С высоты 3600 метров им открывался величественный вид на вершины Центрального Кавказа – горы Ушба, Дыштау и Коштантау. Впереди на семнадцать километров с Запада на Восток растянулись ледники Гара-Башиш, Азау и Джика-Угон-Кес.
Это было воистину величественное зрелище!
И совершенно фантастически, нереально-апокалиптически выглядело здание алюминиевой гостиницы – посреди пересеченной трещинами ледяной пустыни, оно выглядело как некий потерпевший катастрофу и севший здесь на склоне Эльбруса космический корабль.
Решили идти к этой "космической" гостинице. До нее по прямой было километров десять, с подъемом в шестьсот или шестьсот пятьдесят метров. Пол-дня пути.
С подъемом снег становился все глубже, идти становилось все труднее и труднее.
Грот, как самый опытный и сильный альпинист, шел замыкающим, поставив Клауса во главе группы.
К исходу трудного дня колонна вытянувшихся в одну цепочку горных егерей почти подошла к алюминиевой гостинице. И когда до цели оставалось уже меньше полу-километра, шедший первым Клаус, вдруг присел на снег и знаком показал следовавшим за ним егерям сделать тоже самое.
Клаус поднял к глазам бинокль и ошарашено воскликнул, – там русские!
И как бы оправдываясь, он тут же сказал, – но черт побери, еще вчера их там ведь не было!
Подтянувшийся Грот тоже поглядел в бинокль.
У входа в отель отчетливо виднелись пулеметное гнездо и четверо русских солдат.
Еще двоих солдат в нелепых островерхих буденовках, Грот заметил выше по склону возле фанерных домиков метеостанции.
– Будем отходить? – спросил Клаус капитана Грота.
– Под огнем русского пулемета? – ехидно переспросил Грот, – да они нас расстреляют, покуда мы будем ползти по леднику.
Немного поразмышляв, капитан все же принял решение,
– Мы их перехитрим, – сказал Грот, доставая из кармана кителя большой белый платок.
Он нацепил этот платок на ствол взятого из рук фельдфебеля Шварца карабина и поднявшись в полный рост принялся размахивать им над своею головой.
Жестикуляцию свою он дополнил криком, который должен был по его замыслу привлечь внимание людей в буденовках.
– Останешься за старшего, – сказал Грот Клаусу, – и в случае чего, если со мной что случится, отведешь группу вниз к лагерю.
С тем капитан Грот и отправился к алюминиевой гостинице. В одиночку и в полный рост. Свой карабин капитан оставил Клаусу и белый платок, которым непрестанно махал в воздухе, он держал теперь в левой, поднятой над головою руке.
Клаус и его егеря лежали теперь на снегу, ощетинившись восемью карабинами и одним пистолетом. Но что это было против пулемета, тем более против пулемета у которого было преимущество в высоте?
Минуты томительно тянулись.
Клаус видел, как капитан Грот приблизился к группе русских, видел, как русские окружили капитана и начали о чем-то оживленно говорить.
Но в бинокль были видны только лица, а речь и слова – увы не доносились до Клауса и его людей.
Оставалось только ждать.
Терпеливо ждать.
Прошло двадцать минут. Клаус точно знал, сколько прошло времени, потому что все время поглядывал на часы.
В бинокль было хорошо видно, как к Гроту подошел какой то русский, по видимости – командир, и они все время показывали куда то руками, Грот в сторону Клауса и его группы, а русский все время показывал куда то вниз на юго-восток.
И когда нервы у Клауса уже были до предела напряжены, вся ситуация вдруг неожиданным образом разрешилась.
– Смотрите, оберлейтенант, русские уходят, – почему-то шепотом сказал фельдфебель Штайнер.
Клаус и сам с удивлением увидал, что русский командир, собрав вокруг себя группу из десяти солдат в буденовках, отдал им неслышимую команду, и сняв пулемет, группа русских тронулась вниз по леднику с направлением на юго-восток.
