Воительница

      Пошли.
      "Что варвар твой, что ли, опять над тобой что сделал?" - спрашиваю ее.
      "Никого, - говорит, - никакого варвара у меня нет".
      "Да куда же это ты идешь?" - говорю, потому квартира ее была в Шестилавочной, а она, смотрю, на Грязную заворачивает.
      Слово по слову, и раскрылось тут все дело, что квартиры уж у нее нет: мебелишку, какая была у нее, хозяин за долг забрал; дружок ее пропал - да и хорошо сделал, - а живет она в каморочке, у Авдотьи Ивановны Дислен. Такая эта подлая Авдотья Ивановна, даром что майорская она дочь и дворянством своим величается, ну, а преподлая-подлая. Чуть я за нее, за негодяйку, один раз в квартал не попала по своей простоте по дурацкой. "Ну, только, - говорю я Леканиде Петровне, - я эту Дисленьшу, мой друг, очень знаю - это первая мошенница".
      "Что ж, - говорит, - делать! Голубочка Домна Платоновна, что же делать?"
      Ручонки-то, гляжу, свои ломит, ломит, инда даже смотреть жалко, как она их коверкает.
      "Зайдите, - говорит, - ко мне".
      "Нет, - говорю, - душечка, мне тебя хоша и очень жаль, но я к тебе в Дисленьшину квартиру не пойду - я за нее, за бездельницу, и так один раз чуть в квартал не попала, а лучше, если есть твое желание со мной поговорить, ты сама ко мне зайди".
      Пришла она ко мне: я ее напоила чайком, обогрела, почавкали с нею, что бог послал на ужин, и спать ее с собой уложила. Довольно с тебя этого?
      Я кивнул утвердительно головою.
      - Ночью-то что я еще через нее страху имела! Лежит-лежит она, да вдруг вскочит, сядет на постели, бьет себя в грудь. "Голубочка, - говорит, моя, Домна Платоновна! Что мне с собой делать?"
      Какой час, уж вижу, поздний. "Полно, - говорю, - себе убиваться, - спи. Завтра подумаем".
      "Ах, - говорит, - не спится мне, не спится мне. Домна Платоновна".
      Ну, а мне спать смерть как хочется, потому у меня сон необыкновенно какой крепкий.
      Проспала я этак до своего часу и прокинулась. Я прокинулась, а она, гляжу, в одной рубашоночке сидит на стуле, ножонки под себя подобрала и папироску курит. Такая беленькая, хорошенькая да нежненькая - точно вот пух в атласе.
      "Умеешь, - спрашиваю, - самоварчик поставить?"
      "Пойду, - говорит, - попробую".
      Надела на себя юбчонку бумазейную и пошла в кухоньку. А мне таки тут что-то смерть не хотелось вставать. Приносит она самоваришко, сели мы чай пить, она и говорит: "Что, - говорит, - я, Домна Платоновна, надумалась?"
      "Не знаю, - говорю, - душечка, чужую думку своей не раздумаешь".
      "Поеду я, - говорит, - к мужу".
      "На что, мол, лучше этого, как честной женой быть, когда б, спрашиваю, - только он тебя принял?"
      "Он, - говорит, - у меня добрый; я теперь вижу, что он всех добрей".
      "Добрый-то, - отвечаю ей, - это хорошо, что он добрый; а скажи-ка ты мне, давно ты его покинула-то?"
      "А уж скоро, - говорит, - Домна Платоновна, как с год будет".
      "Да вот, мол, видишь ты, с год уж тому прошло. Это тоже, - говорю, дамочка, время не малое".
      "А что же, - спрашивает, - такое, Домна Платоновна, вы в этом полагаете?"
      "Да то, - говорю, - полагаю, что не завелась ли там на твое место тоже какая-нибудь пирожная мастерица, горшечная пагубница".
      "Я, - отвечает, - об этом, Домна Платоновна, и не подумала".
      "То-то, мол, мать моя, и есть, что "_не подумала_". И все-то вот вы так-то об этом не думаете!.. А надо думать. Когда б ты подумала-то да рассудила, так, может быть, и много б чего с тобой не было".
      Она таки тут ух как засмутилась! Заскребло, вижу, ее за сердчишко-то; губенки свои этак кусает, да и произносит таково тихонечко: "Он, говорит, - мне кажется, совсем не такой был".
