Старые годы в селе Плодомасове

      - Ну-с?
      - Ну-с, я уж это, разумеется, понимаю, что это на мой счет с Алексеем Никитичем про двуличность, - подойду, униженно вину свою чувствуя, поцелую ручку и шепну: "Достоин, государыня, достоин сего, достоин!"
      - Аксиос, - заметил дьякон.
      - Да-с, аксиос. Этим укоренением вины своей, по всякую минуту, их, наконец, и успокоил.
      - Это наитеплейше! - воскликнул Туберозов.
      Николай Афанасьевич обернулся на стульце ко всем слушателям и заключил:
      - Я ведь вам докладывал, что история самая простая и нисколько не занимательная. А мы, сестрица, - добавил он, вставая, - засим и поедемте!
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ УЛЕТАЕТ, И С НИМ УЛЕТАЕТ СТАРАЯ СКАЗКА
      Марья Афанасьевна стала собираться.
      Все встали с места, чтобы проводить маленьких гостей, и беседа уже казалась совершенно законченною, как вдруг дьякон Ахилла опять выступил со спором, что Николай Афанасьевич не тому святому молебен служил.
      - Это, отец дьякон, не мое, сударь, дело знать, - оправдывался, отыскивая свой пуховый картуз, Николай Афанасьевич. - Я в первый раз пришел в церковь, подал записку о бежавшей рабе и полтинник; священник и стали служить Иоанну Воинственнику, так оно после и шло.
      - Плох, значит, священник.
      - Чем? чем? чем? Чем так, по-твоему, плох этот священник? - вмешался неожиданно кроткий отец Бенефисов.
      - Тем, отец Захария, плох он, что дела своего не знает, - отвечал Бенефисову с отменною развязностью Ахилла. - О бежавшем рабе нешто Иоанну Воинственнику петь подобает?
      - Да, да! А кому же, по-твоему? Кому же? Кому?
      - Кому? Ведь, слава тебе господи, сколько, я думаю, лет эта таблица перед вами у ктитора на стене наклеена; а я ведь по печатному читать разумею и знаю, кому за что молебен петь.
      - Да!
      - Ну и только! Федору Тирону, если вам угодно слышать, вот кому.
      - Ложно осуждаешь: Иоанну Воинственнику они праведно служили.
      - Не конфузьте себя, отец Захария.
      - Я тебе говорю: правильно.
      - А я вам говорю: понапрасну себя не конфузьте.
      - Да что ты тут со мной споришь! Ишь! ишь!.. спорщик какой!
      - Нет, это что вы со мной спорите! Я вас ведь, если захочу, сейчас могу оконфузить.
      - Ну, оконфузь.
      - Ей-богу, оконфужу!
      - Ну, оконфузь!
      - Ей-богу, ведь оконфужу, не просите лучше, потому я эту ктиторскую таблицу наизусть знаю.
      - Да ты не разговаривай, а оконфузь, оконфузь! - смеясь и радуясь, частил Захария Бенефисов, глядя то на дьякона, то на чинно хранящего молчание отца Туберозова.
      - Оконфузить? извольте, - решил Ахилла и сейчас же, закинув далеко за локоть широкий рукав, загнул правою рукой большой палец левой руки, как будто собирался его отломить, и начал: - Вот первое: об исцелении отрясовичной болезни - преподобному Марою.
      - Преподобному Марою, - повторил за ним, соглашаясь, отец Бенефисов.
      - От огрызной болезни - великомученику Артемию, - вычитывал Ахилла, заломив тем же способом второй палец.
      - Артемию, - повторил Бенефисов.
      - О разрешении неплодства - Роману Чудотворцу; если возненавидит муж жену свою - мученикам Гурию, Самону и Авиве; об отогнании бесов преподобному Нифонту; от избавления от блудныя страсти - преподобному Мартемьяну...
      - И преподобному Моисею Угрину, - тихо вставил до сих пор только в такт покачивавший своею головкой Бенефисов.
      Дьякон, уже загнувший все пять пальцев левой руки, секунду подумал, глядя в глаза отцу Захарии, и затем, разжав левую руку, чтобы загибать ею пальцы правой, произнес:
      - Да, можно тоже и Моисею Угрину,
      - Ну, теперь продолжай.
