Следствие ведут ЗнаТоКи (№8) - Побег

– А… Загорский не был причиной, что Михаил начал пить?

– Да что ты! Полгорода родственников и свойствен­ников. Свадьбы, поминки, крестины, именины – и везде Михаил душа общества, везде «пей до дна, пей до дна»… И нахваливают: «Ох, молодец! Ох, силен мужик!» Един­ственное было спасение – уехать. Сколько раз звала! Не мог оторваться от родового гнезда… Оскорблялся за сво­их: не любишь, мол, брезгуешь… А во мне тоже дурацкий гонор играл – не хотела подлаживаться: грибы солить, капусту квасить. Да и Семен… Григорьевич был рядом, не хотела я на его глазах обабиться.

– И почему не уехал? Все бы стало проще!

– Уперся, не хуже Михаила: «Мало ли что, я всегда поблизости, а ты, Маечка, не обращай на меня внима­ния». Не обращай внимания, когда мы каждый божий день в школе вместе!.. Я перед ним фасон держала, а Михаил перед своими куражился. Доказывал, что хозяин в доме. Не дай Бог подумают, будто приезжая вертихвост­ка в руки забрала! И пил порой лишнего – только чтобы доказать… Уже не для веселья – стал привыкать. Ну что, Лена, банальная история, тысячи жен страдают, о чем тут философствовать?

– Майя, ты должна была уйти! Жить с человеком, который на глазах деградирует. Во имя чего?!

– Однажды заикнулась о разводе. Страшно вспомнить. Он меня ударил… и сразу заподозрил Семена, еле удер­жала, чтоб не кинулся выяснять отношения!

– Бедная моя. Он же еще и ревновал!

– Первые годы – совсем нет. Был слишком уверен в себе. Но когда почувствовал, что я уже не та… Конеч­но, вообразил, что замешан Загорский. Тут начал бе­ситься. И это распространилось на школу вообще. Ревновал меня к ученикам, к тетрадям, к родительским собраниям.

– И ты все принесла в жертву.

– Это была последняя попытка, Лена. Он дал клятву: ты бросишь школу, я брошу пить.

– Сколько не пил?

– Месяца два. Наверное, думал устоять. А как понял, что не может… это его подкосило.

– А ты и смирилась, сложила лапки!

До чего ей хотелось поднять подругу на борьбу! Ей чудилось слабоволие там, где была стойкость характера – только иного, чем у нее.

Багрова усмехнулась:

– Я чувствую, у тебя на языке слова о женском достоинстве и прочее. А поставь себя на мое место. Добром Михаил меня ни за что бы не отпустил, понимаешь? Он бы на все пошел! Оставалось только сбежать. Тайком собрать вещички, подхватить Катьку – и деру. Скажи, куда? Близких родственников уже нет. Дальних подобрала ленинградская блокада. Не было просто угла, куда деть­ся!.. Единственный человек, на которого я могла бы опереться, – это Семен.

– Не так это мало – Семен Григорьевич Загорский.

– Но у него же на плечах школа! И есть этические нормы, если ты зовешься педагогом… Но возьмем даже грубо житейски. Вот мы уезжаем. Михаил бросается вдогонку. Чтобы не дрожать за Загорского, надо затаиться где-нибудь на несколько лет. Он на это не пошел бы – унизительно. Он рыцарь гордый.

– Не сгущай краски, Майя! В конце концов, есть милиция. Неужели нельзя было найти управу на Багрова?

– То-то твоя милиция который день его ловит – поймать не может. Думала я уйти, Лена, думала. Но пока дозрела – сил не осталось. Выгорела дотла.

– Мне тоже одно время казалось, что я, как колчушка.

– Но ты же полюбила! И ожила. А я… ну да, очень уважаю Семена, считаю родным практически человеком. А все остальное быльем поросло. Значит, взваливать ему на плечи себя и Катю, подвергать опасности, просто спекулируя на его чувстве?..

«Хоть бы и так!» – чуть не вырвалось у Сергеевой, но она спохватилась. Обе надолго замолчали.