– Глядите, глядите, капитан нам машет, – шептал фельдфебель, не веря своему и их общему счастью.
Грот размахивал своей кепи и подавал очевидные знаки Клаусу и его егерям, – мол идите сюда.
Уже в гостинице, наслаждаясь горячим кофе и сигаретами, Клаус выслушал рассказ командира о том, как тот уговорил русских покинуть гостиницу.
– Я уверил русского майора в том, что мы лишь разведка и за нами сюда поднимается ударная боевая группа силами до трех рот, рассказывал Грот, – я призвал майора к благоразумию и сказал, что как альпинист и спортсмен уважаю достоинство русских горных стрелков, и при этом являюсь противником ненужного кровопролития.
– Вы еще и лихой дипломат, – польстил командиру Клаус.
– Ладно, – подытожил Грот, – расставьте боевое охранение и будем отдыхать, назавтра нам предстоит трудное восхождение. …
К полудню следующего дня к группе присоединился основной отряд с тяжелым вооружением – с двумя пулеметами Mg-38 и двумя 50-мм минометами GrW – 36.
Но погода после полудня совершенно испортилась.
Пошел сильный снег, видимость упала до нуля и о том чтобы двигаться дальше к вершине не могло быть и речи.
Грот решил пережидать непогоду здесь в гостинице.
В ней, в ее сорока комнатах, кстати говоря, имелось около ста двадцати мест и находилось много запасов продовольствия.
– Здесь можно зимовать! – воскликнул фельдфебель Шнайдер, когда обнаружил большие запасы не только кофе, сахара и мясных консервов, но также и большую батарею бутылок грузинского брэнди.
Но прикладываться к шнапсу Грот не разрешил.
Да впрочем, знающие дисциплину егеря и сами не решились бы пить спиртное в условиях высокогорья.
Вечером 19-го августа радист установил связь со штабом дивизии.
Ланц в своем приказе был однозначен и непреклонен, не позднее двадцать первого августа немецкий флаг над Эльбрусом должен быть поднят во что бы то ни стало.
Весь следующий день мела метель, но не смотря на это Грот предпринял тренировочное восхождение до высоты 5000 метров.
В гостиницу вернулись усталые – и по пути назад едва не сбились с пути.
Но тем не менее, штурм вершины Грот решил более не откладывать.
В три часа утра начали восхождение.
Снег все еще шел и свечение неба в серых сумерках не предвещало ничего хорошего.
Шли шестью связками по три человека.
Четыре связки из егерей 1-ой горнострелковой дивизии и две связки из егерей 4-ой.
У эльбрусской гостиницы оставили сильное боевое охранение, ведь русские могли еще вернуться с подкреплением!
Седловину или так называемый Трон Богов затянула густая облачность.
В шесть утра до вершины еще оставалось более трехсот метров подъема.
Метель усиливалась.
– Неужели придется вернуться? – задавал себе вопрос Клаус.
Но нет.
Грот снова поднял людей.
Вперед.
Вперед и вверх!
В 11.00 фельдфебель Кюмерле установил на вершине флагшток с немецким флагом.
Рядом с флагштоком в лед воткнули два символических штандарта – один с Эдельвейсом – эмблемой 1-ой горнострелковой дивизии, а другой с горной горечавкой – эмблемой 4-ой дивизии горных егерей.
Ни одна покоренная вершина не приносила Клаусу столько счастья.
Ни одна!
Видела бы его Лизе-Лота…
Клаус смеялся и плакал.
И позируя фотографу – фельдфебелю Штайнеру, раздельно и всех вместе снимавшему поднявшихся на вершину счастливых егерей, Клаус думал о том, какую гордость за сына будет испытывать его мать баронесса фон Линде, когда получит эти фотографии…
Его Мать и его дорогая Лизе-Лотта. …
6.
– Мильбах-Залески, – банфюрер Союза Немецких Девушек выкрикнула фамилию Лизе-Лотты, оторвавшись от списка секунду-другую поискала Лизе-Лоту глазами и услыхав короткий отклик "здесь", снова уткнулась в свой список.
