Бархатный диктатор (сборник)

Он созерцал свое отражение с тем условным, издавна сочиненным выражением лица, которое по-актерски вызывал в себе всегда перед зрителями: смесь величия и благосклонности, неприступности и милости. Это была трудная мимика, вся сотканная из контрастов – не то что гневный лик и ледяной взор покойного отца. Освободитель должен был приветить сквозь грозу, преобразователь – обращаться с недосягаемой высоты престола к сердцам верноподданных. Александр стремился оживить свои стеклянные зрачки лучом высочайшей приветливости и смягчить свою тяжелую маску чуть заметным предвестьем улыбки. Но густые усы, брови и бакенбарды придавали пасмурную суровость его холодному облику, и никакие старания не могли оживить искрой сочувствия смертельную бесцветность его неподвижного взгляда.

Царь любовался собою около минуты. В общем был доволен своей выправкой и видом, – никакой лысины, мало седины. Красные лацканы оживляли восковидную плоть обвисающей кожи. Не согбен, не сутул. Строен и гибок. Ревматизм и одышка – пустяки. Лейб-медик Боткин предсказывает еще три десятилетия: там когда-нибудь в 1910 году он, престарелый монарх, опочиет… Но где-то глубоко тайный червь невидимо и упорно подтачивал эти успокоительные мысли. Постарел, стал слаб, дряхлеет с каждым днем, гаснут желания, изменяет память, падает энергия, теряется вкус к жизни… Что это – старость или, может быть, уже конец?

Из вычурной рамы на него смотрели в упор водянистые выпуклые глаза, неожиданно оживленные выражением смертельного испуга. Он отвел взгляд от своей бледной маски. Снизу мальчик украдкой взирал на строгий облик деда. Тот заметил его в зеркале, изумился: прямое потомство – и как не похож! А между тем их роднит общность призвания, быть может, одинаковая жизнь и смерть венценосцев…

Он отошел от зеркала. Взгляд скользнул по большому фамильному портрету. В пышной бронзе под императорскими регалиями на вершине рамы стоял во весь рост, сверкая ботфортами с рыцарскими раструбами, дед царя – Павел Первый. Тяжеловесная корона огромной несуразной шапкой сдавливала впалые виски под прусскими буклями бледнолицего монарха, а брыжжи туго охватили своим кружевным кольцом царскую шею, украшенную цепью огромного мальтийского креста.

Нике, вздернув утиный носик, пристально всматривался в смертную маску своего казненного пращура. В дворцовой гостиной стыла тишина.

После легкого завтрака царь равнодушно простился со своим будущим преемником. К часу дня в шинели саперного ведомства и с бобром вокруг горла он вышел на дворцовый подъезд.

Пасмурное снежное небо повисло над городом. Черно-лиловые тучи тяжеловесно клубились над бронзовыми конями гигантской арки. В нависшем сумраке багровые стены Главного штаба, казалось, сочились темной старческой кровью. Вспомнился страшный чиновник с узкими глазами малайца, настигший его в прошлом году у стен этого кровавого здания.

Синий новомодный экипаж с голубыми басонными шнурами, сверкая зеркальными стеклами, золотыми шифрами на дверцах и резными коронами над хрусталями фонарей, подкатил, подрагивая и лоснясь, к подъезду.

Ровно в час без четверти Александр Второй отъехал от Зимнего дворца. Царская карета, как колесница приговоренного к смертной казни, была окружена казачьим конвоем.

* * *

По воскресным дням глава русской медицинской школы Сергей Петрович Боткин никуда не выезжал и никого не принимал. В этот день отдыхал он от клиник, аудиторий, анатомических театров, санитарных комитетов, приемов и консилиумов. В своем домашнем черном бархатном пиджаке, обшитом широкой тесьмой, он погружался в кресло и медленно читал русских поэтов. Брат известного художника и даровитого автора «Писем об Испании», знаменитый терапевт раз в неделю отдавал дань своим фамильным художественным склонностям. Над элегиями и подражаниями древним он отрадно забывал анатомию и патологию, окраску рвот и густоту каловых масс, чумные бубоны и сифилитические язвы. Он пересаживался от письменного стола, над которым висели портреты его великих учителей – Рудольфа Вирхова и Клода Бернара, – в глубокое кресло у далекого столика под черным бархатом рембрандтовской гравюры. Отодвигая в сторону медицинские журналы и курортные рекламы, он неспешно развертывал небольшие томики стихов. Особенно любил он тешить усталую мысль воздушными кантиленами своего зятя Афанасия Афанасьевича Шеншина, почтительно доставлявшего ему из своих яблоневых садов новые тетради лирических творений.