Майя Петровна встрепенулась, вспомнив, что Катя, конечно, без нее не ужинает.

– Прорвало сегодня. То тебя, то меня… Нет, подумать только – Шахиня! Пора по домам, Лена.

– Погоди, Майя, погоди… Мне кажется, надо сообщить о твоих подозрениях, что Михаил направляется домой.

– Хватит мне одного раза, когда я сообщила в мили­цию. Сорвалась, не стерпела – и что?.. Да они, видно, и сами знают. Недаром прислали столичного сыщика.

– Я за тебя боюсь. Может, вы с Катей поночуете пока у нас?

– Что это ты выдумала, Лена? Ну и ну! Я как для него была, так и осталась. И Катя тоже… У нее было воспале­ние легких в восьмом классе, он на работу не ходил, даже не пил дней шесть, сидел у кровати, не дышал… А когда я ногу сломала? За грибами ходили, я свалилась в овраг, так Михаил восемь километров меня до больницы на руках нес!.. – Она начала одеваться, приостановилась: – Однажды он привез воз черемухи ко дню рождения. На­стоящий воз, на телеге… И знаешь, Лена, где-то далеко-далеко стоит и еще пахнет… этот воз черемухи…

* * *

Во второй половине прошлого века был написан фундаментальный трехтомный труд под названием «Ис­тория кабаков в России в связи с историей русского народа». Свет увидел только том первый. Рукопись двух остальных автор сжег, придя к убеждению, что опубли­ковать их – значило бы «донести на народ, отнять у него последний приют, куда он приходит с горя».

Еловские выпивохи «Истории кабаков», понятно, не читали и о приведенной цитате не слышали, но отрадное местечко, где до ночи торговали спиртным, нарекли именно так: «Валюхин приют». Безотказная Валюха давно состарилась, а там и померла, передав бразды правления дочери; та в свой черед достигла пенсионного возраста и удалилась на покой, и ныне в «приюте» хозяйничала Валюхина внучка (по паспорту Светлана). Но он так и остался «Валюхиным приютом», и внучка смирилась с тем, что ее именуют Валюхой, и сохраняла семейные традиции. Вот только – прискорбное обстоятельство – перестала верить в долг.

«Приют» располагался удобно, невдалеке от центральной улицы и имел при себе укромный закуток, огороженный штабелями пустых ящиков. Ящики же служили столами и стульями, а в углу имелась и постель: умятая куча стружек, периодически обновляемая заботами самих клиентов.

Сейчас их присутствовало всего двое. Один уже «хорошенький», второй только-только навеселе и жаждавший добавить. Но держателем капитала был упившийся, и потому приятель увещевал его и пытался привести в чувство: «Володя, ну будь мужчиной!.. Володя, у меня и огурчик есть… огурчик!» Володя мычал и норовил зава­литься в стружки.

К щели между ящиками прильнула темная фигура. Его уже стерегли на дальних подступах к городу, уже сотруд­ники органов были заранее настороже и невольно рыскали взглядом по лицам прохожих, памятуя, что Багров, веро­ятнее всего, одет в черный полушубок и норковую шапку, а он без препон достиг «Валюхина приюта».

Никогда прежде не таившийся, напротив, любивший показать себя, он успел приобрести навыки гонимого и выслеживаемого – быть осторожным, бесшумным, неза­метным. Да и изучил сызмала все проулки, пролазы и ветхие заборы в городе, где ничего не изменилось за протекшие полгода.

Узнав обоих «приютских», Багров скользнул внутрь закутка и окликнул негромко:

– Эй, Зубатый!

Тот обернулся и, моргая, смотрел на черную фигуру.

– Не признаешь, Матвей?

– Мать честная, Багров!.. Миша, друг!.. – изумление и подобострастный восторг объяли Зубатого.

– Тихо! – цыкнул Багров. – Ты меня не видел, не слышал, ясно?

– Разве я не понимаю? Да я для тебя!..

– Водка есть? – оборвал Багров его стонущий шепот.

– Эх!.. – застрадал Зубатый и остервенело набросил­ся на приятеля:

– Володька, Володька, черт!..