      - От винного запойства - мученику Вонифатию...
      - И Мовсею Мурину.
      - Что-с?
      - Вонифатию и Мовсею Мурину, - повторил отец Захария.
      - Точно, - подтвердил дьякон.
      - Продолжай.
      - О сохранении от злого очарования - священномученику Киприяну...
      - И святой Устинии.
      - Да позвольте же, наконец, отец Захария!
      - Да нечего мне тебе позволять, русским словом ясно напечатано: "и святой Устинии".
      - Ну, хорошо! ну, и святой Устинии, а об обретении украденных вещей и бежавших рабов (дьякон начал с этого места подчеркивать свои слова) Федору Тирону, его же память празднуем семнадцатого февраля.
      Но только что Ахилла вострубил свое последнее слово, как Захария, тою же своею тихою и бесстрастною речью, продолжал чтение таблички словами:
      - И Иоанну Воинственнику, его же память празднуем десятого июля.
      Ахилла похлопал глазами и проговорил:
      - Точно, теперь вспомнил: есть и Иоанну Воинственнику.
      - Так о чем же это вы, сударь, отец дьякон, изволили спорить? спросил, протягивая на прощанье свою ручку Ахилле, Николай Афанасьевич.
      - Ну, вот поди же ты, говори со мной! Дубликаты позабыл, вот из чего спорил, - отвечал дьякон.
      ПРИЛОЖЕНИЕ
      СТАРЫЕ ГОДЫ В СЕЛЕ ПЛОДОМАСОВЕ
      ОЧЕРК ВТОРОЙ
      К главе VI
      И вот Марфа Андревна принималась за дело основательней: она брала с собою ключницу и прежде всего запирала один конец коридора. Здесь, у запертой двери, Марфа Андревна оставляла ключницу, вооружив ее голиком на длинной палке, а сама зажигала у лампады медный фонарик и обходила дом с другого конца. Всполох был страшнейший. Марфа Андревна, идучи с своим фонарем, изо всех углов зал, гостиных и наугольных поднимала тучи людей и гнала их перед собою неспешно. Она знала то, чего никто из гонимых не знал, она знала, что впереди всех их ожидает ловушка - запертый конец коридора, из которого им ни в бок, ни в сторону вынырнуть некуда. Испуганная челядь действительно так и попадалась в дефилеи коридора, и здесь-то, в этом, узком конце длинного прохода, освещаемого одним медным фонариком, происходила сцена, которую, по правде сказать, Марфа Андревна как будто даже несколько и любила.
      По мере того как она загоняла все большую и большую толпу народа, ею самою овладевала кипучая, веселая заботность; она смотрела вокруг и около, и потихоньку улыбалась, и, вогнав, наконец, в коридор всю ватагу, весело кричала стоявшей по тот бок у запертой двери ключнице: "Держи их, Васена! держи!" И вслед за этим Марфа Андревна с детским азартом начинала щелкать кого попало по головам своей палочкой.
      Тесно скученная толпа мужчин и женщин, все растрепанные и переконфуженные, бились и теснились здесь, как жеребята, загнанные на выбор в тесную карду. Каждому из застигнутых хотелось протолкаться вперед, попасть ближе к двери, спрятаться вниз и скрыть свое лицо от барыни. Марфа Андревна наказывала свою крепостную челядь своею дворянской рукою, видя перед собой лишь одни голые ноги, спины да затылки. Во время ее экзекуции она только слыхала нередко писк, визг, восклик: "Ой, шею, шею!", или женский голос визжал: "Ой, да кто здесь щекочется!" Но имен обыкновенно ни одного толпою не произносилось. Имена виновных открывались особенным способом, тешившим Марфу Андревну. Для этого Марфа Андревна приказывала ключнице отпирать дверь и пропускать через нее по одному человеку, объявляя при этом вслух имя каждого, кто покажется. По этому приказу замкнутая дверь коридора слегка приотворялась, и Марфа Андревна и ключница одновременно поднимали над головами - одна фонарик, другая - просто горящую свечку. Западня была открыта, и птиц начинали выпускать. Ключница давала протискиваться одному и, вглядываясь ему в лицо, возглашала:
      - Первый Ванька Индюк! Марфа Андревна отвечала ей:
      - Пропусти!
