В глубине небольшого зала, на низкой сцене, репетировал состав рок-группы: две гитары, ударник…
…а за электроорганом сидел кудрявый седой человек с маслянистыми черными глазами. Это и был пианист первого состава Сокольникова Илья Менделев. По возрасту он сильно отличался от своих партнеров – тем было не более тридцати. Тем не менее Менделев с увлечением и азартом пел вместе с ними какую-то песню. Слов было почти не разобрать из-за невероятно громкого звука.
Сева с Ганичевым уселись в последнем ряду.
– Менделев, видите? – прокричал Сева на ухо Ганичеву.
Тот кивнул. Он узнал Менделева сразу.
– Вы тоже с ними играете? – крикнул Ганичев Севе.
– Бывает!
– А Алексей Дмитрич?
– Он не знает. Он эту музыку не уважает!
– А вам самому что больше нравится?
Сева подумал.
– Понимаете, там – дело. А здесь – для души…
Песня закончилась мощным электроаккордом.
– Сева! Давай сюда! Нужно попробовать, – позвал гитарист.
Сева взошел на сцену и принялся репетировать дуэт с гитаристом.
Менделев, потянувшись, вышел из-за электрооргана. Он был в свободном свитере, волосы падали на плечи.
Ганичев не спеша пошел по проходу к сцене. Менделев, почувствовав на себе его взгляд, остановился.
Сева с гитаристом играли, обрывали игру, начинали сначала. В аккомпанемент включилась бас-гитара.
– Илья Захарыч, я к вам, – сказал Ганичев, подойдя.
Менделев посмотрел на него со сцены и вдруг расцвел в улыбке.
– Юрик! Ты что здесь делаешь?
Он спрыгнул вниз и горячо обнял Ганичева. Тот был тронут.
– Думал, что вы меня не узнаете…
– Да ты такой же! Не ожидал тебя здесь встретить!
– Это я не ожидал вас здесь встретить, – с едва уловимым укором проговорил Ганичев.
Менделев сделал вид, что не понял намека. Он взял Ганичева под руку и увлек в глубь зала.
– Почему же? Это наша молодость, помнишь? «Вулкан»! Сколько мы здесь пота пролили, слез… Лучшие годы, Юрик!
– Значит, вспоминаете молодость? – съехидничал Ганичев.
Менделев огорченно посмотрел на него.
– Зачем язвишь? Нравится мне это.
– Да как вам может это нравиться?! – вскипел Ганичев. – Это же мусор!
Менделев потемнел.
– Вот что, Юрик. Говори, зачем пришел.
– Алексей Дмитрич вас приглашает на джем, – он протянул билет.
Менделев присвистнул.
– Вспомнил-таки старого Менделя! А он таки не думает, что Менделю уже не хочется трясти стариной? Юрик, я отдал джазу молодость, ты знаешь, но старость я ему не отдам. Меня греет это…
Он кивнул в сторону сцены, где пели молодые.
– Простите, Илья Захарыч, но это примитив. Разве это можно сравнить с Армстронгом? Бейси? Дюком?
– Зачем сравнивать? Ты «Битлз» слышал? – спросил Менделев.
– Ну слышал…
– Считай, как хочешь. Может, это и примитив, – завелся Менделев. – Только этот примитив в тысячу раз живее той дохлятины, которую уже двадцать лет играет Леха!
– Так ему и передать?! – крикнул Ганичев.
– Так и передай!
– И Дюк – дохлятина?
– Нет, Дюк – не дохлятина. Дюк – классика. Но он уже свое сделал, сделал! Нужно дальше идти! А вы будете еще сто лет повторять Дюка!
– Это лучше, чем играть всякую муру!
– Муру?! Что ты понимаешь? Ты музыкант?!
Ребята на сцене давно остановились и кто с улыбкой, кто с тревогою всматривались в зал, где два немолодых человека, казалось, готовы были подраться.
– Илья, чего у вас там? – спросил гитарист.
Вместо ответа Менделев бросился к сцене, вспрыгнул на нее, обернулся к Ганичеву:
– У тебя есть две минуты? Слушай!.. Ребятки, сделаем для этого пенька «Йестердей».