– Не буди. Спит – и слава Богу, болтать не будет, – остановил Багров, успев заодно выглянуть и обозреть окрестность.

– Да как же, Миша, у меня получка третьего дня была, а у него сегодня!

– Пустой?

– Пустой…

– Возьми у него.

Зубатый заколебался. С одной стороны, он понимал – нужда Багрова превышала всякое обычное человеческое же­лание выпить и ее надлежало немедленно удовлетворить. С другой стороны, «Валюхин приют» диктовал свои правила поведения, нарушить которые считалось крайне зазорным.

«С высоты» лагерного опыта и опыта побега, заста­вившего преступить многие барьеры в душе, тутошний этикет представлялся Багрову уже просто дурацким.

– Мне вот так! – провел он по горлу. – Ты понял?

Зубатый решился и возложил на алтарь дружбы все свое самоуважение и репутацию. Он обшарил карманы приятеля, нашел деньги и вопросительно посмотрел на Багрова. Тот показал три пальца, Зубатый отсчитал, сколько надо, прочее сунул обратно и поспешил в глуби­ну закутка к освещенному окошку Валюхи.

Багров откупорил поллитровку и опрокинул в жаж­давшую гортань. Но ни на мгновение не поддался жела­нию опорожнить посуду до дна. Он напьется вдосталь, до полного забытья. Но после. После. Оторвался от горлышка, сунул Зубатому солидный остаток. Тот поднес другу заветный огурчик. Багров куснул, не ощутил никакого вкуса.

Водка с отвычки слегка оглушила. Он присел на ящик, ожидая, пока предметы вокруг обретут должную четкость. Зубатый, нервничая, стоял на стреме: вот-вот потянутся завсегдатаи на Валюхин огонек.

– Куда ты теперь, Миша?

– Не твое собачье дело.

– Тоже верно… – смиренно признал Зубатый. – Может, чего надо? Из жратвы там, одежонки?

Багров тряхнул просветлевшей головой, забрал непо­чатые бутылки.

– Мне от тебя надо одно – топай домой, и чтоб ни звука!

…Миновав спортплощадку и ледяную горку, Багров приблизился к зданию школы.

Проверил, на месте ли нож, и постучал в боковую дверь. Молчание и тишина. Он постучал еще раз. Застек­ленный верх двери слабо осветился, донесся кашель, потом женский басок:

– Кого надо?

– Семен Григорьевича позови, – прикрыл Багров будничной интонацией все то невыносимое, что привело его к двери Загорского.

– Уехал в командировку.

– Куда?!

Голос подвел его: слишком нежданно и несправедли­во было отнято вожделенное: «Сейчас… вот сейчас… На­конец-то!»

– А ктой-то? – обеспокоилась женщина.

– Свой, тетка Пелагея, свой.

Магическое слово. Как не ответить своему?

– В Новинске Семен Григорьевич. По учебному воп­росу. – Но свой вроде как перепуган, и голос не разбе­решь чей. – Да ктой-то там?

– Надолго он?

– Дня, сказался, на четыре.

Тетка Пелагея вдела в прорезь цепочку и приотворила дверь, но не увидела никого в открывшуюся щель, толь­ко холодом обдало грудь и шею.

– Стряслось чего? – спросила она в темноту.

Четыре дня! Для Багрова четыре дня были – что четыре месяца. С момента побега он делил свою жизнь на «до» и «после». «До» истекало нынче вечером, так он себе назначил, этим дышал и держался, чуя, что завтра удача может отвернуться.

Сегодняшний же вечер принадлежал ему по множе­ству несомненных примет, он был тем самым вечером. И вдруг четыре дня – как стена, на которую налетел с разгону, когда все тело напружено и изготовлено для единственного и страшного движения.

Багров повалился на колени и закусил руку, чтобы не закричать. Ах, Загорский, проклятая язва! За ним смерть пришла, а он, вишь ты, в командировке…

Тетка Пелагея, не получив ответа, замкнула дверь, погасила свет.

Ощутив во рту кровь, Багров разжал зубы, сунул горящую голову в снег. Что теперь?..

