Пирамида, т.1

– Слушайте вы, безумное иррациональное существо, которое по всей логике ума существовать не может и не смеет, ведь вы же настоящий ангел! – неожиданно произнес Никанор в неодолимом и безотчетном восхищенье. – Вам стоять на острой надмирной скале, созерцать нас сквозь непроглядную снизу тучу и не вмешиваться, потому что нам и без вас дано все для свершения всего возможного на свете... а только запоминать чисто спектральные изменения скорби земной – на случай, если кто-то, еще в большей степени несуществующий, надоумится спросить про нас сто тысяч лет спустя: как они там? Так зачем же вам, ангел Дымков, это жалкое, небезопасное, мучительное балаганство?

Чуть не в одно дыханье вырвавшаяся тирада – как по образной структуре, так и по лексике своей, уже тогда потенциально таила в себе зачатки того незабываемого, четыре месяца спустя, как бы обрушившегося на меня лавинного откровенья, которое в тогдашней черновой записи моей так и обозначалось – Апокалипсис от Никанора... Между прочим, он произносил ее в постепенно замедлявшемся темпе, машинально приковавшись взором к ногам Дымкова, на коих стали проступать непомерно-шутовские длиннейшие штиблеты. Не больше двух минут оставалось до начала. По собственному позднейшему признанью Никанора Шамина, он ждал от ангела нередкого, в диалоге с небесами, встречного вопроса – «а разве не мучаетесь вы?», но вместо того услышал притворное, от смущенья, дымковское прикашливанье. Следом красный свет замигал на стенке, и тотчас в дверь мимо них скользнула Юлия, торопившаяся в директорскую ложу. Однако вовсе не сигнальная, к началу, лампа стала причиной переполоха. Сзади стоял бесшумно подобравшийся директор аттракциона Бамба, с которым Никанор знакомился впервые.

От гнева, что ли, он был весь кондитерски-розовый сейчас, в золотых очках и сюртуке с голубой муаровой лентой через плечо и поверх уймы невероятных, в спектральном порядке размещенных орденов, какие, возможно, еще будут учреждены на братских планетах; исключительной величины драгоценные камни так и сверкали на поминутно выпадающих манжетах, дополняя сценический образ шарлатанской учености. Тем смешнее выглядело оскорбленное величие, с каким старик Дюрсо указывал на дверь обернувшемуся Никанору, предупредительно сторонясь в проходе, чтоб не замараться о дикаря, – взор его побелел, а протянутая рука дрожала, напоминая об угрожающих, в его возрасте, последствиях такого негодованья.

Такая изгоняющая властность заключалась в его волевом жесте, что при всем своем тоннаже Никанор испытал как бы подъемную тягу к выходу и успел сделать туда неуверенный шаг, когда и последовал показательный дымковский бунт.

– Я не хочу, не хочу... вы не смеете, не смеете, гнать моих друзей, – на птичьем фальцете, с повторностью поврежденного механизма, прокричал Дымков, и надо полагать, лишь трехмесячное воспитание в ежовой дисциплине удержало его от необузданных поступков, роковых даже для города в целом. – Я буду в местком жаловаться на вас, а то и Скуднову позвоню... он меня, наверно, помнит. Целых два месяца без передышки, а чуть просвет, везут куда-то, впрыскивают всякую дрянь – то синьку, то еще похуже, от чего всю ночь потом пахнешь мышами. Не говоря уж, что я занят у вас без выходных и даром...

– Нет, постойте, это я у вас работаю, Дымков... помогаю вам делать счастье для человечества! – резонно перебил его Дюрсо и, изловчась на сложном пируэте, попытался прихватить за пуговицу, но тот вовремя отскочил, не дался. – Плюс к тому, кто вам велел отказываться от гонорара в пользу пробуждающихся негров?.. Притом за всех троих на целый год вперед. Положа руку на сердце я вас просил за это? И я вам работаю исключительно за моральный успех, как тот сумасшедший, что имел свою прибыль бульоном от варки яиц. Хорошо, не надо совесть, но давайте юмор: зачем деньги, когда вам все дано так?

– Именно не так, – пуще загорячился Дымков. – Все кругом запрещают мне летать, но вместе с тем у меня и на трамвай копейки нет... хотите, чтоб зайцем? Вы забываетесь, забываете, кто я! Не хочу, не буду сегодня выступать...

Старик Дюрсо выслушал его с усмешкой состраданья.

