Любовь и смерть Геночки Сайнова

      Боже, засуши во мне мою любовь к Алле, как ты засушил смоковницу, не давшую тебе плода, и не накормившую тебя.
      Ночной полет.
      В ночь с двадцатого на двадцать первое января тысяча девятьсот сорок четвертого года сбив три "ланкастера", майор Витгенштейн, наконец обошел по числу побед майора Лента и вышел на первое место среди асов ночной истребительной авиации.
      Однако этот полет чуть было не стал для князя "цу" его последним.
      Радиооператор Витгенштейна Фридрих Остхеймер вспоминает:
      "В полдень 20 января Курт Матцулейт и я подошли к стоянке, где находился наш Ju-88.
      Мы отвечали за готовность самолета к вылету. Работа Курта состояла в том, чтобы подготовить оба двигателя. Он запустил их, опробовал на максимальных оборотах, проверил давление топлива и масла. Проверка бензобаков тоже была частью его работы, и они должны были быть заполненными доверху. Моей работой была проверка всей радионавигационной аппаратуры, и естественно, я должен был убедиться в том, что радиолокатор нашего истребителя работает как часы. Ремонтировать локатор в полете было бессмысленной затеей. Единственно, что я мог сделать в воздухе, случись какая неполадка – это сменить плавкие предохранители.
      По разным причинам, мы не размещались вместе с другими экипажами гешвадера, и поэтому узнавать прогноз погоды на ночь, приходилось самостоятельно. Прогноз на ночь с двадцатого на двадцать первое был не очень хорошим. Над Англией был сектор холодного воздуха, который предполагал редкую облачность и хорошую видимость. В тоже самое время над Германией и Голландией был сектор теплого воздуха с низкой облачностью и ограниченной видимостью. Это была идеальная погода для английских бомбардировщиков. Уже несколько месяцев Ройал Айр Форс имели радары, способные путем отражения радиоволн от поверхности земли определять цели для бомбометания. Таким образом, чем хуже метеоусловия были для нас, тем лучше они были для противника.
      Три старших унтер-офицера из наземного персонала и мы с Матцулейтом в тесной будке, что была рядом с ангаром, пережидали дождь со снегом. Внутри было тепло.
      Разморившись от теплой печки мы меньше всего хотели получить приказ на вылет. Но рядом в ангаре стоял наш "юнкерс" до верху заправленный тремя с половиной тоннами бензина и с полным боекомплектом снарядов. Все его рули, элероны и закрылки были тщательно проверены и отполированы.
      Было еще не очень поздно, когда огромная радиолокационная станция раннего оповещения "Вассерман", размещенная на островах в Северном море, засекла первые эшелоны самолетов противника. С командного пункта тут же поступил приказ занять места в кабинах самолетов. Я и Матцулейт полезли в самолет. Майор же Витгенштейн, до последнего момента оставался на командном пункте, чтобы быть в курсе воздушной обстановки. Оттуда он позвонил нам, сообщив, что вылет состоится с минуты на минуту. Мы подсоединили к стартеру передвижные аккумуляторы и выкатили машину из ангара.
      Как только стало окончательно ясно, что англичане уже находятся над морем и приближаются к Голландскому побережью, Витгенштейн вскочил в штабной автомобиль и поперек летного поля помчался к своему самолету. Механики помогли ему натянуть комбинезон и князь быстро вкарабкался в машину.
      Первым его приказом на борту было: "Взлетаем!" Я связался с руководителем полетов, и как только с башни поступило разрешение, Витгенштейн дал моторам полный газ. Мы промчались вдоль тусклых огней взлетной полосы и секунды спустя растворились в темноте ночного неба.
      Набирая высоту, мы взяли курс на Гельголанд. Где то над Северным морем наши с подлетавшими англичанами курсы должны были пересечься. Вокруг была абсолютная темнота, и только фосфоресцирующие приборы проливали в кабине скудный свет.
      Полет проходил исключительно вслепую. Я получал подтверждение наших координат от наземных служб наблюдения, и по внутренней связи передавал эти данные майору Витгенштейну, который корректировал курс самолета.