Теперь добраться до Новинска. Разыскать Загорского там. Решение отмене не подлежит. Стену надо проломить! Где-то найти силы и довести дело до конца.

Сейчас бы дедова меду. И с водкой.

Дед Василий!.. Он же послан в город за Майей! Уви­деться с ней «после» – единственное, о чем думал Баг­ров, дальше он не заглядывал. И хотя «после» не наступи­ло, отодвинулось, заградилось массой возможных пре­пятствий, – мысль о встрече с женой затомила горькой и жгучей усладой. Даже сердце захолонуло, когда предста­вилось, что она, может быть, уже ждет. Сколько бы ни ярился он на изменницу, разлюбить ее не мог.

Багров скрылся в тени дома и стоял, раздираясь над­вое между необходимостью спешить в Новинск и желанием увидеть Майю. Вернуться к ней из Новинска надежды почти не было. Всякому везению есть предел…

* * *

Томину давно пора бы мчаться в Москву, а он все торчал в еловской дежурке, обговаривая с Гусевым – замначем по оперативной части – детали и тонкости предстоящей ловли Багрова. Мечту о чистой рубашке и душе пришлось похоронить. Побрился он, пока пытались дозвониться до Загорского. Не мешало предупредить че­ловека. Раз они знали, где директор школы, то и Багров легко мог узнать. Два часа на попутке – вот тебе и Новинск. Но Загорский еще не возвращался в гостиницу.

Томин начал прощаться.

– Ладно, думаю, сегодня событий не предвидится. Утром вернусь.

Было условлено, что его добросят до магистрального шоссе и там Гусев водворит его в ходкую машину, держа­щую курс на столицу. Томин уже разговаривал со Зна­менским – извинился, что опоздает.

– Ну, пожелаю вам… – протянул руку дежурный. – Шофер давно мотор греет.

– Да-да, гоните меня… – в воображении призывно возник праздничный стол; но неутихающая смутная тре­вога опять пересилила: – Только еще попробуйте Но­винск, а?

Дежурный не стал спорить, проще набрать номер. На сей раз Загорский оказался на месте.

– Пожалуй, лучше мне, – решил Томин. – С посто­ронним человеком легче о таких деликатных… Семен Григорьевич? Здравствуйте, с вами говорит старший ин­спектор Томин из Московского уголовного розыска.

Загорский удивился. Выслушав томинскую версию при­чин и целей побега Багрова, произнес с отвращением:

– Какая дикость!

Но дальнейшие рекомендации встретил в штыки:

– Простите, это для меня неприемлемо. Вероятно, вам рисуется робкий интеллигент, который побежит от­сиживаться в милиции… Никаких «но»! Завтра же я воз­вращаюсь в Еловск!

– Разъединился, – досадливо пожал плечами То­мин. – Ну почему люди так упрямы?

Они с Гусевым направились к выходу, столкнулись с Виктором.

– Новостей не принес? – спросил Томин.

– Нет. Майя Петровна минут пятнадцать как домой пошла… Матвей Зубатый шмыгнул, тихонький такой, даже трезвый вроде… Старый пасечник в город при­плелся.

– Дед Василий? – недоуменно сощурился Гусев. – По зимнему времени его никогда не видно.

– Что за дед? – перестраховки ради поинтересовался Томин.

– Савелия Багрова закадычный был друг. Зачем это он из берлоги вылез?.. А-а, у Алабиных нынче сорокови­ны справляют, должно, к ним… Да поедем мы, товарищ майор, или нет? – шутливо притопнул Гусев на Томина.

– Едем, едем.

Они вышли, дежурный зевнул, поболтал термосом – пустой.

– Витек, организуй кипяточку. Допек этот старший инспектор. Больно моторный.

Затрещал телефон.

– Дежурный Еловского горотдела милиции… – ска­зал он. – Телефонограмму? Давайте.

Принялся записывать, внезапно изменился в лице, продолжая писать, вывернул трубку микрофоном вверх и одышливо запричитал:

– Витя! Виктор! Вороти его! Вороти скорей!..