– Хорошо, я умываю руки, но тогда расхлебывайте сам, – и большим пальцем показал куда-то за спину себе. – Они там набились в проходах, поднимают детей на руках видеть пророка, и, возможно, троих уже увезли в неотложке, я не считал... но ничего, идите, станьте посреди и, когда стихнет, объявите им, что чудо отменяется. Пусть идут по домам, потому что ничего больше не будет, и я посмотрю, как вы найдете выход из создавшегося положения. – Но тут, помимо вторично замигавшего света, глухой звонок донесся из коридора через раскрытую дверь. – Слышали? Ладно, пошумели, больше не будем. Плюс к тому серьезное дело не должно страдать от наших капризов. Вы будете иметь карманные деньги, но плюс к тому вы скажете мне, куда ехать, я сам отвезу на машине за свой счет. Однако нам пора, дружок...

Ангел еще фыркал, шипел, не сдавался, и тогда Никанор стал свидетелем примерного дымковского укрощенья. То был класс высшей дрессировки обычно неприручаемых существ, основанной на чередованье каких-то еще не познанных наукой, потусторонних рефлексов. Щелчком пальцев пригласив ко вниманию, Дюрсо извлек из тайника под фалдой большой замшевый футляр, откуда неторопливо, невзирая на лимит времени, вылезла такого же размера, хоть для клоунады годная зажигалка: различишь и с галерки! И тотчас, выключась из своих огорчений, Дымков искоса, как бы клювом нацелился на проблеснувшую никелированную грань, – когда же из-под крупного колпачка поднялось соответственно длинное, благородное и бестрепетное пламя, очарованная радость узнаванья засветилась в глубине его, таких страдальческих в ту минуту, глаз.

Оставалось воспользоваться возникшей паузой, – предоставив одному любоваться игрушкой, старик Дюрсо в несколько усилий, единственно наступательным маневром живота вытеснил в коридор другого, пребывавшего в неменьшем замешательстве.

– Я не знаю... но только я сразу заметил, вы же умный человек... химик, юрист? Теперь не важно, не будем! – притворив дверь за собою, доверительно приступил Дюрсо. – Но как может умный человек врываться в такой момент, когда люди заняты к выходу? Некогда, но объясню вкратце, как написал про нас заграничный критик: мир болен тоской великого предчувствия, надо лечить, и вот артисты Бамба вводят чудо ему в жилы.

– Ну, положим, в данной стадии его только ломом вылечишь... ломом по пляшущим ногам, – не преминул высказать свою точку зрения Никанор по возможности в мягкой, шутливой форме.

– Но тем более, – вскричал Дюрсо, – тем более понятно теперь, что вы наделали в один прием, если он остервенел весь. Вы знали, с кем имели дело?.. Бунтовать его перед самым выступленьем, то он же мог взорваться по дороге на манеж. Вам, что, хочется кратер на этом месте... А люди? Вам не жалко людей, которые покупали на нас билеты?

Но здесь к ним подбежал инспектор арены в панике и с перекошенным лицом:

– Начинайте же... товарищ Бубия со всем синклитом давно проследовал в правительственную ложу!

– Не пугайтесь, товарищ Бубия подождет, я занят... – отвечал Дюрсо, не повышая голоса, однако настолько внятно, чтоб услышали другие.

– Итак, зачем вам нужен некто Дымков?

– Да, тут дельце одно, крайне секретное, – озираясь, сказал Никанор.

– Понятно... хотя вы могли бы доверить мне самое худшее, как лишенцу с большим стажем. Давайте, будто мы уже толковали целый час. Кого-нибудь посадили... не то?.. Плохой диагноз из поликлиники, тоже отпадает? Тогда вам нужны деньги... угадал? И ясно, вы не пришли сюда попросить взаймы из частной кассы артистов Бамба, которой нет, а хотели бы взять их прямо из воздуха, посредством так называемого чуда, так? Тогда примите мой совет, молодой друг, чаще применяйте головной прибор, который у вас на плечах, по его прямому назначенью, и вы избегнете крупных неприятностей как за себя, также опекаемых вами лиц.

И будто не было ни цирка, втугую набитого публикой, ни серчающего Бубии в правительственной ложе, старик стал излагать студенту юридические обоснованья крайне нежелательного обращенья к дымковскому дарованию, ибо любые, помимо государственного казначейства выпущенные кредитные билеты, даже отменного качества по своему небесному происхождению, окажутся фальшивками, имея на себе повторный номер серии, уже находящейся в обращении или вовсе несуществующей, что подследственному отнюдь не слаще.