В это воскресенье Сергей Петрович, по заведенному обычаю, безмятежно и недвижно докуривал сигару, блаженно растворяясь в напевной стихии магического словесного скрипача. Его ритмично покачивали волнообразные звуковые течения:

Но в свежем тайнике куста

Один певец проснулся вешний,

И так же песнь его чиста

И дышит полночью нездешней…

В это время, вопреки запрету, в кабинет постучались. Курьер из Зимнего дворца экстренно явился за лейб-медиком его величества.

Через час императорский штандарт, неизменно веющий над Зимним дворцом, медленно опустился до половины флагштока.

В это время знаменитый клиницист подписывал в царском кабинете исторический бюллетень:

«Сего 1 марта в 13/4 дня государь император, – возвращаясь из манежа Инженерного замка, где изволил присутствовать при разводе, на набережной Екатерининского канала, не доезжая до Конюшенного моста, опасно ранен, с раздроблением обеих ног ниже колена, посредством подброшенных под экипаж разрывных бомб. Один из двух преступников схвачен. Состояние его величества, вследствие потери крови, безнадежно».

Официальное сообщение несколько продлило жизнь и сознание царя, стремясь затушевать факт его убийства на уличном тротуаре с размозженными ногами и растерзанным телом. Во дворец он был доставлен с еле заметными признаками жизни, почти трупом. Мундир лейб-гвардии саперного батальона был разодран в клочья. Почти ни следа от брюк и сапог – одна сплошная окровавленная масса из мускулов, кожи и костей. Лейб-медик Боткин еле расслышал предсмертные пузырчатые хрипы агонизирующего.

Правительственная легенда сохраняла хотя бы декорум более соответственного медленного умирания царя в своем дворце, среди врачей, родных и духовенства, после принятия святых тайн, по всем правилам православной кончины.

Отложив бесполезные инструменты и отерев окровавленные руки, царские врачи подписывали акт смерти, составленный Лорис-Меликовым.

Толпа молчаливо заливала Дворцовую площадь.

С балкона над Салтыковским проездом генерал-адъютант возгласил о перемене царствования.

Над Зимним дворцом ширококрылою ночной птицею развевалось черное знамя.

* * *

На вороном коне с траурной сбруей императорский герольд в черном бархатном кафтане с белоснежными брыжжами, в широкополой шляпе с загнутым назад пером выезжает на шумные перекрестки столицы.

У него на груди и спине горят шитые золотом царские короны и высоко вздымается в протянутой руке серебряный жезл с червонным орлом.

За ним – верховой сенатский секретарь в перьях и бархате в сопровождении взвода кавалергардов с четырьмя трубачами, вздымающими в небо свои горны, повитые крепом.

Развивая свиток, герольд возглашает обитателям Невского и Садовой, Васильевского и Коломны, Семеновского полка и Галерной гавани, что священные останки в бозе почившего венценосца будут перенесены из Зимнего дворца в собор Петра и Павла в такой-то час такого-то числа.

В это же время Лорис-Меликов убеждал нового императора обнародовать указ о созыве выборных депутатов в законосовещательную комиссию.

– Это вернейшее средство, ваше императорское величество, изолировать революцию и обессилить террор. Новому царствованию подобная мера сразу придаст характер передового движения века. «Когда идет караван, не отставай», – поют зурначи моей родины. Такая диверсия вернее всего упрочит власть в руках единодержавного монарха.

Для разрешения важнейшего вопроса об органическом изменении государства новый царь повелел созвать совет министров под своим личным председательством в ближайшее же воскресенье.

Особое совещание

Обладая восточным лукавством, он не обладал принципами Маккиавеля, а потому власть безграничная была ему не по силам.

Из газет 80-х годов

Граф Лорис-Меликов в полном генеральском мундире с голубой лентой и звездою ордена Андрея Первозванного на груди, весь сверкающий и пестрый, как воитель с персидской миниатюры, приветствует в малахитовом зале Зимнего дворца виднейших государственных сановников и ближайших царских родственников.