Лизе-Лота совершенно не роптала на судьбу.
До тридцать девятого года детство и юность дочери обеспеченных родителей, носивших фамилию древнего в Баварии рода Мильбахов протекало запрограммировано и безмятежно.
До поступления в женскую гимназию – маленькая Лизе-Лотта получила хорошее домашнее воспитание, говорила по французски, играла на пианино, пела, рисовала, занималась балетом и теннисом.
В старших классах гимназии Лизе-Лотта как и все девушки вступила в Гитлерюгенд.
И не смотря на тихий родительский ропот, выезжала в летние трудовые лагеря, а в тридцать шестом году даже ездила делегатом от их Баварского гау в Нюрнберг на второй съезд Германской молодежи.
Отец Лизе-Лотты Карл Мильбах-Залески – известный в Мюнхене домовладелец, не был членом нацистской партии и очень переживал за нравственность своей единственной дочери. Не стала бы она на этих бесконечных собраниях общественно-доступной шлюшкой… Но и запретить ей заниматься общественной деятельностью он не мог. У всех дети ходили на какие-то партийные собрания и ездили в какие-то трудовые лагеря. Время было такое… В тридцать седьмом Лизе-Лотта поступила в Мюнхенский университет. Она изучала германскую философию и искусства. Продолжала заниматься теннисом и горным туризмом, а в тридцать девятом даже съездила в Советскую Россию, где с группой немецких спортсменов участвовала в каких то пропагандистских соревнованиях. Сталину и Гитлеру нужны были взаимные жесты и заверения в дружбе. Хотя все и в Германии, да и в России знали, что война между этими двумя государствами – практически неизбежна.
И вот теперь, когда эта война разразилась, Лизе-Лотта, как и подавляющее большинство девушек, не освобожденных по состоянию здоровья, была обязана отрабатывать трудовую повинность.
– Мильбах-Залесски, Мюллер и Остермайер в госпиталь Люфтваффе на Кёнигштрассе двадцать шесть, – выкрикнула разнарядку банфюрер Союза Немецких Девушек.
Значит всю следующую неделю после занятий в университете, Лизе-Лотта будет ходить в госпиталь, где лечатся пилоты Люфтваффе, будет помогать тяжелораненым ходить на прогулки и на процедуры, будет подавать и выносить судна неподвижно лежачим, кормить с ложечки, обмывать, поправлять постели…
Немецкая женщина должна быть настоящей подругой и помощницей тевтонскому воину.
Должна.
Вчера Лизе-Лотта получила письмо от Клауса.
Оно пришло с Восточного фронта.
В письме была фотография.
Клаус в мундире лейтенанта горных егерей, в шерстяном кепи с алюминиевым эдельвейсом и солнцезащитными очками, поднятыми на козырек, с ледорубом в руках стоял на вершине горы, а рядом с ним на флагштоке развевался немецкий флаг.
В письме Клаус писал, что он с товарищами поднялся на самую высокую вершину Кавказа. А еще он писал, что помнит про свое обещание – привезти ей из Индии Лунный камень.
Когда они дойдут до этой Индии.
– Дойдут? – спросила себя Лизе-Лотта, – ведь до Индии еще так далеко!
Она поглядела на фотографию и решила, что дойдут непременно. …
Ее дежурство в госпитале было с семи вечера и до семи часов утра.
Было время ужина и старшая сестра фрау Дитрих сразу определила Лизе-Лотту в ожоговое отделение, где лежали наиболее тяжелые раненые.
Девушка торопливо переоделась в комнатке для медсестер, заперла свои вещи в шкафчик и отправилась на раздачу, где взяла свободную тележку и поставив на нее четыре порции мясного гуляша с картошкой и кофейник, принялась толкать свою тележку по длинному коридору бывшей мюнхенской гостиницы Карл Великий, превращенной теперь в госпиталь.