– Я уже уловил вашу тайную мысль, – как ни в чем не бывало продолжал Дюрсо, – что на худой конец можно подчистить всю отчетность Госбанка, не исключено, но вы представляете объем работы? Плюс к тому он, хотя и самородок, должен пропустить в своей башке несколько раз взад-вперед весь бухгалтерский гроссбух, иначе не сойдется в балансе. Если вы не ребенок, то понимаете, что при чуде надо в точности представить себе, чего ты хочешь, чтобы не получилось на вате или даже наоборот. Я вижу, вы не боитесь, что несчастный безграмотный парень, если его сюда подключить, просто сгорит от короткого замыканья, а у меня с ним гастрольный договор на август – сентябрь, Крым, Воронеж, Одесса, Северный Кавказ... – быстро перечислял он на пальцах. – Скажите, вы пришлете мне свою тетю ехать в турнэ или доверите самому делать его адские штучки?

Тем временем к инспектору в отдалении присоединился директор цирка, еще какая-то номенклатурная личность, не говоря уж о как бы мерцавших за ними должностных винтиках помельче. С почтительного расстояния они подавали робкие и напрасные знаки приглашения к началу, которых Дюрсо настолько демонстративно не замечал, что Никанор, уже тяготившийся выпавшей ему ролью пассивного участника в завязавшейся игре стихий, вынужден был привлечь к ним его внимание.

Вряд ли то было стариковское безразличие к еще одной порции боли – скорее сознание своего нынешнего иммунитета от эпохальных бедствий.

– Ну, что у вас там? – осведомился он тоном крайнего утомления, в котором звучали сладострастные нотки долгожданного реванша за недавние классовые поношенья.

– Справлялись о задержке, выражают неудовольствие, хмурятся, – вразнобой последовал ответ, и еще можно было уловить из недружного шелеста голосов, что в ту же ложу без предуведомления прибыл с дочкой сам товарищ Скуднов

Бесшумные молнии высших сфер реяли в наступившей тишине, и, кажется, в противовес им старик бесновато похрустел вставными зубами.

– Ничего, пускай музыка поиграет им что-нибудь веселенькое! – сипло, как в астме, прохрипел Дюрсо, и, надо полагать, в ту минуту великий Джузеппе с удовлетворением разомкнул глаза – взглянуть из своего небытия на сына, возвращавшего себе утраченное династическое величие. – Итак, на чем мы с вами остановились, дружок? Да, я хотел сказать... чудо – далеко не лопата копать землю. Жизнь слишком плотно уложена, и, скажите, можно вынуть третий этаж из-под четвертого, чтобы не рухнуло вам на голову. Чудо надо взглянуть и отойти прочь с пустыми руками. И вы его увидите сейчас. Теперь ступайте, не мешайте мне работать, – и царственно подтолкнул в плечо.

С видом утомления он поднял руку, посигналил партнеру в дверь, после чего оркестр заиграл элегическое вступленье и все разбежались по местам. Подчиняясь странному чувству неблагополучия, Никанор оглянулся с полдороги. Видимо, старику нелегко давалась его бравада. Держась за стенку обеими руками, мешковато привалясь лбом, он пережидал минутку накатившего припадка. Никого не было поблизости, но прежде чем студент решился прийти на помощь, Дюрсо успел сглотнуть что-то с ладони, после чего опавший было мешок с муаровой лентой стал набирать прежнюю осанку. Когда Никанор обернулся второй раз, старик уже успел исчезнуть в распахнутом занавесе форганга; слабый взволнованный гул приветствовал его появленье на арене.

Никанор решительно направился домой; как всегда, обратный путь оказался куда легче...

Поскорее рассказать подружке про свой поход к ангелу Никанор не торопился. Он боялся огорчить ее своей повестью о крушении мечтаний. Кстати, дома Дуни не оказалось и в мезонин к себе, где ждал ее Никанор, она воротилась получасом позже, чуть заплаканная, но торжественная, даже с тихой радостью в лице, что при очевидной дымковской измене пожалела его, не продала, невзирая на жестокое искушение выручить семью из неминуемого разгрома.