      Лакей Ванька Индюк проскользал в дверь и исчезал в темном пространстве. Ключница пропускала другого и возглашала:
      - Ткач Есафей!
      - Пропусти! Экой дурак, и он туда же: ноги колесом, а грехи с ума не идут.
      Опять пропуск.
      - Иван Пешка.
      - Пусти его.
      - Егор Кажиен!..
      Ключница переменяла тон и взвизгивала:
      - Ах ты боже мой, да что ж это такое?
      - Ну!.. Чего ты там закомонничала?
      - Да как же, сударыня: один сверху идет, а двое снизу крадком пролезают.
      - Не пускай никого, никого понизу не пускай.
      - Да, матушка, за ноги щипются!
      - Эй вы! не сметь за ноги щипаться! - командует Марфа Андревна, и опять начинается пропуск.
      - Аннушка Круглая.
      - Хороша голубка! Что тот год, что этот, все одно на уме!.. Пусти ее!
      - Малашка Софронова!
      - Ишь ты! Сказать надо это отцу, чтоб мокрой крапивой посек. Пусти.
      Долго идет эта перекличка и немало возбуждает всеобщего хохота, и, нашнец, кучка заметно редеет. Марфа Андревна становится еще деятельнее и спрашивает:
      - Ну, это кто последние, что сами не идут? Вы!.. Верно, старики есть?
      - Есть-с, - отвечает ключница.
      - Ну ступай, ступай, нечего тут гнуться! Одна фигура сгибается, норовит проскользнуть мимо ключницы, но та ее прижимает дверью.
      - Акулина-прянишница, - отвечает ключница.
      - А, Акулина Степановна! А тебе б, мать Акуляна Степановна, кажется, пора уж и на горох воробьев пугать становиться, - замечает Марфа Андревна. Да и с кем же это ты, дорогая, заблудилася?
      Раздавался поголовный сдержанный смех.
      Марфу Андревну это смешило, и она во что бы то ни стало решалась обнаружить тайну прянишницы Акулины.
      - Сейчас сознаваться, кто? - приставала она, грозно постукивая палочкой. - Акулина! слышишь, сейчас говори!
      - Матушка... да как же я могу на себя выговорить, - раздавался голос Акулины.
      - Ну ты, Семен Козырь!.. Это ты?
      - Я-с, матушка Марфа Андревна, - отвечал из темного уголка массивный седой лакей Семен Козырь.
      - Тоже хорошо! Когда уж это грех-то над тобою сжалится да покинет? Козырь молчит. - Ну, ты зато никогда не лжешь, - говори, кто старушку увел, да не лги гляди!
      - Нет, матушка, не лгу.
      И Семен Козырь сам старается весь закрыться ладонями.
      - Говори! - повелевает Марфа Андревна.
      - Они с Васькой Волчком пришли.
      - С Васькой Волчком!.. Эй, где ты?.. Васька Волчок!
      Кучка вдруг раздвигается, и кто-то, схватив Ваську сзади за локти и упершись ему в спину головою, быстро выдвигает его перед светлые очи Марфы Андревны.
      Васька Волчок идет, подпихиваемый сзади, а глаза его закрыты, и голова качается на плечах во все стороны...
      - Так вот он какой, Васька Волчок!
      - Он-с, он, - сычит, выставляясь из-за локтей Васьки, молодая веселая морда с черными курчавыми волосами.
      - А ты кто такой? - спрашивает морду Марфа Андревна.
      - Тараска-шорник.
      - Так ты почему знаешь, что это он?
      - Так как когда на той неделе... когда Акулина Степановна господские пряники пекли...
      - Ну!
      - Так они Тараске ложку меду господского давали: "посласти, говорит, Тараска, язык".
      - Да?
      - Только-с и всего, посластись, - говорят они, и мне тоже ложку меду давали, но я говорю: "Зачем, говорю, я буду, Акулина Степановна, господский, говорю, мед есть? Я, говорю, на это, говорю, никогда не согласен".
      - Врешь! - вдруг быстро очнувшись, вскрикнул на это Волчок Васька.
