Эксодус (Книга 3, 4 и 5)

      Глава 4
      Доктор Эрнст Либерман, этот маленький смешной горбун, сумел воплотить свою беспредельную любовь к людям и вдохнуть жизнь в Ган-Дафну. Атмосфера в селении была такая же непринужденная, как в летнем лагере. Детям предоставлялась полнейшая свобода действия и мысли. Уроки велись под открытым небом; мальчики и девочки, в шортах, лежали вперемежку на траве и, таким образом, были и во время занятий близки к природе.
      Дети доктора Либермана пришли из самых мрачных мест земного шара: из гетто и концлагерей. Тем не менее, никаких серьезных нарушений дисциплины в Ган-Дафне не было и в помине. Грубость и воровство были неизвестны, и отношения между полами были вполне нормальными. Ган-Дафна была всем для детей, они сами управляли селением и соблюдали порядок с такой гордостью и с таким чувством собственного достоинства, что в них, как в зеркале, отражалась любовь, которой они были окружены.
      Диапазон школьных и самостоятельных занятий в Ган-Дафне был чрезвычайно широк; с трудом верилось, что всеми этими дисциплинами занимались, в сущности, подростки. Библиотека была богатейшая - от святого Фомы Аквинского до Фрейда. Ни одна книга не запрещалась, и ни одна тема не объявлялась слишком сложной или вольной. Дети разбирались в политике совсем как взрослые.
      Обслуживающий и учительский персонал сумел внушить детям главное, а именно, сознание того, что их жизнь имеет смысл,
      Персонал Ган-Дафны образовал настоящий Интернационал: учителя были выходцами из двадцати двух стран - начиная с иранцев и кончая выросшими в киббуцах сабрами.
      Китти была единственной нееврейкой и в то же время единственной американкой. В результате к ней относились одновременно и сдержанно, и с любовью. Ее страхи, что к ней будут относиться с неприязнью, не оправдались. В Ган-Дафне царила интеллектуальная атмосфера, благодаря которой Ган-Дафна была скорее похожа на университет, чем на детдом. Китти сразу заняла свое место в коллективе, высшим предназначением которого было обеспечить благополучие детей. Она быстро подружилась со многими работниками и чувствовала себя в их обществе совершенно непринужденно. Проблема религии занимала в жизни села гораздо меньше места, чем она ожидала. Еврейство Ган-Дафны основывалось скорее на глубоком национальном чувстве, чем на религиозном.
      Никакие религиозные обряды в Ган-Дафне не соблюдались, не было даже синагоги.
      Несмотря на то, что по всей Палестине учащались кровавые стычки, дети Ган-Дафны не знали ни тревоги, ни страха. Селение находилось на достаточном расстоянии от кровавых событий. Все же и здесь не было недостатка во внешних признаках угрожающей опасности. Рядом проходила граница, Форт-Эстер был всегда на виду, на виду были окопы, бомбоубежища, оружие и военное обучение.
      Здание санчасти стояло в административном районе на краю лужайки. Санчасть располагала поликлиникой и хорошо оборудованным стационаром на двадцать две койки. Имелся также операционный зал. Врач обслуживал по совместительству и мошав Яд-Эль, но бывал каждый день. Кроме него был еще зубной врач, четыре медсестры, проходившие практику и находившиеся в непосредственном подчинении Китти, а также врач-психиатр на полной ставке.
      Китти первым делом перестроила работу санчасти и добилась того, что поликлиника и больница работали как хорошо смазанный механизм. Она составила твердое расписание для приема больных в поликлинике, для обхода в стационаре, для процедур. Она была очень требовательна и вскоре завоевала себе такой авторитет, что в селе даже начали шептаться. Она хоть и незаметно, но соблюдала известное расстояние между собой и своими подчиненными и отказывалась управлять санчастью с той непринужденностью, с которой управлялось селение вообще.