Предстоит первое заседание совета министров под председательством нового царя Александра Третьего.

Вдоль меднозеленых стен с жестким ледяным блеском колышутся и переливают красками облачения военных, морских и гражданских чинов. Шитые золотом мундиры камергеров, серебрящиеся муаровые ленты Белого орла по жилетам, пестрая эмаль и чеканные узоры орденских знаков мерцают и вспыхивают вдоль жилковатых глыб зеркально отполированной гостиной. Среди парада и блистания одежд выделяется своей монашеской строгостью один только черный глухой мундир обер-прокурора Святейшего Синода.

Министры и князья охвачены смутной тревогой и томительными опасениями. В Петропавловском соборе под парчовым балдахином, раскинутым во всю ширину церкви, на высоте гигантского катафалка еще лежит среди бархата, горностая и регалий недельный труп старика с густой кисеей вокруг нагримированной головы и тяжелой порфирой, перекрывшей раздробленные голени. От всей эпохи реформ остался только мертвец в Преображенском мундире, искусно препарированный для показа толпе знаменитыми анатомами медико-хирургической академии.

Новая власть еще не упрочилась на зыбкой почве, сотрясаемой взрывами. Все запуганы грозными толками и зловещими вестями. Носятся смутные слухи, что в самый день погребения Александра Второго будут произведены покушения на молодого царя, на принца Уэльского и кронпринца прусского. Сорок восемь человек, переодетых извозчиками, откроют в четырех местах перекрестную стрельбу. Зимний дворец окапывали рвом; секретная полиция распространяла сведения, что землекопы успели перерезать семнадцать проволок от мины. Какие-то таинственные личности приобрели певческие кунтуши для проникновения в собор к моменту отпевания.

Собравшиеся сановники еле вступают в беседу. Все подавлены значением и смыслом предстоящего совещания. Все чувствуют, что сегодня решатся судьбы возникающей новой эпохи, определится направление целого царствования, установятся вехи, по которым отныне двинется русская история. Два-три часа корректного собеседования представителей династии с виднейшими «мужами Совета» решат общий ход верховной политики и на долгие десятилетия предопределят участь многомиллионной империи.

Ровно в два часа обер-гофмаршал осведомляется от имени его величества, все ли приглашенные налицо.

У входа, меж малахитовых колонн, появляется грузная, словно выточенная из многопудовой гранитной глыбы, огромная фигура в генеральском сюртуке с белым Георгиевским крестом на шее. Густые длинные бакенбарды почти сливаются в окладистую бороду. Новый царь, тяжеловесно ступая по паркету шагом командора, приглашает собравшихся перейти в залу заседания.

Малиновая гостиная вдовствующих императриц превращена в конференц-зал Государственного Совета. Вдоль длинного стола, перекрытого пурпуром, усаживаются в глубокие гамбсовы кресла военные, гражданские и морские сюртуки, переливающие красками и лучами. Наискось против царя чернеет глухой мундир обер-прокурора.

Упирая в генеральский воротник свою бороду, новый царь исподлобья озирает собрание. (Этот упрямый наклон головы заслужил ему в великокняжеской среде прозвание «бычка».) В душе он считает состав совещания чрезвычайно пестрым и разнохарактерным: кряжистый старец Строганов, принесший в шестое царствование свою преданность династии, и баловень успехов Валуев, щеголяющий своим дутым европеизмом; верный слуга монархии Маков и либеральный пролаза Абаза; а главное – вернейший оплот алтаря и трона Победоносцев рядом с этим армянским акробатом, решившим ограничить на западный лад самобытную власть Романовых. Не первый ли долг монарха – придать единый тон и цельный облик палате своих советчиков? Александр Александрович считает себя знатоком русской истории и древностей (любил романы Загоскина и Лажечникова). Он склонен придать глубоко национальный характер программе нового царствования и навсегда покончить с космополитизмом и конституционными бреднями.

– Господа! – раздается сдержанный, почти робкий голос, и новый император не без смущения дебютирует в своем Совете министров. – Я собрал вас сегодня для обсуждения вопроса в высшей степени важного. Граф Лорис-Меликов докладывал покойному государю о необходимости созвать представителей от земств и городов. Мысль эта в общих чертах была одобрена покойным батюшкой, но…

Перед царем проекты рескриптов, плотно прижатые массивным серебряным пресс-папье, весом в несколько фунтов: слон изогнутым хоботом вздымал на воздух дубовый ствол (было известно, что наследник-цесаревич считался любителем старинного серебра русской чеканки). Огромной рукой он легко отодвигает тяжеловесную безделушку с пачки государственных актов.