      "Ах вы, - подумала я себе, - звери вы этакие капустные! Сами козами в горах так и прыгают, а муж хоть и им негож, так и другой не трожь". Не поверишь ты, как мне это всякий раз на них досадно бывает. "Прости-ка ты меня, матушка, - сказала я ей тут-то, - а только речь твоя эта, на мой згад, ни к чему даже не пристала. Что же, - говорю, - он, твой муж, за такой за особенный, что ты говоришь: _не такой он_? Ни в жизнь мою никогда я этому не поверю. Все, я думаю, и он такой же самый, как и все: костяной да жильный. А ты бы, - говорю, - лучше бы вот так об этом сообразила, что ты, женщиной бымши, себя не очень-то строго соблюла, а ему, - говорю, ничего это и в суд не поставится", - потому что ведь и в самом-то деле, хоть и ты сам, ангел мой, сообрази: мужчина что сокол: он схватил, встрепенулся, отряхнулся, да и опять лети, куда око глянет; а нашей сестре вся и дорога, что от печи до порога. Наша сестра вашему брату все равно что дураку волынка: поиграл да и кинул. Согласен ли ты с этой справедливостью?
      Ничего не возражаю.
      А Домна Платоновна, спасибо ей, не дождавшись, моего ответа, продолжает:
      - Ну-с, вот и эта, милостивая моя государыня, наша Леканида Петровна, после таких моих слов и говорит: "Я, - говорит, - Домна Платоновна, ничего от мужа не скрою, во всем сама повинюсь и признаюсь: пусть он хоть голову мою снимет".
      "Ну, это, - отвечаю, - опять тоже, по-моему, не дело, потому что мало ли какой грех был, но на что про то мужу сказывать. Что было, то прошло, а слушать ему про это за большое удовольствие не будет. А ты скрепись и виду не покажи".
      "Ах, нет! - говорит, - ах, нет, я лгать не хочу".
      "Мало, - говорю, - чего не хочешь! Сказывается: грех воровать, да нельзя миновать".
      "Нет, нет, нет, я не хочу, не хочу! Это грех обманывать".
      Зарядила свое, да и баста.
      "Я, - говорит, - прежде все опишу, и если он простит - получу ответ, тогда и поеду".
      "Ну, делай, мол, как знаешь; тебя, видно, милая, не научишь. Дивлюсь только, - говорю, - одному, что какой это из вас такой новый завод пошел, что на грех идете, вы тогда с мужьями не спрашиваетесь, а промолчать, прости господи, о пакостях о своих - греха боитесь. Гляди, - говорю, бабочка, не кусать бы тебе локтя!"
      Так-таки оно все на мое вышло. Написала она письмо, в котором, уж бог ее знает, все объяснила, должно быть, - ответа нет. Придет, плачет-плачет - ответа нет.
      "Поеду, - говорит, - сама; слугою у него буду".
      Опять я подумала - и это одобряю. Она, думаю, хорошенькая, пусть хоть попервоначалу какое время и погневается, а как она на глазах будет, авось опять дух, во тьме приходящий, спутает; может, и забудется. Ночная кукушка, знаешь, дневную всегда перекукует.
      "Ступай, - говорю, - все ж муж, не полюбовник, все скорей смилуется".
      "А где б, - говорит, - мне, Домна Платоновна, денег на дорогу достать?"
      "А своих-то, - спрашиваю, - аль уж ничего нет?"
      "Ни грошика, - говорит, - нет; я уж и Дисленьше должна".
      "Ну, матушка, денег доставать здесь остро".
      "Взгляните, - говорит, - на мои слезы".
      "Что ж, - говорю, - дружок, слезы? - слезы слезами, и мне даже самой очень тебя жаль, да только Москва слезам не верит, говорит пословица. Под них денег не дадут".
      Она плачет, я это тоже с нею сижу, да так промеж себя и разговариваем, а в комнату ко мне шасть вдруг этот полковник... как его зовут-то?
      - Да ну, бог там с ним, как его зовут!
      - Уланский, или как их это называются-то они? - инженер?
      - Да бог с ним, Домна Платоновна.
      - Ласточкин он, кажется, будет по фамилии, или как не Ласточкин? Так как-то птичья фамилия и не то с "люди", не то с "како" начинается...
