В лаборатории редактора

– Спасибо, сестра, – сказала Зина и почувствовала, как ослабевшие ноги подгибаются под тяжестью тела. Борис быстро подхватил ее под руки. Зина уткнулась лицом в грудь Бориса и только сейчас дала волю слезам.

С волнением, держа в руках огромный сверток с одеждой Николая, Зина вошла в просторный вестибюль больницы.

– Выписывать? – спросила ее дежурная.

– Да, нам звонили из больницы.

– Значит, сюда, – сказала дежурная и повела Зину по коридору. Зина шла за дежурной ни жива ни мертва. Всю процедуру выписки больного она провела в каком-то тумане. Наконец-то! Ее любимый Николай снова здоров. Он спасен для жизни, для нее. В эту минуту ей даже в голову не приходило, что Николай вернулся к ней уже не прежним, что не будет больше того поединка за шахматной доской, из которого на институтских соревнованиях он выходил победителем, что они не будут больше вместе бегать взапуски на лыжах, играть в волейбол, смотреть новые кинокартины. Радость возвращения к жизни близкого человека заполнила все существо девушки.

Вот наконец захлопнулись за ними больничные двери. Они теперь вместе, как прежде, как всегда. На улице было людно. Прохожие с любопытством оборачивали за ними головы. Неуверенная походка высокого чернявого юноши в больших синих очках и предупредительная осторожность, с какой молодая спутница вела его под руку, невольно привлекали к ним внимание.

– Ну вот, была невестой, стала поводырем, – грустно сказал Николай, послушно и осторожно ступая рядом с Зиной. – Ничего, – добавил он, стараясь попасть в ухо спутницы, – еще немного, освобожу тебя от этой нагрузки. Поеду в деревню, братишке уже восемь лет, привяжусь к нему, помучаю его немного, а там обвыкну. Не я первый, не я последний.

Зина слушала Николая, кусая губы. Только сейчас дошла до ее сознания непоправимость случившегося. Вдоль улицы, по которой они шли, из конца ее в конец, тянулся скверик. Было морозно, стояла еще зима, в сквере пусто.

Зина повела своего спутника к скверу. Они присели.

– Обещай больше не говорить глупостей, Николай, – сказала Зина, взяв его за руку.

– Глупо мое положение, Зина, – вздохнул Николай. – Люблю тебя, жить без тебя не представляю, но висеть на твоей шее, принести тебя в жертву?..

– Почему в жертву? – прервала его Зина. – Разве любовь эгоистична? Грош цена была бы ей, если бы она в сумерки исчезла, как тень.

– То слова, Зина, – снова воздохнул Николай, – повседневная возня с калекой наскучит, изведет тебя, не хочу быть обузой.

– Зачем обузой! – почти вскричала от боли Зина. – Кончим институт, будем вместе работать.

– Кончим? Как же я кончать буду без глаз? Ты что, ребенка утешаешь, – сказал Николай, стараясь вызвать на бледном, обострившемся лице улыбку.

– Как?

Зина на минуту растерялась. Она сама хорошенько не знала, что сделает для Николая, чем поможет ему.

– А так, как Павел Корчагин, – вдруг пришло решение. – Помнишь, как он говорил?

Обрадовавшись находке, Зина тепло приникла к локтю Николая.

– Самое дорогое у человека – это жизнь, – сказал Николай. – Она дается ему один раз…

Зина только сейчас рассмотрела Николая. Лицо его, прозрачное от худобы, было молодое и только у рта отмечено темными, глубокими, почти старческими складками.

– И прожить ее надо так, чтобы не было больно за бесцельно прожитые годы… и чтобы, умирая, смог сказать…

– Ну вот, видишь, какой ты у меня умный, – горячо зашептала Зина.

– Только я не могу, – сказал Николай, – не смог бы. Не все же могут быть героями.

– Это ты не герой?.. Рассказывай, – возразила Зина. – Запомни этот день, Николай. Не пройдет и месяца, доклады будешь делать на научных конференциях. Кто-кто, а я-то тебя знаю.

– Нет, я не смогу, – слабо защищался Николай, и на его лице заиграла недоверчивая счастливая улыбка.

Однажды Борис застал Николая за каким-то странным занятием. Он вошел в комнату без стука и некоторое время молча смотрел, как Николай, склонившись над гладкой толстой бумагой, прокалывал ее.

– Вот, друг ситный, азбуку изучаем. Зина сосватала меня, – встретил Бориса Николай.

– Вчера был пробный урок… лекцию записывал в институте, – сообщил он радостно, – и, представь себе, все успел записать. Мы потом сличили с Зиной. Все было честь честью…

– Вот видишь, – только сказал Борис.

