Инженю, или В тихом омуте

— Вика, пожалуйста, — попросила тихо. — Хватит об этом — мне ничего от него не надо. И уж совсем не надо создавать тебе проблемы. Я ведь не просила тебя — я случайно вспомнила… Деньги мне, конечно, нужны, очень нужны, но… Знаешь — я ему позвоню. Я просто не хотела, но… Позвоню и встречусь — прямо сейчас позвоню, подъеду куда скажет. Скажет сегодня — ну значит, сегодня…

— Нет-нет, ты что?! — В Викином голосе снова появилась решимость. — Ни в коем случае — не надо тебе с ним встречаться. Я тебя прошу, я умоляю — дай мне слово, что не будешь ему звонить. Я все сама сделаю — а с ним не надо, ладно? Да и куда тебе ехать сейчас — тебе поесть надо и спать ложиться, а я посижу, подумаю…

— А кто сказал, что я собиралась спать? — Дело было сделано, и можно было расслабиться, а заодно расплатиться за еще не оказанную, но уже обещанную помощь. — Нет, моя милая, даже не мечтай об этом. Да, я устала, и мне было плохо — но это не означает, что я собралась спать. Тем более после того, как мы столько не виделись — целую неделю…

Она встала с усилием, гордо выставив напоказ мокрое упругое тело, демонстрируя его Вике, как в некоторых ресторанах демонстрируют бутылку вина, прежде чем ее открыть, чтобы клиент настроился и проникся.

— Так что слушай меня, а я тебе расскажу, как все будет. — Она поежилась с демонстративной сладострастностью, чувствуя на себе Викин взгляд. — Ты меня сейчас вынешь и вытрешь, и накормишь, и напоишь — особенно сильно напоишь, — а потом воспользуешься моей слабостью и потащишь пьяную и сонную девицу в постель, и будешь насиловать всю ночь. Жестко и долго насиловать. А пьяная девица какое-то время будет протестовать и отбиваться, а потом будет просить тебя делать это еще и еще — потому что, хотя она жутко устала, она сама хочет, чтобы ее изнасиловали. Как тебе такой план?

— Если ты действительно не устала… Я… я с удовольствием. Я ведь…

Вика сбилась, краснея, кажется, чуть не сказав что-то очень глубоко личное. И тут же вскочила, едва не сбив столик, заставив пошатнуться бокал с вином, окропившим белый пластик багровыми пятнами. Такими символичными. Так напоминающими кровь. Ее собственную кровь, которая наверняка была такой же. Которая чуть не пролилась этим вечером.

И которую ей так хотелось сохранить при себе — всю до последней капли…

15

Солнце так и не появилось еще, и кажется, на сегодня взяло отгул — позволив похозяйничать низким густым облакам и прохладному ветерку, И она чуть поеживалась — платье без рукавов, пусть и достаточно плотное, совсем не грело.

Как, впрочем, и все ее вещи — в которых было жарко, когда припекало солнце, и холодно, когда погода менялась. Но зато они были красивыми и она выбирала их сама — и вовсе не из тех соображений, из которых надо выбирать вещи. Никакой практичности, никаких размышлений о том, в какой сезон это можно носить, — главное, чтобы вещь соответствовала ее имиджу и была красивой и ей шла. Остальное значения не имело.

Тут было идти всего десять — пятнадцать минут — от «Курской» до ее дома. Пожелай она, Вика бы ее довезла, и мерзнуть бы не пришлось, и тащиться в метро — но ей надо было побыть одной, чтобы обдумать все спокойно. Потому что вчера для этого не было никакой возможности. Потому что Вика в точности исполнила ее приказ — сначала накормила и напоила, причем сильно напоила, хотя в ее состоянии ей хватило бутылки вина, чтобы ужасно опьянеть. А потом чуть ли не всю ночь вылизывала, ласкала, кусала и щипала. И успокоилась, только когда начало светать — где-то в начале пятого, значит.