Он сел на клавишные, ребята взяли аккорд и запели известную песню «Битлз» – грустную и мелодичную. Ганичев уселся, стал слушать. Музыка умиротворила его.
Он смотрел на сцену и видел на ней других музыкантов, которые репетировали здесь четверть века назад, горячились, спорили о музыке. Сквозь песню «Битлз», казалось, доносились обрывки тех споров.
– Нельзя вечно играть Цфасмана! Нужно идти вперед, – говорил трубач.
– Авангард публика не поймет…
– При чем здесь авангард? Мы заторчали на диксиленде. Давайте попробуем «боп»…
– Боп-боп-боп-боп-боп… – разнеслось, точно эхо.
– Рок-рок-рок…
Песня кончилась.
– Ну что, разве это не музыка? – спросил Менделев.
– Старую собаку не научишь новым фокусам, – грустно улыбнулся Ганичев.
На танцевальной площадке грохотала музыка, переливались цветные огни, было полутемно. Молодые люди плясали.
Ганичев пробирался от дверей к эстраде, где играл небольшой состав. Среди музыкантов выделялся тучный немолодой саксофонист. Он стоял в центре и дул в саксофон. С него лил пот.
К микрофону вышла певица.
– Белый танец, – объявила она и запела медленную мелодию.
Не успел Ганичев опомниться, как к нему подошла маленькая девушка в брюках и, сделав книксен, пригласила танцевать. Ганичев страшно смутился, сделал даже попытку убежать, но взял себя в руки и принял приглашение.
Неуверенно ступая и глядя куда-то в сторону, он начал танец. Видно было, что он не танцевал уже тысячу лет.
– Я вас здесь раньше не видела. – сказала девушка, положив голову ему на плечо.
– Да… я обычно… в других местах, – в панике бормотал Ганичев.
– В «Пятилетке»? – спросила она деловито. – Там грубо.
– Нет, я в клубе завода «Вулкан».
Девушка подняла голову и удивленно посмотрела на него.
– Там одни хипари.
– Я тоже хипарь. Внутри, – улыбнулся Ганичев.
Он осмелел. Его движения приобрели целенаправленность: он увлекал партнершу к эстраде.
Танец кончился. Ганичев с сожалением посмотрел на девушку. Ансамбль вдруг заиграл старый рок-н-ролл, прекрасно известный Ганичеву по пятидесятым годам. Певица запела на английском.
– Вы рок-н-ролл умеете? – с сомнением спросила девушка.
– Да я танцевал это, когда вас на свете не было! – притворно возмутился Ганичев.
Он ухватил девушку за руку и вдруг начал выделывать ногами бог знает что. Партнерша со смехом включилась. Публика образовала круг перед эстрадой. Все перестали танцевать, только смотрели на Ганичева и подхлопывали в такт. Музыканты тоже старались, увидев настоящий рок-н-ролл. Ганичев кутил партнершу, вертелся сам, пиджак у него расстегнулся, волосы растрепались. С последним аккордом Ганичев подхватил девушку на руки да так и замер с нею.
Раздался гром аплодисментов. Девушка чмокнула Ганичева в щеку. Тяжело дыша, он опустил ее на пол.
– Надо же! – сказала она с уважением.
– Приз за лучшее исполнение рок-н-ролла вручается… – певица вынула откуда-то коробку мармелада и поманила Ганичева к себе.
– Как ваша фамилия?
Ганичев тихо назвал себя.
– …Юрию Ганичеву с партнершей! – закончила певица.
Ганичев принял коробку и галантно вручил ее девушке.
Саксофонист сошел с эстрады, подошел к Ганичеву.
– Здравствуй, Юрик! Думаю, кто это так лихо пляшет. Совсем по-нашему… Молоток!
– Здравствуйте. – сказал Ганичев, пожимая ему руку.
Девушка уже ела мармелад, поглядывая на Ганичева с любовью.
Саксофонист Герасимов и Ганичев, пользуясь перерывом, сидели в буфете и пили пиво. Девушка сидела тут же со своею коробкою мармелада и пила пепси-колу, прислушиваясь к разговору мужчин.