Перелистывая всеподданнейшие доклады диктатора о введении народного представительства в империи и пробегая взглядом по журналам совещаний и проектам правительственных сообщений, он заключает свое вступление многозначительным выводом:

– Но вопрос не следует считать предрешенным. Прошу вас высказать мне ваше мнение относительно всего дела, нисколько не стесняясь.

Точка зрения нового царя на «конституцию» известна всем участникам совещания. На заседаниях у Александра Второго наследник решительно представлял реакционную оппозицию, открыто иронизируя над планом привлечения в состав правительства «неудобных крикунов и адвокатов».

Вступив на престол, он твердо решил пресечь либеральные планы петербургских сановников. Сторонник монархической диктатуры, поклонник системы своего деда Николая Первого, адепт сильной власти во что бы то ни стало, он повернет Россию обратно к эпохе воинствующего самодержавия, влиятельного дворянства, авторитетной церкви, тайных судов и безмолвствующей печати. Российская империя не есть достояние ищущих популярности политиков, она была и остаётся вотчиной дома Романовых, по-отечески жалующих и карающих своих подданных, не спрашивая на то мнения земств и городов или согласия своевольных министров.

Но на восьмой день своего царствования, в напряженной и смутной атмосфере переходного момента, под страшной угрозой новых террористических актов, среди активных сотрудников покойного государя, еще занимающих все главнейшие посты, он считает необходимым лавировать, выжидать и маневрировать.

Царь предоставляет слово автору проекта – графу Лорис-Меликову.

Бархатный диктатор еле скрывает свое волнение. Такой ответственной и решительной партии ему еще никогда не приходилось играть. На карте стояло все: судьба государства, участь его конституции, стиль и тема новой власти, самый вопрос об его дальнейшем участии в правительстве.

Он знает, что политические враги уже бросают ему за спиною обвинения в смерти государя. В него мечутся осуждения и укоры за упущения, недосмотры, послабления. Борзописцы монархических листков прозрачно намекают на лиц, облеченных высшими полномочиями и вносящих одним росчерком пера, под влиянием прелестниц заморского происхождения, смуту и брожение в общество: «…Упитанные, в блаженном состоянии, как накурившиеся опиумом, они, не ведая сами, что творят, думая только об эротических наслаждениях, забыли Бога, забыли святой долг, охрану, монарха, спокойствие стомиллионной страны…» Необходимо отразить эти удары из-за угла и одним решительным ходом опрокинуть клеветников и завоевать победу. Так отчаянный игрок в последний раз идет ва-банк с револьвером у виска.

И вот вкрадчиво и спокойно, ласково и с предполагаемым приветом к каждому участнику совещания граф Лорис-Меликов, блистая своим парадным облачением, обращается к высокому собранию.

С траурной нотой в голосе называя покойного государя, министр напоминает, что в самое утро трагического дня, за три часа до своей смерти, Александр Второй подписал доклад Лориса о созыве комиссии.

– Не есть ли это подлинное завещание почившего императора и притом завещание, кладущее последнюю черту на общий характер его царствования, совершившего важнейшие преобразования в быту всех сословий России?

Лорис знает: он окружен врагами. Во всем собрании только два-три участника сочувствуют его идее, но из личных соображений они не станут бороться за нее и даже сделают все, чтобы сорвать его дело.

Двадцать три слушателя бесстрастно внемлют вчерашнему диктатору, еле скрывая под масками ледяной невозмутимости сложную борьбу противочувствий. Лорис говорит свободно и выразительно, но легкий налет тифлисского диалекта невыносим для строгого уха петербургских бюрократов. С полупрезрением внемлют они этому провинциалу, ставшему верховным правителем Российской империи.