      - Ах, да оставьте вы его фамилию в покое.
      - Я этак-то вот много кого: по местам сейчас тебе найду, а уж фамилию не припомню. Ну, только входит этот полковник; начинает это со мною шутить, да на ушко и спрашивает:
      "Что, - говорит, - это за барышня такая?"
      Она совсем барыня, ну, а он ее барышней назвал: очень она еще моложава была на вид.
      Я ему отвечаю, кто она такая.
      "Из провинции?" - спрашивает.
      "Это, - говорю, - вы угадали - из провинции".
      А он это - не то как какой ветреник или повеса - известно, человек уж в таком чине - любил, чтоб женщина была хоть и на краткое время, но не забымши свой стыд, и с правилами; ну, а наши питерские, знаешь, чай, сам, сколько у них стыда-то, а правил и еще того больше: у стриженой девки на голове волос больше, чем у них правил.
      - Ну-с, Домна Платоновна?
      "Ну, сделай, - говорит, - милость, Домна Панталоновна", - у них это, у полковых, у всех все такая привычка: не скажет: Платоновна, а _Панталоновна_. - "Ну-с, - говорит, - Домна Панталоновна, ничего, говорит, - для тебя не пожалею, только ограничь ты мне это дело в порядке".
      Я, знаешь, ничего ему решительного не отвечаю, а только бровями этак, понимаешь, на нее повела и даю ему мину, что, дескать, "трудно".
      "Невозможно?" - говорит.
      "Этого, - говорю, - я тебе, генерал мой хороший, не объясняю, потому это ее душа, ее и воля, а что хотя и не надеюсь, но попробовать я для тебя попробую".
      А он сейчас мне: "Нечего, - говорит, - тут, Панталониха, словами разговаривать; вот, - говорит, - тебе пятьдесят рублей, и все их сейчас ей передай".
      - И вы их, - спрашиваю, - передали?
      - А ты вот лучше не забегай, а если хочешь слушать, так слушай. Рассуждаю я, взявши у него эти деньги, что хотя, точно, у нас с нею никогда разговора такого, на это похожего, не было, чтоб претекст мне ей такой сделать, ну только, зная эти петербургские обстоятельства, думаю: "Ох, как раз она еще, гляди, и сама рада, бедная, будет!" Выхожу я к ней в свою маленькую комнатку, где мы сидели-то, и, говорю: "Ты, - говорю, Леканида Петровна, в рубашечке, знать, родилась. Только о деньгах поговорили, а оне, - говорю, - и вот оне", да бумажку-то перед ней кладу. Она: "Кто это? как это? откуда?" - "Бог, - я говорю, - тебе послал", говорю ей громко, а на ушко-то шепчу: "Вот этот барин, - сказываю, - за одно твое внимание тебе посылает... Прибирай, - говорю, - скорей эти деньги!"
      А она, смотрю, слезы у нее по глазам и на стол кап-кап, как гороховины. С радости или с горя - никак не разберу, с чего эти слезы.
      "Прибери, - говорю, - деньги-то да выдь на минутку в ту комнату, а я тут покопаюсь..." Довольно тебе кажется, как я все это для нее вдруг прекрасно устроила?
      Смотрю я на Домну Платоновну: ни бровка у нее не моргнет, ни уста у нее не лукавят; вся речь ее проста, сердечна; все лицо ее выражает одно доброе желание пособить бедной женщине и страх, чтоб это внезапно подвернувшееся благодетельное событие как-нибудь не расстроилось, - страх не за себя, а за эту же несчастную Леканиду.
      - Довольно тебе этого? Кажется, все, что могла, все я для нее сделала, - говорит, привскакивая и ударяя рукою по столу, Домна Платоновна, причем лицо ее вспыхивает и принимает выражение гневное. - А она, мерзавка этакая! - восклицает Домна Платоновна, - она с этим самым словом - мах, безо всего, как сидела, прямо на лестницу и гу-гу-гу: во всю мочь ревет, значит. Осрамила! Я это в свой уголок скорей; он тоже за шапку да драла. Гляжу вокруг себя - вижу, и платок она свой шейный, так, мериносовый, старенький платчишко, - забыла. "Ну, постой же, - думаю, - ты, дрянь этакая! Придешь ты, гадкая, я тебе этого так не подарю". Через день, не то через два, вернулась это я к себе домой, смотрю - и она жалует. Я, хоть сердце у меня на ее невелико, потому что я вспыльчива только, а сердца долго никогда не держу, но вид такой ей даю, что сердита ужасно.