Просто отключилась — но и во сне продолжала поглаживать ее и даже каким-то образом проникла пальцами туда, где все устало уже от бесконечных ласк. И она даже покосилась недоверчиво на Вику, не поверив, что та спит, — уж слишком точным было якобы случайное попадание. Но Вика спала — просто и во сне тянулась к тому, по чему так соскучилась.

А она так и не заснула. Наверное, то, что произошло вчера, не дало ей такой возможности. Даже в постели, где она давно научилась ни о чем не думать вообще, загнанные в подсознание воспоминания и мысли делали свое дело, мешая расслабиться полностью. Это было неправильно — но это была экстремальная ситуация, и не стоило себя винить.

Впрочем, следовало признать, что удовольствие она все равно получила — хотя и не такое сильное, как должна была. И от вчерашнего стресса не осталось ничего — благодаря сексу и вину. В смысле благодаря Вике. И когда та уснула, она сходила в ванную, а потом сварила себе кофе и сидела в гостиной и курила, предаваясь абсолютно несвойственному ей занятию — размышлению. Приходя к выводу, что ей надо выходить из этой игры, пока не поздно, — потому что это не ее игра. Она одна, а против нее милиция, и отморозки, и, возможно, еще и этот Савва — на которого ее заставят указать. Или просто убьют его и распустят слух, что это она его узнала. Что сделают с ней люди этого Саввы — или эти отморозки, которым она не нужна будет уже живой, — понять было несложно.

Она не любила детективы. Ни в кино, ни по телевизору, ни в книгах. Но все же смотрела их и читала волей-неволей — ведь детективная линия могла оказаться в любом фильме и в любой книге. Даже в биографии столь любимой Монро. То ли умершей — то ли убитой.

То ли случайно выпившей слишком много снотворного — то ли отравленной кем-то. Мафией, людьми президента, помощниками его брата. Так что она представляла, что такое детективный жанр, — и потому понимала, что она для всех неудобна. И если и полезна кому-то, то до поры до времени.

Правда, в детективах добро, как правило, побеждало зло — а героине обязательно приходил на помощь положительный персонаж в лице полицейского, частного сыщика или просто хорошего человека, неизменно честного, отважного и сексуального красавца. Но рядом с ней никого такого не было. Мыльников на эту роль не тянул, Виктор предпочитал оставаться в тени, длинный ей явно помогать не собирался. А рассчитывать на то, что внезапно появится кто-то, кто спасет ее, было глупо. Она даже в детстве не была наивной — и не мечтала о прекрасном принце на белом коне, в смысле о красавце на белом «мерседесе», о котором мечтали большинство одноклассниц. Так что поздновато было начинать предаваться иллюзиям.

В общем, вывод напрашивался сам собой. И она почти приняла окончательное решение — но только почти, слишком серьезно все было. И ей нужно было еще время — хоть немного. И она посидела в Викиной гостиной, а потом собралась тихо и положила на туалетный столик короткую записку: «Уехала за вещами и паспортом, вернусь к девяти. Целую. Твоя М.». И так же неслышно вышла.

Это было не слишком умно — разбуди она Вику и скажи, что ей надо домой и лучше прямо сейчас, пока еще рано и все спят, та бы вскочила без вопросов. Да даже можно было просто растолкать и шепнуть, что она ненадолго отъедет, — Вика бы ее одну не отпустила. И уже через пять минут была бы готова выйти — вопросы макияжа Вику не беспокоили. Но она оставила записку и ушла — именно из-за желания обдумать все еще раз.

И вот теперь она шла по Садовому, чувствуя, как покрываются мурашками открытые платьем руки. Вспоминая, как вчера, воспользовавшись тем, что Вика ушла в ванную, позвонила Виктору, с пьяной категоричностью заявив ему, что с нее хватит. Он ошарашен был, кажется, и спрашивал, откуда она звонит, и предлагал встретиться прямо сейчас, приехать за ней куда угодно и поговорить, — но она наотрез отказалась. Бросив ему напоследок язвительно, что, бесспорно, ценит его советы и его помощь — потому что именно следуя его советам, она оказалась в полном дерьме. И ей не верят ни бандиты, ни милиция, которую даже не убедил визит незнакомца в ее квартиру, — и все желают ей зла. А успокаивать ее не надо — она сама себя уже успокоила тем, что решила, что с нее достаточно. И бросила трубку.