– Поболтался в Тульской филармонии, потом в Сибири, – рассказывал Герасимов, – работы нет, джаз не покупают… А раз нет работы, то и звука нет. Нет игры. Я уже лет пять не музыкант, а лабух.
– Ешьте мармелад, – предложила девушка.
Герасимов посмотрел на нее с удивлением, но мармелад взял.
– Да, честно сказать, из нашей компании только Леха и Боря джаз понимали. А мы так – попали в струю… Я Бориса несколько лет назад встречал. Посидели с ним у него на кухне, потом он мне сыграл. Идеи у него колоссальные, никому не снилось. А слушать кто будет?
– Адрес его знаешь? – спросил Ганичев.
– Записан… – Герасимов достал записную книжку, раскрыл и положил перед Ганичевым.
Ганичев списал адрес.
– А Леху мы просто предали, – сказал Герасимов, пряча книжку. – Сейчас даже на глаза ему стыдно показаться… Да не хочу я мармелада! – вдруг вскричал он, заметив, что девушка снова подсовывает ему коробку.
Девушка испугалась.
– Дядя шутит, – мрачно прокомментировал Ганичев. – Эх вы! – вздохнул он. – Мы же вашими руками, вашими губами играли! Вы для нас были… ну как не знаю кто. Свет в окошке. Своя команда. Мы за вас были готовы в огонь и в воду… Если бы я играть умел! Может, я двадцать лет ждал, что вы вернетесь… – закончил он, опустив голову.
Герасимов тяжело сопел. Девушка растерянно переводила взгляд с одного на другого.
Подошел музыкант из ансамбля.
– Геннадий Петрович, время! – он постучал по часам.
Герасимов тяжело поднялся.
– Извини, – сказал он, пожимая Ганичеву плечо.
– Ну я пойду… – с сочувствием проговорила девушка.
Она не знала – брать ей мармелад или нет. Потом решилась, взяла.
Ганичев сидел, обхватив голову руками. Из зала донеслась музыка. Это было вечно: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»
Джазовый теплоход был уже где-то среди сплошных льдов, едва пробирался между ними – заиндевелый, покрытый льдом, – и на палубе его не было ни души.
В полной тишине было слышно, как трутся о борт льдины.
Один среди бескрайних просторов.
Сокольников был в ярости.
– Ты меня жалел, да? А я не нуждаюсь! Я правду люблю. Мендель рок лабает – вот правда! Почему я должен об этом от других узнавать?
– Извините, Алексей Дмитрич, – виновато оправдывался Ганичев.
Разговор происходил в фойе Дворца культуры, где происходил очередной концерт фестиваля.
– Извините… – проворчал Сокольников. – А что остальные?
– Ну Баня, вы знаете, книжки пишет. Кротов… грузчиком в гастрономе…
– Что? Вот это? – Сокольников щелкнул себя по кадыку.
Ганичев уныло кивнул.
– Идиот!
– Гена Герасимов на танцах играет в Мурино…
– Та-ак… Господи боже мой! А как петушились! Говорил им – выживем только вместе… Не хочу я их видеть!
– Да они и сами не очень-то, – признался Ганичев.
– Что-о? – обиделся Сокольников.
– Стыдно им, Алексей Дмитрич.
– Правильно. И должно быть стыдно.
Прозвенел звонок.
– Пойдем послушаем. Интересные ребята, – сказал Сокольников. – Главное, молодые.
На сцену вышел ансамбль молодых джазистов. Ведущий объявил:
– Выступает ансамбль Константина Дюбенко.
Музыканты заиграли.
Сокольников и Ганичев слушали в ложе.
– Пианист консерваторию кончил, представляешь? – с некоторой завистью сказал Сокольников, оборачиваясь к Ганичеву. – Боря бы видел! Он все страдал, что нам образования не хватает.
Молодые играли легко, технично, азартно.
Дверь открыл юноша лет восемнадцати – высокий, стройный, с пробивающимися черными усиками.
– Это квартира Решминых? – спросил Ганичев.
– Да.
– Простите, я старый приятель Бориса Игоревича…
– Проходите, – без улыбки кивнул юноша.