      "Здравствуйте, - говорит, - Домна Платоновна".
      "Здравствуй, - говорю, - матушка! За платочком, что ля, пришла? - вон твой платок".
      "Я, - говорит, - Домна Платоновна, извините меня, так тогда испугалась".
      "Да, - говорю ей, - покорно вас, матушка, благодарю. За мое же к вам за расположение вы такое мне наделали, что на что лучше желать-требовать".
      "В перепуге, - говорит, - я была, Домна Платоновна, простите, пожалуйста".
      "Мне, - отвечаю, - тебя прощать нечего, а что мой дом не такой, чтоб у меня шкандалить, бегать от меня по лестницам да визги эти свои всякие здесь поднимать. Тут, - говорю, - и жильцы благородные живут, да и хозяин, - говорю, - процентщик - к нему что минута народ идет, так он тоже этих визгов-то не захочет у себя слышать".
      "Виновата я, Домна Платоновна. Сами вы посудите, такое предложение".
      "Что ж ты, - говорю, - такая за особенная, что этак очень тебя предложение это оскорбило? Предложить, - говорю, - всякому это вольно, так как ты женщина нуждающая; а ведь тебя насильно никто не брал, и зевать-то, стало быть, тебе во все горло нечего было".
      Простить просит.
      Я ей и простила, и говорить с ней стала, и чаю чашку палила.
      "Я к вам, - говорит, - Домна Платоновна, с просьбой: как бы мне денег заработать, чтоб к мужу ехать".
      "Как же, мол, ты их, сударыня, заработаешь? Вот был случай, упустила, теперь сама думай; я уж ничего не придумаю. Что ж ты такое можешь работать".
      "Шить, - говорит, - могу; шляпы могу делать".
      "Ну, душечка, - отвечаю ей, - ты лучше об этом меня спроси; я эти петербургские обстоятельства-то лучше тебя знаю; с этой работой-то, окромя уж того, что ее, этой работы, достать негде, да и те, которые ею и давно-то занимаются и настоящие-то шитвицы, так и те, - говорю, - давно голые бы ходили, если б на одежонку себе грехом не доставали".
      "Так как же, - говорит, - мне быть?" - и опять руки ломает.
      "А так, - говорю, - и быть, что было бы не коробатиться; давно бы, говорю, - уж другой бы день к супругу выехала".
      И-и-их, как она опять на эти мои слова вся как вспыхнет!
      "Что это, - говорит, - вы, Домна Платоновна, говорите? Разве, говорит, - это можно, чтоб я на такие скверные дела пустилась?"
      "Пускалась же, - говорю, - меня про то не спрашивалась".
      Она еще больше запламенела.
      "То, - говорит, - грех мой такой был, _увлечение_, а чтобы я, говорит, - раскаявшись да собираясь к мужу, еще на такие подлые средства поехала - ни за что на свете!"
      "Ну, ничего, - говорю, - я, матушка, твоих слов не понимаю. Никаких я тут подлостей не вижу. Мое, - говорю, - рассуждение такое, что когда если хочет себя женщина на настоящий путь поворотить, так должна она всем этим пренебрегать".
      "Я, - говорит, - этим предложением пренебрегаю".
      Очень, слышь, большая барыня! Так там с своим с конопастым безо всякого без путя сколько время валандалась, а тут для дела, для собственного покоя, чтоб на честную жизнь себя повернуть - шагу одного не может, видишь, ступить, минутая уж ей одна и та тяжела очень стала.
      Смотрю опять на Домну Платоновну - ничего в ней нет такого, что лежит печатью на специалистках по части образования жертв "общественного недуга", а сидит передо мною баба самая простодушная и говорит свои мерзости с невозмутимою уверенностью в своей доброте и непроходимой глупости госпожи Леканидки.
      - "Здесь, - говорю, - продолжает Домна Платоновна, - столица; здесь даром, матушка, никто ничего не даст и шагу-то для тебя не ступит, а не то что деньги".
      Этак поговорили - она и пошла. Пошла она, и недели с две, я думаю, ее не было видно. На конец того дела является голубка вся опять в слезах и опять с своими охами да вздохами.
