Пирамида, т.1

– О, я тоже боялась первое время с непривычки. Ничего дурного не случится с вами, Сорокин, пока вы со мною.

– Это не робость, уважаемая пани ведьма! Мне просто еще не доводилось летать на помеле, пусть даже таком комфортабельном, как ваше. Скажите,.. – он помедлил в поисках точного слова, – имеется ли какой-нибудь предел скорости у этого дьявола в стальной запряжке?

– О, без ограничения.

– Не хотите ли вы сказать, вплоть до световой?

– Даже втрое, вчетверо и больше...

– А вы пробовали?

– Боюсь.

– Чего? Чего?

– Не знаю... Предвижу новую вспышку вашего полнокровного юмора, но здесь не трогайте, Женя, можно сжечь пальцы. Не хочу... – и чтобы прекратить расспросы, легким прикосновением к пульту впустила в кабину мягкую мурлыкающую музыку.

Серьезность ее тона, обстановка ли влияла, но только к удивленью своему Сорокин ощутил непосредственную близость той же самой неизвестности, что и в тот раз, зимой, когда на радостях покупки отвозил в Старо-Федосеево странную девицу в плюшевой шубке с лисьим воротником. И едва подумал о Дуне, тотчас о ней же, в перекидку мысли, вспомнила и его соседка.

– Так давно не показывались на моих четвергах, что мы собирались коллективно оплакивать вас.

– Бог наделил пани Юлию чутким сердцем, я действительно еле выжил после целого месяца на съемках в тайге, снедаемый гнусом, местной вонью и насморком.

– Тем приятнее сознавать, что пошатнувшееся здоровье не помешало вам сразу по возвращении завести счастливый роман... хотя и не с очень соблазнительной малюткой!

Сорокин кинул косой взгляд налево, – нет, ничего не прочесть было в ее лице.

– Мне льстит ваше сообщение. Ну, что же, чем неправдоподобней легенда, тем выше слава, которую она сопровождает... – тянул он, мучительно соображая и решая на всякий случай ничего не опровергать наотрез. – Конечно, жизнерадостному художнику с воображением и у которого жена второй год прикована к постели было бы позволительно завести шашни налево, но для них, помимо укромной хазы на стороне, требуется время, а как вы слышали, наверно, у лошадей весь их пыл уходит на добывание овса, а то и просто сена.

– Мало того, Женя, что вы себе заводите постороннюю голубку, вы еще воркуете с ней в самом уединенном уголке речного вокзала, лишь бы утаить такую сенсацию от огорченных друзей...

Было бы глупо спрашивать: ни кому он обязан таким открытием, ни каким способом было оно совершено? Судя по автомашине, повелительнице дьявола на побегушках ничего не стоило иметь дозорные глаза на всех перекрестках мира. В самом допущении нечистой силы, хотя бы гипотетическом и вполушутку, сказывалась несомненная эволюция закоренелого скептика.

– Большая честь для меня, – суховато сказал Сорокин, – что вы принимаете так близко к сердцу мои маленькие приключенья, хотя, сколько мне помнится, я никогда не числился при вашем дворе.

– Все равно, я не люблю, когда срываются с моей орбиты... Впрочем, в тот раз заодно с досадой я испытывала и сожаление... но я-то свой человек. Как хорошо, что вы не напоролись в Химках на кого-нибудь из наших маститых хохмачей, они бы сделали из вас калеку на всю жизнь. Уж если вас мучат избыточные силы, снимая свой шлягер по животноводству, вы запросто могли бы подобрать на лоне природы пейзанку, вкусно пахнущую соломой и парным молоком. В самом деле, где вы раскопали свою такую иззябшую, ощипанную милашку?.. Так и не могла понять, какие тайные адские пороки утоляете вы в компании с нею? Кстати, напомните мне, как называется бумажная, с ворсом, ткань у нее на шубке?.. Плюш, плис? Из нее шьют шаровары для плясунов из самодеятельности и оклеивают изнутри балалаечные футляры... Скажите, вам и в самом деле уютно с нею, Женя? – наотмашь жестко изрекла Юлия.

Сорокин стиснул зубы:

– Ярость или, пардон, ревность не мешает пани Юлии вести машину?.. Может, приземлиться до окончания припадка?