      Она не поощряла панибратства, которое насаждало большинство учителей. Все это было необычно в Ган-Дафне. И хотя неохотно, а все отдавали ей дань уважения, так как санчасть была самой налаженной службой в селе. В своем стремлении к свободе, евреи частенько пренебрегали дисциплиной, к которой Китти так привыкла. Все же ее отнюдь не ненавидели за методы, которыми она управляла санчастью. Наоборот, как только Китти снимала халат, вокруг нее прямо увивались все.
      Если Китти была требовательна во всем, что касалось санчасти, то от всей этой строгости не оставалось и следа, когда дело касалось "ее" детей. Полета детей с "Эксодуса" так и остались "детьми с "Эксодуса", а она была "матерью "Эксодуса". Было поэтому вполне естественно, что она проявляла личное участие по отношению к некоторым наиболее нуждающимся в уходе детям с "Эксодуса". Она добровольно вызвалась помогать психиатру в его работе. С психически не совсем нормальными детьми Китти совершенно сбрасывала с себя официальность и отдавала им всю теплоту, на которую была способна. Ган-Дафна и Палестина, правда, производили сами весьма целебное действие, но пережитые ужасы все-таки вызывали кошмары по ночам, подозрительность и нелюдимость, для лечения которых требовалось много терпения, опыта, а главное, любви.
      Один раз в неделю Китти отправлялась вниз в Абу-Йешу вместе с врачом. Они ходили туда чаще всего по утрам и принимали больных.
      До чего жалки были грязные арабские дети в сравнении с крепышами Ган-Дафны! Какая убогая была их жизнь по сравнению с кипучей жизнью молодежного села! Казалось, что арабские дети совсем не знают, что такое смех, песня, игры, и ради чего они вообще живут на свете. Это было какое-то застывшее прозябание - еще одно поколение в вечном караване и в бескрайней пустыне, У нее сжималось сердце, когда она входила в эти убогие дома, где вповалку с людьми жили и куры, и собаки, и ослики. По восемь, по десять человек спали на глинобитном полу в одном и том же помещении.
      И все же Китти не могла испытывать неприязни к этим людям. Несмотря на убогие условия, это были добродушные и довольно милые люди. Им тоже хотелось лучшей жизни. Она сдружилась с Тахой, молодым мухтаром села, который нарочно никуда не уезжал в приемные дни. Очень часто у Китти было такое чувство, будто Taxa хочет поговорить с ней не только о вопросах, касающихся здравоохранения села. Что-то явно рвалось у него наружу. Но Taxa был арабом: женщину можно посвящать только во вполне определенный круг вопросов, и он так и не поделился с ней своими тревогами.
      Время шло, и вот наступила зима 1947 года.
      Карен и Китти жили теперь неразлучно. Молодая девушка, которая даже в самых адских условиях ухитрилась найти какие-то крохи счастья, буквально расцвела в Ган-Дафне. Она за ночь стала любимцем всей деревни. Из-за рано начавшегося процесса полового созревания, Карен теперь еще больше нуждалась в советах Китти. Китти сознавала, что каждый новый день пребывания в Ган-Дафне все дальше отодвигает девушку от Америки. Все же она старалась, как могла, напоминать ей все время об Америке, а тем временем Карен продолжала разыскивать своего отца.
      Хуже было с Довом. Несколько раз Китти порывалась вмешаться в его взаимоотношения с Карен - уж очень они становились близкими. Однако, сознавая, что это может только еще больше сблизить их, Китти отказалась от этого намерения. Она была поражена привязанностью, которую Карен испытывала к парню, потому что сам Дов ничего не давал взамен. Он по-прежнему ходил угрюмый и сторонился людей. Он, правда, разговаривал теперь несколько больше, чем прежде, но если надо было попросить его о чем-нибудь, то это могла сделать только Карен.