      "Вздыхай, - говорю, - ангел мой, не вздыхай, хоть грудь надсади, но как я хорошо петербургские обстоятельства знаю, ничего тебе от твоих слез не поможется".
      "Боже мой! - сказывает, - у меня уж, кажется, как глаза от слез не вылезут, голова как не треснет, грудь болит. Я уж, - говорит, - и в общества сердобольные обращалась: пороги все обила - ничего не выходила".
      "Что ж, сама ж, - говорю, - виновата. Ты бы меня расспросила, что эти все общества значат. Туда, - говорю, - для того именно и ходят, чтоб только последние башмаки дотаптывать".
      "Взгляните, - говорит, - сами, какая я? На что я стала похожа".
      "Вижу, - отвечаю ей, - вижу, мой друг, и нимало не удивляюсь, потому горе только одного рака красит, но помочь тебе, - говорю, - ничем не могу".
      С час тут-то она у меня сидела и все плакала, и даже, правду сказать, уж и надоела.
      "Нечего, - говорю ей на конец того, - плакать-то: ничего от этого не поможется; а умнее сказать, надо покориться".
      Смотрю, слушает с плачем и - уж не сердится.
      "Ничего, - говорю, - друг любезный, не поделаешь: не ты первая, не ты будешь и последняя".
      "Занять бы, - говорит, - Домна Платоновна, хоть рублей пятьдесят".
      "Пятидесяти копеек, - говорю, - не займешь, а не то что пятидесяти рублей - здесь не таковский город, а столица. Были у тебя пятьдесят рублей в руках - точно, да не умела ты их брать", так что ж с тобой делать?"
      Поплакала она и ушла. Было это как раз, помню, на Иоанна Рыльского, а тут как раз через два дня живет-праздник: иконы Казанский божьей матери. Так что-то мне в этот день ужасно как нездоровилось - с вечера я это к одной купчихе на Охту ездила да, должно быть, простудилась на этом каторжном перевозе, - ну, чувствую я себя, что нездорова; никуда я не пошла: даже и у обедни не была; намазала себе нос салом и сижу на постели. Гляжу, а Леканида Петровна моя ко мне жалует, без бурнусика, одним платочком покрывшись.
      "Здравствуйте, - говорит, - Домна Платоновна".
      "Здравствуй, - говорю, - душечка. Что ты, - спрашиваю, - такая неубранная?"
      "Так, - говорит, - на минуту, - говорит, - выскочила", - а сама, вижу, вся в лице меняется. Не плачет, знаешь, а то всполыхнет, то сбледнеет. Так меня тут же как молонья мысль и прожгла: верно, говорю себе, чуть ли ее Дисленьша не выгнала.
      "Или, - спрашиваю, - что у вас с Дисленьшей вышло?" - а она это дерг-дерг себя за губенку-то, и хочет, вижу, что-то сказать, и заминается.
      "Говори, говори, матушка, что такое?"
      "Я, - говорит, - Домна Платоновна, к вам". А я молчу.
      "Как, - говорит, - вы, Домна Платоновна, поживаете?"
      "Ничего, - говорю, - мой друг. Моя жизнь все одинаковая".
      "А я... - говорит, - ах, я просто совсем с ног сбилася".
      "Тоже, - говорю, - видно, и твое все еще одинаково?"
      "Все то же самое, - говорит. - Я уж, - говорит, - всюду кидалася. Я уж, кажется, всякий свой стыд позабыла; все ходила к богатым людям просить. В Кузнечном переулке тут, говорили, один богач помогает бедным - у него была; на Знаменской тоже была".
      "Ну, и много же, - говорю, - от них вынесли?"
      "По три целковых".
      "Да и то, - говорю, - еще много. У меня, - говорю, - купец знакомый у Пяти углов живет, так тот разменяет рубль на копейки и по копеечке в воскресенье и раздает. "Все равно, - говорит, - сто добрых дел выходит перед богом". Но чтоб пятьдесят рублей, как тебе нужно, - этого, - говорю, - я думаю, во всем Петербурге и человека такого нет из богачей, чтобы даром дал".
      "Нет, - говорит, - говорят, есть".
      "Кто ж это, мол, тебе говорил? Кто такого здесь видел?"