Ганичев зашел в прихожую небольшой двухкомнатной квартиры. Протянул руку юноше.
– Ганичев.
– Борис.
– Сын?
Юноша кивнул все так же сдержанно.
– Мог бы я видеть его жену?
– Мама! – позвал Борис.
– Значит, вы тоже Борис… – задумчиво сказал Ганичев.
Он раскрыл портфель и достал оттуда букетик цветов.
Из кухни показалась женщина с нервным лицом. Она настороженно посмотрела на гостя.
– Здравствуйте. Я из джаз-клуба, – Ганичев протянул ей букетик.
Она не торопилась брать.
– У нас проходит джазовый фестиваль… – продолжал он, держа букетик в вытянутой руке.
– Спасибо, – холодно кивнула она, взяла цветы и тут же отдала их сыну.
Борис ушел с цветами в кухню…
– Мы хотели… – Ганичев замялся.
– Хотели пригласить? Я угадала? – язвительно проговорила она. – Нужно было думать раньше! Может быть, всего этого и не случилось бы! Вы забыли о нем!
Сын снова появился в прихожей.
– Мама… – успокаивающе обратился он к матери. – Проходите, пожалуйста, в комнату…
Ганичев зашел.
На самом видном месте висела большая фотография Бориса Решмина, играющего на трубе.
Ганичев скорбно покачал головой.
– Борис был прекрасным музыкантом…
– Хватились! – воскликнула она. – Где вы раньше были? Вы же его знали! При его гордости, впечатлительности, мнительности… Он не хотел навязываться, а вы не звали. Он никому не был нужен!
– Мама, он преподавал, – мягко заметил сын.
– Оставь! Он максималист, это не могло его удовлетворить. Вы погубили его! – бросила она Ганичеву.
– Я… я не знал всего… – Ганичев прижал руки к груди.
– Зачем вы пришли? – она впилась в него взглядом.
– Мне поручили пригласить…
– Его не вернуть!.. Столько лет, столько лет! – она зарыдала.
Ганичев помог сыну усадить ее на диван. Сын сделал знак Ганичеву, чтобы тот молчал. Он принес воды из кухни и дал матери. Она отпила глоток.
– Боря дорог нам, – пробормотал Ганичев.
– Понимаю. Его вы пригласить не можете, – сказала она, сделав особое ударение на слове «его».
Ганичев вынул билет, положил на стол.
– Собирается старый состав Сокольникова…
Молодой Решмин встрепенулся, бросил взгляд на мать, потом на билет.
– И без него. Кто бы мог подумать! Нет, я не верю! – она снова заплакала.
– Простите, – Ганичев мялся, не решаясь задать последний вопрос, но уйти так тоже не мог. – Я знаю, что вы продали его трубу. Зачем вы это сделали?
Сын сделал страдальческое лицо. Незаметно от матери он пытался показать Ганичеву, что говорить об этом не нужно.
– Ах, вам это известно? – холодно отреагировала она, вскинув голову. – Это лично мое дело!
– Да, конечно… И все же… – с сомнением сказал Ганичев.
– Я не могла на нее смотреть! Она мне мешала, мешала, мешала! Она – это он! Сначала я надеялась, что он вернется. Но теперь это прошло. Надежды нет.
– Вернется? – ошеломленно спросил Ганичев. – Он ведь… умер…
– Умер?! – вскрикнула она. – Боря умер?!
– Кто вам сказал? – испуганно спросил сын.
– Да вы… Труба… – Ганичев смешался. – Человек, которому вы продали трубу. Он сказал, что купил у вдовы, – наконец объяснил он.
– О господи! – она уронила руки. – Как вы меня напугали! Я его обманула. Мне не хотелось говорить, что Борис ушел.
– Значит… он жив? – Ганичев почти лишился чувств.
– Конечно, жив. Прекрасно жив, – сказала она со злостью. – Мы расстались в прошлом году. Я готова была бедствовать с непризнанным музыкантом, но с признанным дельцом…
– Мама, это не так! – воскликнул младший Решмин.
– Так, – спокойно кивнула она.
Ганичев раскланялся.