      У Дова появилась новая навязчивая идея: он хотел учиться. Его образование было равно нулю, зато теперь он с какой-то страстью набросился на учебу, чтобы нагнать упущенное. Его пришлось освободить от воинских и сельскохозяйственных занятий. Дов вбирал в себя все, что только мог. День и ночь он сидел за книгой. Свой природный талант он развивал тем, что делал анатомические, строительные и технические чертежи. Время от времени из-под его рук вырывался и просто рисунок, в котором отражались его незаурядный талант и энергия. Бывало, он вот-вот переборет свою нелюдимость и присоединится к обществу остальных детей, но каждый раз он снова замыкался в себе. Так он и жил, сторонясь людей, не участвуя ни в чем, а после занятий он встречался с одной только Карен.
      Китти решила переговорить обо всем с доктором Либерманом. Он ведь перевидал на своем веку не одного такого Дова. Доктор Либерман заметил, однако, другое.
      Он видел, что у Дова Ландау очень живой и ясный ум, а вдобавок еще и незаурядный талант. Он считал, что любая попытка навязать что-нибудь парню приведет только к противоположным результатам. Пока мальчик никого не обижает и его состояние не становится хуже, его лучше оставить в покое.
      Неделя шла за неделей, а Китти огорчалась, что Ари не давал о себе знать. Статуя Дафны и мошав Яд-Эль внизу всегда напоминали ей о нем. Изредка, когда она бывала в Яд-Эле, она захаживала к Саре Бен Канаан, и обе женщины сдружились. Иордана узнала об этом и ее неприязнь к Китти, которую она, кстати, нисколько не скрывала, только усилилась. Молодая красавица с огненно-рыжей гривой взяла себе за правило хамить Китти, как только представлялся случай.
      Однажды вечером Китти вернулась в свой коттедж и застала Иордану перед зеркалом с одним из ее выходных платьев в руках. Иордана примеривала его к себе то так, то этак. Внезапное появление Китти нисколько не смутило ее.
      - Красивая штука, если только согласиться носить такое, - сказала она, вешая платье в шкаф.
      Китти подошла к плите и поставила чайник.
      - Чему я обязана вашим визитом? - спросила она холодно.
      Иордана без всякого стеснения продолжала оглядывать комнату Китти и безделушки, свидетельствующие о том, что здесь живет женщина.
      - Несколько частей Пальмаха проходят военное обучение в кибуце "Эйн-Ор", сказала Иордана наконец.
      - Я, кажется, тоже об этом слышала, - ответила Китти.
      - У нас очень не хватает инструкторов. Собственно, у нас всего не хватает. Так вот мне поручили попросить вас, не согласитесь ли вы приезжать в Эйн-Ор раз в неделю и вести там курс первой помощи.
      Китти раздвинула занавеску, сбросила туфли и села на койку.
      - Я бы предпочла не делать ничего такого, что привело бы меня в соприкосновение с солдатами.
      - Это почему же? - спросила Иордана.
      - Ну, мне вряд ли удастся объяснить вам свой отказ и одновременно соблюсти приличия. Все же Пальмах, я думаю, поймет и так.
      - Чего тут понимать?
      - Ну, хотя бы мои личные чувства. Я не хочу принимать ничьей стороны.
      Иордана презрительно засмеялась.
      - Я так и знала. Я даже сказала им там в Эйн-Оре, что это напрасная трата времени.
      - Неужели так трудно уважать мои личные чувства?
      - Миссис Фрэмонт, на всем земном шаре вы можете делать свое дело и при этом оставаться нейтральной. Только не здесь. Ехать в Палестину работать и вместе с тем - ни во что не вмешиваться, это, согласитесь, очень странно. Зачем вы тогда вообще приехали?
      Китти сердито спрыгнула с койки.
      - Не ваше собачье дело!
      Раздался свист чайника. Китти сняла его с плиты.
      - Я знаю, зачем вы приехали. Вы хотите заарканить Ари.
      - А вы - нахальная девчонка, и у меня нет никакого желания продолжать этот разговор.
      На Иордану это нисколько не подействовало.
      - Я видела, какими глазами вы на него смотрите.
      - Ну, уж если бы я хотела заполучить Ари, то вас бы я, во всяком случае, не спросила.
      - Пожалуйста, себя вы можете обманывать сколько угодно, но меня вы не обманете. Впрочем, вы ему совершенно не подходите. Вам нет никакого дела до нас.