Точно, он был растерян — это она, как ни странно, запомнила. Она жутко опьянела от бутылки вина, нервы, видно, сказались, и только поэтому и позвонила — и он был сначала озлоблен и звонком, и темой разговора, а потом растерян. И все пытался ее расслабить и что-то такое говорил, что не осталось в памяти, — он же великий конспиратор, так что все было завуалировано донельзя, а ей в ее состоянии нужна была конкретика. И она не слушала его и перебивала, говоря свое, а потом отключилась.

Она усмехнулась, представив, как он дергался весь остаток вчерашнего вечера и полночи. И наверняка звонил ей без конца, а никто не подходил, и он, может, подъезжал даже, смотрел на черные окна — может, даже поднимался, плюнув на привычную осторожность. Может, даже ждал ее какое-то время. А потом, наверное, сказал себе, что она просто сорвалась, а утром протрезвеет и пожалеет о звонке. И поехал домой спать, ругая себя за то, что так среагировал на ее звонок, — внушая себе, что она не сможет так поступить. Потому что она всегда его слушала и ему верила — а значит, сделает все так, как он скажет, и в этот раз.

Вот именно так он и подумал. Он всегда был слишком уверен в себе и, кажется, не сомневался в своем влиянии на нее. И в том, что его так и не высказанные пока планы относительно их совместного будущего являются своего рода крючком, с которого она никогда не соскочит. Что ж, ему предстояло узнать, что он ошибается. И очень сильно.

Она даже не заметила, как свернула с Садового в переулок, — приобретенная недавно привычка предаваться серьезным размышлениям заставляла действовать автоматически. Отнимая у нее ощущения и пейзажи, краски и запахи, звуки и даже взгляды прохожих. Которых, впрочем — звуков и взглядов, — в такой ранний час не было совсем. Только тишина и пустота вокруг.

Может быть, именно из-за того, что задумалась, она и не остановилась, когда показался наконец знакомый дворик и ее дом в глубине. Из-за этого — и еще потому, что было слишком рано. И она не ждала ничего такого и спокойно обогнула небольшой, огороженный невысоким забором квадратик с лавочками, песочницей и скрипучими качелями, проходя мимо спящих машин.

Мерзко скрипнувшая дверь подъезда распахнулась навстречу, обдавая пыльной затхлостью подземелья, негостеприимно приглашая войти. И именно в этот момент мир проснулся внезапно. И что-то оглушительно свистнуло рядом, с чмоканьем впиваясь в стену, вырывая из нее куски штукатурки. А потом еще и еще. А потом взвизгнула покрышками машина. И снова стало тихо.

Она не понимала, что это, — такого с ней раньше не случалось. И огляделась недоуменно, не видя никого и ничего, кроме странных дырок в стене слева от себя. Которых, кажется, там только что не было.

Когда через полчаса раздался звонок в дверь, она уже стояла в коридоре, готовая уходить. Она ждала этого звонка и потому распахнула дверь, не спрашивая, кто там. Немного удивившись, когда вместо ожидавшейся Вики увидела двоих в милицейской форме. И продолжая удивляться и сейчас, четыре часа спустя. Только уже не виду милиционеров — а своей собственной глупости…

— Да хватит, Марина Евгеньевна! — Хамелеон был раздражен и не считал нужным это скрывать. — Да вы мне хоть два дня еще рассказывайте всю свою историю от начала до конца — не поверю я вам. И что вас убить хотели — тоже не поверю! Хотели бы убить — убили бы! Не издалека стреляли бы, а в упор, когда вы к дому шли. Или в машину посадили и вывезли бы куда-нибудь. Или в подъезде подождали бы. А это — детский сад это, понятно вам?! Вон заступник ваш на место выезжал — со скольких метров стреляли, а, Мыльников? С пятнадцати примерно — ну хорошо, с семнадцати, с двадцати даже. Да чтоб с такого расстояния и не попасть — это кем быть надо, а?!