      Над Северным морем погода улучшилась. Теперь сплошной облачности не было. На небе стало возможным наблюдать звезды. А в пяти тысячах метров внизу мы смогли наблюдать морскую зыбь. Мы стали набирать высоту, и поднявшись до семи тысяч метров приготовились встретить первых англичан. Я щелкнул включателем локатора и включил экран. Мы были на достаточно большой высоте, чтобы с помощью радиолокационной станции обнаружить англичан задолго до прямого визуального контакта. Внезапно справа небо осветилось лучами прожекторов. Стало ясно, что там, на побережье наши зенитчики уже ведут бой с английскими бомбардировщиками.
      Витгенштейн заложил правый вираж, и мы понеслись навстречу врагу. Наконец на экране локатора появилась первая цель. Прямо по курсу в шести километрах. Я сообщил об этом Витгенштейну.
      Напряжение в кабине возрастало. До английского бомбардировщика уже оставалась только тысяча метров. Англичане ничего не подозревали о подстерегавшей их опасности. И вот, мы уже позади и чуть ниже англичанина. Это был "ланкастер", подобно огромной крестообразной тени, висящий почти прямо над нами. Нервы были напряжены до предела. Бортинженер взвел затворы пушек и включил свой прицел.
      Витгенштейн сблизился с "ланкастером" на дистанцию пятидесяти метров и уровнял скорости наших самолетов. Как только Витгенштейн в своем прицеле увидел то место, где на правом крыле между двумя двигателями находились топливные баки, он нажал на гашетку "шрагемюзик". Трассеры потянулись к крылу "ланкастера" и мгновение спустя, все крыло и оба правых двигателя охватило страшное пламя. Пилот "ланкастера" бросил свою машину в правый вираж, и чуть было не задел наш самолет.
      Витгенштейну с большим трудом удалось увернуться от столкновения. Мы еще три минуты наблюдали за тем, как по большой дуге, охваченный пламенем четырехмоторный бомбардировщик падал на землю… Наконец, Мацулейт доложил о времени и месте падения врага. В течение нескольких минут мы летели вне строя англичан, но то здесь, то там видели объятые пламенем падающие бомбардировщики – это были результаты успешных атак наших товарищей. Но вот на моем радаре снова появилась цель. Потом еще одна. Мы выбрали ближнюю к нам, и все повторилось как несколько минут назад. Витгенштейн подошел сзади и снизу и огнем из "шраге мюзик" отстрелил "ланкастеру" правое крыло вместе с обоими двигателями. Бомбардировщик, завертевшись в штопоре, понесся навстречу земле. Судя по всему никто из десяти членов экипажа не смог выбраться из крутящейся и кувыркающейся машины.
      С третьим "ланкастером" вышло не совсем так как хотелось Витгенштейну. Как только его "шраге мюзик" проделала дырки в баках между первым и вторым правыми двигателями англичанина, и из дырок потек полыхающий бензин, английский пилот начал маневрировать таким образом, что прижал наш "юнкерс" сверху, не давая нам никуда уйти. Расстояние между машинами катастрофически уменьшалось, и в моей голове пронеслась только одна мысль, – "рано или поздно это должно было с нами произойти, так значит сегодня, и значит именно так!".
      Тяжелый удар сотряс наш самолет. Витгенштейн потерял управление, и вращаясь. Мы начали падать в темноту. Если бы мы не были пристегнуты ремнями к сиденьям, от центробежной силы нас бы повыбрасывало из кабин.
      Мы падали не менее трех тысяч метров, прежде чем Витгенштейн смог выровнять машину и взять контроль над полетом.
      Теперь именно я был самым важным на борту членом экипажа, потому как в полной темноте на поврежденном самолете мы должны были знать куда и как лететь.
      На резервной частоте я подал сигнал бедствия и вскоре мне удалось установить связь с пунктом наведения в Эрфурте. Они дали наши координаты – мы были над Заафельдом, примерно в ста километрах на юго-запад от Лейпцига. Станция в Эрфурте быстро рассчитала наш подход к аэродрому и указала нам курс.
