Триумвиры революции

      В целях увековечения новой эры был введен революционный календарь. Год делился на двенадцать месяцев по тридцать дней в каждом, пять дополнительных дней назывались санкюлотидами. День, следующий за провозглашением республики, 22 сентября, считался первым днем первого месяца - вандемьера, за ним шли брюмер, фример, нивоз, плювиоз, вантоз, жерминаль, флореаль, прериаль, мессидор, термидор, фрюктидор. Каждый месяц делился на три декады, дни которых обозначались названиями растений и животных.
      Новый календарь оказался тесно связанным с движением "дехристианизации", прошедшим по стране осенью 1793 года. Движение это, возникшее в ходе борьбы против контрреволюционного духовенства, ставило целью полное уничтожение религии и церкви. Его возглавили левые якобинцы и эбертисты - Шомет, Клоотц, Эбер, Фуше. "Дехристианизаторы" стали закрывать церкви, превращая их в места празднования "культа Разума"; многие священнослужители, в том числе и высшие, как парижский епископ Гобель, торжественно отреклись от сана. Хотя "дехристианизация" не была официально санкционирована, Робеспьер и его соратники вначале ей не препятствовали, желая узнать, как она будет принята в народе. Вскоре, однако, стало ясно, что движение это было несвоевременным: оно вызвало недовольство среди городского и, в особенности, сельского населения. Секретные агенты Комитета общественной безопасности доносили, что "огонь тлел под пеплом" и можно было опасаться серьезных эксцессов: крестьянство, религиозное и неграмотное в своей массе, не признавало "культа Разума", а на подобных настроениях были готовы сыграть и интервенты, и роялисты. Учитывая это, Робеспьер в конце ноября выступил против "дехристианизации", осудив ее с государственной и политической точек зрения. Тогда Шомет, бывший одним из инициаторов движения, первым отказался от него; за прокурором Коммуны последовали и другие. 5 - 8 декабря Конвент по докладу Робеспьера принял декрет о свободе культов.
      Влияние общественного мнения, особенно в столице, увеличивалось соответственно небывалому до той поры размаху общественной жизни. Санкюлоты принимали деятельное участие в работе клубов, секций, революционных комитетов, заполняли галереи для публики на заседаниях Конвента, толпились в здании Революционного трибунала. Женщины стремились не отставать от мужчин. Политические страсти зачастую разгорались настолько, что посетители галерей заставляли законодателей прервать заседание. Человек, не аплодирующий выступлению Робеспьера, немедленно слышал угрозы и обидные клички. На улицах, в кафе, у газетных киосков повсюду с жаром обсуждали события дня: известия с фронта, очередной декрет Конвента, приговор Революционного трибунала, выдающуюся речь в Якобинском клубе. На газеты набрасывались с жадностью. Толпились у пестрых афиш и многоцветных плакатов, расклеенных на стенах центральных кварталов столицы. У дверей домов можно было видеть большие столы, за которыми обедали и ужинали жители всей улицы. Это было новое явление: братская трапеза. Мужчины и женщины, дети, люди разного положения и достатка собирались за этими трапезами, каждый внеся предварительно свой продуктовый пай. За едой вели оживленные политические споры, пели патриотические песни, дети читали наизусть статьи конституции.
      Да, сделано было много, и все изменилось радикально. Революция переворошила жизнь сверху донизу. Большими были дела, еще большими планы.
      А между тем уже назревали события, которые должны были расколоть якобинское правительство и сломать кажущееся единство, которое не имело под собой достаточно твердой основы.
      Неподкупный не мог этого не чувствовать.
      Но он бесстрашно шел навстречу неизбежной судьбе.
      4. ИНОСТРАННЫЙ ЗАГОВОР
      Максимилиан пересек улицу Сент-Оноре в том месте, где переходил ее обычно, и, как обычно, машинально взглянул на шпиль якобинской церкви. Шпиль был едва различим: наступали сумерки, а уличное освещение в этом году не баловало жителей столицы.