Вряд ли Сорокин и отвалил бы ей целых сто семнадцать со столькими нулями, даже за предъявленный товар. Просто из жалости к захолустной девчонке по ее неспособности вместить в уме подобный капитал, хотя фильм о загадочной стране за железной дверью был бы воспринят в мире как открытие нового материка, и можно было заранее предсказать ожидавшую постановщика, помимо денежного куша, сверхколумбову славу. Дуне представился бурный, вслед за тем, период освоения заповедных территорий, – как сквозь проломанную брешь хлынула бы тут стихийная волна иммиграции, поисковые партии ископаемых, фининспектора с портфелями и туристы в полном охотничьем снаряжении, а заодно и строители неизбежных концентрационных лагерей, по самой уединенности своей гарантированных от побега. Да если бы даже политэкономический обмен несколько затруднился по иллюзорности присоединенных владений, все равно всеобщий исторический жребий осуществился бы во всем объеме и на автономных началах, как всегда и случалось с обетованными странами. Легко было сообразить степень небесного возмездия провинившемуся стражу тайны Дымкова за выдачу людям секретного объекта, в чем, видимо, и заключался коварный замысел Шатаницкого.

Мать все еще лежала пластом, сущая покойница, на неразобранной с ночи постели, а Финогеич уже затапливал главную, на весь дом, печку в сенях, и сладковатый белесый чад вползал через порог в остудившиеся комнаты, – Егор же в муках творчества, с хмурым видом и набухшими глазами составлял черновик так и не отосланного посланья. В его ящике с инструментами Дуня отыскала подходящую стамеску; а в углу за клиросом, помнится, стояла неубранная лестница еще от той поры, когда мальчишки из рогатки пробили узкое витражное окно... Самое трудное было одной перетащить ее оттуда, приставить к подножию колонны, дальше быстрей пошло. Постепенно спускаясь по перекладинам, девочка принялась подрезать краску по периметру изображенья, в петлях чуть поглубже. Местами срывалась рука, и багровый кирпич проступал сквозь сыпавшуюся штукатурку; зато как только, на исходе сил, соскоблила и железную скобу, за которую тянуть, то совсем стало видно, что дверь была всего лишь нарисованная. Отныне никому на свете, Дымкову тоже, стало не проникнуть в тот закрывшийся мир. Хватило сил и времени вернуть на место лестницу, мусор подмести, начерно оплакать утраченное.

Так Дуня застраховалась от соблазна продать тайну в трудную минуту.

Света не зажигали, пользуясь косым отсветом от столовой снизу, где, по локоть выпачкавшись, трудился над бумагой Егор. У Никанора имелась полная возможность уклоняться от лишней точности, ограничиться описанием технических обстоятельств. Из ночных своих тревожных прозрений зная почти все о необычайных дымковских приключениях, Дуня не спрашивала рассказчика ни о чем. По словам студента, ангел выглядел совсем неплохо и не то чтобы поправился, а вроде омордел слегка в смысле артистической представительности, что означало возвращение прежней вражды к обидчику.

Кутаясь в рваный материнский платок, Дуня не прервала ни разу, лишь в одном месте шумно пошевелилась, откликаясь на сокровенную, главную теперь мысль:

– Что же мы делать-то станем, Господи? Ведь и по миру нынче не пойдешь... видать, в яму нас сметают!

– Ничего, наладится, – сумрачным баском успокоил Никанор и привел в пример горные хребты после землетрясения – где повалятся, где на дыбки привстанут, а через тысячу лет из них-то и образуется красота.

ЗАБАВА

Глава I

Для тогдашней Москвы знаменательна одна подробность – раздвоившееся поведение публики на самых, казалось бы, напряженных этапах исполняемого номера. Руководствуясь безошибочным предчувствием самосохранения и ходом истории подготовленная ко всяким политическим внезапностям, она время от времени искоса поглядывала на загадочную даму – как если бы зловещая комета восходила на небосклоне. Почти мистическая несообразность заключалась в том, что просторную директорскую ложу занимала она одна, тогда как в правительственной смежной – деятели первостепенного калибра сидели без надлежащего люфта, едва ли не впритирку, а чуть пониже рангом и младшие члены семейств всю четверть часа торчали за спиной у них, на ногах, не проявляя ни малейшего недовольства. Неизвестно, с чьего верховного дозволения, но именно так было обусловлено в договоре, что указанное помещение с прилежащей гостиной на все время гастролей поступает в распоряжение дирекции аттракциона и приглашаемых ею гостей. Ультимативное требование это, к слову, исходившее от Юлии, мотивировалось настолько сомнительной необходимостью иметь какой-то добавочный пункт технического согласования, что возмутившийся было доверенный помощник одного, хоть и не первой десятки, соратника вдохновился поставить на место зазнавшихся фокусников, но в целях сохранения престижа поручил дело своему второму заместителю как раз по части зрелищно-развлекательных предприятий. К удивлению сторонних наблюдателей, аудиенция даже такому, казалось бы, лицу была назначена лишь после двойного отлагательства и то в закрытом ведомственном буфете, где ему пришлось вдобавок делать всякие вздохи и телодвиженья, даже зубами поскрести, чтобы привлечь к своей особе благосклонное внимание сидевшего за обедом Дюрсо.