Слово для обсуждения доклада царь предоставляет старейшему участнику совещания, девяностолетнему Строганову. Родившийся при Екатерине Второй, он дожил до восшествия на престол Александра Третьего. Сын знаменитого красавца барона Строганова, воспетого Байроном и убедившего Геккернов стреляться с Пушкиным, Сергей Григорьевич приобрел двойную славу выдающегося археолога и бессердечного эгоиста. Участник Бородинского сражения, вступавший с Александром Первым в Париж, соратник Шишкова в борьбе с идеями декабристов, он весь теперь как-то выцвел и обессилел: волосы, лицо, глаза – все истощено и словно изъедено старостью. От прежней скульптурности и медальной прямолинейности черт сохранились только их крупные размеры – мясистый нос, тяжелый подбородок, выпуклые аркады бровей. Вялый мох прикрывает сморщенную плешь этой человеческой руины – обвислые усы, остатки височных зачесов. Тяжело опускаются над стекленеющими зрачками расслабленные веки, и беспомощно отвисает тяжелая старческая губа, придавая всему лицу выражение гадливости и отвращения. Всем существом своим он знает: сегодня его последнее выступление на государственном поприще. Смерть уже держит его в своих цепких лапах. Ему уже ничем не удержать последних сладостных капель иссякающей жизненной влаги: вот протечет сквозь пальцы и вся прольется… Никакие лейб-медики не помогут! Коллекции ваз и монет, собрания полотен и эстампов, рукописи и инкунабулы – все эти бесценные сокровища, собранные почти за вековую жизнь, навсегда выпадут из его беспомощных рук. Как он понимал теперь кардинала Мазарини, который в агонии велел ввезти себя в свою картинную галерею и горько плакал, прощаясь с любимыми полотнами. Перед этой личной драмой – как пусты и незначительны все эти государственные совещания! Надлежит ли ему из разверстой могилы давать советы правнуку Павла Первого? Ему ли, знавшему таких государственных деятелей, как Державин, Кутузов и Аракчеев, совещаться с этими мальчишками – Абазой, Посьетом и Маковым? Современник разделов Польши, он должен обсуждать новейшую крамольную затею об ограничении самодержавия. Знаменитый нумизмат прерывисто дышит и тяжело опирается на костыль своими узловатыми и жилистыми руками.

– Граф Сергей Григорьевич, – почтительнейше продолжает царь, – ваш государственный опыт нужен мне в эту трудную минуту. Я хотел бы услышать мнение вернейшего слуги моего деда.

Его государственный опыт? Трудная минута? Хорошо же, он выскажется в последний раз. Он сокрушит этих ненавистных царских слуг, делающих государственную карьеру на либерализме и революции. Со всей старческой озлобленностью, обостренной безнадежными недугами и подступившей смертью, он обрушивается на проект вчерашнего фаворита, пытающегося спасти свою власть и влияние преступной ломкой исконных государственных форм Российской империи.

– Мера эта вредна, – сердито и хрипло кричит подданный шести государей, яростно играя седыми клочьями бровей, – с принятием ее власть перейдет из рук самодержавного монарха в руки разных шалопаев, думающих только о своей личной выгоде. (И он гневно стучит костылем о паркет.) Это путь к конституции, которую я не желаю, ваше императорское величество, ни для вас, ни для России.

Гневные вскрикивания старца звучат упрямым брюзжанием. Министры безмолвно и с полным безразличием внемлют этому человеческому обломку шести царствований.

Нарушая томительную паузу, царь обращается к Валуеву:

– Граф Петр Александрович, вы, вероятно, пожелаете высказать ваш взгляд.

Хладнокровный и скептический граф Валуев поворачивает к царю свой горделивый облик английского пэра. Ученик и сотрудник Сперанского, он ценит западные формы высшего управления. Зять поэта Вяземского, он тоже принадлежит отчасти литературе, как полемист, публицист и даже романист на великосветские темы. Ко всем правительственным кризисам он подходит с иронической критикой и дальновидной усмешкой. Он собственно конституционалист, но так как в данный момент обсуждается не его проект, а программа его опаснейшего соперника – «Мишеля Первого», «ближнего боярина», «вице-императора», к которому старый премьер питает жестокую ненависть, он равнодушно и плотно сжимает свои тонкие гладко выбритые губы. Все происходящее представляется ему пляской над бездной: почва зыблется, зданию угрожает падение… Более чем когда-нибудь царская власть кажется ему призраком, готовым разлететься от малейшего дуновения. Первое марта вскрыло ему всю тщету самодержавия. Византийские регалии, статуты о престолонаследии, манифесты и циркулярные ноты державам, – оказывается, все это вековечное и незыблемое вдребезги разлетелось от удачной химической формулы соединения динамита с гремуче-кислой ртутью. Стеклянные трубочки разрывного снаряда казались не более хрупкими, чем самый титул всероссийского императора. И все они, члены правительства с европейскими именами, казалось, бледнели, таяли и гасли от этого густого облака ядовитых газов, развернувшихся веером по набережной Екатерининского канала. Да уж не марево ли все это историческое заседание? Не в последний ли раз опустили они, фантомы былого, в эти массивные гамбсовы кресла малиновой гостиной свои призрачные тела властителей под бдительными взглядами исторических портретов Романовской династии, словно начавшей клониться к упадку и гибели?..