      Было не только темно, но и зябко. Фример - "месяц изморози" подходил к середине. Сильные холода еще не наступили, но уже чувствовалось дыхание ранней декабрьской стужи.
      Парижане знали: зима будет суровой. Ибо беда не приходит в одиночку. Если нет хлеба - не купишь и овощей, если нет топлива - жди лютых морозов.
      На улицах молчаливый людской поток не убывал ни днем ни ночью. Люди двигались медленно, а больше стояли. Стояли с вечера до зари и с зари до полудня. Слово "хвост" получило новый смысл. И когда говорили: "Становись в хвост!" - каждый понимал, что это значит. Хвосты были и у булочных, торговавших исключительно "хлебом равенства", и у мясных лавок, которые часто не торговали ничем, и на рынках, оскудевших сверх всякой меры. А тут еще на глазах у измученных женщин жирные молодчики выволакивали из лавок коровьи и бараньи туши, а потом лавки запирались на замки: мяса нет. Все знали, куда уходят продукты - столы богачей были постоянно переполнены снедью, купленной по спекулятивным ценам.
      Максимилиан Робеспьер также знал это очень хорошо. Но знал он и другое. Революционное правительство проделывало поистине титаническую работу и уже многого добилось; пройдет короткое время, и парижане почувствуют результаты: голод будет ликвидирован так же, как ликвидирована угроза оккупации. Комитет Робеспьера знал свое дело и был вполне достоин доверия патриотов.
      Но вот беда. Чем больше побед одерживало правительство, тем очевиднее становилось Неподкупному, что прежнему единству монтаньяров приходит конец. Зрела новая междоусобная борьба, быть может, еще более тяжелая, чем прежде. И конечные результаты этой борьбы было трудно предвидеть.
      В самом начале осени Робеспьер с беспокойством обратил внимание на две новые группировки, две фракции, появившиеся в правительстве. Во главе правой фракции стоял Дантон, во главе левой - Эбер. Правые, несмотря на свои трескучие фразы, явно стремились замедлить революцию и остановить ее ход. Левые, напротив, вызывали постоянные сверхреволюционные эксцессы и обвиняли правительство в модерантизме*.
      _______________
      * Умеренности (лат.).
      Дантона, равно как и его друзей, Неподкупный знал и успел составить о них вполне определенное мнение. Что же касается левых, то знакомиться с ними пришлось в ходе борьбы. Эбер и Шомет были крайне неприятны Робеспьеру. Он видел в них наследников "бешеных". И все же, строго анализируя общую обстановку и задачи дня, Максимилиан кое-чему научился у левых. Так, прежде относясь с большим недоверием к террору, теперь Робеспьер сделал террор краеугольным камнем своей системы. Он понял, что в дни войны и контрреволюционной угрозы террор призван сыграть одну из главных ролей. Террор, полагал Максимилиан, должен дополнить добродетель, стать ее охранителем и защитником.
      Однако стало ясно, что уступки Неподкупного не могут удовлетворить эбертистов. Эбер начинал нажимать на революционное правительство с особой силой.
      И вот, испытывая подлинный эбертистский натиск, бороться с которым становилось все труднее, Неподкупный пришел к мысли, что сейчас единственный выход из положения - противопоставить обе фракции одну другой. А для этого нужно поддержать Дантона. Нужно придать ему смелости и энергии, втравить его в борьбу с группой Эбера, и тогда совместными усилиями будет много легче сбросить иго "ультрареволюционеров"...
      С этими мыслями Робеспьер перешагнул порог старой якобинской церкви.
      Теперь фронт был не только на границах. Его линия проходила в каждой секции, в любом народном обществе, в Конвенте и клубах, превращая их в поля ожесточенных схваток. Бурные дни переживал и Клуб якобинцев. Шла чистка клуба - рядовые члены обсуждали взгляды и поступки прославленных лидеров. Вчерашние заслуги не спасали от изгнания тех, кто казался недостаточно стойким сегодня. А быть изгнанным из клуба сегодня - значило ступить на прямую дорогу к гильотине.