Она промолчала. Она столько уже всего сказала за последние четыре часа, что у нее просто не было сил. Даже играть не было сил — да вообще ни на что не было.

— Ну так они попугать хотели, может? — робко вставил Мыльников. — Они ж не первый раз уже пугают-то. Им же главное, чтобы свидетель показания изменил — а там…

— А тебя, лейтенант, не спрашивал никто! — рявкнул хамелеон, заставляя Мыльникова съежиться. — Ты записывай знай. Сказки все это — насчет пугать. То ей по телефону угрожают, то машину взрывают — ну так попугали, и хватит. Так нет — потом в квартиру врываются, угрожают, связывают и почему-то и пальцем не трогают.

А тут еще и стреляют мимо. Если б там на самом деле был кто, в машине Никитенко, — то это только серьезный человек мог быть. А серьезные люди так не делают. Они и предупреждать не будут — ну раз максимум. А вокруг свидетельницы твоей прям театр целый. Да мешала б она кому — не было бы уже свидетеля, понял, лейтенант?!

Мыльников молча закивал — часто и мелко, словно у него затряслась голова в нервном припадке.

— Короче, так, Марина Евгеньевна, — повернулся к ней хамелеон. — Вот что хотите говорите — а не верю я вам. И в то, что вы добровольно в свидетели пошли, — тоже не верю. Но это ладно — это мы потом еще обсудим. У нас к вам другие вопросы есть — куда поинтереснее. Не то звоним вам — а вас нет, а Мыльников вон заверяет, что уехали вы с перепугу. А тут вон как удачно все вышло. Кто стрелял-то, говорите? А, не знаете? Ну и ладненько. Вы потом стрелку своему спасибо от меня передайте — не то бы так и не встретились с вами. Я ж так понимаю, вы отъезжать собирались — вещички вон даже собрали. Если б не стрелок ваш, исчезли бы вы, Марина Евгеньевна, — а теперь вот беседуете тут с нами. Спасибо уж ему передайте, не забудьте — лично от меня…

Спасибо надо было говорить Вике — именно она, как выяснилось позже, вызвала милицию. Совершенно случайно выяснилось, когда Вика прилетела в отделение — и ворвалась в ту комнату, где Марина в десятый раз рассказывала то немногое, что могла рассказать о том, что произошло у подъезда, — и ждала, что ее вот-вот отпустят, у них ведь не было резона ее задерживать.

Ей даже не нужна была дальнейшая шумиха и суета, и она вовсе не собиралась звонить в газету и на телевидение — она уже приняла решение выйти из игры. И потому разыграла целый спектакль, уверяя их, что это случайность, что это точно стреляли не в нее и вообще, может быть, это была глупая шутка, может быть, какие-то трудные подростки так развлекались. И тут ворвалась Вика — бледная, перепуганная, с вытаращенными глазами.

Она никогда не видела Вику в недомашней обстановке — бар или ресторан не в счет, разумеется, — и вяло изумилась ее энергичности и напору. Потому что та с порога начала обвинительную речь в адрес милиции, которая не в состоянии защитить от преступников свидетеля страшного преступления. Причем добровольного свидетеля, по наивности поверившего в профессионализм правоохранительных органов и не сомневающегося, что его помощь оценят.

И на этом спектакль закончился. Потому что Вику чуть ли не силой вывели — а ей пришлось рассказывать всю историю. А потом ехать с ними в районное управление в тесных «Жигулях», за которыми следовал белый Викин «опель», в багажнике которого покоилась отданная Вике сумка с вещами. И снова все рассказывать — сначала какому-то дежурному, потом Мыльникову. А последние минут пятьдесят — хамелеону. Приехавшему в сопровождении какого-то мрачного мужика, пока не проронившего ни слова. Судя по всему, какого-то начальника — Мыльников только сказал ей перед тем, как они появились, что он из главка. И вот уже почти час хамелеон задавал ей вопросы, а она отвечала. Самые разные вопросы — большинство из которых он уже задавал. Как она оказалась в том месте, где взорвалась машина, почему она не ушла, с какой стороны она вошла в переулок, и все в таком роде.