      Погода была настолько плоха, насколько могла быть. Медленно снижаясь, мы вошли в облака. "Машина над аэродромом", – передали снизу. И тут же зажглись посадочные огни. Витгенштейн выпустил закрылки и вдруг наш "юнкерс" стало бросать вправо так, что командир едва смог удержать штурвал. Видимо нас здорово покорежило при столкновении с англичанином.
      На высоте восемьсот метров мы стали моделировать посадку. И снова самолет стало кренить и бросать вправо. В подобной ситуации было два выхода – либо покинуть самолет на парашютах, либо пытаться садиться без закрылков на высокой скорости.
      Витгенштейн выбрал вариант номер два.
      Когда "юнкерс" коснулся колесами земли, я сбросил фонарь кабины, чтобы при ударе, когда машина выскочит за пределы полосы, сразу покинуть самолет. После нескольких жестких толчков, самолет остановился. К нам с воем неслись пожарные машины. При свете прожекторов мы осмотрели повреждения. В результате столкновения с англичанином мы потеряли два метра правого крыла и одну из трех лопастей правого винта. Мы должны были благодарить нашу счастливую звезду!
      На следующий день, на другой машине мы вылетели на свой аэродром в Голландию".
      Зимние прогулки.
      За всю долгую осень сорок третьего Генрих Витгенштейн всего лишь раз виделся со своей возлюбленной – Лотой де Совиньи.
      Когда его вызвали в Берлин в министерство авиации, где рейхсминистр вручал награды группе летчиков, особо отличившимся в последних боях, "цу" решил на один день задержаться в столице. В районе Карлхорст-Глинике, на берегу Хавела у его дяди – старого отставного генерала Фридриха фон Сайн, был свой большой дом, но Генрих предпочел снять номер в маленькой гостинице в тихом районе Ванзее. И не только из-за того что тяготился болтовней престарелых родственников, но потому что по такому случаю, Лота тоже отпросилась у своего госпитального начальства.
      Небольшая трехэтажная гостиница с претенциозным названием "Карл Великий" стояла на самом берегу озера, где летом состоятельные берлинцы развлекали своих дам прогулками под парусами небольших яхт и шверботов. Теперь, когда пятый год шла война, яхты стояли в эллингах или мокли под холодным дождем, вытащенные на берег, ожидая того дня, когда их хозяева вернутся с фронта и вновь возьмутся за румпеля и примутся лихо менять галсы, снисходительно смеясь над испуганными подругами, когда перекидываемые гики с шумом пролетают над очаровательными белокурыми головками.
      Хозяин гостиницы, узнав Генриха по газетным в вечерних "Фолькише Беобахтер" и "Ди Шварце Кор" портретам, сразу предложил ему лучший номер с видом на озеро и свой автомобиль, тем более, что карточек на бензин у хозяина не было уже два месяца.
      Хозяин хитрил. Он понимал, что кавалер Железного креста с Дубовыми листьями, пользуясь своими связями и привилегиями зальет бензина столько, что и ему – старому Карлу Липке, потом останется на две, а то и на три поездки за продуктами.
      Генрих встречал Лоту на Венском вокзале. Он щегольски расстегнул верхнюю пуговицу своего кожаного пальто и так примял неуставное шелковое кашне – подарок Лоты, чтоб на шее отчетливо был виден его Рыцарский крест. Машину он оставил в пятидесяти метрах от главного входа… Если начнется бомбежка, можно будет добежать и быстро отъехать от столь привлекательного для американских бомбардировщиков места… Генрих не без удовольствия отметил для себя, как шуцманы и унтера из военного патруля с особым чувством выкидывают руку, приветствуя его, и отдавая честь не сколько его майорским погонам – в Берлине и чинов повыше – сколько угодно, но его Рыцарскому кресту с Дубовыми листьями!
      Поезд пришел точно по расписанию. Минута в минуту. Вот Лота вышла на перрон. Ее глаза светились счастьем и обожанием. Генрих склонился к ее руке и надолго задержал тонкое, обтянутое лайкой запястье возле своих губ.