– Нет, ничего, – в запале продолжала она. – О вкусах не спорят, другое имею в виду... Никогда не думала я, что вы такой скряга, Сорокин. Ладно, еще в отношении подарков в какой-то мере простительно проявить забывчивость под предлогом любовной горячки, но вряд ли разумно экономить в отношении харчевки на своей даме. Конечно, не надо приучать их к излишествам, но, лакомясь кетовой икрой, не заказали для нее и пирожка... ну, с конским ливером, что ли. Мне не раз приходило в голову, что с утратой детской человечности люди приобретают либо слезливую чувствительность, либо полную черствость взамен... Так вот, Сорокин, нельзя так, надо подкармливать свою милашку.

Тем оскорбительней звучало обвиненье, что произнесено было вполне благожелательно, в тоне опечаленной дружбы.

– Я не сержусь, – сдержанно отвечал Сорокин, – пани Юлия не виновата в том, что изредка поддается наследственной потребности щелкать шамбарьером поверх зверей и нищих, но не чересчур ли пользуется она тем грустным обстоятельством, что в столь уединенной местности мне не найти сейчас, пожалуй, обратное такси.

Он принялся деятельно протирать запотевшее стекло сбоку, словно в чаянии рассмотреть сквозь туман хоть попутный грузовичок там, внизу. Благодарение Богу, что не высказал с маху в качестве предполагаемого повода ее поступления в юридический институт врожденную склонность карать кого нибудь. Вдруг самое дыханье его замкнулось от совершенно точной, потому что единственно-реальной догадки, которая тотчас и подтвердилась.

– А может, это и есть новая ваша муза? – вкрадчиво спросила Юлия. – Восходящая звезда?

Он сокрушенно всплеснул руками.

– Пани Юлия всерьез считает ту бедняжку подходящей к моему творческому профилю? – и в голосе его прозвучала неподдельная горечь за столь незаслуженное сниженье своей духовной личности до такого уровня. – Эта тема ниже моего регистра...

– Очень рада, Женя, что, несмотря на обступающие соблазны, вы не изменили своей главной теме. Я потому вас заподозрила немножко, что вы у нас универсал не хуже всеядного блоковского скифа, которому внятно и чужое, даже враждебное. В любой измене, помимо самого факта, еще важнее – с кем она совершена. Вы росли у меня на глазах и, сколько помнится, помимо своих сценариев, удачных иногда, успешно сочиняли вологодские частушки, воззвания к трудящимся, цирковые репризы, даже текст для гимна, правда, сразу же отвергнутый.

Видимо, и ему самому было весело вспоминать былые подвиги.

– А также духовные стихи многоголосого исполнения по заказу баптистской общины, международные обзоры для тугодумного начальства, трататушки для конферансье... Мало ли чего там, – добавил он. – Не судите строго: я был молод, нищ и голоден тогда... но и теперь держусь точки зрения, что не стыден никакой честно заработанный хлеб.

– На моей памяти, – стала иронически перечислять Юлия, ведя машину поперек широкой, внизу, в сером падымке незнакомой реки, – вы ухитрились побывать руководителем детской самодеятельности, консультантом по спорту, напомните, кем еще?

– Кроме того, в моем потенциальном диапазоне – и присяжный поверенный, ученый секретарь чего-нибудь и митрополит пусть даже на Огненной земле, но всюду с гарантированным успехом, – со смехом пополнил он свою действительно многогранную биографию. – Истинный талант есть мгновенное постижение самой конструкции явления, подчеркиваю, любого. Знаете, при моей внешней сохранности я ведь очень древний, дорогая, – с неожиданной строгостью добавил он, – все видел, трогал, владел, оплакивал... Знаю изнанку всего на свете. Давайте мириться, пани, – властно сняв с руля ее руку в перчатке, почтительно приложил к губам.

Она не противилась:

– Все же, приоткройте мне механику такой постоянной удачи...