      Китти отвернулась и зажгла сигарету. Иордана подошла к ней сзади.
      Вот Дафна, это была женщина. Она его понимала. А американка никогда его не поймет.
      Китти резко обернулась.
      - Это что же? Оттого что я не бегаю в шортах, не лазаю по горам, не стреляю из орудий и не сплю в окопах, от этого я уже не женщина? Чем вы, или хотя бы та же статуя, лучше меня? Я прекрасно знаю, в чем дело. Вы меня просто боитесь.
      - Вот это уже совсем смешно.
      - Не вам меня учить, что такое женщина. Вы сами - разве женщина? Вы зазноба какого-то Тарзана и ведете себя, словно только что выскочили из джунглей. Взяли бы расческу и щетку и привели бы себя в порядок.
      Китти прошла мимо Иорданы к шкафу и распахнула дверцу.
      - Подойдите вот, посмотрите. Вот что носит настоящая женщина.
      У Иорданы от злости даже слезы появились в глазах.
      - Впредь, если хотите меня видеть, приходите ко мне в санчасть, - холодно сказала Китти. - Я вам не кибуцница и я дорожу своей личной жизнью.
      Иордана хлопнула дверью с такой силой, что весь коттедж задрожал.
      После вечернего приема Карен пришла к Китти в санчасть и с ходу бросилась в кресло.
      - Привет, - сказала Китти, - как у тебя сегодня дела?
      Карен поймала в воздухе воображаемое коровье вымя и сделала несколько доильных движений.
      - Неуклюжие у меня руки. Не гожусь я в доярки, - сказала она с молодой обидой в голосе. - Китти, а у меня действительно большая беда. Я во что бы то ни стало должна поговорить с тобой.
      - Валяй!
      - Не сейчас. Сейчас у нас занятия в Гадне: надо чинить какие-то венгерские винтовки.
      - Ничего, подождут твои венгерские винтовки. В чем дело?
      - Иона, моя соседка по комнате. Мы только-только успели сдружиться с ней. А теперь она уходит на будущей неделе в Пальмах.
      У Китти екнуло сердце. Господи, много ли пройдет времени, и придет эта Карен и скажет, что сама собирается туда же? Китти отодвинула бумаги.
      - Послушай, Карен. Ты знаешь, о чем я подумала? У нас ведь так не хватает сестер и прочего медицинского персонала... То-есть, я имею в виду - в Пальмахе, а также и в селениях. У тебя большой опыт еще с того времени, когда ты работала с детьми в лагерях для перемещенных лиц, а детей, нуждающихся в уходе, и у нас не мало. Как ты думаешь, не поговорить ли мне с директором Либерманом, чтобы он разрешил тебе работать со мной; ты бы заодно и специальность приобрела.
      - Это было бы прекрасно! - Карен радостно улыбнулась.
      - Очень хорошо. Тогда я попытаюсь освободить тебя от сельскохозяйственных занятий, и тогда ты сразу после школы будешь приходить сюда. Карен задумалась.
      - А как ты думаешь? Честно ли это будет по отношению ко всем остальным?
      - В Америке в таких случаях говорят: двойной выигрыш - одним бездарным фермером меньше, зато одной толковой медсестрой больше.
      - Ой, Китти, я тебе должна признаться. Пожалуйста, не говори об этом начальству, но во всем селе нет хуже меня крестьянки. Мне ужасно хочется стать медсестрой.
      Китти встала, подошла к Карен и обняла девушку за плечи.
      - А как ты смотришь на то, чтобы теперь, когда Иона ушла, ты поселилась со мной?
      Лицо девушки прямо просияло от счастья. Только этого и было нужно Китти.
      Китти просидела у доктора Либермана недолго и тут же побежала рассказать все Карен. Доктор Либерман счел, что первая обязанность Ган-Дафны заключается в том, чтобы всячески поощрять любовь, а не соблюдать какие-то правила. Он решил, что дело нисколько не пострадает, если будет одним фермером меньше, и одной медсестрой больше.