      Проезжая по Унтер ден Линден, он не без удивления заметил, что работает цветочный магазин "Флер де Пари". Генрих притормозил, и попросив Лоту немного подождать в машине, зашел в давно забытый мир.
      – Гутен таг, фройляйн, сколько стоит букет фиалок?
      Всего двадцать марок для господина майора, ваша дама будет очень рада.
      Лота действительно чувствовала себя счастливой.
      Я люблю тебя, Генрих, – сказала она, когда полумрак и тишина гостиничного номера сомкнулись вокруг них двоих.
      Его руки, привыкшие к штурвалу "юнкерса" – этим поводьям боевого коня, и к гашетке пушек "шраге мюзик" – рукоятке этого нового тевтонского меча… Его руки рыцаря и воина теперь неумело расстегивали бесчисленные пуговички из голубого перламутра… В то время как легчайшие, словно весенний ветер, пальцы Лоты, теребили рифленый алюминий пуговиц его мундира…
      И я люблю тебя, Лота, – сказал он, за мгновение до того, как губы их соприкоснулись.
      Ну что ты там? Ну, почему ты там, Гена? Почему ты не здесь со мной рядом, в Ленинграде? Я больна и один Бог только знает, сколько еще проживу. А мне так хочется подержать на руках, понянчить внуков… Гена! Ну почему ты там – в этой Сибири? Почему ты не живешь здесь, почему ты не женишься, наконец, ведь тебе уже тридцать!
      Мама!..
      Когда ты уезжаешь?
      Ну только, пожалуйста не плачь, мама!
      Гена сидел в своей комнате… В своей… Соседи Лившицы год назад выехали в Израиль, и маме удалось выхлопотать одну из двух освободившихся комнат, потому как она была здесь в блокаду, а ее сын – за которым сохранялась жилплощадь, работал на ударной стройке, в районе, приравненном к крайнему северу.
      Ну скажи, ну скажи, у тебя есть девушка? Или ты все по этой… по этой Алке сохнешь?
      Мама!
      Равиль Абдурахманкадырович разбил свою новенькую "тройку". Вдребезги разбил.
      Весть об этом прокатилась по Вагановскому мгновенно. Все девчонки от первокурсниц и до выпускниц только и обсуждали эту новость.
      Сам профессор, слава Богу, не пострадал, если не считать пары царапин на холено-красивом восточном лице. Но вот "жигуля", как сказали в автосервисе – восстановить уже было практически невозможно.
      Как же он без машины теперь будет? – патетически восклицали Лида с Наташей – Настины одноклассницы и соседки по общежитию.
      Да, как же, как же – повторяла Настя, и взгляд ее задумчиво устремлялся в нестойко-синие выси Питерского неба.
      Ночные полеты.
      В гостинице "Карл Великий" они провели только одну счастливую ночь.
      Ты сегодня уезжаешь? – спросила Лота почти с отчаянием.
      Я должен быть там, – ответил Генрих, отворачиваясь от ее ищущих глаз, – эти варвары вчера бомбили Ганновер и Гамбург. Они бомбили не военные склады, они бросали термитные бомбы на жилые кварталы. Заживо сгорели восемь тысяч женщин, детей и стариков. Я не могу оставаться с тобой, пока это происходит. Я должен быть в небе, потому что им там – внизу, тем кто не успел добежать до бомбоубежища, не на кого больше надеяться, кроме как на меня и моих товарищей. И может я даже виновен перед одной или другой сотней погибших там вчера в Ганновере, потому что был с тобой, а не в небе. Не защитил. Не сбил того англичанина, что сбросил свои бомбы. Прости. Прости меня.
      О событиях 21 января 1944 года Остхаймер рассказывал так:
      "После завтрака прошел едва лишь час, и мы только дойдя до своей квартиры, услышали как звонит телефон. Это был Генрих Витгенштейн. Он сказал: "Идите с Матцулейтом в ангар, и удостоверьтесь, что машина готова к вылету". Естественный и единственный ответ, который у меня был – это: "Яволь, герр майор". Но в тайне я все еще надеялся, что до получения нового истребителя мы хоть несколько дней не будем думать о смерти.