      - Ей-богу, Марфа Андревна, - начал божиться, покинув Ваську, Тараска; но Васька живыми и ясными доводами сейчас же уличил Тараску, что он не один ел господский мед, что Акулина-прянишница прежде дала ложку меду ему, Ваське, а потом Тараске и притом еще Тараске пол-ложки прибавила да сказала: ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами, - никому, что обсластился, не сказывай.
      Тараске просто и отвечать нечего было против этих улик, потому что ко всему этому еще и сама прянишница заговорила:
      - Точно, матушка, точно я, подлая, две ложки с половиной украла.
      - Ну, так стряси ему теперь, Васька, за это хороший вихор, чтобы он господского меду не ел.
      Васька взял Тараску за вихор и начал тихонько поколыхивать.
      - Хорошенько тряси, - руководила Марфа Андревна.
      Васька лукавил и хоть начал размахивать рукою пошибче, а все водил руку в ту сторону, куда вертел голову Тараска.
      - Ну, переменитесь-ка: Васька не умеет, вижу, возьми-ка теперь ты его, Тараска, поболтай за его вину.
      Взял теперь Ваську за хохол Тараска, взял и держит, не знай отплатить ему дружбой за мягкую таску, не знай отработать его как следует. Эх, поусердствую! - неравно заметит госпожа это, за службу примат... Подумал, подумал этак Тараска и, почувствовав под рукою, что ожидавший от товарища льготы Васька гнет голову в левую сторону, Тараска вдруг круто поворотил его направо и заиграл. Бедный Васька даже взвизгнул, наклонился весь наперед и водил перед собою руками, точно в жмурки играл.
      "Экая злющая тварь этот Тараска!" - думала, глядя на них Марфа Андревна, и кричала:
      - Стой! стой! стой!
      Тараска остановился и выпустил Ваську. Васька был красен как рак, глаза его бегали, грудь высоко вздымалась, он тяжело дышал, и рука его за каждым дыханием порывалась к Тараске. Как только их отсюда выпустят, так и сомневаться невозможно, что у них непременно произойдет большое побоище.
      Чтобы предотвратить это и закончить все дело миром, Марфа Андревна говорит:
      - Ну, теперь бери же ты, Васька, Тараску и ты, Тараска, Ваську да на взаем одни другого поучите.
      Васька не ждал повторения приказания: в ту же секунду обе руки его были в волосах Тараски, а Тараскины в волосах Васьки, и оба парня начинали "репу садить". Они так трепали друг друга, что непонятным образом головы их с руками находились внизу у пола, а босые пятки взлетали чуть не под самый потолок. Крики: "стой! довольно! пусти"! ничего не помогали. Ребят разнимали насильно, разводили их врозь, взбрызгивали водой, заставляли друг другу поклониться в ноги, друг друга перекрестить и поцеловаться и потом отпускали.
      Порядок водворялся снова в коридоре, и Марфа Андревна опять принималась за разбор и как раз начинала опять с того самого пункта, на котором дело остановилось.
      - Стыдно, мать Акулина Степановна, стыдно, стыдно! - говорила она прянишнице.
      - Матушка, враг... - отвечала Акулина.
      - Да, враг! Нечего на врага: нет, видно, наша коровка хоть и старенька, да бычка любит. Пусти, Василиса, вон ее, бычиху.
      Мучения Акулины-прянишницы прекращались, и она исчезала.
      - Семен Козырь! - возглашала ключница.
      - Ну, да я уж видела!.. А? да, Семен Козырь!.. Другим бы пример подавать, а он сам как козел в горох сигает! Хорошо!.. Обернись-ка ко мне, Семен Козырь.
      - Матушка, Марфа Андревна, облегчите, питательница, - не могу.
      - Отчего не можешь?
      - Очень устыжаюсь, матушка, - плачевно барабанит старый челядинец.
      - Сколько годков-то тебе, Семен Козырь?
      - Пятьдесят четыре, матушка, - отвечает, держа в пригоршнях лицо, седой Козырь. - Сходи же завтра к отцу Алексею.
      - Слушаю, матушка.