Он вышел на лестничную площадку. Сын Решмина шел за ним.
– Я вас провожу… Не слушайте ее, она сгоряча… – он торопился сказать. – У них все сложно. Отец три раза уходил, потом возвращался, а сейчас она трубу продала… Она сама простить себе не может! Он же для нее гениальный музыкант. Понимаете? Чем хуже, тем лучше, понимаете?..
– А ты играешь? – спросил Ганичев.
– Играю. Мать не знает. Хватит ей одного музыканта, – усмехнулся Борис. – Трубу она зря продала. Ничего, купим!
Они пожали друг другу руки.
Джазовый теплоход попал в шторм. Верхнюю палубу заливало водой, но музыканты играли – мокрые, веселые – играли с бешеным азартом, выплевывая из труб фонтаны воды.
Ганичев потерянно брел по городу, направляясь к кафе, где должен был состояться заключительный джем-сейшн джазового фестиваля. Он не знал, что ему делать.
У самых дверей «стекляшки» его окликнули:
– Юрик!
Он обернулся. Перед ним стоял писатель Банькович с футляром контрабаса. Банькович улыбался ему, как доброму знакомому.
– А-а… Это вы… – сказал Ганичев вяло.
– Я! Я! Я пришел! – воскликнул Баня, удивляясь самому себе. – Вы видите – я пришел!
– И напрасно, – сказал Ганичев.
– Что? – удивленно вскинул брови писатель.
– Нет, ничего…
И тут с противоположной стороны улицы раздался пронзительный крик:
– Баня!!!
Банькович оглянулся. К нему спешили Кротов и Люси. Они были при полном параде – причесанные, отутюженные. Они светились.
– Подержите контрабас, – Баня сунул инструмент Ганичеву, и через секунду они уже сжимали друг друга в объятиях – все трое.
Ганичев стоял, печально глядя на эту встречу, которую он подготовил, и не чувствуя никакой радости. Стоял, как двадцать лет назад, на посту у Баниного контрабаса.
Внезапно возник Герасимов с футляром саксофона. Снова объятия, поцелуи, смех…
– Мальчики, мальчики… – повторяла Люси, вытирая платочком слезы.
– Люси, ты совсем не изменилась, – пробормотал писатель, что было явной, но простительной ложью.
– Мужики, требуется банджо, – сказал Кротов. – Мое в ремонте.
– А что, тряхнем стариной! – воскликнул Баня.
– Есть ли, чем трясти… – с сомнением заметил Герасимов.
Менделев появился незаметно за спиною Бани – в кроссовках, в легкой молодежной курточке, с длинными седыми волосами. Вдруг раздался его печальный вопрос:
– Я сюда попал или я не сюда попал?
– Мендель! – Кротов стукнул его в грудь и бросился на шею.
– Ай да Илья! Посмотрите на него! – смеялась и плакала Люси.
– Юрик, вы Бориса нашли? – вдруг спросил Баня.
Все разом смолкли, посмотрели на Ганичева. Тот неуверенно переминался у контрабаса.
– Он в командировке, – сказал Ганичев, отводя глаза.
– Э-эх! – воскликнул Кротов.
– Без Бори не сыграть, – сказал Герасимов. – Обидно.
– Мендель, ты не можешь достать банджо? – спросил Кротов.
– Раз плюнуть, Витек. Только зачем?
– Играть буду.
– Вытяни вперед руки. Так. Закрой глаза, – скомандовал Менделев. Кротов выполнил команды. – Видите? Типичный тремор, – указал он трясущиеся пальцы Кротова.
– Сам ты тремор! – закричал Кротов.
– Попрошу без намеков, – сказал Менделев.
Они рассмеялись, пошли ко входу в кафе, на ходу доставая билеты. Ганичев нес за ним контрабас.
В фойе уже было полно народу, новые гости входили с улицы. Многие были с инструментами. Торговал буфет. По стенам висели газеты и информационные бюллетени джаз-клуба, возле них толпились, читали. То там, то здесь вспыхивали дружеские приветствия.
Музыканты первого состава Сокольникова вошли кучно, робея – как-никак они не показывались в этом мире уже давно. Посматривали по сторонам, волновались, наблюдая родное, но почти забытое. Их никто не узнавал.