– Хорошо, говорите... – двинул тот пальцем наконец, не подымая головы.

Садиться он не приглашал, руки не протянул, хоть и знал, с кем имеет дело. Дальнейшее поведение старика воочию выдает весь запал начатой им крупной и далеко не безопасной игры, хотя в его возрасте физическая боль и не бывает долгая. И возможно, уже тогда он исходил не только из уверенности, что Дымков вытащит его из любой беды, как из полусозревшего в нем намерения совершить один неблаговидный в отношении партнера, внешне патриотический поступок.

В одно дыханье назвав свои чины, высокий посланец с дипломатической мягкостью, как бы из уважения к славе Бамба, предложил от имени дирекции обменять неудобную по своей отдаленности от манежа дыру на равнозначное число мест в первом ряду и получил от Дюрсо ответ, что ложа его вполне устраивает.

– Но, кроме того, как недемократично складывается... – заторопился тот и сделал смелый шаг по-свойски пробиться в родственную душу современника. – Видные товарищи неделями пробиться не могут, а тут молодая, в сущности, баба на глазах у всех захватила себе территорию чуть ли не вполцирка!

– Я сам умею многие высокохудожественные выраженья, но лучше я вам не буду, – невозмутимо сказал Дюрсо, продолжая заниматься рыбой. – Но эта баба, как вы чутко подметили, имеет руководящее влияние на артиста Бамба. Теперь вы понимаете, на что замахнулись?

– О, я все соображаю, – подхватил тот, – но ведь публика-то всех секретов не знает. Она теряется, догадки строит. И вот уж слушки некрасивые пошли про одно, так сказать, непричастное лицо...

Мужчина внушительный по всем статьям и анкетам, он тотчас и сам испугался сорвавшегося намека. Железные карьеры и репутации запросто рушились вокруг по куда меньшим поводам, – распространение же злостной сплетни о подразумеваемом товарище влекло за собой не только отлучение от житейской благодати.

– Какие, какие? Про кого слушки? – ледяным тоном добавил Дюрсо и посмотрел на смельчака, вгоняя в бледность с испариной. – Я понимаю, каждый толстяк ищет немного похудеть, но вы, что, хотите осунуться в один прием, сразу?

Тот забормотал о своем нежелании обижать кого-либо, тем более такую красивую даму.

– Я только рассчитывал, исполняя поручение, что вы возьметесь поговорить со своей дочкой, чтоб всем было хорошо.

– Нет, это вы возьмите свою дочку поговорить. Ступайте, ступайте, почтенный! Так и скажите там, что артист Бамба не может иначе.

Желудевого кофе здоровье Дюрсо не признавало, сладкое же ему не полагалось. Он подозвал официантку расплатиться.

Беседа, состоявшаяся при немалочисленных свидетелях, следивших за ней из-за своих борщей и селянок, наводила на мысли о стремительном взлете старика Дюрсо и его компании. Обращение в подобном тоне далеко не с кем-нибудь имело бы заведомо самоубийственные последствия, если бы не какие-то охранительные и, естественно, неразглашаемые связи, нередко возникавшие у артистов после концерта на загородной даче у сановника. Заключительная дерзость Дюрсо прямо доказывала не просто его доступ в сферы, а в верхний, не помышляемый смертными этаж. Невольно вспоминалась незадолго перед тем и в крайнем раздражении оброненная им реплика – «...не хотите позвонить, я вам дам, позвонить в одно место, чтобы немножко протерли пыль с мозгов...» – причем явно подразумевалась инстанция, куда никто в здравой памяти звонить не станет.