Так что спасибо надо было сказать Вике. Потому что именно она вызвала милицию — жутко перепугавшись, когда Марина позвонила ей и сказала, что в нее стреляли, и попросила срочно приехать. И ведь добавила, что все уже нормально, что те уехали, что всё в порядке, — просто ей не хочется разгуливать по улицам в поисках такси, так что будет лучше, если Вика ее заберет. Но та, видно, впала в шоковое состояние — и первым делом набрала 02, а потом начала собираться. Но она, Марина, ее ни в чем не обвиняла. Она сама была виновата — забыв, что делать надо все самой. И именно из-за своей глупости она сейчас сидела здесь, вместо того чтобы отдыхать в Викиной квартире.

— Ладно, Марина Евгеньевна, давайте закончим с этим. — Хамелеон успокоился, принял нормальную окраску, но она еще не поняла, что для нее это дурной знак. — Пока закончим. А теперь вот что хотелось спросить у вас — чисто из любопытства. Тут ребята из отделения нам сообщили, что вы при них сумочку открывали — а там пачка долларов толстенная. Сколько там — не подскажете? Ну нет так нет, сами попозже узнаем. Так я вот что спросить хотел. Вы нам говорили, что не работаете нигде — так откуда деньги у вас такие? Про бабушку с наследством не надо — это проверить легко. Про то, что на улице нашли, — тоже. Так вот мне и любопытно — квартиру снимаете в центре, на «восьмерке» ездили, одеты, вижу, модно, а сами при этом не работаете. Странно, правда?

Позже, когда было время все проанализировать, она сказала себе, что вела себя как дура. Потому что слишком неожиданно все произошло — и стрельба эта, и появление милиции, и встреча с хамелеоном. Потому что больше всего хотела, чтобы ее отпустили поскорее — сначала к Вике, на несколько дней тишины и покоя, а потом в самолет. И поэтому ей даже в голову не пришло возмутиться, заявить, что это не его дело, — или нагло сказать, что поражена его способностью угадывать, поскольку и в самом деле нашла деньги на улице. Но ей слишком сильно хотелось расстаться с ними миром — и чем скорее, тем лучше.

— О, это интимный вопрос, — произнесла неуверенно, усилием воли заставляя себя улыбнуться. — У меня был очень хороший знакомый — если хотите, очень близкий знакомый. Если хотите — любовник, очень богатый. И… В наше время девушке так тяжело одной…

— А фамилию не уточните? — В голосе хамелеона не было язвительности или издевки, он так заинтересованно спрашивал. — Дело, конечно, интимное — но если уж такой близкий знакомый, что ж не сказать-то?

— О-о-о, это непросто, — протянула растерянно, продолжая улыбаться, делая улыбку все менее вымученной. Она потом уже подумала, что надо было заявить, что не обязана отвечать на такие вопросы. А тогда, желая наладить с ним нормальные отношения, решила ответить — и заодно объяснить этим ответом еще кое-что, что не давало хамелеону покоя. — Я не спрашивала у него фамилию, вы же понимаете? Мы просто встречались какое-то время. У меня был только его мобильный, я не помню. И… вы меня спрашивали, почему я не ушла с места взрыва, почему стала свидетелем…

Хамелеон был само внимание — всем видом показывая, с каким интересом слушает.