Люси уселась за столик у буфета, куда подвел всех Ганичев. Он понял их состояние, старался помочь.
– Располагайтесь… Пожалуйста.
Рядом с Люси уселся Баня. Остальные продолжали стоять, оглядываясь по сторонам.
– Я сейчас, – сказал Ганичев.
Он отправился искать Сокольникова. Прошел через людное фойе, вошел в зал, где заканчивали накрывать столы. В глубине зала виднелась низкая эстрада с микрофонами и аппаратурой. Там готовились к джему музыканты, среди них – Сокольников.
Ганичев подошел к нему.
– Алексей Дмитрич!
– Ну? – строго обернулся к нему Сокольников.
– Все пришли. Как один, – доложил Ганичев.
– Пришли?!
У Сокольникова гора с плеч свалилась. Все эти дни он думал о том, придут или не придут на его зов бывшие музыканты, мучался этим – и вот пришли!
– Молодец, Юрик! – он обнял Ганичева в порыве чувств, но тут же взял себя в руки. – Ну, я их помариную! Пускай потомятся.
– Алексей Дмитрич… – развел руками Ганичев.
– Людей надо воспитывать. У вдовы был?
– Был.
– Придет?
– Не знаю… – замялся Ганичев.
Но тут Сокольникова отвлекли, он пошел настраивать аппаратуру, а Ганичев возвратился в фойе.
Рядом со стойкой буфета расчехляли инструменты трое: трубач, кларнетист, тромбонист. Начали пробовать звук, подстраиваясь друг к другу. Толпа расступилась полукругом, поняв, что они собираются играть.
– Банджо есть? – крикнул трубач в толпу.
– Есть! – сорвался с места Кротов.
– Сиди! – цыкнула на него Люси, но поздно. Кротов выскочил к музыкантам.
– Я сыграю!
– А инструмент?
– Мендель, я же просил тебя! – в отчаянии крикнул Кротов.
И тут же, откуда ни возьмись, появился сияющий Менделев с банджо на вытянутых руках.
– Помни про тремор, – шепнул он Кротову.
– Иди ты!
– «Олл оф ми» знаешь? – спросил трубач Кротова.
– Ну!
– Поехали.
Они заиграли. Кротов старался. Он побледнел, закусил губу.
Люси в волнении смотрела на мужа. Да и все «бывшие» волновались, как бы оценивая свои собственные возможности: смогут ли сыграть сегодня.
В толпе перешептывались любители.
– Кто это на банджо?
– Первый раз вижу.
– Мальчишки! – бросил кто-то. – Это же Витя Кротов.
– Да ты что! Кротов давно сгинул.
– Кротов это, факт. Послушай звук.
Началась импровизация тромбона. Трубач отнял инструмент от губ, шепнул Кротову:
– Лажаешь, старичок.
– Сейчас, сейчас… – у Кротова пот выступил на лбу. Он играл, мучительно вспоминая прошлое.
– Вот так лучше, – сказал трубач.
Ганичев, поначалу наблюдавший за Кротовым с тревогой, улыбнулся с облегчением. Понял: музыка в пальцах осталась.
Из зала вышел распорядитель.
– Стоп! Стоп! Что за самодеятельность? – накинулся он на музыкантов. – Наиграетесь. Целая ночь впереди. Прошу всех в зал! Занимайте места согласно билетам!
Публика повалила в зал.
Гостей встречал приветственным маршем диксиленд Сокольникова на эстраде.
Ганичев усадил «бывших». Им достались места за предпоследним от эстрады столиком.
Закончив марш, Сокольников со своими музыкантами занял место за ближайшим к эстраде столиком. Назад он демонстративно не смотрел.
– Юрик, вы сказали Леше, что мы пришли? – обеспокоенно спросил Баня.
Ганичев поежился. Ему не хотелось никого огорчать.
– Да… То есть нет. Он еще не знает.
– Хоть бы башку повернул! – сказал Кротов.
– Генерал… – заметил Герасимов.
– Леха! Сокольников! – крикнул Кротов, но его крик утонул в общем шуме.