– Ну, везде требуется одно и то же. Сделать для окружающих свое существование необходимым, суждение авторитетным. Легче всего это достигается в искусстве, но не в исполнительном его разделе, где пребывание оплачивается потом, паденьями, сломанными крыльями, а в смежном – регистрационно-наблюдательном: куда пускают даже без таланта и патента. Практика такова, что недоданный автору паек хваления подобно прибавочной стоимости автоматически зачисляется на текущий счет критика. Так без особого повреждения здоровья и затраты времени на кропание ценностей к старости составляется капитал, нередко превышающий возможные процентные отчисления за соавторство. Собственно, все исключения известны современникам наперечет Дело в том, что в своей мнительной осторожности, как бы не надули, публика щедро оплачивает строгую дегустацию предлагаемого товара, причем сладострастно любит наблюдать послойное снятие кожи с живого автора под благовидным предлогом проникновения в таинственный для нее творческий процесс. А если кому посчастливится раздеть гения вдобавок... о, критик со шкурой гения через плечо становится величественным и грозным явлением эпохи. Будь я поленивей, из меня вышел бы изрядный зоил! А попадись мне под руку подходящий Гоголь, о, я бы с таким трофеем... – Он замолк не без досады на себя за болтливое, все из того же льстивого плебейского красования, раскрытие глубочайших производственных секретов, пускай даже высокопоставленному благонадежному собеседнику. – Ну хватит об этом. Нам далеко еще ехать? Я собирался прояснить наши старые отношения заодно..

– И все же мне не нравится ваша философия, Сорокин, однако не виню вас, – со сдержанной неприязнью наставительно заговорила Юлия. – Там, внизу, откуда вы, в силу тяжких жизненных условий, все, чем жива душа, вообще воспринималось в упрощенном аспекте физиологической потребности – вроде почесаться, сходить в баню, зарядиться калориями на трудовые сутки. Зародившаяся в обиходе обеспеченных сословий как высшее духовное роскошество, так называемая вечная любовь, сегодня, судя по количеству разводов, не шибко приживается среди беззаветных тружеников. Правда, в преддверии великих столкновений иные мирные добродетели вырождаются у молодежи, хотя отжившие святыни жестоко мстят за свое осквернение. И сегодня любовь не просто дар в расцвете жизни, но и единственный через пламя смутного времени перекинутый мостик в далекое послезавтра, где уже нет меня, растворившейся в толпе незнакомцев, но какой-то из них, может быть, ближайший мой потомок, как всегда бывало в годы бедствий, путеводной звездой взорвется над заблудившимся миром... и я в нем! Вообще не выношу срезанных цветов, убиваемых в самой их надежде... – по какой-то недосказанной логике заключила она.

– И давно, если не секрет, потянуло вас на сей благородный в смысле жертвенности, но опрометчивый для девушки поступок? – в тоне прежнего полемического задора справился у своей, возможно, будущей клиентке Сорокин, но та замкнулась в себя, сквозь стекло уставясь в летящую ей навстречу маньякальную даль. – Точнее и начистоту, откуда у ясновельможной пани с ее повышенной чувствительностью на малейший, даже безбольный дискомфорт, в чем, кстати, видятся мне корни ее неприступного античного целомудрия... спрашивается, откуда у ней влечение, навряд ли сладостные в наше время, насколько понял я, муки мессианского материнства? – И опять молчание было ему ответом. – Опять же я совсем не против масштабной любви с прицепом, как говорится, на светлую будущность... и если бы мне разрешили поставить по вашему замыслу картину гибнувшей планеты, я завершил бы ее как раз эпизодом любовного акта во имя такой, уже напрасной надежды... – И великий артист в доскональных подробностях обрисовал, как последняя на земле, не первой молодости, случайно уцелевшая парочка в каменной щели, под сенью нависшей руины деятельно выполняет Адамов долг по воспроизводству человечества. В данном случае дымящаяся развалина выглядела бы царственным ложем для бессмертных...

К слову, беспросветно ухудшавшаяся тогда международная обстановка внушала режиссеру обидную уверенность, что эпоха не дает ему изготовить достойный ее кинореквием по неоправдавшейся мечте, тем более впечатляющий, что sub specil aeternitatis12.