      "Да одна дама мне говорила... Там у этого богача мы с нею в Кузнечном вместе дожидали. Грек, говорит, один есть на Невском: тот много помогает".
      "Как же это, - спрашиваю, - он за здорово живешь, что ли, помогает?"
      "Так, - говорит, - так, просто так помогает. Домна Платонов на".
      "Ну, уж это, - говорю, - ты мне, пожалуйста, этого лучше и не ври. Это, - говорю, - сущий вздор".
      "Да что же вы, - говорит, - спорите, когда эта дама сама про себя даже рассказывала? Она шесть лет уж не живет с мужем, и всякий раз как пойду, говорит, так пятьдесят рублей".
      "Врет, - говорю, - тебе твоя знакомая дама".
      "Нет, - говорит, - не врет".
      "Врет, врет, - говорю, - и врет. Ни в жизнь этому не поверю, чтобы мужчина женщине пятьдесят рублей даром дал".
      "А я, - говорит, - утверждаю вас, что это правда".
      "Да ты что ж, сама, что ли, - говорю, - ходила?"
      А она краснеет, краснеет, глаз куда деть не знает.
      "Да вы, - говорит, - что. Домна Платоновна, думаете? Вы, пожалуйста, ничего такого не думайте! Ему восемьдесят лет. К нему много дам ходят, и он ничего от них не требует".
      "Что ж, - говорю, - он красотою, что ли, только вашею освещается?"
      "Вашею? Почему же это, - говорит, - вы опять так утверждаете, что как будто и я там была?" А сама так, как розан, и закраснелась.
      "Чего ж, - говорю, - не утверждать? разве не видно, что была?"
      "Ну так что ж такое, что была? Да, была".
      "Что ж, очень, - говорю, - твоему счастию рада, что побывала в хорошем доме".
      "Ничего, - говорит, - там нехорошего нет. Я очень просто зашла, говорит, - к этой даме, что с ним знакома, и рассказала ей свои обстоятельства... Она, разумеется, мне сначала сейчас те же предложения, что и все делают... Я не захотела; ну, она и говорит: "Ну так вот, не хотите ли к одному греку богатому сходить? Он ничего не требует и очень много хорошеньким женщинам помогает. Я вам, - говорит, - адрес дам. У него дочь на фортепиано учится, так вы будто как учительница придете, но к нему самому ступайте, и ничего, - говорит, - вас стеснять не будет, а деньги получите". Он, понимаете, Домна Платоновна, он уже очень старый-престарый".
      "Ничего, - говорю, - не понимаю".
      Она, вижу, на мою недогадливость сердится. Ну, а я уж где там не догадываюсь: я все отлично это понимаю, к чему оно клонит, а только хочу ее стыдом-то этим помучить, чтоб совесть-то ее взяла хоть немножко.
      "Ну как, - говорит, - не понимаете?"
      "Да так, - говорю, - очень просто не понимаю, да и понимать не хочу".
      "Отчего это так?"
      "А оттого, - говорю, - что это отврат и противность, тьпфу!" Стыжу ее; а она, смотрю, морг-морг и кидается ко мне на плечи, и целует, и плачучи говорит: "А с чем же я все-таки поеду?"
      "Как с чем, мол, поедешь? А с теми деньгами-то, что он тебе дал".
      "Да он мне всего, - говорит, - десять рублей дал".
      "Отчего так, - говорю, - десять? Как это - всем пятьдесят, а тебе всего десять!"
      "Черт его знает!" - говорит с сердцем.
      И слезы даже у нее от большого сердца остановились.
      "А то-то, мол, и есть!.. видно, ты чем-нибудь ему не потрафила. Ах вы, - говорю, - дамки вы этакие, дамки! Не лучше ли, не честнее ли я тебе, простая женщина, советовала, чем твоя благородная посоветовала?"
      "Я сама, - говорит, - это вижу".
      "Раньше, - говорю, - надо было видеть".
      "Что ж я, - говорит, - Домна Платоновна... я же ведь теперь уж и решилась", - и глаза это в землю тупит.
      "На что ж, - говорю, - ты решилась?"
      "Что ж, - говорит, - делать. Домна Платоновна, так, как вы говорили... вижу я, что ничего я не могу пособить себе. Если б, - говорит, - хоть хороший человек..."