— Дело в том, что его убили — того человека. Я не знаю как — мне потом его водитель позвонил, сказал, что его убили, и все. Представляете — я его ждала, мы должны были пойти в ресторан, он сказал, что хочет поговорить. Что думает из-за меня развестись с женой, и… И я целый день приводила себя в порядок, так волновалась, так хотела ему понравиться сильнее, чем обычно, — а он не позвонил, и на следующий день тоже. И через неделю. А я даже из дома не выходила, так и сидела у телефона. Я так нервничала, боялась, что он решил со мной расстаться, — а ведь я его не просила разводиться, мне с ним просто было хорошо. И звонить я ему тоже боялась — боялась, что услышу холодный голос, чужой, и что он этим голосом скажет, чтобы я не звонила больше. А потом… потом звонок от водителя. И я переживала очень — и поэтому…

— А фирму, где работал этот ваш знакомый, не помните, случайно? А номер машины? А телефон водителя? Тоже нет? И адрес, конечно, тоже? Печально, печально…

Она не услышала в голосе подвоха — она была под впечатлением придуманной только что истории. Которая, кажется, подействовала и на них — по крайней мере Мыльников, на которого она взглянула невидяще, смотрел на нее с пониманием и состраданием.

— Грустно все это, Марина Евгеньевна, — подтвердил хамелеон. — Грустно. Человек ушел, можно сказать, а вы даже фамилии его не узнали. Кстати, хотите я вам фамилию угадаю? Хотите? Слышал о похожей ситуации — ну очень похоже…

Она посмотрела на него спокойно — веря, что все рассказанное прозвучало достаточно реально. И кивнула.

— Ни-ки-тен-ко — угадал? Никитенко Александр Васильевич. — Хамелеон расцвел, улыбаясь ей, все время оглядываясь на того, кто сидел молча сбоку от нее — даже скорее за ее спиной, ей надо было поворачиваться, чтобы его увидеть, — словно для него играл тут. — А долго вы с ним встречались? Да я любопытствую просто — а вы не скромничайте и нас не стесняйтесь. Мы ж понимаем — молодая девушка, красивая, а тут такой парень видный. Вы, может, и не знали, кто он такой, — точно? А когда узнали, поздно уже, любовь вроде началась. Да и что такого, что бандит, — газеты почитать, так кругом одни бандиты. Зато при деньгах парень, иномарка, все при нем — точно? Да не скромничайте — мы поймем. Да и не привлекают за такое… Любовь же — какой с вас спрос?

— Нет-нет, вы не поняли — я говорила о своем знакомом, а не о том. — Она демонстрировала удивление, уже понимая, что этой историей сделала себе только хуже. — А того — я его видела в первый раз, я даже не знала…

— Да ну? — Хамелеон тоже удивлялся, хотя его игра была менее профессиональной. — А ведь так газетам расписывали красиво — как он вам понравился, какой он весь из себя, как на вас смотрел. Сильная любовь-то у вас была, а, Марина Евгеньевна? Неужели он из-за вас с женой собирался развестись?

— О, вы хотите меня запутать? — Она игриво погрозила хамелеону пальцем. Смена роли была резкой, но это хотя бы была ее роль, и в ней она уверенно себя ощущала, насколько это возможно было сейчас, — а вот в роли несчастной влюбленной, тихой и подавленной, она явно оказалась неубедительна. — Мне в газете так и сказали — что вы меня будет запутывать и все мои ошибки против меня использовать. Зачем вы так? Вы ведь знаете, что хорошенькой девушке совсем необязательно быть умной, — и этим пользуетесь…

Она увидела, как дернулась в ее сторону голова отвернувшегося было Мыльникова — может, вспомнившего, как она вела себя с ним позавчера ночью, а может, задумавшегося, не обманывала ли она его, не использовала ли злонамеренно? Что ж, если это было так, то на него рассчитывать больше не стоило, — но с другой стороны, в этой ситуации он и так, кажется, не собирался приходить к ней на помощь. Зато она поняла, что его присутствие мешало ей играть — а теперь она была свободна и могла вести себя так, как вела всегда.

Она посмотрела на Мыльникова, сидящего в углу со склоненной головой, уставившегося в листок бумаги. Тихого, бессловесного, так робко попробовавшего заступиться за нее Мыльникова — возможно, жалеющего сейчас о том, что произошло между ними. Что ж, может быть, ему было бы приятно узнать, что она ни о чем не жалеет. Тем более что его участие в этом произошедшем было сведено к нулю — все сделало ее воображение. И безликий, не его вовсе член — принадлежащий кому-то совсем другому, кому-то абстрактному.