– Не надо кричать. Он прекрасно все видел, – тонко улыбнулся Менделев.
Вокруг рассаживались, произносили первые тосты…
На эстраду взошел распорядитель.
– Начинаем наш традиционный джем-сейшн, посвященный закрытию фестиваля «Осенние ритмы». Первое слово Костюшкину… Он вчера саксофон новый купил… Миша, давай! Сам скажешь, с кем будешь играть.
– Миша, со мной! – крикнул кто-то.
На эстраду поднялся Костюшкин с саксофоном. Подошел к микрофону и, вглядываясь в зал, принялся выбирать себе партнеров.
Он называл их, и они выходили на эстраду с инструментами.
Джем начался!
Чувствовалось, что все друг друга хорошо и давно знают – со всеми слабостями и недостатками. После импровизаций хлопали, свистели, обменивались одобрительными возгласами. Кто-то сидел, погрузившись в свои думы. Давно не видевшиеся друзья разговаривали, отрешившись от всего. Жены и возлюбленные музыкантов были активны, чокались, смеялись, звали кого-то…
Ганичев незаметно куда-то исчез, оставив гостей одних.
А на эстраде была непрекращающаяся музыка. Одна тема сменяла другую, выходили новые музыканты, менялись составы, стили, направления.
«Бывшие» тоже узнавали старых коллег. За их столиком то и дело вспыхивало:
– Смотри, это же Мысовский!
– А это кто? Знакомое лицо.
– Канунников, ей-богу!
Однако постепенно, по мере нарастания экспрессии концерта, гости становились сумрачнее. Они явно чувствовали себя не в своей тарелке. Точнее всех выразил общее настроение Банькович:
– В чужом пиру похмелье.
– Точно! – сказал Кротов. – Сидим как дураки.
– Надо пойти и сказать Леше, что мы тут, – предложила Люси.
Идти никто не хотел – побаивались.
– Мендель, пойди! – сказал Кротов.
– Вы шутите, – печально улыбнулся Менделев. – Леша спросит: «Где ты играешь, Мендель?» И что скажет Мендель? Что он играет с подростками рок-н-ролл?
На эстраде появился ансамбль Голощекина.
– Додик, смотри! – воскликнул Кротов.
– Олежка, пойди ты. Ты самый солидный, – сказала Люси Бане.
– Почему мы вообще должны подходить первыми? Он нас пригласил! Он хозяин! Это бестактно, в конце концов! – возмутился тот.
Сокольников по-прежнему не поворачивал головы. Казалось, он затылком чувствовал, что происходит за его спиной в другом конце зала.
Дотоле немногословный Герасимов утер салфеткой губы.
– Спасибо, ребята. Рад был всех повидать. Мне далеко ехать.
– А сыграть?! – взвился Кротов.
– Витя, оставь фантазии. Ты же видишь. Он не хочет нас замечать.
Кротов затравленно оглянулся по сторонам.
– Где этот Юрик?!
Ганичева не было видно.
– Сядь! – заорал Кротов Герасимову так, что за соседними столиками удивленно обернулись на них.
Кротов вскочил со стула и решительно направился к эстраде. Остальные, затаив дыхание, наблюдали за ним.
Кротов подошел к Сокольникову, наклонился и что-то сказал. И вдруг они увидели, как поднялся Алексей Дмитрич, как обнял и расцеловал Кротова, как они, смеясь, принялись хлопать друг друга по спинам.
Голощекин приветственно помахал им со сцены.
– Уфф! – вздохнул Баня.
Люси промокнула глаза платком.
А Ганичев в это время находился в фойе, у стойки буфета, куда он сбежал, чтобы не присутствовать при этой драме. Сюда доносилась музыка из зала. Ганичев сидел перед рюмкой коньяка, глубоко задумавшись.
Он выпил коньяк, придвинул рюмку буфетчице.
– Повторите, пожалуйста.
– Юрик, да чего стряслось-то? На тебе лица нет, – сказала буфетчица.
Ансамбль Голощекина продолжал играть. Как всегда, элегантный, в синем костюме с золотыми пуговицами, Голощекин импровизировал на флюгельгорне. Он увидел, как в конце зала Сокольников обнимается со своими музыкантами, как Сокольников усаживается к ним за столик.