      3 декабря - 13 фримера по новому календарю - пришел черед Жоржа Дантона.
      Шум вокруг его персоны поднялся давно. Его болезнь якобинцы считали уловкой, попыткой замаскировать свое нечестное поведение. Жоржа укоряли в вялости и равнодушии. Не он ли развалил первый Комитет общественного спасения? Не он ли постоянно играл на руку жирондистам? Не он ли, прикрываясь решительными фразами, вот уже полгода топчется на месте, а то и прямо тянет назад? Кто-то не преминул напомнить о состоянии Дантона.
      Трибун встал. Крупные капли пота дрожали на его выпуклом лбу. В его голосе не чувствовалось обычной силы. Пытаясь увернуться от прямого удара, он взывал к памяти Марата - не он ли был бесстрашным защитником покойного журналиста? Что же касается богатства, то оно не так уж и велико; оно почти не возросло по сравнению с тем, каким было до революции...
      Защита никого не убедила. Все знали, что Дантон не выносил Марата. А разговоры о состоянии - разве не были они пустой болтовней?..
      Но вот поднимается Робеспьер. Он требует, чтобы обвинители Дантона точно изложили свои обвинения.
      Зал молчит.
      - В таком случае это сделаю я, - говорит Неподкупный.
      Однако, к всеобщему изумлению, он выступает не против Дантона, а против его хулителей, называя их клеветниками и врагами общественного дела...
      Дантон вздрагивает и вытирает пот с лица. Он поражен. Защиты с этой стороны, да к тому же такой энергичной, он никак не ожидал. Он удивленно смотрит на Робеспьера. Но Максимилиан избегает запавших глаз титана. С нарастающей горячностью он продолжает восхвалять своего соперника и заканчивает словами:
      - Пусть выйдут вперед те люди, которые в большей степени патриоты, чем мы с ним!..
      Вперед, разумеется, никто не вышел. Репутация Дантона была спасена.
      После заседания они не подошли друг к другу. Дантон поспешил на свежий воздух, желая в одиночестве обдумать ситуацию.
      Еще недавно в Арси положение казалось ему безнадежным. Но, по-видимому, вблизи всегда все выглядит иначе, чем издали. И самая страшная опасность, когда смотришь ей прямо в лицо, менее страшна, чем когда знаешь, что она подстерегает тебя из-за угла.
      В целом, конечно, положение было ужасным. Придя впервые после приезда в Конвент, Жорж содрогнулся. Пустовали не только скамьи, раньше занимаемые жирондистами. Много незаполненных мест оставалось сегодня и на Горе, совсем рядом с местом Дантона. Где депутат Шабо, ставленник Дантона? Или Оселен, его неизменный единомышленник? Или Робер, его близкий приятель? Где депутаты Базир, Делоне, Жюльен? Они оказались замешанными в грязных спекуляциях, в скандальном деле Ост-Индской компании* и все, за исключением Жюльена, которому удалось бежать, арестованы по приказу Комитета общественной безопасности. Их ждет Революционный трибунал. Их и многих других, ибо арестованы также многочисленные спекулянты и дельцы, сомнительные якобинцы и журналисты, заподозренные в финансовом ажиотаже и шпионской деятельности.
      _______________
      * Попытка со стороны ряда членов Конвента нажиться за счет подлога и биржевой игры при ликвидации хищнической Ост-Индской компании.
      Казалось бы, хуже некуда.
      Но, вглядываясь в существо дела, Дантон заметил некоторые особенные обстоятельства, которые сразу же ослабили его тревогу.