На деле же верховное покровительство в адрес великого иллюзиониста началось гораздо позже, а пока была всего лишь бесстрашная атака Дюрсо, рассчитанная на слепой страх атакуемых перед самой тенью вождя. Он приспособил себе ходовое изречение эпохи: при плохих картах на исходе лет некогда ждать милостей от природы, надо блефовать. Последнее время старый Джузеппе чаще навещал сына во сне – напомнить, как мало остается у него жизни, подправить совсем померкшую славу дома Бамбалски. И так глубоко въелась обида, что возместить теперь нанесенный революцией урон могло лишь государственное же признание в достаточно искупающей форме. Например, если бы усатый самолично позвал старика Дюрсо к себе в Кремль познакомиться в теплой дружественной обстановке плюс к тому обсудить тему текущего дня. Разумеется, приглашение могло последовать лишь в ответ на соответственно щедрый акт со стороны самого Дюрсо, и он охотно пошел бы взнести что-нибудь поценнее на алтарь социалистического отечества, кабы знал наверняка, что дающая рука не останется на нем вместе со взносом... Словом, идя напролом к поставленной цели, восстановлению династического имени, Дюрсо нигде не отрицал романтической версии о дочке, хотя бы по той причине, что опроверженье могли расценить как намеренное поддержанье ложных слухов, направленных к умалению вождя. Вообще-то было бы небесполезно намеком на подобный роман возбудить легкий общественный трепет перед фамилией Бамбалски, но, конечно, паническим смятением в умах мыслящих современников могло отозваться известие о возникающем приятельстве Юлии с ангелом, благодаря чему вся их судьба с достоянием и потомством могла оказаться в безраздельном владении всевластной, неукротимой женщины, чужой к тому же.

В самом деле неразрешимая задача для присяжных разгадчиков, как могла она пользоваться привилегией единственного лица в стране – при постоянных аншлагах, когда билеты распределялись по ведомствам в порядке жесткой очереди и брони, так что даже дипломаты получали их через наркомат иностранных дел при условии заблаговременной заявки. Не менее поражало и несвойственное Юлии терпеливое постоянство, с каким она из вечера в вечер обрекала себя на скуку, неминуемо проистекающую, как нам подсказывает опыт, из всякого примелькавшегося чуда. Подобно своим друзьям она просто заболевала от некоторых простонародных зрелищ, в особенности – низменного русского действа песни и пляски плывучих девиц в кокошниках и лубочных молодцов в картузах и полотерских шароварах, этот устрашающе-пестрый архаический вихрь, грозивший развалить иное ветхое здание, не рассчитанное на сейсмоакустические излишества. Не в меньшей степени недолюбливала и оскудевший в советское время жанр иллюзиона. Взамен иронических волшебников, каких при поездке к родне нагляделась в Европе и чье легкое манипуляторское мастерство немыслимо без юмора, столь дефицитного во все великие эпохи, на эстраду пришли самодеятельные плуты, призванные за сходную цену наставлять носы почтеннейшей публике с помощью громоздкого фабричного реквизита, по выходе там из моды спущенного сюда, в азиатскую глухомань; банальность в кругу Юлии и плеяды ее спутников считалась едва ли не хуже нечистоплотности...

Но в сенсации Бамба явно содержались явления, находившиеся в противоречии с трезвыми истинами из обязательной для тогдашних граждан четвертой главы, повергавшие Юлию в жестокое раздражение по необходимости тратить время удовольствий на разоблачение негодяйской, заключенной там мистификации. Подобно своей среде, полагавшей цель жизни в преодолении грязи, боли и нищеты, а красоту в искусной маскировке уродства, она с зевотой, не от одной лишь скуки, пропускала страницы в знаменитых книгах, где толковалось про сокровенные источники морали или – иррациональные силовые линии, якобы изовсюду просекающие земное бытие, – попросту презирала такие смешные до бесполезности своей, безумием оплачиваемые домысли предков: куда, например, девается пламя, когда гаснет свеча. Так и должно было быть, иначе слишком многое в окружающем мире подлежало тогда пересмотру и ломке, привычный уклад ее существования в том числе. Без выраженья, медлительной рукой в черной перчатке еще и еще раз подносила она к глазам старенький стыдный бинокль, украдкой от себя и перед уходом из дома сунутый в сумку, и всякий раз отмечала в дымковской работе все новые обогатительные интонации и краски, отличающие исполнительное творчество от ремесла, и в них – непонятные, но соблазнительные для ума странности, вызывавшие порою жуткий восторг и более уместные в алтаре, пожалуй, чем на цирковом манеже.