Тот чудом успел задержать машину в последний мо­мент.

– Вот, товарищ майор, – сокрушенно показал де­журный запись в книге.

Гусев наклонился через плечо Томина, и оба прочли:

«По вашему запросу № 132/п о розыске совершившего побег из мест лишения свободы Багрова Михаила Терентьевича сообщаем: фотография Багрова предъявлялась работникам междугородных рейсовых перевозок. Шофером автобазы № 4 Тульского стройкомбината Сердюком разыскиваемый опознан как попутный пассажир, который сошел с автомашины Сердюка, не доезжая до Еловска 12-ти километров, сегодня около 11-ти часов…»

Эх! Они напридумывали с три короба хитростей, но – в расчете на завтра-послезавтра. Багров же стал реальностью сегодня.

Требовался полный пересмотр планов. Какой вечер у Томина погорел! Какие пельмени! Какой тост пропал ни за грош!

* * *

Кто не едал пельменей Маргариты Николаевны Зна­менской, тому бесполезно расписывать достоинства оных. Достаточно сказать, что их никогда не бывало много, хотя, случалось, намораживала Маргарита Николаевна по целому ведру. И неизменно они перешибали любое другое угощение и делались гвоздем стола. Количество едоков значения не имело: пельмени съедались подчис­тую что впятером, что вдесятером – всегда.

Порой она даже в гости ходила с кульком пельменей, как другие несут в подарок собственной выпечки торт или бутыль домашней наливки.

От Маргариты Николаевны домогались рецепта, сек­рета. Она охотно делилась опытом. Хозяйки выполняли все в точности. Получалось вкусно – и только. А у Марга­риты Николаевны – потрясающе. Но она сама не знала, отчего ей так удавались эти маленькие полумесяцы с мясной начинкой…

В последние годы многолюдные сборища у Знаменс­ких бывали редки. Отошли в прошлое со смертью главы дома. К тому по выходным вечно набегали друзья и сослуживцы, в основном почему-то молодежь. Теперь отмечался лишь Новый год и семейные даты, да и то в узком кругу.

Но нынче день выдался особенный, и Знаменские задумали его широко. На кухне с утра хлопотали инсти­тутские подружки Маргариты Николаевны. Пал Палыча снаряжали то в булочную, то на рынок. Колька сдвигал столы и бегал занимать у дворовых приятелей стулья.

Кибрит тоже пришла загодя, с намерением помочь. Но ее Маргарита Николаевна на кухню не пустила; поса­дила прометывать петельки и пришивать пуговицы к новой кофточке, которую намеревалась надеть. Белая коф­точка, черная вразлет юбка и гранатовая брошь в форме бантика у горла – вот и весь наряд. Да свежевымытые, пышной волной уложенные волосы без намека на седину. Такая хорошенькая, моложавая юбилярша – хоть замуж выдавай!

Зиночка увлеклась, заставила ее накрасить ресницы, тронуть губы.

– Ну хоть чуточку! Слегка!

– Да у меня и помада-то засохла…

Но минимум косметики действительно придал лицу праздничность и яркость.

Потом они препирались о туфлях: Маргарита Никола­евна предпочитала более разношенные, Зиночка настаи­вала на изящных коричнево-красных.

– Один час вы стерпите, а там можно сменить, ник­то не заметит. И, пожалуйста, не выскакивайте в пере­днюю! Вы должны принимать торжественно, посреди комнаты… А теперь хотите не хотите, маникюр.

– Не до него мне было со стряпней. А сейчас уже поздно, буду вонять ацетоном.

– Не будете! Фен у вас есть? Высушим мгновенно! Где лак?

Маргарита Николаевна, смеясь, покорялась. Когда кто-то заглядывал, спрашивая инструкций, Кибрит заслоняла ее, оберегая предстоящий эффект.

– Поздравительная телеграмма! – возвещал из коридора Колька и щелчком отправлял листок под дверь.

– Коля, скажи Павлику, пусть…

– Он ненадолго отбыл.

– Неужели на работу вызвали?! – испугалась Маргарита Николаевна.