      Расставшись с Карен, она пересекла лужайку и остановилась перед статуей Дафны. У нее было такое чувство, будто она одержала сегодня победу над Дафной. Держа Карен около себя, она сможет помешать ребенку стать дерзкой и злой саброй. Правда, хорошо, когда у человека есть цель в жизни. Однако, если жить исключительно ради этой цели, то можно совершенно потерять женственность. Она нанесла удар Иордане по слабому месту, Китти это хорошо знала. С самого своего рождения Иордана безоговорочно посвятила себя выполнению какой-то миссии и принесла в жертву этой миссии личное счастье, карьеру и даже женственность.
      Иордана не могла соперничать с элегантными женщинами, приезжающими в Палестину из Европы и Америки. Она ненавидела Китти, потому что хотела походить на нее, и Китти это тоже хорошо знала.
      - Китти? - раздался голос в темноте.
      -Да?
      - Я надеюсь, что не напугал вас.
      Это был Ари. Когда он подошел ближе, ее охватило то же чувство беспомощности, которое она всегда испытывала в его присутствии.
      - Мне очень жаль, что я никак не мог прийти раньше. Иордана передала вам привет от меня?
      - Иордана? Да, конечно, - солгала Китти.
      - А как вы с ней вообще уживаетесь?
      - Прекрасно.
      - Я пришел, чтобы предложить вам вот что. Группа пальмаховцев поднимется завтра на гору Табор. Вы не хотели бы пойти с нами? Экскурсия будет очень интересной. Может быть, вы пойдете со мной?
      - С удовольствием пойду.
      Глава 5
      Ари и Китти приехали в кибуц "Бейт-Алоним" - "Дом Дубов", - расположенный у подножья горы Табор, когда только-только рассвело. В этом кибуце как раз и возник Пальмах в годы войны, и здесь-то Ари и обучал бойцов.
      Табор производил какое-то странное впечатление: для горы вроде недостаточно высокий, зато чересчур высокий для холма. Он внезапно вздымался посреди равнины, словно кулак, торчащий из земли.
      Позавтракав в кибуце, Ари положил в рюкзаки продовольствие, фляги, одеяло, взял из склада оружия автоматический пистолет, и они отправились в путь. Ари не стал дожидаться остальных; ему хотелось воспользоваться утренней прохладой для похода. Воздух стоял свежий и бодрящий, и Китти заранее наслаждалась предстоящим ей приключением. Они прошли арабскую деревню Даббурию, расположенную у подножья горы напротив, и начали подниматься по узкой тропинке. Очень скоро перед ними открылся вид на Назарет, расположенный среди холмов на расстоянии всего лишь нескольких километров. Было прохладно, и они шли довольно быстро. Тут только Китти поняла, что первое впечатление было обманчиво: Табор поднимался на высоту в целых шестьсот метров, и день, значит, предстоит не легкий. Даббурия становилась все меньше и меньше, по мере того как они удалялись, и вскоре стала походить на игрушечную деревню.
      Вдруг Ари остановился и внимательно огляделся вокруг.
      - Что такое?
      - Козы. Разве вы не чувствуете? Китти потянула носом.
      - Нет, я ничего не чувствую.
      Глаза у Ари сузились. Он пристально посмотрел вверх, куда вела тропа, затем сворачивала в сторону и совершенно скрывалась из виду.
      - Вероятно, бедуины. Поступило донесение в кибуц. Видно, они все еще здесь. Пошли!
      Когда они дошли до поворота, они увидели с дюжину палаток из козьих шкур, рядом с которыми паслось стадо маленьких черных коз. Два бедуина с винтовками в руках подошли к ним. Ари заговорил с ними по-арабски, затем направился следом за ними к палатке размером побольше, которая принадлежала, по-видимому, шейху. Китти оглянулась вокруг. Бедуины производили удручающее впечатление. Женщины носили мешкообразные черные платья до пят, а грязь лежала на них прямо слоями. Запаха коз она не почувствовала, зато с лихвой чувствовала запах этих женщин. Связки турецких монет свисали со лба и скрывали их лица. Дети кутались в невообразимо грязные лохмотья.