Запрет пользоваться даром чудотворенья в житейском обиходе вынуждал Дымкова по всякой мелкой надобности, когда-то исполнявшейся легким мановением воли, прибегать к серии томительных, зачастую недостаточных действий, и тогда ангел становился капризным беспомощным ребенком, готовым по ничтожному поводу взорваться с самыми нежелательными последствиями. По необходимости постоянной опеки и ввиду участившегося отцовского нездоровья дочь нередко брала надзор на себя. К тому времени Дымков настолько оторвался от старо-федосеевской среды, что ему безразлично становилось, кто на очередном этапе посвящает его в земную действительность. Не то чтобы оказался ленивым учеником, а просто новая школа уже тем одним отличалась от Дуниной, что обходилась без томительных музейных километров, без скуки общеобразовательных лекций. Правда, из предосторожности Юлия не торопилась пока, до проявления кое-каких обстоятельств, вводить ангела в круг близких друзей, где все подобные явления растворялись бесследно в иронической кислоте скептицизма, зато не без удовольствия позволяла ему как бы сопровождать ее на всякие просмотры, премьеры и вернисажи, даже закрытого типа артистические ассамблеи, куда прежде не имела доступа сама: любые двери раскрывались перед невероятным артистом Бамба. Да и ему самому, видно, пришлось по вкусу – почтительное оживление встреч, шепотки уличного узнавания, несмелая погоня за автографами, которые он вследствие изобилия протянутых блокнотов и бумажек нередко раздавал беглым наложением как бы благословляющей руки, иногда – на что пришлось, то есть помимо подставленной цели. Естественно, львиная доля поклонения сама собою доставалась на долю сопровождаемой им дамы, причем словно по цепочке следуя за нею позади, соблюдая неизменную дистанцию, что давало повод острить насчет наследственного у внучки таланта к высшей дрессуре. Однако дурно понятая провинциальная галантность Дымкова нередко ставила Юлию в неловкое положенье, доставляла острые переживания ее отцу. Как раз такой случай произошел на традиционном капустнике столичных театров, где присутствовала вся актерская знать – почтенного возраста знаменитости, получавшие памятные подарки еще от покойных монархов, с одной стороны, также звезды балета и экрана – с другой, отмеченные вниманием ныне здравствующих.

Исполнялся один из тех заунывных любовных романсов, от которых, было замечено, Дымков испытывал нестерпимую, чисто космическую тоску. Как раз напротив него, сидевшего в группе почетных гостей, за столиком с прохладительными напитками, в мраморном простенке красовался поясной портрет великого вождя, откуда легко просматривается происхождение сомнительного дымковского поступка: внезапно, без какого-либо предупреждения у всех присутствующих, включая дородную певицу, выросли точно такие же усы. Правда, во избежание томительного единообразия, автор себя и своего шефа, например, снабдил совсем тоненькими – мушкетерского образца, хотя у старика Дюрсо с тенденцией к дальнейшему развитию; тогда как одну заслуженную старушку, напротив, наградил богатейшей, в обе стороны волосяной накладкой с характерным винтообразно-запорожским сбегом на нет, так сказать, в окружающее пространство. Никого не пощадив, даже алебастровый бюст видного театрального реформатора в углу, Дымков лишь одну избавил от преобразованья, которую поразвлечь хотел своей дикой шалостью, тем самым сделав ее виновницей происшествия.

К чести собравшихся, ни один из них возгласом гнева или удивления не прервал артистки, самозабвенно призывавшей лобзать ее, несмотря на постигшее преобразование, но тягостной улыбкой она стремилась замять бестактную проделку приезжих знаменитостей. Народные прятали нижнюю часть лица в богатых палантинах, а кто победнее обходился просто ладонью, приложенной к губам с видом задумчивого сопереживания. Наважденье кончилось к заключительному аккорду, причем главным пострадавшим неожиданно оказался переволновавшийся Дюрсо, и так как никакие аварийные пилюли не помогали, сразу после пения Дымков повез его домой... К слову, выступление аттракциона Бамба в программе не значилось – по болезни, как было объявлено, экспериментальной собаки, на которую опиралась научная часть вступительного слова.