В палате лежали три офицера.
Майор с сильными ожогами рук и лица. Его сбили над Ла-Маншем и ему удалось дотянуть свой мессершмидт до береговой полосы. Теперь Лизе-Лотте предстояло кормить майора, потому как руки его были полностью забинтованы, как и его голова.
Не перевязанными были только рот и глаза.
– Добрый вечер, господин майор, как наши дела? – спросила Лизе-Лотта присаживаясь рядом с койкой, – сегодня у нас мясной гуляш с картошкой и кофе с печеньем.
Выздоравливающий гауптман, что лежал возле окна недовольно протянул, – опять гуляш! Обещали сегодня бигус со свининой, где обещанное?
– Всю капусту со свининой сожрало тыловое начальство, – отозвался обер-лейтенант с ожогом левой руки и переломами обеих ног.
Он летал на ночном истребителе и был сбит когда оборонял Мюнхен от ночного налета британских "ланкастеров".
– Ночной прыжок с парашютом не лучшее испытание для ног, фройляйн, – шутил оберлейтенант.
Они все шутили и заигрывали с ней.
И очень радовались, когда она приходила к ним в палату.
И еще они очень стеснялись ее, когда им приходилось просить Лизе-Лотту подать судно.
Особенно стеснялся этот оберлейтенант, куда же ему в туалет ходить с обеими сломанными голяшками? И этот совсем молодой, но уже с крестами первого и второго класса летчик, краснея, просил ее, – вы пришлите мне пожилую санитарку, мне не так стыдно будет ее об ЭТОМ просить.
И Лизе-Лотта погладив юного летчика по лицу сказала ему, что он достоин того, чтобы и принцесса выносила его горшки, а не то что такая обычная девушка, как Лизе-Лотта, потому что оберлейтенант был ранен, когда защищал ночное небо Мюнхена от британских бомбовозов. И поэтому ему не надо смущаться.
Но он все равно краснел и старался терпеть, чтобы не ходить лишний раз на судно в ее Лизе-Лотты дежурство.
А выздоравливающие пытались флиртовать.
И некоторые порою были очень и очень настойчиво-требовательными.
Так один из лицевой хирургии – гауптман, лишившийся почти половины лица вместе с глазом, когда снаряд пробил плексиглас фонаря его кабины, этот гауптман, будучи уже ходячим, так пристал к ней, подкарауливая ее в разных темных закоулках госпиталя, так пристал, говоря ей, что она – как немецкая женщина буквально обязана удовлетворить его страсть, он был так настойчив, что Лизе-Лотте пришлось припугнуть гауптмана военной полицией, когда не подействовала показанная ему фотография Клауса в форме, на что безглазый раненый летчик сказал, – твоего горного егеря если ранят, ему в госпитале какая нибудь медсестрица тоже даст…
Потому как война и все обязаны жить по ее законам. И когда одноглазый нетерпеливо полез к ней за пазуху, Лизе-Лотта закричала и пообещала что доведет гауптмана до военно-полевого суда.
Потом, уже уезжая домой с полученной инвалидностью, гауптман вместо того чтобы извиниться, сказал Лизе-Лотте, – а не было бы мое лицо обезображено? Будь я красавчиком, как твой горный егерь, небось дала бы мне в сестринской комнате?
Лизе-Лотта расплакалась, но спорить с этим гауптманом и доказывать ему, что не в его уродстве дело – не стала.
Хорошо что не все такие, как он!
А разве объяснишь каждому моральному выродку, что честь немецкой девушки – будущей жены офицера и простое сострадание к раненому – это разные вещи. И что случись Клаусу стать инвалидом, она бы была ему самой и самой верной женой.
– Ну как, майор, аппетит у вас сегодня есть? – спросила Лизе-Лотта летчика с перевязанной головой.
Тот только слегка простонал в ответ.