      Седой мужчина вышел из палатки и поздоровался с Ари. Они что-то поговорили между собой, затем Ари шепнул Китти:
      - Нам надо войти к нему в палатку, не то он обидится. Будьте паинькой и кушайте все, что вам подадут. Ничего, отдадите потом, если стошнит.
      В палатке воняло еще даже сильнее, чем на улице. Они уселись на кошме из козьей и овечьей шерсти и обменялись любезностями. Шейх был поражен, когда узнал, что Китти приехала из Америки. У него где-то была фотография Элеоноры Рузвельт.
      Затем подали еду. Китти сунули в руки жирную баранью ляжку и чашку густого отвара с рисом. Китти отведала угощение под пристальным взглядом шейха. Она слабо улыбнулась и кивнула ему в подтверждение того, что яства - в высшей степени вкусные. Затем подали немытые фрукты, а под конец - густой приторно сладкий кофе в чашках, покрытых слоем грязи. Пообедав, бедуины вытерли руки об штаны, а рты рукавом, поговорили еще немного с Ари, пока тот наконец встал и начал прощаться
      Оставив стоянку позади, Китти сделала глубокий и громкий вздох.
      - Очень мне их жаль, - сказала она.
      - И напрасно. Они убеждены, что они самые свободные люди на свете. Разве вы не видели еще школьницей "Песнь пустыни"?
      - Видела, но теперь я знаю, что автор никогда не видел стоянки бедуинов. О чем вы с ними беседовали?
      - Я сказал ему, чтобы они воздержались сегодня ночью от попыток обворовать пальмахников.
      - А еще о чем?
      - Он хотел купить вас. Предлагал шесть верблюдов.
      - Вот старый черт! А что вы ему сказали в ответ?
      Я ему сказал, что за вас можно запросто получить не шесть, а десять верблюдов.
      Ари посмотрел на солнце, которое поднималось все выше. - Сейчас начнется жара. Пожалуй, лучше снять теплую одежду и положить ее в рюкзак.
      Китти осталась в обыкновенных синих шортах, взятых со склада Ган-Дафны.
      О, вы теперь ни дать, ни взять - сабра!
      Они поднимались по тропинке, извивающейся на южном склоне горы Табор. Оба вспотели в лучах палящего солнца. Тропинка то и дело обрывалась, и им приходилось карабкаться по скалам. На самых крутых подъемах Ари поддерживал Китти, и было уже далеко за полдень, когда они миновали знак, указывающий на шестисотметровую высоту.
      Вершина горы Табор образовала обширное круглое плато. С южного края плато открывался вид на всю Ездрелонскую долину. Вид был потрясающий, Китти смотрела на квадратные поля, на зеленые оазисы, раскинувшиеся вокруг еврейских селений, на унылые белые пятна арабских деревень, и все это тянулось вплоть до горы Кармель и дальше - до Средиземного моря. На севере лежало Генисаретское море, так что под ними простиралась Палестина во всей своей шири. Ари показал рукой и Китти увидела в бинокль Эйн-Дор, где царь Саул столкнулся с ведьмой, и лысую вершину горы Гильбоа, где был похоронен Гидеон, и где в битве с филистимлянами пали Саул и Ионафан.
      "Горы Гильбоа! Да не сойдет ни роса, ни дождь на вас, и да не будет на вас полей с плодами; ибо здесь повержен щит сильных, щит Саула...".
      Китти опустила бинокль.
      - Что с вами. Ари? Да вы ударились в лирику!
      - Это все высота. Отсюда все кажется таким далеким. Вон посмотрите туда. Это долина Бет-Шеан. Под курганом Бет-Шеан лежат следы самой древней цивилизации в мире.