Голощекин взял скрипку и заиграл медленную блюзовую тему. Скрипка рыдала.
Под стать было настроение за гостевым столиком. После объятий, смеха, приветствий и первых расспросов здесь воцарился траур: Сокольников сказал о смерти Бориса. Они молчали, не чокаясь, выпили и теперь сидели, думая каждый о своем, пока рыдала скрипка.
Сокольников встал и направился к распорядителю вечера.
Тот в углу вел переговоры с официанткой, проверяя счет.
– Саша, я сегодня играю старым составом, – сказал Сокольников.
– Вот это дело! – обрадовался тот. – Сюрприз. А я смотрю – они или не они?
– Они, – кивнул Сокольников. – Все, кроме Бориса. Мы хотим сыграть в его память.
Распорядитель оторвался от денег, вытаращил глаза.
– В чью память?
– Решмина.
– С чего ты решил, что он умер? Я его позавчера видел…
– Где?! – оторопел Сокольников.
Ганичев пытался объяснить буфетчице ситуацию.
– Понимаете, Фаина Петровна, мы думали, что он умер, а он не умер…
– Так радоваться надо!
– Так-то оно так… – вздохнул Ганичев.
Из зала выскочил разъяренный Сокольников. Увидев Ганичева, зарычал и бросился к нему.
– Ты знал?! Знал?!
Ганичев поспешно сполз с высокого табурета и бросился наутек.
Они бежали по длинному пустому коридору. Сокольников, нагоняя, пытался ударить Ганичева ногой по заду, но промахивался.
– Я тебе покажу! Лгун!..
– Алексей Дмитрич! – пищал Ганичев.
– Я тебе покажу, как живых людей хоронить!
А джазовый теплоход плыл уже по ослепительному горному озеру с чистой прозрачной водой, в которой отражались снеговые пики гор. На палубе музыканты в строгих костюмах играли что-то торжественное.
Лица у всех были серьезны и немного печальны.
Здесь был весь состав Сокольникова, включая трубача.
Поговорив со швейцаром у входа в ресторанный зал, Сокольников двинулся к свободному столику у окна. Ганичев последовал за ним. Весь его облик говорил о том, что ему страшно не хочется участвовать в этом деле.
Сокольников сел, развернул меню.
– Ты только не вякай, – предупредил он Ганичева.
В дверях кухни показался официант средних лет.
– Он, – шепнул Ганичев.
– Вижу.
Решмин привычно двинулся к столику, но за несколько метров замедлил шаг: он узнал бывших друзей. Однако, взяв себя в руки, профессионально подобрался и подошел к ним.
– Я вас слушаю.
Сокольников смерил его взглядом. Они встретились глазами. Последовала пауза.
– Принеси-ка нам, братец, водки и селедки.
– Попрошу на «вы», – тихо, но твердо сказал Решмин.
– У нас сегодня поминки, – будто не слыша, продолжал Сокольников.
– Больше ничего не желаете? – бесстрастно проговорил Решмин.
– Нет. Ступай.
Решмин отошел.
– Халдей! – отрубил Сокольников.
Заиграл ресторанный оркестр, публика потянулась танцевать.
– Лучше бы он здесь играл! – в сердцах кивнул в сторону оркестра Сокольников. Он сам себя заводил.
Подошел Решмин – подчеркнуто прямой – с подносом, на котором стояли графинчик и закуска. Сокольников смотрел на него тяжелым презрительным взглядом.
Решмин выставил закуски, разлил водку в маленькие рюмочки.
– Помянем, Юрик, хорошего музыканта, – поднял свою рюмку Сокольников.
Ганичев неохотно потянулся к рюмке.
– Я могу быть свободен? – холодно спросил Решмин.
– Нет, погоди… Не чокаемся, Юрик.
Он выпил. Ганичев выпить не решился, вертел рюмку за ножку. Решмин ждал.
– Настоящий был трубач… – продолжал Сокольников.
– Алексей, что ты от меня хочешь? – тихо проговорил Решмин.