Глухой голос председателя продолжает аргументировать свое приглашение:

– Ведь вы, граф, возглавляли комиссию по рассмотрению проекта о созыве гласных.

Валуев словно встряхивается. Он должен вступить в тончайшую игру правительственных комбинаций. Даже на распадающихся обломках власти нельзя давать соперникам возможность обойти себя.

Против него, по ту сторону стола, как у вражеского барьера, переливает орденами и лентами пестрая фигура лукавого азиатца. Холодный Валуев ненавидит этого удачливого соперника, который сумел за год своего пребывания у власти достичь того, в чем сам он безуспешно уговаривал царя в течение двадцати лет. Ловкий временщик, в чаду выпавшего ему случая, играя на дешевой популярности и пользуясь неразборчивыми средствами своих восточных воздействий на женщин, сумел овладеть утомленным мозгом старого императора, заключив теснейший союз с княгиней Юрьевской. Актер и плагиатор, он похитил идею валуевского проекта, чтоб разыграть, как на подмостках, роль великого преобразователя России. Но настала пора срезать этого факира. Слегка взмахнув тонкими бакенбардами, Валуев отгоняет марево своих исторических созерцаний. Призванный к действию, он сокрушит противника.

– Вам, государь, небезызвестно, что я давнишний автор, могу сказать, ветеран рассматриваемого предложения. Оно было сделано мною в несколько иной только форме – в тысяча восемьсот шестьдесят третьем году, во время польского восстания…

Бесстрастным тоном спикера Валуев устраняет Лорис-Меликова от всякого прикосновения к «его» реформе. И, покончив с ненавистным соперником, оратор в двух-трех фразах заключения погребает самый проект.

– Что же касается вопроса о своевременности издать это положение (и Валуев скептически подчеркивает «своевременность»), то… разрешение этого вопроса должно зависеть исключительно от державной воли вашего величества.

И, завершив интонацией безнадежности свой отзыв, председатель Комитета министров многозначительно смыкает свои тонкие губы лорд-канцлера: искуснейшим приемом, ни в чем не изменяя своей программе, но каждым словом подрывая позиции соперника, он хоронит конституцию Лориса.

По правую руку царя другой «либерал» – дядя царя, генерал-адмирал Константин. Угрюмо и мрачно он словно прячет лицо в густую бороду и скрывает взгляд под мерцающим пенсне. Первый инициатор конституционных проектов в России, великий князь не станет поддерживать меликовский проект: минута слишком опасная. Он знает, что политические противники уже привели в движение старинные клеветнические мифы о притязаниях его, Константина, на русский престол как старшего сына императора (ведь Александр Николаевич родился, когда отец его не только не был царем, но даже не носил титула наследника). Этот вздор имел некоторый успех в сферах, когда Муравьев-Виленский вел следствие по делу о покушении Каракозова и пытался привлечь в качестве обвиняемого «тайного претендента на российский престол» – Константина Николаевича. Говорили в то время о целой партии великого князя. И вот эта нелепая легенда снова пущена в ход кликой интригующих царедворцев. Старший родственник нового императора, патриарх романовской фамилии ощущает себя на опаснейшем подозрении у молодого царя. Он не уверен в завтрашнем дне. Сохранит ли он начальство над морским ведомством и председательство в Государственном Совете? Оставят ли его вообще в Петербурге? И вот он решает историческим анекдотом добить ставку соперника на успех и влияние.

– Покойный мой отец, дед вашего величества, неоднократно говорил мне, что любимою поговоркою императора Александра Первого было: «Десять раз отмерь, а один раз отрежь». Мне кажется, что поговорка эта как нельзя более применима к настоящему предмету первостепенного государственного значения.