Некоторое время они молчали. В комнате, кроме них, никого не было.

– Я часто думаю, как бы человек раскрыл себя, если бы не испытание, – раздумчиво заговорил Николай. – Вот Зина, что я мог сказать о ней до этого злополучного случая? Была девушка, почти девчонка. Училась неплохо, но и не так, чтобы сказать хорошо. На экзаменах сильно волновалась. Сблизились, полюбили друг друга, но я не помню, чтобы она говорила что-нибудь яркое.

Николай встал, прошелся по комнате. Зины не было, но ее дух витал здесь. Тщательно отутюженный китель, накинутый на плечи, как-то по-особому взбитая подушка на кровати и даже живые цветы в стакане, невесть откуда добытые в такое время, – все говорило о присутствии женщины.

– Это я сейчас так поумнел, – просветлел вдруг Николай. – Раньше не понимал, не знал по-настоящему Зину. Этот случай помог мне узнать ее.

Что делать редактору с этой главой? Следует, конечно, исправить выражение «облокотившись локтями». Надлежит также удалить неуместную рифму: «расписка» и «самописка»… Если человек шепчет что-то на ухо своей спутнице, наклоняясь к ней, то это не значит, что он старается «попасть ей в ухо». По-русски нельзя сказать: «она не шевельнулась с места» и «оборачивали за ними головы». Редактор, конечно, обязан указать автору на все эти ошибки. Но разве в них, в этих ошибках, беда приведенной главы? Сильно ли выиграет она от этих исправлений? Нет, беда гораздо знаменательнее и глубже. Такими поправками ее не исправишь.

Читаешь эти страницы не без некоторого чисто внешнего интереса: ослепнет ли Николай? Не поколеблется ли преданность Зины? – и в то же время с чувством какой-то странной скуки. Словно все это уже где-то читал. Не про Зину и Николая, не про слепоту, может быть, но про что-то подобное. Как-то сразу, с первой строки, понимаешь, чем это все кончится. Да что – чем кончится! Нехотя угадываешь за первой фразой вторую, точно в какой-то игре. Читаешь: «Лицо ее было без кровинки» – и сам себе подсказываешь: «Выражение безнадежной тоски… лежало в ее глазах». Читаешь: «Зина стояла у подоконника, плотно стиснув зубы», а неведомый голос диктует: «Лицо ее, искаженное страданием, искривилось». Читаешь: «Зина… почувствовала, как ослабевшие ноги подгибаются под тяжестью тела». А шпаргалка подсказывает: «Она только сейчас дала волю слезам».

Невидимая шпаргалка – это десятки и сотни подобных ситуаций, подобных душевных состояний, которые были уже описаны в литературе и притом теми же общими словами, в тех же лишенных всякого своеобразия выражениях.

«Радость заполнила все существо девушки». «…На его лице заиграла недоверчивая счастливая улыбка».

Это не обобщение чувств, наблюдений, мыслей, а попросту общее место. Это – не Зина и Николай, не их горе и радость, а вообще девушка, вообще юноша, вообще горе и радость. «Ужасное, пагубное для театра слово – "вообще"!»[57] – говорил Станиславский. Пагубное оно не только для театра – для всякого искусства.

Автор в данном случае писал, не совершая никакой умственной и душевной работы – чисто механически, точно продавец, который быстро выдает покупателям заранее упакованные в картонные пачки, расфасованные продукты. «Лицо, искаженное страданием, искривилось» – одна пачка. «Радость заполнила все существо девушки» – другая. Дело идет легко, без запинки: покупатель протягивает чек, продавец выдает ему готовый пакет с сахаром или крупой… Автору надо изобразить волнение: «Плечи ее вздрагивали от сдерживаемых рыданий». Разумеется, сдерживаемых. В таких случаях так пишут всегда. Следующая трафаретная фраза сама тянется за предыдущей. Без запинки. «Операция длилась всего двадцать минут, но для Зины… эти двадцать минут казались вечностью». Ну конечно же, вечностью! До чего же легко дело идет, когда фразы расфасованы заранее.

Но наше сравнение не совсем правомерно. Покупатель возвращается из магазина не с пустыми руками. Придя домой и развернув картонный пакет, он действительно находит в нем содержимое: крупу или сахар. Читатель же отрывается от этих страниц с пустой душой. Он не получил ничего. Общие места не только общи, но и пусты, бессодержательны: им нечем обогатить читателя. И если писатель орудует заготовленными на все случаи картонными пакетами, то и люди гуляют по его повести неживые, картонные.