      - И скажи ему от меня, что я велю ему на тебя хорошую епитимью наложить.
      - Слушаю, питательница, рано схожу.
      - А теперь поткай его, ключница, голиком в морду.
      - Поткала, сударыня, - возвещала ключница, действительно поткав Козыря, как велено, в морду, и Козырь зато уже, как человек пожилой, не подвергался более никакому наказанию, тогда как с другими начиналась на долгое, долгое время оригинальная расправа. Кончался пропуск; вылетали из западни последние птицы, и Марфа Андревна уходила к себе нисколько не расстроенная и даже веселая. Мнение, что эти охоты ее веселили, было не совсем неосновательно, они развлекали ее, и она после такой охоты целый час еще, сидя в постели, беседовала с ключницей: как шел Кожиен, как сгорел со стыда Семен Козырь и как Малашка, пройдя, сказала: "Ну дак что ж что отцу! а зачем замуж не отдают?"
      - Сквернавка, - замечала, не сердясь, Марфа Андревна.
      Но совсем другое дело было, если попадались женатые. Это, положим, случалось довольно редко, но если случалось, то уж тогда наказанье не ограничивалось одним тканьем в морду. Тогда Марфа Андревна не шутила: виновный из лакеев смещался в пастухи и даже специально в свинопасы и, кроме того, посылался на покаяние к отцу Алексею; холостым же и незамужним покаянные епитимьи Марфа Андревна в сане властительницы налагала сама по своему собственному усмотрению. Для исполнения этих епитимий каждый вечер, как только Марфа Андревна садилась перед туалетом отдавать повару приказание к завтрашнему столу, а за ее спиною за креслом становилась с гребнем ее покоевая девушка и начинала чесать ей в это время голову "по-ночному", в комнату тихо являлось несколько пар лакеев и девушек. Все они входили и с некоторым сдерживаемым смехом и с смущением: в руках у каждого, кто входил, было по небольшому мешочку, насыпанному колючей гречей или горохом. Мешочки эти каждый из вошедших клал всяк для себя перед образником, устанавливался, морщась, на горохе или на гречке и, стоя на этих мешках, ждал на коленях боярыниного слова. А Марфа Андревна иной, раз либо заговорится с поваром, либо просто задумается и молчит, а епитемийники все ждут да ждут на коленях, пока она вспомнит про них, оглянется и скажет: "А я про вас и забыла, - ну, зато нынче всего по сту кладите!" Только что выговорит Марфа Андревна это слово, челядь и начинает класть земные поклоны, а ключница стоит да считает, чтобы верно положили сколько велено.
      Это иногда заканчивалось чьими-нибудь слезами, иногда же два ударившиеся лоб об лоб лакея заключали свое покаяние смехом, к которому, к крайней своей досаде, поневоле приставала иногда и сама Марфа Андреева.
      Марфа Андревна вообще, несмотря на всю свою серьезность, иногда не прочь была посмеяться, да иногда, впрочем, у нее при ее рекогносцировках и вправду было над чем посмеяться. Так, например, раз в числе вспугнутых ею челядинцев один приподнялся бежать, но, запутавшись в суконной дорожке, какими были выстланы переходы комнат, споткнулся, зацепился за кресла и полетел. Марфа Андревна тотчас же наступила на него своим босовичком и потребовала огня.
      - Как тебя зовут? - спросила она лежащего у нее под ногами челядинца.
      Тот в ответ ни полслова.
      - Говори; я прощу, - сказала Марфа Андревна; а тот снова молчит и опять ни полслова.
      - Что же ты, шутишь или смеешься? Смотрите, кто это? - приказала Марфа Андревна сопровождавшим ее женщинам.
      Те посмотрели и говорят:
      - Это холоп Ванька Жорнов.
      - Вставай, Ванька Жорнов.
      Не встает.
      - Умер он, что ли?
      - Где там, матушка, умер? Притворяется, а сам как смехом не пырскнет.
      - Ну! потолки его палочкой!
      Потолкли Ваньку Жорнова палочкой, а он все лежит, словно не его все это и касается.
      - Ну, так подай мне сюда ведро воды, - приказывает заинтересованная этим характером Марфа Андревна.