– Да, я тоже читала где-то, что даже при казни импульсивное сопротивление смерти нередко выражается физиологическим актом такого рода... и будто бы даже яблоня, если проволочным кольцом сдавить шейку у корня, бурно цветет по весне, цепляясь за жизнь, в напрасной попытке продлить себя хотя бы потомством... – не без отвращенья сказала Юлия. – Как признанному эрудиту, вам знакома ли история некоего Абеляра и его любви?.. Слыхали также, когда много спустя последовало великодушное монастырское распоряженье хотя бы посмертно соединить несчастных любовников, то якобы кости Элоизы сами потянулись из гробницы принять в свои объятья возвращающегося супруга. Все-то вы на свете знаете, мудрец, только с изнанки, с обратной стороны! Такая банальная с виду любовная тема не нуждается в вулканической или дворцовой обстановке, и не ваша в том вина непониманья. Значит, не все цветы распускаются на всякой почве и, как показывает любая революция, выросшие в нищете лишь с печальным запозданием постигают политическую важность событий, творящихся где-то там, в презренной глубине наших душ... Так вот, получился бы скандальный, с противным душком кощунства шлягер на уровне модного в Европе экранного товара. Орхидейно процветая на чьих-то великанских останках, за ширмой идейного передовизма, вы никогда не создадите эпохального шедевра, о котором мечтаете. Сегодня художнику мало одного таланта, тут нужна гениальность...

– И в чем пани видит разницу? – с профессиональным интересом осведомился режиссер, привлеченный вполне уже товарной, для экрана годной ситуацией интеллектуального преображенья.

– Ну, в том хотя бы... если талант в конце концов неизменно справляется с поставленной целью, то гениальность на каждом узловом этапе внезапно осеняется дополнительными сверхзаданиями, которые множатся с приближением к финалу. Гений несчастней любой бездарности, не сознающей своих очевидных преимуществ в смысле творческого удовлетворенья.

Новичок в затронутой области, она мысль свою выразила попроще в смысле точности, но Сорокин понял, потому что, укомплектованный званиями и медалями, сам постоянно мучился поиском некоего обязательного в искусстве универсального иероглифа, способного изъяснить все роковые трудности эпохи. Тут он вторично, с почтительным недоверием покосился на спутницу за рулем, обеспокоенный чрезвычайной осведомленностью по части проблем, которые считал закрытой темой своей касты.

Профессиональному киносюжетчику нетрудно было определить источник фундаментальной осведомленности этой избалованной и надменной, хотя уже не слишком молодой и оттого в товарном аспекте почти доступной плебею дамы, тем самым вдвое прельстительней прежнего, но и тем более ненавистной, ибо до такой степени унаследовала от деда династические права артиста, что участившиеся последнее время вспышки бунта всякий раз быстро гасились чувством безоговорочного подчиненья. «Итак, в своих очередных невзгодах пани отвергает художественный аккомпанемент искусства, она предпочитает лоно природы с уединеньем по-тарзаньи, в шалаше?» – многословно и невпопад от гнева собирался уколоть ее режиссер, но вместо того почтительно и наугад, из сочувствия к серьезности заболеванья, коснулся локотка Юлии.

Даже почудилось ему, что, как в древнем Киеве когда-то, она насмешливо подсматривает за ним сверху, сквозь балясины черной дубовой лестницы:

– Всегда и высоко ценил исключительную проницательность, порою даже династическое сверхбогатство достоуважаемой пани, тем не менее... Откуда ей известно все это?

– Ну, всякое сверхбогатство сродни гениальности в том, что весь свой век трагически бегут за неведомой целью, никогда ее не достигая, – сухо и жестко посмеялась та. – Скоро все само собой раскроется по прибытии на место, потерпите еще немножко... кстати, на чем мы остановились? Да, я хотела прибавить лишь, что с детства, натерпевшись рабства и нищеты, вы слишком окаменели изнутри, Сорокин, чтобы творчески заболеть чьей-нибудь посторонней судьбою, в том числе и моей...

– Если эта заслуженная кара за все еще не сбывшийся фильм с вашим участием, – стал оправдываться режиссер, – то кто же виноват, что от нас требуется лишь бытовое ремесло в рамках политического тезиса и текущей хозпотребности. Невольно вспоминается герцог итальянского Возрождения, заставлявший гения лепить статуи из выпавшего снега: пока не стаял. Сменившиеся боги прошлого тоже воспринимали доставшееся им наследство – пергамент, мрамор, металл и даже кирпич – как даровое сырье для собственных нужд. Нынешние вдобавок, озабоченные скоростной перестройкой мира и приспособляя памятники старины под всякую хозяйственную надобность, вовсе не спешат новые дарить потомкам, а ведь пора бы!.. Тем не менее я не устаю искать приемлемую, в наших условиях, сценарную канву для вашего триумфа, даже несмотря на все новые препятствия...