      Разумеется, мы едва выкурив по сигарете, отправились в ангар. Матцулейт завел двигатели и прогнал их на всех оборотах, проверив давление масла и топлива. Я включил радиоаппаратуру и локатор… Все работало. В течение часа по телефону мы доложили командиру, что машина готова к вылету.
      Мы снова сидели в тесной будке рядом с ангаром. Снаружи шел дождь со снегом, и я молил Бога, чтобы "томми" не взлетели сегодня со своих аэродромов в Саутгэмптоне, Гатвике и Фарнсбро. Матцулейт расстелил на полу свой комбинезон и улегся спать.
      А я вспоминал, как накануне майор Витгенштейн угощал нас свежей жареной козлятиной и французским вином. Это барбекю он устроил для нас – членов экипажа и унтер-офицеров технического персонала в большом парке, прилегавшем к аэродрому.
      Почти ручную козочку при очередном налете ранило осколком бомбы. Лесничий, знакомый Витгенштейна, был вынужден пристрелить животное и поделился мясом с нашим майором. Я уже был весь в приятных воспоминаниях, как зазвонил телефон, и в трубке я услышал команду, которая сразу вывела меня из дремотного состояния: "Экипаж, к вылету".
      Я уже сидел в кабине и слушал радио, когда в машину вскарабкался Витгенштейн. "Все в порядке?", – спросил он. Я ответил по-уставному, – "Яволь, герр майор". Вслед за командиром в самолет поднялся Матцулейт, и техники закрыли за ним нижний люк.
      Теперь нам оставалось только надеть шлемофоны и подсоединить кислородные маски.
      Вообще, кислород был нужен только на большой высоте, но Витгенштейн полагал, что чистый кислород улучшает работу зрения в темноте, и мы надевали маски сразу, едва выруливали на старт.
      В 21.45 мы оторвались от взлетной полосы. Это был последний взлет майора Витгенштейна.
      В 21.55 на экране моего локатора возникло сразу шесть точек. Устремившись по курсу к ближайшей из них, через три минуты мы настигли четырехмоторный "ланкастер".
      Тень самолета закрыла небо над нами. Витгенштейн дал очередь из "шрагемюзик", и левое крыло самолета сперва вспыхнуло, а секунду спустя, отломилось вместе с одним из моторов. Огромный самолет в страшном вращении стал падать на землю.
      Через пять минут погони, мы настигли другой "ланкастер". Теперь Витгенштейн попал не в бензобаки, а бомбовый люк, потому что раздался взрыв страшной силы, разметавший самолет врага на миллиард мелких осколков. Наш самолет бросило волной вниз, и я даже на несколько мгновений потерял сознание. Однако уже через несколько секунд в наушниках послышался недовольный голос майора Витгенштейна: "Остхаймер!
      Не спите там, черт бы вас побрал, дайте курс на следующую цель!" Прошло несколько минут, как мы настигли еще один "ланкастер". Витгенштейн дал очередь из пушек. На крыле англичанина показалось пламя, но оно почему то не разгорелось, а быстро погасло. Пришлось снова сближаться и прицеливаться. Вдруг в нашей кабине что то с треском разорвалось, у моих ног загорелось пламя, и оно быстро начало распространяться по всей кабине. "Мы горим", – закричал Матцулейт,
      "Экипажу покинуть самолет". – крикнул майор Витгенштейн, и я не раздумывая сорвал замки фонаря кабины. Потоком воздуха меня буквально вырвало из сиденья и уже через несколько секунд я повис в подвеске своего, слава Богу, раскрывшегося парашюта. Выше и правее на фоне освещенных всполохами облаков я заметил еще один парашют… А где же третий? Третьего не было".