      Прежде всего он узнал, что хитрый Фабр д'Эглантин, его ближайший соратник, делец, больше других погрязший в темных махинациях, сумел выйти сухим из воды: он выступил в роли доносчика и оговорил перед правительственными комитетами как своих компаньонов, так и общих партийных врагов. Это повысило доверие комитетов к Фабру настолько, что его даже пригласили участвовать в расследовании финансового заговора. Затем Дантону стало известно, что все материалы дела о заговоре, косвенно компрометирующие его, Жоржа, были изъяты по приказу свыше и рассмотрению не подлежали. Наконец, Дантон заметил, а сегодня общие наблюдения превращались в уверенность, что Робеспьер, которого он считал своим главным противником, не только не проявляет к нему враждебности, но, напротив, как будто ищет с ним союза.
      И он ясно понял, почему это происходит.
      "Эбертистский натиск", который начался еще в те дни, когда Дантон "грохотал" в Конвенте, вылился поздней осенью в "дехристианизаторское" движение. Началось с введения республиканского календаря, а кончилось попыткой упразднения религии и всех религиозных обрядов.
      Дантон прибыл в Париж в самый разгар этих событий. Он сразу же выступил против "дехристианизации". Он категорически потребовал и добился запрещения в стенах Конвента "антирелигиозных маскарадов".
      Вот тогда-то он и поймал впервые благосклонный взгляд Робеспьера. А сегодня Неподкупный платил ему услугой за услугу.
      Теперь, полагал Дантон, если действовать умело, можно добиться многого. Надо начать с эбертистов, а затем в положенный час ударить по Робеспьеру. Но теперь он, Жорж, наученный горьким опытом, будет действовать иначе. Нечего лезть под огонь - надо выставить на первую линию других. Хватит громоподобных речей - нужна осмотрительность. Сначала нейтрализовать Неподкупного, создать вокруг него пустоту, а затем набросить петлю на его тощую шею...
      Дантон повеселел и почувствовал прилив бодрости. Он не стал тратить времени даром. Пробойной силой в новой комбинации он решил сделать своего постоянного спутника, неустойчивого журналиста Камилла Демулена.
      Длинноволосый Демулен, в прошлом прославившийся как публицист революции, давно скучал по работе. Теперь, с благословения Дантона, он приступил к выпуску новой газеты. Название газеты - "Старый кордельер" было далеко не случайным. Старого кордельера, кордельера времен господства в клубе Дантона и его друзей, журналист как бы противопоставлял новому кордельеру, то есть нынешнему дню клуба, когда в нем главную роль играли эбертисты. Первый номер газеты вышел через два дня после речи Неподкупного в защиту Дантона у якобинцев. Он прославлял Робеспьера, вознося его до небес, и отождествлял политику робеспьеристов и дантонистов. В вышедшем вслед за этим втором номере Камилл более определенно раскрывал свой замысел. Если раньше он только намекал на "ультрареволюционную партию", то теперь начал ее сокрушать. Журналист заявил, что сторонники Эбера, желающие превзойти покойного Марата, идут к прямому абсурду. Демулен всласть поиздевался над "культом Разума" и указал пальцем на Клоотца, как на наиболее одиозную фигуру всей фракции.
      Робеспьер был доволен. Старый однокашник лил воду на его мельницу. Именно Клоотца наметил Неподкупный для ближайшего удара.
      "Анахарсис" Клоотц стоял несколько особняком среди эбертистов. В прошлом немецкий барон, весьма состоятельный человек, он называл себя "космополитом", "оратором рода человеческого" и "личным врагом господа бога". В дехристианизаторском движении он сыграл одну из ведущих ролей.
      Зная, что из-за Клоотца другие лидеры эбертизма в драку не полезут, и имея под руками материалы из второго номера газеты Демулена, Робеспьер решил не медлить.
      22 фримера (12 декабря), выступая в клубе, он смешал с грязью "оратора рода человеческого". Он иронизировал над санкюлотизмом Клоотца, имевшего более ста тысяч годового дохода, порицал как антипатриотический выпад его стремление стать "гражданином мира" и, по существу, обвинял его в шпионаже.