…Кто такая Зина, то есть какая она? Какой у нее характер, какая комната, кто ее родители? Что трогает ее в Николае, почему она так сильно привязалась к нему? «Сблизились, полюбили друг друга» – а как это произошло? Да и привязана ли Зина к нему в самом деле? Не странно ли, что за все время болезни Николая Зина ни разу не навестила его? Что до самого дня выписки она так и не знает: зрячий он или слепой? А мы не знаем, как тянулись для нее дни, пока он хворал? Продолжала ли она учиться? Подходила ли к окну его палаты? Умоляла ли нянечку передать ему записку? Спохватывалась ли со слезами: да ведь он больше не может читать! Завидовала ли нянечке, возвращавшейся из палаты: ведь она только что наклонялась над постелью Николая, говорила с ним!

Материю песни, ее вещество

Не высосет автор из пальца.

Сам бог не сумел бы создать ничего,

Не будь у него матерьяльца[58].

Это сказал Гейне, перевел С. Маршак. И каждый художник, кто бы он ни был – поэт, артист или литератор, – другими словами и по другому поводу говорит то же самое: из ничего не создашь ничего; материала, психологического, бытового, должно быть изобилие, изобилие «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет», чтобы перед читателем могло возникнуть хотя бы на минуту не картонное, а живое лицо.

«Вы не приносите с собой на сцену прошлого… – говорил Станиславский, укоряя актера, вышедшего на сцену «пустым»… – Каждый должен хорошо знать не только то, что играет на сцене, но и во всех деталях знать, что этому предшествовало и что за этим последовало. Без этого вы, само собой разумеется, не можете знать и того, что играете на сцене. Ведь это все состоит во взаимозависимости. Должна быть создана беспрерывная кинолента роли. Если ее нет, вы не можете сыграть отдельно вырванную сцену»[59].

«Мне пришлось наблюдать работу хороших актеров, игравших второстепенные роли, – рассказывает К. Паустовский. – У героя, которого играл такой актер, было всего две-три фразы на протяжении всей пьесы, но актер придирчиво расспрашивал автора не только о характере и внешности этого человека, но и об его биографии, о той среде, из которой он вышел.

Это точное знание нужно было актеру, чтобы правильно произнести свои две-три фразы.

То же самое происходит и с писателями. Запас материала должен быть гораздо больший, чем то количество его, которое понадобится для рассказа»[60].

Автор приведенной главы знакомит нас со своей героиней, сам не будучи с ней хорошенько знаком. Он не дал себе труда вообразить ее предыдущую жизнь, ее детство, юность, родителей, обстановку, быт. У него было одно намерение, и притом чисто рассудочное, не одетое плотью жизненного материала, – доказать преданность Зины Николаю. А раз не было собственного, добытого из жизни материала, в ход пошли штампы. Но одними рассудочными намерениями живых людей в литературе не создашь. Если автор не накопил и не истратил ничего, то читатель ничего не получит.

Примечания

1

Выходные сведения и заглавия отдельных книг или собраний сочинений, цитируемых неоднократно, приводятся полностью лишь при первом упоминании.

2

В. Г. Короленко. О литературе. М.: Гослитиздат, 1957, с. 437.

3

Письмо А. А. Яблоновскому. Январь 1911 г. // М. Горький. Собр. соч. в 30 т. (1949–1955). Т. 29, с. 159.

4

Письмо А. А. Яблоновскому, с. 160.

5

Отрывки из автобиографических сведений, посланных Горьким в письме Д. Городецкому в 1899 г. // М. Горький и В. Короленко. Переписка. Статьи. Высказывания. М.: Гослитиздат, 1957, с. 181.

6

Письмо к Е. С. Короленко. 7 октября 1925 г. // М. Горький, т. 29, с. 444.

7

М. Горький и В. Короленко. Переписка. Статьи. Высказывания, с. 182.

8

М. Горький. Из воспоминаний о В. Г. Короленко // М. Горький, т. 14, с. 241.

9

М. Горький. Время Короленко // М. Горький, т. 15, с. 6.

10

М. Горький. О том, как я учился писать // М. Горький, т. 24, с. 489.

11

М. Горький. Время Короленко // М. Горький, т. 15, с. 15.

12

Там же, с. 16.

13

М. Горький. Время Короленко // М. Горький, т. 15, с. 16.

14

И. Груздев. Короленко и Горький. Горький: Обл. изд., 1948, с. 8.

15

Там же, с. 7.

16

М. Горький. В. Г. Короленко // М. Горький, т. 15, с. 34.

17

М. Горький. В. Г. Короленко // М. Горький, т. 15, с. 41.

18

Там же, с. 41.

19

Там же, с. 42.