      - Матушка, напрасно только пол намочим в горнице: он уж этакой... его прошлый год русалки на кулиге щекотали, - он и щекоту не боится.
      - Подавай воды! Ничего, подавай, мы посмотрим, - сказала Марфа Андревна и уселась на кресло, а Ванька лежит.
      Подали воды прямо со двора и шарахнули ею на Ваньку Жорнова; но и тут Ванька и вправду даже не вздрогнул. "Вот это парень так парень! - думает чтущая сильные характеры Марфа Андревна. - Чем бы его еще испытать?"
      - А ну-ка, тронь его теперь хорошенько иглою. И иголкой Ваньку Жорнова тронули; а он все не встает.
      - Ну, так подайте же мне мой спирт с образника, - приказала Марфа Андревна.
      Подали спирт; Марфа Андревна сама наклонилась и приложила бутылочку к носу Ваньки Жорнова, и только что ее отомкнула, как Ванька Жорнов вскочил, чихнул, запрыгал туда, сюда, направо, налево, кубарем, свалил на пол саму Марфу Андревну и в несколько прыжков исчез сам в лакейской.
      - Да какой это такой у вас Ванька Жорнов? - спрашивала после того Марфа Андревна, укладываясь в самом веселом расположении в свою постель.
      - Холоп, сударыня-матушка.
      - Холоп! да мало ли у меня холопей! Покажите мне его завтра, что он за ферт такой?
      И вот назавтра привели перед очи Марфы Андревны Ваньку Жорнова.
      - Это мы тебя вчера ночью били? - спросила Ваньку боярыня.
      - Никак нет, матушка, - отвечал Ванька Жорнов.
      - А покажи левую ладонь. Ага! где же это ты укололся?
      - Чулок, матушка, вез, да спичкой поколол.
      - А подите посмотрите в его сундуке, нет ли там у него мокрой рубахи?
      Посланные пошли, возвратились и доложили, что в сундуке у Ваньки Жорнова есть мокрая рубаха.
      - Где ж это ты измок, сердечный?
      - Пот меня, государыня матушка, со страшного сна облил, - отвечал Ванька Жорнов.
      - Молодец ты, брат, врать! молодец! - похвалила его Марфа Андревна, - и врешь смело и терпеть горазд. Марфа в Новегороде сотником бы тебя нарядила, а сбежишь к Пугачу, он тебя есаулом сделает; а от меня вот пока получи полтину за терпенье. Люблю, кто речист порой, а еще больше люблю, кто молчать мастер. Терпенье и мужество Марфа Андревна очень уважала и сама явила вскоре пример терпеливости в случае более серьезном, чем тот, в каком отличился перед ней лакей Ванька Жорнов. Вскоре-таки после этого происшествия с Ванькой Жорновым, по поводу которого Марфа Андревяа вспомнила о Пугаче, вспомнил некто вроде Пугача и о Марфе Андревне.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений, СПб., 1890, т. VI, стр. 339-435. Первоначально опубликовано в еженедельнике "Сын отечества", 1869 (Старые годы в селе Плодомасове. Часть первая. Боярин Никита Юрьевич. э 6, стр. 71-74 и э 7, стр. 85-88. Часть вторая. Боярыня Марфа Андреевна. э 8, стр. 99-103 и э 9, стр. 113-119) и в "Русском вестнике", 1869 ("Плодомасовские карлики. Картина старорусской жизни". э 2, февраль, стр. 6(52-684).
      В сборник "Рассказы М. Стебницкого" (1869) автор включил "Плодомасовских карликов" в качестве третьего очерка в "Старые годы в селе Плодомасове", дав им общий подзаголовок "Три очерка" со следующим пояснительным примечанием перед третьим очерком: "Здесь должен чувствоваться большой перерыв в Плодомасовской хронике, потому что три очерка, касающиеся позднейшей старости Плодомасовой и воспитания и жизни "дворянина Туганова", по особым соображениям автора не включены в этот том. Наступающий очерк представляет эпоху гораздо позднейшую, когда Пяодомасова уже умерла. Глубокое старчество Марфы Андреевны передается лишь устами ее фаворитного карлика Николая Афанасьевича".