– Недостаточно фотогенична с возрастом становлюсь или попросту бездарна? – видимая Сорокину через зеркальце впереди, скорбно улыбнулась Юлия. – Чего не хватает – ума, культуры, воли?

– О, как раз напротив, – без тени смущенья подхватил Сорокин, – но в сущности вы актриса для единственной роли, так что историческую ситуацию приходится подбирать к исполнителю, а не наоборот. Натурам вашего, я бы сказал, эсхатологического профиля требуется и соответственная апокалиптическая партитура с выходом на простор космического мышления... чем, кстати, неизлечимо болею и сам.

Для такой женщины надлежало изобрести особый, выпадающий из будничной текучки, нечто в библейском ключе, вместе с тем современный сюжет, куда свободно и поэтично вписались бы ее незаурядные ум и характер, а также ее царственная, даже без положенных регалий коленопреклоняющая краса и чтобы, учитывая природные данные актрисы, не требовался исключительный сценический дар. Как ни крутил заданную тему, в воображении неизменно рождалась одна и та же, фантастическая по замыслу, но при все обострявшейся мировой обстановке почти реалистическая сценарная схемка с легким уклоном в некую мистическую документальность, отчего предназначавшаяся исполнительнице ролевая нагрузка целиком возлагалась на статистов ее окружения. Начиналось с того, что повелительница незримого царства, обладающая тысячью имен, среди них ни одного точного, как вавилонская Иштар со свитой магов или лучше – адских призраков, в черном до пят хитоне, с финикийским профилем и насурмленными бровями, в фантастической тиаре – воскресшая богиня, царица аккадской древности, адская эвменида ли, наконец, ниспосланная осуществить судьбу людей, в самые часы пик шествует по городам земли, парализуя ужасом бегущую толпу в лаокооновские группы, особенно эффектно на фоне пламенеющего неба... ибо беспощадный завоеватель во главе полчищ или еще грандиозней, сам ангел смерти с огненным мечом стоит у городских ворот. Кстати, для пущего устрашения Сорокин придумал на приспущенных веках преображенной пани тушью нарисовать вторые зрачки, чтобы время от времени, при закрытых глазах, возникал нестерпимо-жуткий, повелевающий взор, каким издавна посматривает на нас терпеливая вечность. При виде подземной царицы народонаселение понимает, что и в тот предсмертный момент можно ничего не делать, а весь оставшийся срок расширенными глазами глядеть внутрь себя: ни с какой величайшей горы не бывает видно столько, как на краю отвесного обрыва, когда открывается, что и предки тоже прожили век на чемоданах, в сборах к путешествию в золотой век, оставшийся далеко за кормой, меж тем как осенние сумерки на дворе и уж срублена в лесу гробовая упаковка для отбытия на те блаженные, беззакатные острова... Словом, при известных студийных затратах на соответственно масштабный показ разрушаемой цивилизации с картинками смерти в самых причудливых ракусировках да еще игривых сценок сексуального жанра в разных трущобных щелях, когда оставшиеся стихийно и подсознательно устремились к заблаговременной закладке послезавтрашнего человечества, мог получиться даже с экрана впечатляющий боевик, способный сыграть всемирно-отрезвляющую роль от пандемического, милитаристского ожесточения, а также доставить пожизненную славу дебютантке. Правда, сказанная затея плохо укладывалась в рамки социалистического оптимизма, к тому же в целях убедительности, чтобы надоумить зрителей к предотвращению увиденного на экране, пришлось бы прибегнуть к безмуляжным съемкам глобальной катастрофы au naturel13 и легко представить, во что обошлась бы, к примеру, массовка эсхатологического отчаянья с участием всего населения небольшой среднеевропейской столицы, которой не пожалели бы ради святого дела, да еще на фоне разлетающихся небоскребов, обсерваторий и богоугодных заведений. Впрочем, и при более щедрых затратах вряд ли удалось бы образумить высокое начальство, лишенное воображения насчет последствий своей деятельности.