      "Что ж, - говорю, чтоб много ее словами не конфузить, - я, - говорю, отягощусь, похлопочу, но только уже и ты ж смотри, сделай милость, не капризничай".
      "Нет, - говорит, - уж куда!.." Вижу, сама давится, а сама твердо отвечает: "Нет, - говорит, - отяготитесь, Домна Платоновна, я не буду капризничать". Узнаю тут от нее, посидевши, что эта подлая Дисленьша ее выгоняет, и то есть не то что выгоняет, а и десять рублей-то, что она, несчастная, себе от грека принесла, уж отобрала у нее и потом совсем уж ее и выгнала и бельишко - какая там у нее была рубашка да перемывашка - и то все обобрала за долг и за хвост ее, как кошку, да на улицу.
      "Да знаю, - говорю я, - эту Дисленьшу".
      "Она, - говорит, - Домна Платоновна, кажется, просто торговать мною хотела".
      "От нее, - отвечаю, - другого-то ничего и не дождешься".
      "Я, - говорит, - когда при деньгах была, я ей не раз помогала, а она со мной так обошлась, как с последней".
      "Ну, душечка, - говорю, - нынче ты благодарности в людях лучше и не ищи. Нынче чем ты кому больше добра делай, тем он только готов тебе за это больше напакостить. Тонет, так топор сулят, а вынырнет, так и топорища жаль".
      Рассуждаю этак с ней и ни-и-и думаю того, что она сама, шельма эта Леканида Петровна, как мне за все отблагодарит.
      Домна Платоновна вздохнула.
      - Вижу, что она все это мнется да трется, - продолжала Домна Платоновна, - и говорю: "Что ты хочешь сказать-то? Говори - лишних бревен никаких нет; в квартал надзирателю доносить некому".
      "Когда же?" - спрашивает.
      "Ну, - говорю, - мать моя, надо подождать: это тоже шах-мах не делается".
      "Мне, - говорит, - Домна Платоновна, деться некуда".
      А у меня - вот ты как зайдешь когда-нибудь ко мне, я тебе тогда покажу - есть такая каморка, так, маленькая такая, вещи там я свои, какие есть, берегу, и если случится какая тоже дамка, что места ищет иногда или случая какого дожидается, так в то время отдаю. На эту пору каморочка у меня была свободна. "Переходи, - говорю, - и живи".
      Переход ее весь в том и был, что в чем пришла, в том и осталась: все Дисленьша, мерзавка, за долги забрала.
      Ну, видя ее бедность, я дала ей тут же платье - купец один мне дарил: чудное платье, крепрошелевое, не то шикшинетеневое, так как-то материя-то эта называлась, - но только узко оно мне в лифике было. Шитвица-пакостница не потрафила, да я, признаться, и не люблю фасонных платьев, потому сжимают они очень в грудях, я все вот в этаких капотах хожу.
      Ну, дала я ей это платье, дала кружевцов; перешила она это платьишко, отделала его кое-где кружевцами, и чудесное еще платьице вышло. Пошла я, сударь мой, в Штинбоков пассаж, купила ей полсапожки, с кисточками такими, с бахромочкой, с каблучками; дала ей воротничков, манишечку - ну, одним словом, нарядила молодца, яко старца; не стыдно ни самой посмотреть, ни людям показать. Даже сама я не утерпела, пошутила ей: "Франтишка, говорю, - ты какая! умеешь все как к лицу сделать".
      Живем мы после этого вместе неделю, живем другую, все у нас с нею отлично: я по своим делам, а она дома остается. Вдруг тут-то дело мне припало к одной не то что к дамке, а к настоящей барыне, и немолодая уж барыня, а такая-то, прости господи!.. звезда восточная. Студента все к сыну в гувернеры искала. Ну, уж я знаю, какого ей надо студента.
      "Чтоб был, - говорит, - опрятный; чтоб не из этих, как вот шляются сицилисты, - они не знают небось, где и мыло продается".
      "На что ж, - говорю, - из этих? Куда они годятся!"
      "И, - говорит, - чтоб в возрасте был, а не дитею бы смотрел; а то дети его и слушаться не будут".
      "Понимаю, мол, все".