Речь давалась ему с трудом, каждое движение челюстей натягивало и беспокоило обожженную кожу лица под повязкой. Ему вообще была положена только жидкая и полу-жидкая пища, но порой, когда давали вкусный ужин, майор знаком просил, чтобы кусочек дали бы и ему.
– Ну как? Будете мясной гуляш? – спросила Лизе-Лотта, склоняясь к лицу майора, – я вам жидкой подливочки дам пару ложек? Хотите?
А потом она показала майору новую фотографию Клауса, ту, где он стоял на вершине на фоне флага.
Она поднесла эту фотографию на уровень лица майора к прорези, где были глаза.
– Вот, глядите, майор, наши взяли Кавказ, скоро мы выйдем к Каспийскому морю, а там откроется дорога на британские колонии, на Индию с ее богатствами. Вы хотите поехать в Бомбей, майор?
– А что, майор? – подхватил выздоравливающий гауптман, тот что лежал возле окна, – в Индии девушки такие чувственные! Там есть такое учение, которое называется Камасутра…
Майор вдруг кашлянул и задергался в конвульсиях.
Руки его, забинтованные словно культи, беспомощно протянулись к Лизе-Лотте и вдруг бессильно упали на простыню.
– Что? Что с вами? – обеспокоено запричитала Лизе-Лотта.
– Врача, зовите дежурного врача, – крикнул выздоравливающий гауптман.
Когда врач пришел, он пощупал пульс, посветил фонариком в глаза майору и сказал, что тот умер…
Лизе-Лотта вышла потом в коридор, дошла до его конца, где в узлах до утра сваливали грязное белье и там в закутке закурила.
Она редко курила.
Но теперь курить ей хотелось все чаще и чаще. …
А ночью была бомбежка.
Англичане прилетели в два часа пополуночи.
Тонные фугасные бомбы, на гарнир пересыпаемые зажигалками с белым фосфором от которого горели даже камни, бухались где то на западной окраине города, там где шарикоподшипниковые заводы фирмы Манн и Блок, но тем не менее, дежурный офицер распорядился, чтобы раненых отвели в бомбоубежище.
Вот тут то самая работа начиналась.
Ходячие шли в бомбоубежище сами, а вот лежачих приходилось таскать.
Без лифта, да по лестницам.
Все без смысла!
Начинали таскать лежачих в подвал, половину успевали перенести, как англичане уже улетали.
И приходилось потом таскать носилки обратно.
Вверх по лестницам, без лифта.
Ноги гудели, словно чугунные.
У Лизе-Лотты ноги так не гудели даже когда она в горы с Клаусом ходила.
Да, там был спорт, а здесь война.
Везде война и в тылу и на фронте.
Под утро, когда не было сил даже для того, чтобы уснуть, Лизе-Лотта встав у окна закурила свою уже шестую за эту ночь сигарету.
Она выпускала тонкими ноздрями крепкий дым эрзац-табака и глядела в сторону пожарища, красные отблески которого мерцали в небесах в той стороне где были заводы фирмы Манн и Блок.
Неужели её Клаус, случись ему оказаться в госпитале там на Восточном фронте, стал бы изменять ей?
И неужели прав тот одноглазый гауптман, когда он сказал, что на войне все девушки обязаны ублажать воинов, когда тем надо иметь женщину?
Лизе-Лотта докурила свою сигарету и пошла в сестринскую.
До конца смены оставалось еще два часа. …
Тот одноглазый гауптман как все равно наколдовал!.
Клаус и правда был ранен.
Но по порядку:
Когда они спустились с покоренного ими Эльбруса, капитана Грота вызвали в Берлин – он был представлен к Рыцарскому кресту, рапорт о взятии самой высокой горы Кавказа попал в ежедневную сводку Высшего Объединенного Командования Вермахта (ОКВ), а фотографии капитана Грота опубликовали все газеты и журналы.
Частичка славы досталась и Клаусу.
Он был вызван в штаб дивизии, где после вручения ему Железного креста Первого класса, фон Линде пригласили для "особо-конфиденциального разговора" с офицером из ОКВ.