– Нет-нет, – успокоила Кибрит. – Это он за подарком. Я знаю.

Подарок добывался при ее участии, и было немножко неспокойно – как-то еще Маргарита Николаевна примет подобное подношение.

– Поздновато он что-то спохватился, скоро народ пойдет… Зиночка, почему я вас так редко вижу? Одно время, честно говоря, мне казалось… Я была почти уверена.

– Одно время мне тоже казалось, Маргарита Николаевна, – без обиняков созналась та.

– А теперь?

– Как-то… заглохло.

– У вас или у него?

– По-видимому, у обоих…

– Как жаль!

– Мама, тебя Шурик просит к телефону!

– Ты вернулся, Павлик! Очень хорошо, но подойти не могу, маникюр делаю… Нет, Зиночка, мало сказать, жаль! Боюсь, он без вас останется бобылем.

– Вот этого допускать нельзя, – подняла Кибрит серьезные глаза. – При его работе нужно очень много домашнего тепла. В противовес.

– Разве я не понимаю! Семейные заботы, семейные радости. Может, это временное охлаждение? Ведь вы так друг другу подходите, Зиночка!

Кибрит тронуло искреннее огорчение Маргариты Николаевны. Непростительно расстраивать человека в та­кой день.

– Все может быть! – бодро согласилась она и загудела феном.

Начали прибывать гости. Первый плотный косяк со­ставили старые друзья. Тех, что с отцовой стороны, легко было отличить по цветам в руках. Все они так или иначе занимались физиологией растений, биологией растений и массой иных «логий» (а попросту говоря, ботаникой), и букет в феврале не представлял для них проблемы. Причем не базарной покупки, разумеется; не полумертвые, из южных краев доставленные гвоздики подносили они юбилярше, но нарциссы и ландыши, примулы и гиацинты, тюльпаны и розы – все, что способно цвести и благоухать в подмосковных оранжереях хоть круглый год, когда приложены труд и умение.

Многие из этих гостей давным-давно не виделись со Знаменскими и между собой надивиться не могли, как изменились сами, как вытянулся Колька, возмужал Пал Палыч (для них навсегда Павлуша), главное же – как не постарела Маргарита Николаевна.

Вторым эшелоном потянулись родственники, не­сколько сослуживцев Маргариты Николаевны, молодые кандидаты наук, бегавшие к ней за помощью со своими диссертациями и теперь образовавшие вокруг нее пре­данный пажеский корпус.

– Ну, Колька, наверное, пора, – шепнул Пал Па­лыч.

Тот исчез в недрах квартиры. Пал Палыч обратился к матери:

– Мама! Твои нечестивые сыновья взяли на себя смелость подарить тебе нового члена семьи!

Разволнованный Колька внес двухмесячного щенка дога. Поскольку пес был уже увесистый, передние лапы его он свесил через плечо, и сначала зрителям предстала тыльная часть «члена семьи». Колька сделал «кругом», и присутствовавшие отозвались градом одобрительных междометий. Морда у щенка была симпатичнейшая, глаза пытливые и ясные.

– Надеюсь, он умеет и сам передвигаться? – хладнокровно осведомилась юбилярша, не выдавая противоречивых чувств, вызванных четвероногим подарком.

– Еще как! – воскликнул Колька и спустил щенка на пол. – Мама, он лучших кровей! Родословная, как графа!

При этом слове у Маргариты Николаевны болезненно дрогнули губы.

– В роду три победителя породы! Родители заняли первые места на последней выставке! – продолжал рек­ламировать Колька.

Мать присела и тихонько свистнула, привлекая внимание щенка. Тот подошел, по-детски косолапя. Она гром­ко щелкнула у него пальцами перед носом. Щенок не отпрянул. Он заинтересовался, понюхал пальцы и чихнул. Ацетон – догадалась Маргарита Николаевна. Сколько же новых хлопот, беспорядка и тревог! Щенок уселся и попытался почесать ухо, забавно промахиваясь и стукаясь лапой об пол. Вокруг засмеялись. Он опять не напугался, даже нахально, со стоном зевнул. Ладно, хоть нервная система крепкая.