      Давид знает обо всем этом гораздо больше, чем я. Таких курганов в Палестине - сотни. Он говорит, что если приняться сейчас за раскопки, то наши нынешние города сами превратятся в руины к тому времени, когда мы эти раскопки доведем до конца. Понимаете, Палестина испокон веков служит как бы мостом для всемирной истории, а вы стоите сейчас на самой середине этого моста.
      Гора Табор была полем сражения с тех самых пор, когда люди изготовляли еще каменные топоры. Древние евреи воевали здесь против римлян, арабы против крестоносцев, когда гора раз пятьдесят переходила из рук в руки. Дебора ударила здесь по канаанеям и сбросила их вниз. Извечное поле сражения... Вы знаете, у нас бытует поговорка: пускай бы Моисей блуждал тогда еще сорок лет, зато нашел бы место поприличнее.
      Они вошли в сосновый лесок, раскинувшийся на плато и усеянный развалинами римских и византийских времен, периода крестоносцев и арабов: всюду валялись черепки и куски мозаики, остатки стен, просто камни.
      На том месте, где, согласно Евангелию, произошло преображение Христа и где Иисус разговаривал с Моисеем и пророком Ильей, стояли две часовни: одна греческо-православная, а другая - римско-католическая.
      По ту сторону рощи находилось самое высокое место горы Табор, где стояли развалины двух крепостей: крестоносцев и сарацинов. Они с трудом прокладывали себе путь по развалинам, а под конец добрались к восточной крепостной стене, нависшей на самом краю горы. Эту стену называли "Стеной восточных ветров". Отсюда открывался вид на все Генисаретское море и на Хаттинские отроги, где курд Саладин разбил крестоносцев.
      Пока они стояли на крепостной стене, и ветер трепал волосы Китти, становилось снова прохладно. Целый час они просидели с Ари на стене, и он показывал рукой на все новые и новые библейские места.
      Потом они вернулись к краю рощи, где начинались крепости, и снова оделись потеплее. Ари расстелил одеяла, Китти легла и, устало потягиваясь, сказала счастливым голосом:
      - Какой это был чудный день, Ари! Правда, теперь все тело будет целую неделю болеть.
      Ари лежал, опершись на локоть, и смотрел на нее. Он снова почувствовал страстное влечение к ней, но не подавал виду.
      Когда начало темнеть, стали приходить остальные пальмахники группами по три, по четыре и по пять человек. Тут были и смуглые восточные типы, совсем темнокожие африканцы, и блондины; было много девушек, большинство стройные, с высокой грудью. Были сабры с огромными усами и дерзким видом. Это был настоящий слет. В целях конспирации пальмахники проходили обучение в разных кибуцах маленькими группами. Теперь они могли повидаться со своими друзьями, односельчанами, девушками. То и дело раздавались восхищенные восклицания, звонкие поцелуи; они хлопали друг другу по плечу, устраивали дружескую возню. Это были полные энергии молодые люди, которым либо еще не исполнилось, либо только что минуло двадцать.
      Прослышав, что придет и Китти, явились также Иоав Яркони и Зеев Гильбоа, чему Китти была ужасно рада.
      Пришли и Давид с Иорданой; Иордана злилась, что Давид уделяет столько внимания Китти, но чтобы не вызвать ссоры, она не подавала виду.
      Когда совсем стемнело, на вершине горы собралось человек двести молодых пальмахников. У крепостной стены вырыли яму для костра, а некоторые из ребят натаскали хвороста и сучьев на всю ночь. Три бараньих туши насадили на вертелы на ужин. Когда солнце совсем зашло, костер запылал сразу со всех сторон, тут же пристроили вертелы, а ребята образовали огромный круг у костра. Китти, в качестве гостя, пришлось занять почетное место рядом с Иоавом, Зеевом и Ари.
      Вскоре на вершине горы Табор зазвучали песни. Это были те же песни, которые Китти не раз слышала в Ган-Дафне.
      В них говорилось о чудо-брызгалках, возродивших страну; о красоте Галилеи и Иудеи, о волшебной прелести Негева. Они пели полные огня походные песни старых Стражей, Хаганы и Пальмаха. В одной песне говорилось, что царь Давид по-прежнему жив и шествует по Израилю.