      Клоотц был немедленно исключен из Якобинского клуба. Вслед за тем его выбросили и из Конвента.
      Между тем очистительный искус ждал самого редактора "Старого кордельера". 24 фримера (14 декабря) он предстал перед якобинцами. Его обвиняли в связях с подозрительными людьми и в сочувствии к жирондистам.
      Камилл защищался слабо. Он не нашел убедительных аргументов и косвенно признал свою политическую неустойчивость.
      Но мог ли Робеспьер, недавно спасший Дантона, вдруг выдать прежнего приятеля, а ныне союзника? Он взял Камилла под свое покровительство и защищал его с большим тактом и умением.
      Да, он знает Демулена, знает очень хорошо. Впрочем, кто же его не знает? Демулен слаб, доверчив, часто мужествен и всегда республиканец. У него верный революционный инстинкт. Он любит свободу, и это главное. Что же касается ошибок, то они, конечно, есть, не заметить их нельзя. В будущем Камиллу нужно серьезно поостеречься. Ему следует опасаться своей неуравновешенности и поспешности в суждении о людях.
      Слова Робеспьера, простые, задушевные, были встречены аплодисментами. Демулен остался членом клуба.
      Радость Камилла была непродолжительной. Дантон быстро "разъяснил" ему смысл происшедшего.
      Глупец! Неужели он не понимает, что выглядел у якобинцев настоящим идиотом? Робеспьер просто издевался над ним, давая волю своему скудному остроумию. Его сохранили из презрительной жалости, сначала как следует проучив...
      Демулен взбеленился. Так вот оно что! Его осмеливаются корить, его хотят учить! Ну что ж, он им покажет, он знает, как ответить на глумление!..
      В третьем номере Демулен дал подборку и перевод ряда отрывков из "Анналов" Тацита. Журналист, разумеется, делал это не из любви к истории. Каждая фраза, заимствованная из Тацита, содержала злобный намек на современность. Здесь фигурировали и "подозрительность тирана", и донос как средство к преуспеянию, и "суды, превращенные в бойни", и "лицемерное прославление правительства"...
      Кому предназначался этот коварный удар? Только ли эбертистам? Нет. Демулен бил по Революционному трибуналу, по революционному правительству и его органам, по всему революционному строю. И какие бы оговорки он ни делал в конце статьи, он наносил кровоточащую рану прежде всего Неподкупному и его соратникам.
      Робеспьер почувствовал силу удара, и горечь наполнила его сердце. Революционный режим осуждался одним из тех, кто некогда ратовал за его создание! Террор клеймит тот, кто некогда призывал народ превратить фонари в виселицы! Какая радость для аристократов, какая скорбь для истинных патриотов!..
      Положение Робеспьера становилось все более затруднительным. Он протягивал руку вчерашним друзьям и попадал в объятия врагов. Чем более он склонялся к уступкам, желая мира и согласия, тем сильнее наглели "снисходительные".
      Вылазка Камилла была лишь одной из составных частей комбинированного маневра, подготовленного Жоржем Дантоном.
      Почти одновременно с выходом в свет третьего номера "Старого кордельера" группа умеренных во главе с Фабром начала громить в Конвенте и в клубе Комитет общественного спасения и его агентов. Обвиняя комитет в нерадивости, в том, что он не пресекал беспорядков, царивших якобы в Париже, и не обуздывал виновных в дезорганизации, дантонисты рассчитывали свалить робеспьеровское правительство и обновить состав комитета.
      Конвент отказался утвердить их требования. Поплатились лишь некоторые эбертисты, в том числе Ронсен, командующий революционной армией, и Венсан, связанный с ним работник военного министерства. Эти лица были арестованы.
      "Эбертистский натиск" явно сменялся "дантонистским".
      Битвы в Конвенте и Якобинском клубе становились все более жестокими.
      Горячий Колло д'Эрбуа громил Филиппо и Фабра, Филиппо нападал на комитет, Демулен честил Эбера и его подручных, Эбер требовал изгнания дантонистов из клуба.