      В 1872 году "Плодомасовские карлики" вновь были напечатаны Лесковым с изменениями текста в составе его "Старогородской хроники" - "Соборян" в "Русском вестнике" 1872, э 5, май, стр. 258-278) как главы II-V второй части хроники. Лесков сообщал об атом в письме в редакцию газеты "Русский мир" от 7 мая 1872 г. э 119: "После выхода апрельской книги "Русского вестника", где помещена первая часть моего романа "Соборяне", распространились некоторые толки, и я получаю устные и письменные вопросы и сожаления: зачем мною изъяты отсюда "Плодомасовские карлики", с которыми читатели познакомились по отрывку, напечатанному в "Русском же вестнике", назад тому три года.
      Глубоко признательный за столь мало мною заслуженное внимание известных и неизвестных мне лиц, я считаю долгом объяснить им, что интересующие их "Плодомасовские карлики" отнюдь не изъяты из "Соборян" и появятся в свое время. Воспоминаемый читателями прежде напечатанный отрывок принадлежит ко второй, а не первой части романа, и затем главнейший из карликов (Николай Афанасьевич) продолжает быть действующем лицом до самого конца повествования".
      Включая "Старые годы в селе Плодомасове" в VI том собрания сочинений, Лесков несколько изменил редакцию пояснительного примечания к "Плодомасовским карликам", указав, что "очерк этот частию вошел в хронику "Соборяне".
      Журнальный текст "Старых годов в селе Плодомасове" и его перепечатка в сборнике 1869 года не имеют отличий. В собрании сочинений "Старые годы в селе Плодомасове" подверглись большим сокращениям и тщательной стилистической правке. В очерке "Боярыня Марфа Андреевна" из главы VI "Домашний вор" после слов ...опять начиналось то же шныряние следовал текст, который помещен в приложения (стр. 571-579). Этот текст характеризовал домашние забавы Марфы Андреевны, и здесь впервые фигурировал Ванька Жорнов, в главе VII - "Незваные гости" оказывающийся предводителем разбойничьей шайки. В первоначальной редакции, таким образом, узнавание Ваньки Жернова Марфой Андреевной в сцене нападения разбойников было мотивировано его появлением в предыдущей главе. Удаление этого эпизода могло быть продиктовано Лескову соображениями цензурного порядка, так как "Старые годы в селе Плодомасове" введены были Лесковым в состав VI тома Собрания сочинений, после того как этот том (в его первоначальном составе) был запрещен Главным управлением но делам печати (см, А. Лесков. Жизнь Николая Лескова. М., 1954, стр. 576-580) по заключению духовной цензуры и сожжен.
      Первое упоминание о Плодомасовской хронике в печати содержится в списке произведений, приобретенных журналом "Литературная библиотека" на 1868 год ("Литературная библиотека", 1867, декабрь, книга вторая). Здесь наряду с "Божедомами" указан "очерк" "Боярыня Плодомасова". Это упоминание позволяет предположить, что замысел "Старых годов в селе Плодомасове" к концу 1867 года у Лескова уже был, а может быть, они уже и писалась.
      Первоначально историческая хроника была задумана Лесковым много обширнее, чем осуществлена. "Мне хотелось, - писал в 1871 году Лесков, создать нечто вроде трилогии, т. е. написать бабушку - боярыню Плодомасову, дочь ее г-жу Туганову и внучку" (Надпись на авторском экземпляре книги "Рассказы" Стебницкого, т. II, 1869 - см. Валентина Гебель, Н. С. Лесков. В творческой лаборатории. М., 1945, стр. 130). Ближе к реализации такого обширного исторического рассказа Лесков подошел позднее в романе "Захудалый род" (1874). Как можно судить по осуществленной части Плодомасовской хроники, Лесков ставил в ней задачу изображения хода русской истории XVIII-XIX веков, как он писал позднее, "со стороны самой легкой и поверхностной, со стороны изображения каких-нибудь неважных людей, которые, однако, самою своею жизнью до известной степени выражают историю своего времени" ("Киевская старина", 1883, т. V, февраль, стр. 235. Предисловие к "Печерским антикам"). Материал для "Старых годов в селе Плодомасове" Лесков черпал в основном из собственных воспоминаний детства, из наблюдений над бытом и нравами дворянских родов Орловской губернии 1830-х-1840-х годов, из рассказов родных и из семейной хроники. Так, эпизод неравного брака пятидесятилетнего боярина Плодомасова с пятнадцатилетней Марфой Андреевной мог быть взят Лесковым из семейной хроники: его родная тетка Наталья Петровна Алферьева в 1824 году почти еще подростком была выдана замуж за пятидесятилетнего холостяка, богатого помещика М. А. Страхова, который ее тиранил и ревновал. Лесков провел в детстве несколько лет у Страховых и позднее воспроизводил характер хозяина дома в своих произведениях.