И, напомнив собранию, что он – сын Николая Первого, старейший из Романовых, заканчивает свое короткое и убийственное слово.

На защиту Лориса поднимается один только старый Милютин.

Знаменитый военный министр заметно постарел и осунулся. Он словно сгибается под грузом своего многообразного государственного опыта: борьба с кавказскими горцами, кафедра в военной академии, восстановление суворовского культа и коренная реформа русской армии – сколько заслуг, знаний и подвигов! И, словно чувствуя свое право на решающий голос в собрании, старик сурово и почти повелительно заявляет молодому царю:

– Предлагаемая вашему императорскому величеству мера совершенно необходима. В начале царствования новый монарх должен заявить народу свои намерения. Покойный государь по вступлении на престол предпринял ряд благих преобразований. К несчастью, выстрел Каракозова остановил их исполнение. Все в России затормозилось, почти замерло, повсюду стало развиваться глухое недовольство. Только в самое последнее время возникли предположения, рассматриваемые нами теперь. Им сочувствуют все благомыслящие люди, весть о них проникла за границу…

Царь с явным неудовольствием слушает поучение. Наконец, нарушая обычные формы заседания, он прерывает оратора:

– Да, но император Вильгельм, до которого дошли слухи о том, будто батюшка хочет дать России конституцию, умолял его в собственноручном письме не делать этого…

Тон остальным речам дан этой репликой высочайшего председателя. Срывается вихрь сокрушительных доводов, откровенно развертывается борьба за власть. Министры как бы состязаются в отстаивании абсолютной монархии: ограничение самодержавия приведет Россию к гибели, в смутное время нужно укреплять власть и искоренять крамолу.

Но речи их бледны и трафаретны. Необходим последний удар для окончательного решения великого вопроса о будущем царствовании. Нужно страстное слово и сокрушительный аргумент высокого красноречия.

И вот поднимается сухой человечек в черном глухом мундире, с изможденным лицом необычайной бледности, опушенным короткими седыми бачками и с резко оттопыренными ушами. В лице его застыла пугающая мертвенность. Казалось, мумия в тонких овальных очках шевелила скопческими бескровными губами, изрекавшими необыкновенно точные и законченные фразы на чуть старообразном и чрезвычайно выразительном, почти художественном языке. Политическая речь звучала как проповедь с амвона, расцвеченная словесными узорами древних риторов.

Это был любимый учитель нового царя, недавно лишь выдвинутый Лорисом на пост обер-прокурора Святейшего Синода – Константин Петрович Победоносцев. Он заговорил с чрезвычайным волнением, почти в трагическом тоне, быть может, намеренно приподнятом и напряженном.

– Ваше величество, по долгу присяги и совести я обязан высказать вам все, что у меня на душе. Я нахожусь не только в смущении, но и в отчаянии. Как перед гибелью Польши говорили: «Finis Poloniae», так теперь едва ли не приходится сказать и нам: «Finis Russiae»… Да, мы накануне гибели России!

Так же как Лорис, Победоносцев прекрасно понимает: сейчас решается вопрос о том, кто поведет нового царя, кто станет фактическим властелином России в наступающую эпоху Александра Третьего. Уже целую неделю он искусно, исподволь, настойчиво и осторожно пытается овладеть мыслью и совестью молодого императора. Когда ночью первого марта, среди всеобщего смятения и паники, Александр с истерическим рыданием обнял своего давнишнего наставника, тот с суровостью духовника призвал его к покаянию: все ли предпринял в свое время наследник для спасения отца? Взрыв на Екатерининском канале – не есть ли это преступное попустительство сына? Не повинен ли новый самодержец в особого рода отцеубийстве?.. Не умеющий возражать и спорить, грузный питомец Победоносцева бледнел, терялся и чувствовал себя совершенно ошеломленным потрясающим обвинением обер-прокурора. Тот же действовал наверняка: он понимал, как гигантски вырастал его моральный авторитет в глазах осужденного им сына убитого монарха, он ожидал, что именно к нему обратится слабовольный цесаревич за руководством его на троне. Крупная и рискованная игра! Но только этим победишь «армянского фокусника», который уже пытается опутать своими кознями сына загубленного им императора.