      Только двое оставались неизменно спокойными среди этой бури.
      Они не произнесли ни одного бранного слова, не вмешивались ни в одну из схваток. Как опытные борцы, оценивали они поле боя и друг друга.
      Это были Робеспьер и Дантон.
      Неподкупный давно уже начал разгадывать игру своего соперника. Он заметил одно поразительное обстоятельство: Дантон не только не защищал своих, но иногда даже поддерживал их противников! Кроме того, дантонисты прилагали все силы, чтобы отделить его, Робеспьера, от большинства, поставить его в наиболее уязвимое положение.
      А между тем, хотя они сейчас и одерживали видимость победы над эбертистами, уязвимыми оказывались все-таки они.
      Допросы арестованных депутатов, бумаги, найденные в их портфелях, все это давало комитетам новые материалы, компрометирующие дантонистов. Так, в бумагах Делоне был найден оригинал подложного декрета о ликвидации Ост-Индской компании. Оказалось, что оригинал, подписанный Фабром, противоречил его устным выступлениям в Конвенте и содержал как раз все выгодные для мошенников поправки!
      Робеспьер понял, что ловкий плут, одурачивший комитеты своим доносом, был еще более виновен, чем те, на кого он доносил. Понял он и другое. Несмотря на кажущуюся противоположность течений, несмотря на то, что дантонисты и эбертисты с одинаковым усердием поносили и оплевывали друг друга, между ними существовала незримая связь сближавшая обе фракции.
      Этой связью служили подозрительные иностранцы.
      Французская республика гостеприимно открывала двери всем угнетаемым и гонимым европейскими тиранами. Некоторые иностранцы, прославившиеся своей борьбой за свободу, даже были избраны в Конвент. Но наряду с подобными людьми во Францию проникло много иностранных дельцов и банкиров, а также всякого рода авантюристов, рядившихся в одежды крайнего санкюлотизма и патриотизма. Эти господа, заползая во все щели, стали преобладать в некоторых народных обществах, завязывали тесные отношения с депутатами Конвента, видными якобинцами и даже членами правительственных комитетов. Все они при этом продолжали выполнять роль шпионов в пользу тех враждебных Франции держав, которые якобы их изгнали. Не ограничиваясь шпионажем, многие из них оказались связанными с крупными диверсиями, такими, например, как пожары в Дуэ и Валансьене, в парусных мастерских Лориана и на патронных заводах Байонны.
      Правительственные комитеты располагали секретными материалами, наводившими на мысль, что все эти "поборники свободы" вели интриги совместно с главными дантонистами и эбертистами, которые оказывали им покровительство, и стремились их выручить, как только те попадали в беду.
      Это убедило Робеспьера, будто существует единый иностранный заговор, следы которого уводят в недра обеих оппозиционных фракций. Неподкупный решил, наконец, познакомить якобинцев с существом заговора, как он себе его представлял.
      19 нивоза (8 января) 1794 года в клубе опять было жарко. Якобинцы читали вслух третий номер "Старого кордельера". Демулену вновь грозило исключение.
      Но Робеспьер еще раз пришел на помощь своему бывшему другу.
      - Бесполезно читать дальше, - заявил он. - Мнение о Камилле Демулене, должно быть, уже всеми составлено. Вы видите, что в его статьях самые революционные мысли переплетаются с самым гибельным соглашательством... Впрочем, во всем этом споре больше внимания обращалось на отдельных лиц, чем на интересы общества...
      И, отвлекая якобинцев от Демулена, Робеспьер направляет их внимание по несколько иному руслу.
      - Самое страшное, - говорит он, - что во всех этих спорах совершенно отчетливо вырисовывается рука, тянущаяся из-за рубежа... Иноземные враги вдохновляют две группировки, которые делают вид, что ведут между собою борьбу. Чтобы лучше обмануть народ и бдительность патриотов, они столковываются, точно разбойники в лесу. Им все равно, кто победит: обе их системы одинаково ведут к гибели республики...