      Свидетельство о смерти князя Генриха цу Сайн фон Витгенштейна было составлено командиром санитарной службы Второго нахт-ягдгешвадера штаб- врачом доктором Петером. Причиной смерти стали переломы черепа в области темени и лица. "Юнкерс" майора Витгенштейна был сбит английским ночным истребителем "Москито". Майор Витгенштейн попытался посадить горящий самолет на ближайшем аэродроме в районе Магдебурга, но пожар и короткое замыкание в электроцепях, оборвали полет гораздо раньше. 23 января, майор Витгенштейн был посмертно награжден Мечами к Рыцарскому Кресту (No 44). За 320 боевых вылетов майор Витгенштейн сбил 83 самолета противника. На крыши немецких городов не упали СТО ПЯТЬДЕСЯТ тонн бомб. Он спас от смерти многих… И многие потом родились ему благодаря.
      Два первых послевоенных года Лота де Совиньи работала в госпитале для военнопленых немцев. А в сорок седьмом, она поступила на работу горничной в гостиницу "Карл Великий" в Ванзее, что при разделе Берлина, оказался в его американской оккупационной зоне. Там она проработала до самой пенсии. Лота де Совиньи так и не вышла замуж.
      Равиль Абдурахманкадырович жил легко. Талант, рано обнаруженный его первой учительницей Алией Махмудовной, словно лихой скакун, нес его по жизни, как по широкой степи, без труда преодолевая все житейские проблемы и заботы. Впрочем, как и положено потомку воинов-степняков, Равиль относился ко всему с присущей кочевнику философией: ничего не копить и ни к чему не привязываться. Все что нельзя пристегнуть к седлу – все что нельзя взять с собой в переход – должно пойти в огонь ночного костра. Поэтому ничем, кроме собственного таланта, который он крепко носил внутри, Равиль не дорожил. Он никогда не привязывался ни к друзьям, ни тем более к женщинам. И в свои сорок шесть жил один в большой, по случаю награждения его Государственной премией, подаренной ему городскими властями квартире на Петроградской стороне. Жалко, правда, было "жигули" – "трешку".
      Совсем новая была "ласточка". А машина для джигита Равиля была чем то вроде коня…
      С женщинами у него всегда и все получалось очень легко. Как сойтись, так и разойтись. Впрочем, женщин он любил равно как и юношей. Еще мальчиком, занимаясь хореографией в Казанском дворце пионеров, Равиль познал настоящую любовь. Его первым другом стал седой красавец – учитель танца Мустафа Алиевич. И с той поры Равиль одинаково ценил радости интимных отношений как с юными девами, так и с молодыми мужчинами.
      Равиля совсем не удивило предложение Насти. К нему, еще в период триумфальной карьеры солиста Кировского театра сотни раз подходили совсем незнакомые дамы, предлагая за ночь любви и деньги, и золотые украшения, и пачки облигаций внутреннего займа. Поэтому, когда красивая и способная третьекурсница Настя Донскевич запинаясь и краснея предложила ему "встретиться для разговора", Равиль спокойно и деловито назначил рандеву в пять вечера у него дома на Кировском проспекте.
      Ах, как Настюшка готовилась к этой встрече! С утра она поехала к подруге Леночке, что жила с родителями в Дачном, и намылась у нее в ванной, излив на себя все по случаю приобретенные польские и болгарские шампуни. Потом Настя пошла в парикмахерскую, и впервые в жизни сделала себе укладку и маникюр. От нервного напряжения, она даже не пообедала, и два часа под туда-сюда крутящуюся кассету "бони-эм", мерила те три платья, которые под разными предлогами униженно заняла у самых состоявшихся модниц их девичьего общежития. Наконец, Настя остановила свой выбор на расклешенном "миди" из все еще модного гипюра. В этом платье она казалась себе взрослее. В нем она не была той тростинкой без лишнего жира, что ежедневно по три часа тянула ножку возле "палки" – зеркала и станка. В этом свободном светлом платье, она могла показаться Равилю юной женщиной – загадкой, у которой под складками гипюра вполне можно обнаружить и сюрприз развитой груди, и беспомощную нежность тела, никогда не ведавшего каторги бесконечных тренировок.