– Но если, даже сознавая свою вину перед великим Джузеппе, я не посмел предлагать пани воплотиться в ходовой и, главное, доходный нынче персонаж с кругозором на уровне квартального промфинплана, тем более не решился бы вовлекать ее в архаическую и тем опасную киноаферу, что боги не разговорчивы, а ввиду бессловесности роли даже с заменой ее, по старинке средствами пиротехники, пани досталось бы сомнительное счастье раскрыть смысловой континуум грядущего катаклизма подачей его изнутри себя с риском комического фиаско или, минимум, душевного заболеванья... Объяснить вам подробно, почему Бога можно сыграть лишь раз в жизни?

– Нет, спасибо! Очень трогательно, дорогой, что вы заботитесь о моем здоровье. Да мне уж и поздно начинать с выходных ролей... – чуть высокомерно сорвалось и, значит, что-то более значительное созревало у ней на уме. – И не презирайте умственные способности доверившихся вам собеседниц. Это я не столько о себе, как о той худенькой замарашке, с которой вы недавно сытно обедали в Химках...

Некоторое время она наслаждалась немотою великого артиста, которому застрявшая в горле пробка бешеных слов мешала произнести хоть одно. Собравшись с силами, он выразил несколько бессвязное и многословное удовлетворение, что предметные уроки Октября, столь прискорбно коснувшиеся уважаемого пана Дюрсо, благодетельно отразились на его дочке в смысле милосердия к униженным и оскорбленным...

– Впрочем, – прибавил он печально, – даже чисто солдатское ожесточение, с годами постигающее самые поэтические натуры, не дает права на запрещенные удары ниже пояса. – Здесь он машинально выглянул наружу – много ли ему лететь вниз, если та же колдовская сила вышибет его вон из машины. По счастью, все та же тянувшаяся из прошлого связующая нитка вражды и дружбы удержала обоих от произнесения крайнего словца с необратимым затем разрывом отношений.

– Вы зря обиделись, Сорокин, – неожиданно смягчилась Юлия. – Было бы смешно думать, что я ревную вас к юной девушке или, еще глупее, обозлилась за невыполненный и такой простительный, потому что на краю могилы данный вам наказ несчастного старика во что бы то ни стало прославить в кино его бесталанную внучку, которая, как вы сразу подметили глазом художника, успела подпортиться с годами...

Тут режиссер попытался вступиться перед пани за великого старца, но та успела признаться, что и не сгодилась бы на нынешние роли доярок и ткачих. Чем всегда кончались у них ссоры, дружественные интонации сулили скорее примирение: по какой-то не выявленной пока сюжетной линии обе стороны еще слишком нуждались друг в дружке.

– Нет, почему же, – тотчас принялся оправдывать свою позицию режиссер, – принятый нынче на вооружение в искусстве принцип социалистического натурализма с обязательным сведением всех мотивов человеческого поведения к утилитарно-бытовому истолкованию не исключает показа ее широкоугольным планом с птичьей высоты, откуда явственно проступают контуры иной, бессмертной действительности.

– Если не действительно просроченные обязательства, то, надо полагать, мои вольнодумные суждения о любви довели пани до такого, пардон, самозабвенья? Я утверждал лишь, что вечная любовь еще присутствует пока в обиходе чудаков пенсионного возраста да в старинных операх и романсах и, конечно, в восточной лирике, вполне уживаясь с гаремом и паранджой. Пани согласится, что нынешнее, без черемухи, влечение нашего брата к дамам вообще существенно отличается от прежней верности и благоговения перед единственной. Отметим для справедливости, что и с обратной стороны нередко замечается чисто целевое, потребительское отношенье к брату...

– ... и тогда люди лишь побочная продукция любви? Да любая на моем месте усмотрела бы в вашей пощечине материнству гадкое мщение нам за некое досадное неблагополучие по мужской части... Что тогда?

– В случае малейших сомнений вам представляется возможность проверить мою исправность на практике... – дерзко и непроизвольно, как бомба, вырвалось у режиссера.

– Я натравлю на вас орду своих поклонников, и они будут гнать вас метлами, пока не выметут за сто километров от Москвы, – без единой нотки ненависти сказала она, словно прошелестела шелковая бумажка, в которую была завернута ядовитая конфетка.