      Для Плодомасовой, по словам Лескова, он использовал многие черты характера одной из помещиц, о которой писал в статье "Пресыщение знатностью" ("Новое время", 20 января 1888, э 4272): "В Кромском уезде Орловской губернии, в селе Зиновьеве, жила помещица Настасья Сергеевна, рожденная кн. Масальская. Она в юности получила блестящее образование в Париже и пользовалась общим уважением за свой ум и благородный, независимый характер. Состояние у нее было среднее (500 душ), но хорошо поставленный дом ее был открыт для званых и незваных. Ее очень почитали и ездили к ней издалека, не ради пышности и угощений, а "на поклон" - из уважения. В зиновьевском доме было хлебосольно, но просто, приветно и часто очень весело. Кроме того, зиновьевский дом был также в некотором роде источником света для округа. Большинство соседей брали здесь книги из библиотеки, унаследованной хозяйкой от Масальского, и это поддерживало в окружном обществе изрядную начитанность.
      Когда меня мальчиком возили в Зиновьево, Настасья Сергеевна была уже старушка, но я отлично ее помню и с нее намечал некоторые черты в изображениях "боярыни Плодомасовой" (в "Соборянах") и "княгини Протазановой" (в "Захудалом роде"). О ней говорили, что "она всем дает тон". В Зиновьеве же был карлик. Об этом упоминается в автобиографических заметках С. П. Алферьева (см. А. Лесков. Жизнь Николая Лескова. М., 1954, стр. 49), по-видимому послуживший прототипом для Николая Афанасьевича.
      Брачка - пленница.
      В 1715 году приехали... какие-то комиссары... - Чиновники по сбору налогов.
      Петровский потешный - потешные войска возникли из созданных в 1683 году для забавы малолетнего Петра I детских отрядов; позднее (в 1691) они были преобразованы в два полка, Преображенский и Семеновский, и стали образцом для созданной Петром регулярной армии.
      Охобень (охабень) - старинная верхняя одежда с прорезами под рукавами и с четвероугольным откидным воротом.
      Торока - ремешки для пристежки к седлу.
      Чембур - повод уздечки, за который водят или привязывают коня.
      Свора - здесь - веревка.
      Положение Руслана, стремившегося отнять похищенную у него Людмилу... имеется в виду поэма А. С. Пушкина "Руслан и Людмила".
      Аргамак - порода верховых лошадей.
      Полковая Либерия - военная форма.
      Аксамитная - бархатная.
      ...под укрюками седельных арчаков... - Укрюк - веревка с петлей на конце для поимки пасущихся коней; арчак - деревянный остов седла.
      Архалук - короткая мужская одежда, род халата.
      С женщинами... происходило нечто подобное тому, что, по апокрифическим сказаниям, происходило с языческими идолами при восходе звезды, возвестившей рождение Христа. - По-видимому, имеется в виду непризнанное церковью (апокрифическое), но бытовавшее в древности на Руси "Сказание Афродитиана о чуде в Персидской земле", с которым Лесков мог познакомиться в книге Н. С. Тихонравова. Памятники русской отреченной литературы, М., 1863, т. I-II. В "Сказании Афродитиана" говорится о том, что при появлении звезды все кумиры пали ниц.
      Капище - языческий храм.
      Напол - долбленная из пня кадушка для хранения зерна или муки.
      Она не правого ложа. - Елизавета Петровна (1709-1761) родилась до официального брака (1712) Петра I и Екатерины I, на которой Петр женился, заставив свою первую жену - Евдокию - постричься в монахини.