      И уже перед самым выходом, Настя бережно достала из шуршащего целлофана – гарнитурчик белоснежного кружевного белья, подарка лучшей подруги, привезенного из ее первых зарубежных гастролей. Она смотрела на себя в зеркало, и пыталась посмотреть на себя глазами Равиля Абдурахманкадыровича.
      Ну что, Настя? Что то случилось? Давай поговорим с тобой, как взрослые люди. У тебя ко мне какая то просьба?
      Равиль Абдурахманкадырович уже три года как исполнял обязанности депутата Верховного Совета. К нему, порою толпами приезжали ходоки из Татарстана с горою подарков, кому сына от тюрьмы спасти, кому самому в Ленинграде прописаться… И скольких мальчиков к нему приводили сюда, и скольких девушек! И все по главному закону природы! У кого божий дар таланта, тот имеет в этой жизни все…
      Ты не стесняйся, Настя, ты говори прямо и сразу, чего ты хочешь. Темнить со мной не надо. Я никому и никогда ничего не расскажу. И тебя не обижу. Даже если и не сумею тебе помочь. Говори со мной, как со своим бы отцом говорила. А впрочем, учитель, это и есть второй отец.
      Когда Настя наконец выговорилась, она испытала огромное облегчение. А вообще, Равиль Абдурахманкадырович искусно помог ей. Как в танце. Как опытный партнер, с которым не страшно любую самую сложную партию танцевать.
      – Ну что ж… Ты смелая девушка. Ты мне нравишься, – сказал Равиль Абдурахманкадырович с железным спокойствием расстегивая молнию платья на ее напрягшейся спинке.
      И когда он кончил в нее горячим потоком, словно какой-нибудь конь-производитель, и когда отвалился на бок переведя участившееся дыхание, он спокойно и деловито продолжил их прервавшийся было разговор.
      Хорошо, милая Настенька, ты будешь танцевать в Кировском. Пока в корде – у воды.
      Но все зависит от тебя. Ты способная. Выйдешь и в солистки – какие твои годы…
      Но как деловые люди… А мы с тобой теперь деловые партнеры, все устроим после того, как ты выполнишь свою часть договора. Я уже соскучился без машины. Скучаю по рулю. По скорости скучаю, Настенька.
      Отпуск у Гены был большой. Два месяца, как и положено работникам районов Сибири и Крайнего Севера. Хоть деньги и были, и было их достаточно, но ехать зимой к морю в Крым или Сочи – не хотелось. А летом Генке в отпуска не разрешили. Самый монтаж летом! Два моста сдавали госкомиссии вместе со стокилометровым участком дороги. И теперь, сидел он – Геночка Сайнов дома с мамой, ходил вечерами в кино и в театр, пил водку на кухоньках в крохотных квартирках у женатых друзей-корешей, бродил по городу… Маялся.
      Настя позвонила не то чтобы неожиданно. Но достаточно внезапно.
      Давай встретимся.
      Давай.
      Он пригласил ее в ресторан. Денег все равно было всех не потратить.
      С утра по телефону заказал столик в "Баку" на Садовой. Икра, осетрина, лососина, жареная форель, шампанское, коньяк…
      Гена, у меня к тебе просьба… Ты мне друг?
      Я тебе друг.
      Подошел какой то армянин в джинсовом костюме. Пригласил Настю потанцевать.
      Она не танцует.
      Вот смешно! Вот смешно!! Она – без пяти минут танцовщица Кировского, и не танцует!!!
      Гена, пойдем…
      Да я не умею…
      Ну, ну! Я помогу…
      Ты хотела меня о чем то попросить…
      Да. Это большой разговор.
      В танце он вдруг ощутил небывалое восхищение, сквозь модный гипюр трогая ее сильную спину и ощущая тонкую бретельку совершенно лишнего в своей формальности лифчика.
      Гена, мне очень нужно купить машину "жигули". Срочно для очень важного в моей жизни дела.
      Это очень важно для тебя?
