ей был нужен, понимаешь? Пока. Софья бросила трубку. Теперь она все поняла. Михаил был прав: тот "пошехонец" следил за ними. Он знает, куда поехал Киреев. В том, что незнакомец как-то связан с Селивановой, Софья не сомневалась. Прощаясь, Михаил крикнул ей: "Если доберусь до Старгорода". Какой смысл он вкладывал в эти слова - узнает ли об этом Софья? Получалось, из-за нее человеку, который не сделал ей ничего плохого, человеку, и без того переносящему физические страдания, грозила смертельная беда. Опять пришел на память Смок. Уж на что дядя был смел, умен и, как раньше думала Софья, всесилен, но и его убили. Безжалостно, размозжив голову почти средь бела дня в двух шагах от дверей собственной квартиры. И вот теперь Киреев. Странный человек с грустными глазами. На нее что-то нашло тогда, во время их последней встречи. Другой бы ее расспросы воспринял как флирт, а этот говорил о парадоксальности мира, о том, что можно смотреть, а можно "видеть". А потом он уехал - в никуда, обещав через Лизу подавать о себе весточки. Почему-то отчетливо представилась картина: Михаил идет по дороге, навстречу движется автомобиль. Киреев проходит мимо, ничего не подозревая, а машина останавливается, из нее выходят люди... Софье стало страшно. Она бросилась искать номер телефона Селивановой. Гудок, второй, третий... Софья еще не знала, что она скажет этой женщине... четвертый, пятый, шестой - но обязательно скажет.
      - Я слушаю. Алло, говорите. Я слушаю вас.
      - Вот и хорошо, что слушаешь. Это Воронова. * * *
      В автобусе на икону Киреев смотреть не решился - не хотелось привлекать внимания. В Болхов приехали в семь часов вечера. Михаил Прокофьевич вышел из салона последним - он словно оттягивал встречу с неизбежным. Единственный из всех пассажиров, кто сказал водителю "спасибо", Киреев шагнул в свою новую жизнь. В смутных мечтах она виделась ему яркой и загадочной. Что оказалось на деле? Убогое здание вокзальчика, пустая торговая площадь, неказистые серые домики. Два "человека", два антагониста внутри Киреева завели привычный спор - так случалось всегда, когда Михаила Прокофьевича охватывала нерешительность. Первый: "По-моему, все нормально. Помнишь примету? Все, что плохо начинается - хорошо заканчивается..." Второй: "Утешил. С каких таких пор ты стал в приметы верить? А по-моему, дрянь дело. Это надо же
      - гостиница в городе работает два дня в неделю, когда белорусы приезжают торговать. А торговать они приезжают по субботам и воскресеньям. Сегодня хоть и праздничный день, но - четверг. Ау, белорусы, где вы? Нету. Так куда мы пойдем, где голову приклоним?" Первый: "Надо пройтись по городу, осмотреться. В конце концов, до темноты еще далеко. Можно, конечно, плакать по уютной московской квартире, но стоит ли? Неужели правы Галина и Наталья, советовавшие... ты сам знаешь, что они советовали". Второй: "А ты на самолюбие не дави. Уметь признавать свои ошибки - это признак мудрости. По московской квартире плакать поздно, а вот на орловский автобус успеть еще можно. В Орле с гостиницей проблем, уверен, не будет. Город посмотришь, а потом - до Тулы. Оттуда - в Старгород".
      Первый: "Трус несчастный. Чего испугался? Шести-семи ночных часов? Что ночлега не найдем? Забыл народную мудрость: "Май - под каждым кустом рай"? Придумаем что-нибудь..."
      - Заткнитесь вы оба! - Киреев произнес это вслух. Проходившие мимо старички, видимо муж и жена, испуганно оглянулись и убыстрили шаг. Михаил Прокофьевич вздохнул виновато - и пошел потихонечку мимо серых домов по дороге, бравшей резко в гору. Это были первые метры его странствия. Он говорил себе: "С этого момента я все начинаю с нуля, с самого начала. Я, как старый хлам, выброшу весь этот груз, что будет мешать мне идти вперед. Я начинаю учиться, учиться заново. У людей, зверей, птиц. Каждый день может стать последним в моей земной судьбе, каждая встреча последней. Значит, сегодняшний день - самый важный в моей жизни, завтрашнего может просто не быть. Люди, которых я встречу, - самые важные, ибо других, вполне возможно, мне не суждено увидеть".
      Боюсь, мысли Киреева покажутся кому-то несколько театральными. Но за их искренность я ручаюсь. Он намеревался, начав с нуля, с первого пройденного метра, сбросить весь тот "груз", что был им накоплен за сорок лет жизни. Но легче снять с себя кожу, чем избавиться от привычек, накопленных за долгие годы. Тем паче, когда они становятся твоим вторым "я". Киреев чувствовал, что, вступая в разговор помимо своей воли, он становился похожим на шар, из которого вышел весь воздух. Но научить свой внутренний "голос" говорить просто, без изыска и громких фраз, наш герой так пока и не сумел. Ему очень хотелось обрести внутреннюю тишину, хотелось даже, чтобы голос вообще умолк, но...
      Минут через пятнадцать-двадцать Киреев добрался до центра города: небольшая площадь с неизменным памятником Ленину упиралась одним концом в два больших храма, другим - переходила в центральную улицу. Михаил Прокофьевич сначала прошелся по одной ее стороне. Когда двухэтажные дома сменились частными одноэтажными домиками и стало ясно, что еще сотня-другая метров и город кончится, Киреев перешел на другую сторону и пошел обратно. Ему было интересно, он внимательно смотрел на дома, построенные, судя по всему, на рубеже XIX-XX веков. Типичные дома типичного уездного городка. Многочисленные вывески на них говорили о том, что большинство учреждений и всевозможных организаций Болхова размещались именно в этих домах. Но сегодня, в праздничный вечер, центральная улица словно вымерла. Однако безлюдье только радовало Киреева, еще не очень уверенно чувствовавшего себя в таком виде с рюкзаком за плечами. Чего-то не хватало. Какой-то теплоты, сердечности. Он обходил, словно турист, город, нагружая глаза и ум, но не душу. Душа грустила о Москве. Вернее, о прежней жизни, в которую не было возврата. Что же делать? Киреев остановился около одного из домов. "Завтра сюда придут люди... Нет, не то, не о том ты думаешь. У них, наверное, туалет на улице. Не то. Понятно, что жизнь в Болхове по сравнению с московской внешне убога - это ясно. Будто в другой век попал. Но сейчас, чувствую, я должен понять что-то другое. Не внешнее, так легко бросающееся в глаза". И вдруг Киреев представил, причем представил очень отчетливо, что этот маленький, убогий, серый Болхов - город, в котором он родился. Представил, что по этим улицам, мимо этих домов он бегал в детстве с друзьями.