— Да бросьте, Марина Евгеньевна, — пожурил хамелеон. — Ну хватит, что вы все скромничаете? Знаем мы уже, что Никитенко любовник был ваш — чего бы вам иначе на кладбище у него делать и на поминках? Оперативная запись у нас имеется — и вы там тоже есть на пленочке, и у могилы, и в ресторане. Куча бандюков — и вы с ними. Ну так что?

— О, меня заставили! — прошептала с притворным испугом — чересчур притворным, потому что она не ждала таких слов. — Я боялась рассказывать — они меня схватили, и повезли туда, и хотели, чтобы я кого-то узнала. Они были такие страшные, пугали меня, и я боялась. И все время им говорила, что не помню того человека, и они меня отпустили наконец — но мне столько пришлось пережить, это было так…

Хамелеон отвернулся от нее пренебрежительно, словно говоря, что ему надоела эта чушь. Он выразительно смотрел в сторону того, молчаливого, и она, все не решавшаяся это сделать, повернулась к нему в первый раз. К седоватому, лет сорока примерно мужчине в плохоньком костюмчике и со скучным помятым лицом — который на ее глазах молча кивнул хамелеону.

— Может, хватит сказки нам тут рассказывать, а, госпожа Польских? — рявкнул тот, розовея, тут же становясь кирпично-красным, все густея цветом. Впервые за этот час по-настоящему оправдывая данное ею прозвище. — Хотите, я вам расскажу, как было все? Знакомы вы были с Никитенко, Марина Евгеньевна, и не первый день знакомы — вот поэтому вы там и оказались, у машины его. И знаете, что случилось там на самом деле. И знаете того, кто мину подложил. Может, даже ему и помогали, отвлекали дружка вашего — не за бесплатно, конечно, а вот за то, что в сумочке у вас. Или это аванс — а остальное потом?

Она похвалила себя в который раз за то, что месяца четыре назад согласилась на Викино предложение абонировать сейф в ее банке. Точнее, вынудила Вику сделать ей такое предложение. Пожаловалась, что съемная квартира, в которой жила тогда, ужасно ненадежная, двери металлической нет, а кого-то обокрали недавно на лестничной площадке, влезли посреди бела дня. А у нее хотя нет ничего особо ценного, но все же деньги кое-какие имеются, оставшиеся от заработанного в турагентстве, и два маминых кольца, и серьги, и цепочка, и золотые часы, которые она не носит, потому что старомодные, но и отдать обратно неудобно, и еще что-то по мелочи. И Вика сначала отреагировала так, как должна была — то есть предложила переехать к ней, у нее ведь надежно, — а потом сказала, что, может, имеет смысл арендовать сейф, это легко и проблем никаких.

Так что основные деньги — тридцать четыре тысячи, большая часть того, что она получила за работу в турагентстве и за то, что выполняла разные поручения Виктора, лежали там. А в сумочке было около восьми тысяч — но мелкими купюрами, по десять и по двадцать, делавшими перетянутую резинкой пачку чересчур внушительной и фантастически толстой для такой суммы.

— А что — решил кто-то из бригады Никиту убрать, чтобы место его занять, а вы ему помогли. Там на пленочке вы рядом с Синицей засветились — да что вы так смотрите, Сергей Синицын, он у Никитенко правой рукой был. Он там команду дает кому-то, чтобы вас домой отвезли, — а вы встаете и выходите с быком каким-то. Ну, так было, Марина Евгеньевна? Скажете честно — между нами останется: нам от того, что они друг друга убивают, только польза. Ну так как?