      Очень… Я буду тебе обязана до конца жизни.
      Они как и тогда после полета, ехали в уютно мурлыкающем такси. И снова она целовала его мягкими и душистыми губами.
      Хочешь? Девчонки уехали на гастроли, я одна. Хочешь?
      Не надо, Настя. Не надо, дорогая. Я тебе завтра и талон и деньги привезу, а так – не надо.
      И снова Гена смотрел на черно-серые с отблеском красных и желтых огней питерские небеса. И снова молил их:
      Засуши, Господи, мою любовь к Алле. Засуши, как Ты засушил ту смоковницу, что не накормила Тебя!
      Младшая.
      Донскевичи жили на самом берегу Байкала. Дом Николай Александрович поставил еще в бытность свою начальником строительного управления. Вернее, дом он ставил как бы и не себе лично, а в плане постройки так называемого казенного жилья для трестовского руководства. Тогда, пятнадцать лет назад, когда Настюшке было еще четыре годика, а его красавица Марийка была беременна их второй дочкой, Николай Александрович и пробил в главке смету на эти двенадцать домиков, что образовали тот уголок цивилизации, который местные поселковые острословы назвали "Кремлем".
      И не только из-за высокого забора красного кирпича, но и из-за контингента проживавших тут знатных товарищей.
      Дом получился на славу. Для себя, не для других строил! На первом этаже две огромных, совмещенных с кухней гостиных… В Сибири любят ходить друг к другу в гости, ходят большими компаниями, и… Ах, сколько здесь было попито-выпито с друзьями-товарищами! Сколько вечеринок с музыкой и танцами было устроено его гостеприимной хозяюшкой Марийкой – первой мастерицей лепить пельмени аж на весь их поселок Молодежный.
      На втором этаже были кабинет и спальные комнаты его с Марийкой и дочек. На третьем – не кирпичном, а деревянном, так называемом, летнем этаже – была видовая веранда, выходящая на сторону Байкала, и две комнатушки для гостей. В подвале расположились котельная, мастерская и баня-сауна, которой Николай Александрович очень гордился. Не было такой сауны даже у управляющего трестом – Сан Саныча Преснякова. И когда нередко они устраивали тут мальчишники с трестовским или заезжим московским начальством, Сан Саныч игриво грозил пальцем Николаю Александровичу, мол, нехорошо иметь машину длиннее, чем у своего начальника, жену красивее, а баню удобней и комфортней! Что до длины капота машины, то Сан Саныч конечно образно приврал – прочитал где то у модного Карнеги…
      Тут все они ездили на УАЗиках – близняшках, различавшихся разве что только цифрами в последней строке на номере. А вот что до жены… То да! Ни у кого из местных боссов такой красавицы, как его Марийка, не было. Но и сам Николай Александрович был рядом с нею образцом сибирской стати и характера. У такого – не отобьешь! Может поэтому – никто и не пытался за все их двадцать пять лет совместной жизни. А может, Николай Александрович просто и не знал ничего о своей жене…
      Вторая их дочка родилась с уродством. Ножку Аннушке повредила районная акушерка.
      И эта семейная беда, по убеждению его Марийки, стала той божьей компенсацией за "слишком счастливую жизнь", что была у них до рождения их второй. Уж каким только профессорам в Ленинграде и Москве не показывала она их Аннушку, в какие только монастыри и скиты не возила она ее! Девочка хромала и при ходьбе подволакивала свою несимметрично сухую конечность. И те занятия танцами, которым посвятила себя их старшая – Настюшка, стали каким то контрастным и принципиальным символом семьи Донскевичей. Одна дочь – балерина, а другая – инвалид с детства.
      Аннушка бесконечно много читала. Ей позволяли в семье все. Ни в чем ей не было отказу, и поэтому, когда в ее спаленке до четырех утра не гасился свет, ни мать, ни отец не смели вмешиваться в образ жизни дочери.
      К шестнадцати годам Аннушка прочитала все двести томов библиотеки мировой литературы и почти наизусть выучила все предисловия академиков и профессоров-литературоведов.