– Ну что ж, – сказала Маргарита Николаевна, – хва­лю нечестивых сыновей за смелость. Я назову его Граф.

У Пал Палыча отлегло от сердца: приняла. Графом звали собаку, которую отец завел году на четвертом после рождения своего первенца. Она была той же поро­ды и той же масти. И мать очень любила того Графа, долго переживала его смерть и зареклась держать в доме собак. Так что подарок был рискованный вдвойне: собака, да еще и копия той собаки.

– Но имей в виду: если ты не будешь с ним гу­лять… – мать взяла Кольку за вихор.

– Клянусь! У меня уже и поводок есть! И миска ему, и подстилка.

Завязался обмен мнениями о выращивании и дресси­ровке собак, прививках и прочем, пошли трогательные собачьи истории. Институтские подружки успели поснимать фартуки и переодеться. Маргарита Николаевна вне­сла завершающие штрихи в сервировку и наметила вре­мя, когда ставить воду на пельмени. Хорошо, что мороз – они вольготно лежат на балконе.

– Мам! – влетел Колька. – Истекают последние ми­нуты, которые организм может прожить без пищи!

– Я и сама проголодалась. Давай звать к столу.

* * *

Дед Василий, вероятно, вспомнил партизанскую вы­учку, когда побрел выслеживать Михайлову жену.

Вот ведь как навязался Мишка на шею – не стрясешь! Чтобы по холоду, да еще затемно тащиться в город… давненько такого с дедом не случалось. Сперва он на Багрова руками замахал, как на чумового: даже не заи­кайся, даже думать не моги, чтоб я пошел!.. Это тебе близко, а мне – невозможное дело!

Но Михаил улестил, разжалобил, чуть не в ноги бухался. Умолил-таки. Сам надел на деда валенки с кало­шами, замотал шею шарфом. И поплелся старый. И кон­спирацию сумел соблюсти – так ему казалось – полную.

Как велено было, заглянул в парикмахерскую, уви­дал Майю и порешил дожидаться ее возле дома. Когда озяб и устал до дрожи в коленях, вошел внутрь и устро­ился на мусорном бачке под лестницей, беззвучно поно­ся последними словами и Мишку и себя самого за уступ­чивость. Только Майю не ругал: уважал со слов правну­ков, которых та в школе учила.

Нескоро хлопнула дверь, впустив Михайлову жену.

– Май, а Май! – тихонько окликнул он.

Багрова осторожно приблизилась и всмотрелась.

– Боже мой, дедушка Василий, это вы?

– Я, я, – кряхтя поднялся дед. – На-ка вот.

Багрова прочла записку в слабом свете лестничной лампочки и схватилась за сердце.

– Что сказать-то ему?

– Идемте, дедушка, идемте!

Она помогла ему сойти с заснеженного крыльца, но тут дед Василий отстранился:

– Давай-ка поврозь. Ты – до угла и пожди. Нагоню – опять вперед и пожди, где темно.

Майя Петровна, не вникая в наставления деда, послушалась.

Сверху Катя, то и дело совавшаяся к окну, заметила мать, удалявшуюся по переулку. Пока вскочила на подоконник и открыла форточку, чтобы позвать, Майя Петровна свернула за угол.

«Второй раз чайник выкипает! Вот куда она, куда на ночь глядя?!.. А это кто еще шаркает?»

Шаркал дед Василий, ободряемый тем, что теперь путь обратный, к теплой печи. К Кате была обращена сутулая дедова спина, но на повороте за угол, под фонарем, девушка узнала его. Таких высоченных стариков было только двое: ее собственный дедушка Терентий да пасечник. К нему она наведывалась за сотовым медом этой осенью.

«Мама и думать обо мне перестала… Виктор – рохля, неизвестно чего ждет, чтобы помириться… Отец же… Главное, конечно, отец. Неужели и впрямь здесь появится?.. Надо подготовить маму, а мамы нет… Ну за что мне такое наказание?»