      Якобинцы оцепенели. Но вот кое-кто начинает нервничать. Фабр д'Эглантин определенно пытается выскользнуть из зала. Робеспьер просит его остаться. Тогда Фабр направляется к трибуне. Видя это, Максимилиан заявляет с высокомерным видом:
      - Хотя Фабр и приготовил свою речь, моя еще не кончена. Я прошу его подождать. - И он продолжает пространно описывать обе группы заговорщиков...
      - Поборники истины, - заканчивает оратор, - наш долг раскрыть народу происки всех этих интриганов и указать ему на жуликов, которые пытаются его обмануть. Я заявляю истинным монтаньярам, что победа у них в руках и что нужно раздавить лишь нескольких змей...
      И Робеспьер вновь обращает пристальный взгляд на Фабра.
      - А теперь пусть выступит этот человек с лорнетом, который так хорошо играет интриганов на сцене. Пусть он даст нам свои объяснения; посмотрим, как он выпутается из этого положения.
      Удар был неожиданным и молниеносным. Фабр сначала попятился назад, затем, вдруг потеряв всю свою самоуверенность, почти ощупью поплелся к трибуне.
      На него указывали пальцами. Многие смеялись. Чей-то голос отчетливо произнес:
      - На гильотину!
      Фабр что-то бормотал, пытаясь оправдать себя.
      Но его оппонент не собирался его слушать. Даже не обернувшись в сторону Фабра, Робеспьер покинул клуб. За ним последовали другие. И вскоре злополучный драматург остался один в опустевшем зале.
      24 нивоза (13 января) Фабр д'Эглантин был арестован и препровожден в Люксембургскую тюрьму.
      В этот день Жорж Дантон совершил впервые за два месяца серьезную неосторожность: он заговорил. Не то чтобы он пытался защищать или оправдывать своего бывшего секретаря; он просто обратился к Конвенту с просьбой, чтобы Конвент взял дело Фабра в свои руки.
      Ответ дал Билло-Варенн.
      Ответ был краток и ужасен:
      - Горе тому, кто сидел рядом с Фабром!
      Кампания была проиграна, проиграна окончательно и бесповоротно. В течение двух месяцев Жорж бился, чтобы создать пустоту вокруг Робеспьера. Теперь пустота окружала его самого.
      Впрочем, эбертисты торжествовали напрасно. Их участь также была решена.
      5. МУЖАЙСЯ, ДАНТОН!..
      "Отец Дюшен" - газета Эбера пользовалась среди парижской бедноты едва ли меньшим успехом, чем некогда "Друг народа" Марата. Парижане хорошо знали дюжего молодца в треуголке и с пистолетами за поясом, посасывающего трубку, в то время как комплект других трубок лежал на жаровне. Так изображался "папаша Дюшен" на первой странице газеты. И слова его были известны не хуже, чем его облик:
      "...Торговцы - сатана их возьми! - не имеют отечества. Они низвергли аристократов только для того, чтобы самим занять их место..."
      "...Богач - эгоист, бесполезное существо... Он лопнет, черт его побери, от стыда или нищеты, и вскоре эта зачумленная порода совсем исчезнет..."
      "...Что бы мы делали без святой гильотины, этой благословенной национальной бритвы?.."
      Санкюлотам импонировал грубо-развязный тон газеты Эбера, ее язык, пересыпанный простонародными словечками и ругательствами. Но конечно же, еще большее воздействие оказывало содержание статей, призывавших к борьбе со спекулянтами, богатеями и контрреволюционной церковью. Газета отзывалась на все злободневные вопросы, выражая вековую ненависть бедноты против угнетателей.
      И все же, когда Эбера вместе с его ближайшими единомышленниками поволокли на казнь, народ не выразил ему сочувствия. Санкюлоты кричали:
      - Да здравствует республика!