      Иоав сидел, скрестив под собой ноги, а перед ним был барабан. Это был самодельный инструмент, обтянутый козьей шкурой. Кончиками пальцев, а то и кулаками он отбивал такт, в то время как другой пальмахник исполнял на самодельной флейте какую-то древнюю еврейскую мелодию. Несколько девушек, приехавших из стран Востока, исполняли танец в той медленной, покачивающей и чувственной манере, в какой такие танцы исполнялись, верно, еще во дворце царя Соломона.
      С каждой новой песней, с каждым новым танцем, атмосфера накалялась.
      - Иордана! - крикнул кто-то. - Пусть спляшет Иордана.
      Иордана вышла в круг, встреченная радостными возгласами. Аккордеон заиграл народный венгерский танец, все захлопали в ладоши, и Иордана понеслась по кругу, выбирая то одного, то другого парня для дикого чардаша. Один за другим парни валились с ног, а Иордана, с развевающейся на фоне пылающего огня красной гривой все неслась по кругу. Аккордеон играл все быстрее, все быстрее хлопали зрители, пока Иордана не остановилась в изнеможении.
      Теперь в круг вошли человек шесть пальмахников и начали танцевать "хору" танец еврейских крестьян. Круг "хоры" становился все шире, пока не встали все, образовав еще один внешний круг. Иоав и Ари потянули и Китти в круг. Круг двигался сначала в одну сторону, затем останавливался, затем внезапно менял направление.
      Они пели и плясали уже добрых четыре часа, но ничто не указывало, что они хоть сколько-нибудь устали. Давид и Иордана незаметно ушли в сторону крепости сарацинов, переходили из одного помещения в другое, и вскоре звуки песен и барабана к ним почти совсем перестали доходить. Они нашли маленький чулан в Стене восточных ветров, где слышалось только завывание ветра из Ездрелонской долины. Давид расстелил одеяло на полу и они упали в объятия друг друга.
      - Давид! Давид! - дрожащим от возбуждения голосом шептала Иордана. - Я так безумно тебя люблю!
      Ветер стих на мгновение, и снова до них донеслись звуки бешеной музыки.
      - Давид... Давид... Давид... - стонала она в забытьи все снова и снова, пока он покрывал поцелуями ее шею. Давид так же исступленно повторял ее имя.
      Его руки жадно тянулись к ее юному телу, Иордана сбросила с себя одежду и они еще теснее прижались друг к другу, сливаясь воедино.
      Долго Иордана лежала потом неподвижно в его объятиях. Его пальцы нежно гладили ее губы, глаза, волосы.
      - Иордана, любовь моя!
      - "Я нарцисс Саронский, лилия долин!.. - шептала она. - Вот зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей".
      Стало до того тихо, что каждый слышал прерывистое дыхание и даже сердцебиение другого.
      - "Ловите нам лисиц, лисенят, которые портят виноградники, а виноградники наши в цвете. Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему". О, Давид, ... говори же, говори.
      Давид прикоснулся губами к ее уху и шепнул: "О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими... Как лента алая губы твои...".
      Она дотронулась до его руки, лежавшей на ее груди, и он поцеловал ее грудь... "Два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями...".
      Он поцеловал ее в губы... "Уста твои как отличное вино. Оно течет прямо к другу моему, услаждает уста утомленных".
      Тесно прижавшись друг к другу, Давид и Иордана погрузились в сон, полный блаженства.
      В четыре часа утра подали баранов и горячий арабский кофе. Первый кусок преподнесли Китти. Песни и пляски несколько стихли; многие парни и девушки лежали обнявшись. Баранина была очень вкусная.
      Иоав продолжал бить в барабан, а флейта позади него наигрывала напев столь же древний, как и сама эта страна. Одна из девушек, родом из далекого Йемена, пела таинственным и грустным голосом, таким характерным для евреев, песню, взятую прямо из Библии. Ее таинственный голос пел псалм царя Давида.