Отчаянно жалея себя, Катя расчесала и переплела косу. Зеркало всегда хоть немного утешало.

…Багров ждал, подперев лоб кулаками. Размеренно постукивали ходики. Вдруг не придет? Уже все сроки минули. Или дед сплоховал?

На душу навалилась тьма кромешная. Мучительно зу­дело недоделанное. Но еще мучительней была потреб­ность увидеть Майю. Он не анализировал – для чего. Только бы увидеть. Наяву. Жажда эта росла по мере того, как убывала уверенность, что жена откликнется на его призыв. Начало уже потухать чувство самосохранения. Еще полчаса – час, и он сам ринется в город.

Одна из принесенных поллитровок окрашивала зеле­новатым ветхую скатерть, покрывавшую половину про­сторного стола. (На голой половине, что поближе к дневному свету, дед рукодельничал). Найдя дом пус­тым, Багров сковырнул с бутылки металлическую шляпку, но отпил немного, твердо помня, что пока нельзя. Две вещи в комнате гипнотизировали его – бу­тылка и ходики.

Чтобы не видеть их, он скрестил руки на столе и положил на них голову. И только когда услыхал шум в сенях и встрепенулся, понял, что спал. Всего-то восемь-десять минут, но так глубоко, что тело совершенно об­мякло, а перенапряженные нервы расслабились.

– Все, боле я тебе не слуга, – просипел дед Василий и, опираясь на Майю Петровну, скрылся в спальной каморке.

Супруги не поздоровались. Не до того было, чтобы обмениваться приветствиями. Смотрели глаза в глаза – страдание в страдание.

– Дошел все-таки… – сказала она.

– Дошел.

– Одичал-то как, господи!..

Он поднялся и ждал, весь отдавшись огромному об­легчению, что Майя наконец рядом.

– Знаешь, Миша, ты на разбойника похож. На само­го настоящего.

Слабо улыбнувшись, она преодолела те несколько шагов, что их разделяли, погладила его бритую голову и заросшие щеки.

Багров беспомощно поник и уткнулся головой в пле­чо жены.

– Майка… Маечка… Маюшка моя… Единственная… – Начал целовать ее руки, лицо. – Грязный я… колючий… противный?

– Да, побрить бы не мешало. С одеколончиком… По­годи, Миша, дай раздеться, натоплено здесь.

С детской счастливой улыбкой Багров наблюдал, как она вешает пальто, медленно снимает платок.

– Не могу долго зла на тебя держать. Ведь уж такой был злой, такой злой, а увидел и…

– И слава богу, Миша, зачем злиться?

Она обернулась, таким знакомым движением утопила шпильки в пучок.

– Маюшка! – рванулся Багров, прижал к себе (осторожно, только чтобы ощущать ее реальность). – Тоской я по тебе изошел… Словно сто лет минуло…

– Но я же совсем собралась, Миша! Носки шерстяные купила, белье, еще что-то… Уже билет был. Если ты хотел меня видеть… не потому же ты сбежал, что… просто соскучился!

Он отвернулся, радость на лице стала меркнуть.

– Миша, ты что-нибудь там натворил?

– Я-то ничего не натворил.

– Неужели без нее, проклятой, не вытерпел? – кивнула Майя Петровна на бутылку.

– Чего я не вытерпел, мы сейчас разберемся, – постепенно к нему возвращалось прежнее напряжение. – Садись, рассказывай, как без меня жила.

– Обо мне ли теперь речь, Миша!

– Именно что о тебе. Рассказывай, а я в глаза смотреть буду.

Они сели друг против друга к столу. Майе Петровне так необходимо, так насущно было выяснить, что стряслось с мужем, но знала: раз уклоняется, донимать пря­мыми вопросами бесполезно, надо повременить.

– Ну, смотри… – согласилась она. – Только расска­зывать почти нечего. Что было – я писала.

– Лучше без меня в доме-то? Или хуже?

– Тихо, Миша.

– Тихо… Ну, дальше?

– Катя все с Виктором Зуевым. Целуются по углам напропалую. Я думаю, пусть, а? Он парень хороший.