      А кое-кто с ехидством обращался к бледному, обессилевшему журналисту:
      - Ну, как дела, папаша Дюшен?.. Где же твои прославленные трубки?..
      С какой быстротой и ловкостью сокрушили робеспьеристы Эбера! Причем произошло это в дни, когда Неподкупный был болен. Всю операцию провел юный Сен-Жюст, специально для этого прибывший из армии.
      Конечно, Сен-Жюсту никогда бы не удалось добиться такого успеха, не подготовь его предшествующие события.
      Уже с ноября - декабря 1793 года эбертисты начали отделяться от левых якобинцев, а Эбер все сильнее расходился с Шометом, стойким защитником интересов трудящихся масс. В политике "папаши Дюшена" отчетливо звучали нотки непоследовательности и авантюризма. Выступая открыто против Дантона, Эбер, по существу, метил в Робеспьера. "Ультрареволюционеры" замыслили свержение революционного правительства.
      Но в решающий момент народ не услышал их призывов.
      8 вантоза (26 февраля) 1794 года Сен-Жюст с трибуны Конвента провозгласил программу дальнейшего углубления революции. Он предложил конфисковать всю земельную собственность врагов республики и безвозмездно передать ее в руки неимущих санкюлотов по спискам, составленным Комитетом общественного спасения.
      Конвент утвердил предложение Сен-Жюста.
      Так родились вантозские декреты, которые Шомет называл благодетельными и спасительными для народа.
      Робеспьеристы показали простым людям, кто их истинные друзья.
      Поэтому, когда неделю спустя встревоженные эбертисты попытались поднять восстание, их никто не поддержал. Народ не пожелал подниматься против якобинского Конвента и робеспьеровского комитета. Шомет от имени Коммуны выразил заговорщикам порицание. Отверг эбертистов и Якобинский клуб.
      Вот тут-то революционное правительство и нанесло им внезапный удар.
      - Для задержания виновных приняты все меры, - сказал Сен-Жюст 23 вантоза (13 марта).
      Этой же ночью Эбер, Ронсен, Венсан и другие подверглись аресту. Вскоре к ним присоединили "Анахарсиса" Клоотца и группу подозрительных иностранцев.
      "Эбертистский натиск" был ликвидирован. 4 жерминаля (24 марта) суд приговорил обвиняемых к смертной казни.
      Разгром и казнь эбертистов воодушевили "снисходительных". Камилл проявлял свою бурную радость, издеваясь над поникшим "папашей Дюшеном". Ему вторили другие дантонисты. Значит, правда была на их стороне!..
      Никогда заблуждение не бывало столь безосновательным.
      Разве забыли они, что говорил Неподкупный в Конвенте и Якобинском клубе? Разве можно было забыть выражение лица, с которым Сен-Жюст в своем вантозском докладе бросил намек, после которого головы всех повернулись в сторону Дантона?
      - Есть один среди нас, - отметил Сен-Жюст, - который питает в своем сердце замысел заставить нас отступить и сокрушить нашу деятельность. Он разжирел на народных бедствиях, он наслаждается всеми благами, оскорбляет народ и совершает триумфальное шествие, увлекаемый преступлением...
      Впрочем, если Дантон и его друзья хотели забыть былые страхи, то Робеспьер не дал им этого сделать. 1 жерминаля (21 марта), в день, когда начался процесс эбертистов. Неподкупный произнес слова, не оставлявшие сомнений в его истинных планах относительно дантонистов:
      - Если завтра или даже сегодня не погибнет эта последняя клика, наши войска будут разбиты, ваши жены и дети умрут, республика распадется на части, а Париж будет удушен голодом. Вы падете под ударами врагов, а грядущие поколения будут страдать под гнетом тирании. Но я заявляю, что Конвент решил во что бы то ни стало спасти народ и уничтожить все клики, существование которых опасно для свободы.
      Резкость, с которой Робеспьер ставил вопрос о "последней клике", имела серьезные основания.