Офицером оказался полковник, хорошо знавший и деда и отца Клауса.
– Со стариной Вили мы служили в рейтарах, – сказал полковник, – Вили был хорошим кавалеристом, а вот его сын стал прекрасным альпинистом, и кто бы мог подумать!
Разговор не был длинным.
Полковник предложил, как он изволил фигурально выразиться – "оседлать удачу"…
Это как в карточной игре, если тебе начинает везти, то надо делать ставки. И вот Клаус – ему так повезло! Русские без боя сдали им Горную гостиницу и они с Гротом беспрепятственно поднялись на Эльбрус. Так отчего бы не попытать Судьбу снова? Покуда везет!
И отчего бы вслед за Крестом Первого класса не попытать счастья и не рискнуть сходить за Рыцарским крестом?
А кроме того, что есть настоящий офицер без боевого приказа?
Хотите получить приказ, достойный ваших доблестей?
– Хочу, – ответил Клаус. …
Набрать команду из ста лучших высокогорных егерей и ждать дальнейших распоряжений.
Вот что пока мог сказать этот полковник.
– Но задание будет интересное, не каждому под силу, – пообещал полковник, по отечески похлопывая Клауса по плечу. …
Его рота высокогорных разведчиков была теперь на Кодорском перевале.
В отсутствие Клауса в роте за него командовал оберфельдфебель Волленгут.
С Фрицци Волленгутом у Клауса сложились достаточно странные и нетипичные для армии отношения.
Начать с того, что старина Фрицци был на двадцать три года старше молодого фон Линде и успел послужить еще в Первую мировую.
"Le Mond etes petit" как любил говорить Фрицци, щеголяя своим французским, что было следствием трех лет его службы в Лионе, Дижоне, Реймсе и Авиньоне, еще в семнадцатом году, когда самого Клауса еще не было на свете.
Да, воистину – тесен мир*, по молодости Фрицци служил под началом деда *Le Mond etes petit – мир тесен (фр) Клауса фон Линде – в двадцать восьмом баварском полку, которым и командовал тогда Карл Оскар фон Линде.
Может именно и от этого обстоятельства, отношения Фрицци к Клаусу носили некий оттенок отеческой заботливости, как отношения опекуна и ангела-хранителя. В роте Фрицци был для Клауса неким старым добрым родственником, постоянно заботящемся о том, чтобы с юным отпрыском фон Линде ничего не случилось.
Клауса это немного смущало, особенно когда кто-либо из камарадов пытался сострить по поводу юного командира роты и его старой няньки. Де, ротой егерей высокогорной разведки командует бабушка Фрицци и ее внучонок Клаус. Но за такую шутку, посмей ее сказать кто-нибудь в присутствии "бабушки", можно было схлопотать большие неприятности. В роте уважали старину Фрицци и к его желанию опекать молодого "обера" с приставкой "фон" относились снисходительно, как к причудам старого но очень уважаемого человека.
Так что Клаус принял условия игры, которые его совершенно устраивали. Обо всем и по каждому случаю нужно было посоветоваться с оберфельдфебелем Волленгутом. А уже потом отдать приказ. У русских, рассказывали, тоже была подобная система.
Там командир всегда сперва советовался с политруком.
– Как дела, Волленгут? – поинтересовался Клаус, едва прибыв в расположение роты.
Их рота была придана боевой группе Штетнера и имела задачу огнем и маневром обеспечивать продвижение основных сил группы по долине реки Бсыпь на Восток.
– Ночью русские овладели господствующей высотой и теперь не дают саперам навести мостовую переправу, чтобы прошли вьючные животные с горными орудиями и боеприпасами, – отвечал Волленгут.
Они сидели в хорошо замаскированном окопе возле стереотрубы, направленной в сторону почти отвесной скалы, с вершины которой русские вели ружейную и пулеметную стрельбу.