      Отыскала я студента: мальчонке молоденький, но этакий штуковатый и чищеный, все сразу понимает. Иду-с я теперь с этим делом к этой даме; передала ей адрес; говорю: так и так, тогда и тогда будет, и извольте его посмотреть, а что такое если не годится - другого, - говорю, - найдем, и сама ухожу. Только иду это с лестницы, а в швейцарской генерал мне навстречу и вот он. И этот самый генерал, надо тебе сказать, хоть он и штатский, но очень образованный. В доме у него роскошь такой: зеркала, ланпы, золото везде, ковры, лакеи в перчатках, везде это духами накурено. Одно слово, свой дом, и живут в свое удовольствие; два этажа сами занимают: он, как взойдешь из швейцарской, сейчас налево; комнат восемь один живет, а направо сейчас другая такая ж половина, в той сын старший, тоже женатый уж года с два. На богатой тоже женился, и все как есть в доме очень ее хвалят, говорят - предобрая барыня, только чахотка, должно, у нее - очень уж худая. Ну, а наверху, сейчас по этакой лестнице широкая-преширокая лестница и вся цветами установлена - тут сама старуха, как тетеря на токовище, сидит с меньшенькими детьми, и гувернеры-то эти там же. Ну, знаешь уж, как на большую ногу живут!
      Встретил меня генерал и говорит: "Здравствуй, Домна Платоновна!" Превежливый барин.
      "Здравствуйте, - говорю, - ваше превосходительство".
      "У жены, что ль, была?" - спрашивает.
      "Точно так, - говорю, - ваше превосходительство, у супруги вашей, у генеральши была; кружевца, - говорю, - старинные приносила".
      "Нет ли, - говорит, - у тебя чего, кроме кружевцов, хорошенького?"
      "Как, - говорю, - не быть, ваше превосходительство! Для хороших, говорю, - людей всегда на свете есть что-нибудь хорошее".
      "Ну, пойдем-ка, - говорит, - пройдемся; воздух, - говорит, - нынче очень свежий".
      "Погода, - отвечаю, - отличная, редко такой и дождешься".
      Он выходит на улицу, и я за ним, а карета сзади нас по улице едет. Так вместе по Моховой и идем - ей-богу правда. Препростодушный, говорю тебе, барин!
      "Что ж, - спрашивает, - чем же ты это нынче, Домна Платоновна, мне похвалишься?"
      "А уж тем, мол, ваше превосходительство, похвалюсь, что могу сказать, что редкость".
      - "Ой ли, правда?" - спрашивает - не верит, потому что он очень и опытный - постоянно все по циркам да по балетам и везде страшно по этому предмету со вниманием следит.
      "Ну, уж хвалиться, - говорю, - вам, сударь, не стану, потому что, кажется, изволите знать, что я попусту врать на ветер не охотница, а вы, когда вам угодно, извольте, - говорю, - пожаловать. Гляженое лучше хваленого".
      "Так не лжешь, - говорит, - Домна Платоновна, стоящая штучка?"
      "Одно слово, - отвечаю ему я, - ваше превосходительство, больше и говорить не хочу. Не такой товар, чтоб еще нахваливать".
      "Ну, посмотрим, - говорит, - посмотрим".
      "Милости, - говорю, - просим. Когда пожалуете?"
      "Да как-нибудь на этих днях, - говорит, - вероятно, заеду".
      "Нет, - говорю, - ваше превосходительство, вы извольте назначить как наверное, так, - говорю, - и ждать будем; а то я, - говорю, - тоже дома не сижу: волка, мол, ноги кормят".
      "Ну, так я, - говорит, - послезавтра, в пятницу, из присутствия заеду".
      "Очень хорошо, - говорю, - я ей скажу, чтоб дожидалась".
      "А у тебя, - спрашивает, - тут в узелке-то что-нибудь хорошенькое есть?"
      "Есть, - говорю, - штучка шелковых кружев черных, отличная. Половину, солгала ему, - половину, - говорю, - ваша супруга взяли, а половина, говорю, - как раз на двадцать рублей осталась".
      "Ну, передай, - говорит, - ей от меня эти кружева: скажи, что _добрый гений_ ей посылает", - шутит это, а сам мне двадцать пять рублей бумажку подает, и сдачи, говорит, не надо: возьми себе на орехи.
      Довольно тебе, что и в глаза ее не видавши, этакой презент.
      Сел он в карету тут у Семионовского моста и поехал, а я Фонталкой по набережной да и домой.