— О, это так интересно! — воскликнула восхищенно. — Я обязательно расскажу журналисту, который обо мне писал, — ему это так понравится…

— Да хватит тут! — Хамелеон явно собрался поэкспериментировать с красками, но сдержался. — Может, и по-другому было — разберемся. Может, вы всем голову морочите — и нам, и бандюкам. Но одно точно скажу — историю свою вы придумали и журналистов специально будоражите. А зачем придумали — это мы выясним, уж поверьте. Так может, сами расскажете — так лучше будет, если сами…

— О, вы меня совсем запутали. — Она помотала для убедительности головой. — Я понимаю — я вам мешаю, вам правда не нужна, и вам безразлично, что человек погиб. Но все равно — то, что вы про меня говорите, это ужасно. В меня стреляли, а вы… Знаете, я очень устала, я хочу домой — и если честно, в меня стреляли первый раз в жизни…

— Да по вам не скажешь, — добро пошутил хамелеон. — А если и в первый — то не в последний, гарантирую. Сложную вы себе жизнь придумали, Марина Евгеньевна, — ох непростую. Ну надо вам это?

Она встала — это был плохой разговор, она была к нему не готова, и пора было его заканчивать.

— Если вы не против…

— Да против мы, Марина Евгеньевна, — еще как против. — Хамелеон переигрывал — такое доброе выражение лица смотрелось на нем неестественно. — Да, а домой-то вам зачем? Чтоб опять газеты обзванивать да дырки в стене им показывать — и рассказывать, какая милиция плохая, не защищает, да еще и угрожает? Нет, Марина Евгеньевна, не отпустим вы вас. Вот пока всю правду нам не расскажете, никуда мы вас не отпустим. Вы посидите тут, подумайте — камеру вам предоставим отдельную, чтобы думать попроще. А если компания нужна — только скажите. Бомжихи, пьянь всякая — добра этого хватает, а мало будет, машину на улицы отправим и еще привезем.

— Это так нехорошо — пугать человека, в которого только что стреляли. — Она покачала головой с таким видом, словно в очередной раз разочаровалась в мужчинах. — Знаете, мне надо домой. И пожалуйста, не беспокойтесь — я доеду сама, меня ждет подруга…

— А я беспокоюсь — тем более что уехала ваша подруга. — Хамелеон смотрел на нее с издевкой. — Объяснили ей все и отправили. Сказали, что ради вашего же спокойствия оставим вас тут на время — вам тут ничто не угрожает, а мы пока найдем того, кто стрелял. Что ж нам, свидетелем бесценным рисковать? А подруга ваша — девушка нервная, разошлась тут. Я, мол, в банке большой человек, у нас юристы, у нас такое, да я к начальству вашему. А ей и говорят — да к кому угодно обращайтесь, только суббота сегодня, до понедельника ждать придется. Да и зря вы так — мы о госпоже Польских не меньше вашего заботимся. Так поняла — извинялась даже…

— Но вы не можете…

— Да можем — можем и сделаем. — Хамелеон подмигнул ей вдруг, показывая, что пребывает в отличном настроении. — Вы что думали — будете над нами издеваться тут, и все сойдет? Все, хватит тень на плетень наводить. Да нам одной записи похорон Никиты хватает, чтобы вас задержать до выяснения всех обстоятельств, — понятно? Тем более вы в бега собрались — как вас отпустишь? Так что посидите, подумайте — две ночи вам даю и целый день, до утра понедельника, хватит ведь? Ну а не хватит — мы вас тут долго держать не будем, дело возбудим и в Бутырку. Следствие в заблуждение вводили? Информацию от следствия скрывали? Лжесвидетельством занимались? Да мы вам, кстати, и соучастие в убийстве предъявить можем.

— Вы хотите сказать…

— Нет, это вы хотите — только не говорите. — Хамелеон скривился, улыбался он так, видимо. — А я все сказал. А вы думайте. И на помощь не рассчитывайте — никто вам не поможет. Официально прячем мы вас, Марина Евгеньевна, как ценнейшего свидетеля — все оформлено надлежащим образом, так что никаких вопросов. Вас убить хотят — а мы вас прячем. Условия, конечно, не самые комфортные — но зато живы. А в Бутырке, между прочим, похуже — камеры забиты, духота, вонь. Это вам так — на досуге подумать…

Он повернулся к ней спиной, снимая со спинки стула пиджак.

— Мыльников — иди к дежурному, скажи, что гражданка у нас погостит, — распорядился хамелеон. — А сам можешь отдыхать. Все, давай!