– Наша задача снять оттуда их пулеметы, – сказал Волленгут, настроив стереотрубу и уступая Клаусу место у окуляров.
– Как же они туда залезли? – недоумевая, и чисто риторически спросил Клаус.
Он развернул свое кепи с алюминиевым эдельвейсом козырьком назад, чтобы кепи не мешала глядеть в окуляры.
– Они ночью залезли, Клаус, – ответил Волленгут, – представь, мы произвели разведку, доложили что все чисто, а как только саперы выдвинулись навести мост, их обстреляли оттуда из пулеметов. Троих саперов из второго батальона насмерть.
Штеттнер негодовал и топал ногами. Так что, надо как то думать, как снять оттуда этих русских.
– И минометы здесь мало пользы принесут, – вслух уныло рассуждал Клаус, все глядя в окуляры стереотрубы.
– Это точно, – подтвердил Волленгут, – из миномета стрелять тут пользы мало будет.
– А что, если на ту вершину горную пушку затащить? – спросил Клаус, махнув рукой в сторону противоположной от занятой русскими скалы.
– Горную Geb-Flac – 38? – уточнил Волленгут, – так ее нам туда не затащить.
– Нет, более легкую, – ответил Клаус, – эту новую безоткатную IG-18 F.
Клаус имел ввиду совершенно новую горную 105 миллиметровую безоткатную пушку, только что поступившую на вооружение артиллерийских горно-вьючных дивизионов, которая изготовлялась из легких сплавов, разбиралась и разобранная потом упаковывалась в четыре контейнера, которые запросто могли нести либо два вьючных животных или четверо горных егерей.
– Это, конечно можно, – пожал плечами оберфельдфебель, – но сколько времени это займет? Да и русские на это сложа руки глядеть не станут, как мы на стенку пушку потащим, тоже что-нибудь такое придумают затейливое.
Тем временем, русский снайпер, засевший на горе, вероятно заметив блеск стекол стереотрубы, дважды выстрелил по их окопу.
Пули противно просвистев над ухом со стуком впились в твердую глиняную стенку окопа.
– Так дело не пойдет! – крикнул Клаус пригибаясь, – надо что-то решать.
– Да, а не то Штеттнер с нас с обоих головы снимет, – согласился Волленгут.
Решение пришло как то само собой.
Русским удалось подбить из пулемета один из "кюбельвагенов", принадлежавший батальону саперов.
И теперь этот "кюбель" горел и чадил черным-пречерным дымом, который ветер относил как раз в сторону горы, занятой русскими.
– А что больше всего дымит? – спросил Клаус, – покрышки шин?
– Да, – подтвердил Фрицци, – если их бензином облить, то сплошная дымовая завеса получится.
Не долго думая, Клаус послал оберефрейтора Хайнрици с двумя егерями к саперам за бензином и за старыми покрышками.
Хайнрици вернулся с двумя канистрами бензина и с целым ворохом старых резиновых камер, которые саперы использовали в качестве надувных плавсредств.
– Хорошенький костерок заделаем, командир! – хихикнул Хайнрици, потирая руки.
– Тебе бы только поджигать! – подначил его Фрицци, – не ты ли рейхстаг поджигал в тридцать пятом году?
Три груды резины, облитые бензином хорошо занялись, разгораясь каким то неестественным желто-зеленым огнем. Зато дым от резины повалил такой черный, какой бывает разве только при извержении вулкана Везувия раз в тысячу лет. Такой дым наверное валил из вулкана в тот день, когда погиб город Помпеи.
– Русским теперь ни черта не видно, – с удовлетворением заметил Волленгут.
Под дымовой завесой, два егеря – скалолаза достаточно быстро влезли на стенку, и сбросив оттуда веревки, через блоки, стали поднимать наверх компактно упакованное в контейнеры горное орудие.
– Не давай резине потухнуть, – кричал Клаус Хайнрици, ответственному за дымовую завесу.
В какие-нибудь пол-часа работа была проделана.