20

Письмо Н. К. Михайловскому. 13 декабря 1894 г. // В. Г. Короленко. О литературе, с. 500.

21

Письмо В. Я. Зазубрину. 23 февраля 1928 г. // М. Горький, т. 30, с. 73.

22

Цит. по кн.: А. Б. Дерман. Писатели из народа и В. Г. Короленко. Харьков – Киев: Книгостлка, 1924, с. 93.

23

М. Горький. Из воспоминаний о В. Г. Короленко // М. Горький, т. 14, с. 243.

24

А. Б. Дерман, с. 124.

25

В. Г. Короленко. О литературе, с. 665.

26

Там же.

27

Письмо к Л. А. Никифоровой. Май, не позднее 8[21] 1910 г. // М. Горький, т. 29, с. 114.

28

Письмо А. Е. Добровольскому. Конец мая [начало июня] 1905 г. // М. Горький, т. 28, с. 371, 372.

29

Письмо С. Н. Елеонскому. 13 или 14 [26 или 27] сентября 1904 г. // М. Горький, т. 28, с. 323.

30

Архив А. М. Горького при Институте мировой литературы им. А. М. Горького Академии наук СССР.

31

Письмо к М. К. Соловьевой. 27 декабря 1901 г. // В. Г. Короленко.

О литературе, с. 530.

32

Письмо к И. Иоффе. 31 декабря 1908 г. // Там же, с. 554.

33

А. Б. Дерман, с. 100.

34

Там же, с. 72.

35

А. Б. Дерман, с. 120.

36

Там же, с. 73–74.

37

Письмо Л. А. Парийскому. 6 июня 1910 г. // В. Г. Короленко. О литературе, с. 570.

38

Там же, с. 569–570.

39

А. Б. Дерман, с. 153.

40

К. Цеткин. Воспоминания о Ленине // Ленин о культуре и искусстве. М.: Искусство, 1956, с. 520, 522.

41

М. Горький. О пользе грамотности // М. Горький, т. 24, с. 326.

42

К. Федин. Уважайте свой талант // «Молодая гвардия», 1956, № 1, с. 155.

43

Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч. [Юбилейное издание]. Т. 89. М., Гослитиздат, 1957, с. 148, примеч. 10.

44

К. Паустовский. Золотая роза // К. Паустовский. Собр. соч. в 6 т. Т. 2. М.: Гослитиздат, 1957, с. 624.

45

М. Горький. О прозе // М. Горький, т. 26, с. 399.

46

Письмо к Ю. Ф. Абаза. 15 июня 1880 г. // Ф. М. Достоевский. Письма в 4 т. Т. 4. М.: Гослитиздат, 1959, с. 178.

47

В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений А. Марлинского // В. Г. Белинский. Полн. собр. соч. Т. 4. М.: Изд-во Акад. наук СССР, 1954, с. 36–37, 37.

48

А. Серебров (А. Н. Тихонов). О Чехове // А. Серебров (А. Н. Тихонов). Время и люди. Воспоминания. 1898–1905. М.: Сов. писатель, 1949, с. 257.

49

М. Горький. Письма начинающим литераторам // М. Горький, т. 25, с. 116, 144.

50

Воспоминания Л. Я. Гуревич // О Станиславском. Сборник воспоминаний. 1863–1938. М.: ВТО, 1948, с. 163.

51

Н. Н. Литовцева. [К. С. Станиславский в Художественном театре] // О Станиславском, с. 302–303.

52

Б. Житков. Слово // «Москва», 1957, № 5, с. 58.

53

В. Г. Белинский. Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым и вторично изданные // В. Г. Белинский, т. 5, с. 303.

54

Письмо И. Г. Горячеву. 22 июня 1911 г. // В. Г. Короленко. О литературе, с. 574.

55

Цит. по публикации А. В. Храбровицкого «Неизвестное письмо Куприна» // «Вечерняя Москва», 1962, 14 июля.

56

А. Луначарский. Вацлав Вацлавович Воровский как литературный критик // В. В. Воровский. Соч. Т. 2. Соцэкгиз, 1931, с. XVIII.

57

К. С. Станиславский. Моя жизнь в искусстве // К. С. Станиславский. Собр. соч. в 8 т. Т. 1. М.: Искусство, 1954, с. 111.

58

Г. Гейне. «Материю песни, ее вещество…» // С. Маршак. Собр. соч. в 4 т. Т. 3, с. 692.

59

В. Топорков. К. С. Станиславский на репетиции. Воспоминания. М.: Искусство, 1950, с. 118.

60

К. Паустовский. Золотая роза // К. Паустовский, т. 2, с. 560.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.