– Тем более умоляю не считать только что сказанное мною за дерзкую надежду бывшего плебея пробиться в плейбои при вельможной пани... – изящно и с хрустом, словно грыз небольшого размера кость, извинился перепуганный близостью разрыва знаменитый Сорокин, – но виной тому лишь страх надменной госпожи замараться словесным обращеньем к рабу, тем и позволившей ему истолковать беглое мановенье пальца в перчатке за былое у знатных римских матрон приглашенье втихую поразвлечься на досуге с естественным для нашего безвременья риском нарваться на фиаско... Тем и объясняется мой, самому мне досадный, защитный финт дискриминационных подозрений...

– Не огрызайтесь, не велю... – и отхлестнулась замшевой перчаткой, что странным образом сказалось на рывке машины. – Но вы с таким апломбом толкуете о предмете, будто из личного опыта с давешней милашкой выяснили, что такое любовь. В нынешних фильмах всегда найдется о ней немножко, в пределах дозволенных обнажений. Видите ли, Женя, не все произрастает на всякой почве, вследствие чего и физиологические потребности различно обозначаются на разных уровнях. Так иногда мы узнаем, что на деле это совсем другое. Оказывается, в самом банальном из слов содержится вера в чудо, которое продлится, пока хоть теплится жизнь на земле... Повторяю, Женя, я нисколько не сержусь на вас, хотя с некоторых пор, оттого ли, что старею понемножку, вы научились кусаться и доверять мне свои легкомысленные открытия, как провинциальный балагур! – не без угрозы пожурила его Юлия с акцентом отвращения на последнем слове.

– Никогда больше мне никто не будет нужен, как вы сейчас.

– Я тоже так думаю, пани Юлия. Нам пора кончать фарс классовой борьбы, недостойный нас обоих.

Действительно, их странное приятельство с годами приобрело характер затяжного социального поединка, развязку которого приближал теперь некий ускоряющий фактор.

Из всех довольно частых меж ними ссор ни одна в такой степени не грозила им полным разрывом навсегда. Некоторое время затем мчались над незнакомым, в горной впадине внизу водным пространством. По отсутствию подобных ландшафтов в европейской части отечества поневоле Сорокину приходило на ум, что за время случившейся перепалки колдовская телега сбилась с маршрута с залетом на чужую территорию, крайне нежелательным для советского гражданина по оказии очутиться в смежном государстве без заграничного паспорта. Кстати, и появившийся из-за тучки новорожденный, как бы на спинку положенный месяц над головой весьма смахивал на турецкий. Приходилось срочно начинать обычное в таких случаях примиренье, чтобы к утру поспеть в студию на обсужденье отснятых кадров очередного фильма. У них всегда имелся запас пестрых, с двойным дном каламбуров, при беглой смене напоминавших драгоценности ума.

– Я чем-то обидел вас? – через силу спросил режиссер, сердясь на себя, что так испугался утратить дружбу этой женщины. – Пусть извинит меня пани, если задел больную струну... – приглашая к благоразумию, решительно приступил он, – и прекратите бичеванье, а то, право же, истолкую ваш гнев как ревность. Представьте: не милашка и даже не поклонница! И немудрено, что, прибыв в Химки прямиком с изнурительного заседанья, был непригоден для светского политеса... в самом деле, стоит ли препираться по пустякам? Не узнаю нашу ясновельможную с ее пугающей лексикой и вовсе сомнительной тематикой. Кстати, о струне. Не спрашиваю, что именно и где стало причиной ваших мистериальных мечтаний, но... если это чрезвычайное событие как-то связано с моею вынужденной, в качестве советника, ночной прогулкой, пардон, к черту на рога, мне, естественно, хотелось бы...

Весьма бережно, чтобы вторично не подвергать испытанию их странную, колючую и неразлучную, дружбу, режиссер высказал тем не менее ультимативное пожеланье получить кое-какую заблаговременную информацию для постановки правильного диагноза. Подавленное молчание Юлии было воспринято им как согласие на частичное, не сразу раскрытие тайны.

– Для начала хотелось бы знать, как пани сама расценивает свое состоянье: каприз, спортивная авантюра или, с вашего позволения, приятное династическое притязание на некий высший титул в человечестве?

Быстрый и скорее виноватый, чем негодующий взгляд женщины подтверждал вероятность высказанной догадки.

– Надеюсь, пани правильно поймет мою дерзость: впотьмах ищут на ощупь. Ввиду серьезности задуманной акции, не осуществимой без партнера, хотя бы косвенно намекните на его ранг, сферу деятельности... кто он?