Следом за деталями орудия, наверх подняли ящик с боеприпасами и трех артиллеристов из 26-го горно-вьючного артдивизиона.
Еще пол-часа артиллеристы собирали свою пушку.
И когда дым рассеялся и русские с новой силой принялись поливать из пулемета позиции копошившихся на дальнем берегу реки Бсыпи саперов 91 го полка, тихими хлопками заговорило безоткатное орудие.
Всего пять выстрелов понадобилось артиллеристам, чтобы подавить оба русских пулемета.
– Ай да Хайнрици, ай да поджигатель! – радовался Фрицци.
Клаус тоже широко во весь рот улыбался, – можно было докладывать Штетнеру, что русских с горушки они сбили.
Саперы срочно повылезали из укрытий и принялись за свою работу.
И Клаус уже собрался было распорядиться насчет ужина, как пуля русского снайпера бесшумно ударила его в руку чуть выше локтя.
– Какое идиотское и несвоевременное ранение! – только и подумал Клаус, когда на прижатой к ране ладони он увидал свою собственную очень и очень красную кровь. …
7.
Майор Бекетов сделал Тетову самую настоящую выволочку.
– Почему вы опоздали? – Спрашивал он гневно и исподлобья глядя на Игоря.
– Почему тогда не расстрелял шофера, если тот намеренно машину сломал? – Бекетов все вытягивал и вытягивал из Игоря жилы своими вопросами.
– Или ты с этим шофером заодно? Может ты хотел подождать, авось немцы нас тут с перевала скинут? И тогда не надо никаких приказов выполнять? А? Ты этого хотел?
У Игоря все никак из головы не шли те сто семьдесят расстрелянных НКВДэшников.
– Что им стоит и меня теперь с моими абхазцами к стенке поставить?
В самый напряженный момент этого не то допроса, не то выволочки, в саклю, где размещался КП майора Бекетова ввалился какой-то морпех в черном не по жаре бушлате и в так называемой "мице" – фуражке-мичманке с белым верхом.
В руках морпех держал автомат ППШ.
– Короче, мы из Сочи! – гаркнул морпех, ввалившись к Бекетову на КП, и оглядев не очень трезвым взглядом присутствующих, добавил, – а кто из Сочи те все короче!
Бекетов перестал пытать Игоря своими вопросами и принялся расспрашивать ввалившегося к нему морпеха об обстановке.
– Ну что, Сацура, как там твои морячки? Держатся? – спросил Бекетов.
– Держатся! – не то передразнил майора, не то утвердительно ответил морпех, – если чуда не случится, завтра нас немец вышибет к едреньей мамаше!
Из дальнейшего разговора майора с морячком, Игорь понял, что положение оборонявших перевал было очень и очень серьезным.
Сказывалось полное превосходство немцев в артиллерии. Против занявшего в седловине оборону батальона морских пехотинцев действовали как минимум две батареи 120 миллиметровых минометов.
– Так еб…т, братишка, что головы не поднять, а когда в атаку идут, они так минами прикидались уже, что своих к линии наших окопов запросто на сорок метров пропускают, пока мы из-за обстрела на дне траншеек лежим!
Игорь понял, что минометные батареи немцев составляют основную опасность для обороняющихся.
– А нельзя нам эти минометные батареи как то обойти и долбануть по ним сзади? – спросил он морпеха, который показался Игорю более покладистым, чем безапелляционно сердитый майор.
– А это еще что за клоун? – спросил морпех Бекетова.
– А это нам с тобой, Сацура, альпинистов в поддержку прислали, – хмыкнул майор, – только вот альпинисты эти тащились нога за ногу, в надежде что воевать им уже не придется, что нас тут с тобой немец изведет.
– Не правда это! – возразил Игорь, – а насчет того, чтобы батареи с тыла обойти, тут как раз вы без альпинистов и не обойдетесь.
Бекетов на время сменил гнев на милость и отпустил Игоря слазать с морпехом на передок – поглядеть, оценить обстановочку.
