Камилла

Когда мы подходили к нашему дому, кто-то вышел из подъезда, пожелал привратнику спокойной ночи и зашагал в нашу сторону. Это был Жак.

Я застыла на месте.

– Что случилось? – спросил Фрэнк.

– Я не могу идти домой, – проговорила я. – Не могу.

– Что происходит, Кэм? – На его лице, освещенном уличным фонарем, отразилось беспокойство. – Что с тобой?

– Пожалуйста, – умоляла я, – пожалуйста, пошли… Не спрашивай…

Но тут Жак поравнялся с нами. Он увидел нас и тоже остановился, воскликнув:

– О, Камилла!

А я, точно онемев, не в силах произнести ни слова, смотрела то на Жака, то на Фрэнка.

– Это, должно быть, Фрэнк Роуэн? – с приветливой улыбкой спросил Жак. – Рад познакомиться. Я – Жак Ниссен.

– Как поживаете? – смущенно пробормотал Фрэнк, обмениваясь с Жаком рукопожатием.

– До чего изумительно ты сегодня выглядишь, Камилла, – весело проговорил Жак. – Надеюсь, ты провела приятный вечер.

Ко мне вернулся дар речи.

– Да, спасибо, – пробормотала я.

– Спокойной ночи, дорогая, – пожелал мне Жак. – Спокойной ночи, Фрэнк.

– Спокойной ночи, – ответили мы с Фрэнком в один голос, и Жак двинулся вдоль по улице.

Я поняла, что я должна Фрэнку объяснить, иначе он может все неправильно понять.

– Это Жак Ниссен. Я видела, как они… – Но я не могла сказать даже Фрэнку, что видела, как они целовались. – Моя мама часто встречалась с ним. Это она сказала ему про тебя. Она говорила, что больше не будет с ним видеться. Она мне солгала.

– А может, он был у кого-нибудь другого?

– Может быть. Только вряд ли. Если б у него тут были другие знакомые, я бы знала. И откуда же ему известно про тебя, если не от нее? Фрэнк, я не хочу идти домой.

– Послушай, – сказал Фрэнк. – Я готов бродить с тобой хоть всю ночь. Но ты лучше пойди в холл и снизу позвони маме. Я обещал, что приведу тебя домой. Я не хочу, чтобы они запретили тебе со мной видеться.

– Ладно, позвоню, – согласилась я.

Я позвонила по домашнему телефону. Картер уже вернулась, и она ответила на звонок.

– Ах, это вы, мисс Камилла, – сказала она. – Жаль, что вы так задержались. Мистер Ниссен только что ушел, и он очень огорчался, что не застал вас дома.

Ух, как я ненавидела Картер в эту минуту.

– Я хочу поговорить с мамой.

Мама взяла трубку.

– Камилла, дорогая, уже так поздно. Я… Ты где сейчас?

– Внизу.

– Поднимайся же, дорогая, тебе уже давно пора спать.

– Где папа?

– Он задерживается. Придет поздно.

– Вот как! – сказала я.

– Иди, дорогая. Я хочу услышать, как ты провела вечер.

– И ты расскажешь мне, как провела его ты?

Я даже не знала, что умею говорить таким ледяным тоном. Она на секунду замолчала. Потом ответила, точно у нее перехватило дыхание:

– Конечно, дорогая. Что ты там делаешь внизу?

– Я звоню, чтобы сказать, что я не иду домой. Я пойду погуляю.

– Одна? В такую поздноту?

– Я не одна. Я с Фрэнком. И я не хочу идти домой.

На другом конце провода раздалось:

– Пожалуйста, пожалуйста, иди домой! Позволь мне поговорить с тобой!

– Ладно уж! Ладно! – закричала я и швырнула трубку.

Фрэнк молча крепко взял меня за руку. Когда мы поднялись на лифте и я попыталась открыть дверь, мои руки так дрожали, что ключ не попадал в скважину. Фрэнк взял его у меня из рук и отпер дверь. Мама ждала под самой дверью. Она слегка удивилась, увидев Фрэнка.

– Камилла, дорогая, – сказала она, но потом улыбнулась Фрэнку. – Я рада, что ты поднялся, Фрэнк. Теперь у меня есть случай рассмотреть тебя хорошенько. Там после концерта была такая толпа…

– Добрый вечер, миссис Дикинсон, – сказал Фрэнк, протягивая ей руку. – Простите, что Камилла припозднилась. Они с Дэвидом не успели закончить партию пораньше, как собирались.

– Ничего, все в порядке, – сказала мама. – Может быть, ты зайдешь?

– Нет, спасибо, мне пора. А можно я завтра встречу Камиллу после школы и мы вместе пообедаем? Я приведу ее пораньше, она успеет сделать уроки.

– Я думаю, да, – сказала мама, слегка колеблясь. – Я не знаю… Впрочем, да, хорошо, Фрэнк.

– Большое спасибо, миссис Дикинсон. До свидания. До свидания, Кэм.

И несмотря на слепую ярость, которая бушевала во мне, оттого что я встретила Жака, у меня внутри раздался крик радости: «Я завтра опять увижу Фрэнка!»

Мы пошли с мамой в ее комнату.

– Ты знаешь, что я виделась сегодня с Жаком, – сказала она. Это не был вопрос. Она сказала это утвердительно.

– Да.

– И ты думаешь, это был ужасный поступок с моей стороны?

– Да.

– Дорогая, – сказала она. – О, дорогая моя, я понимаю, что это может выглядеть ужасно, но на самом деле это не так ужасно, как может показаться.

– Почему? – спросила я.

– Потому что я уезжаю, и после того, как я уеду, мы уже больше никогда не увидимся. Я не люблю Жака. Во всяком случае, не так, как люблю Рефферти. И он это знает… Я имею в виду – Рефферти знает.

– Тогда зачем же ты видишься с Жаком?

– Но я не вижусь… Я хочу сказать… О, Камилла ты пугаешь меня, твои зеленые глаза глядят на меня с таким упреком. Я подумала… Мне показалось, я должна с Жаком хотя бы попрощаться… Дорогая, ты слишком молода, чтобы понимать, что такое любовь. Это не такая простая вещь, как ты думаешь.

– Я так не думаю, – возразила я.

– Но ты не знаешь, – сказала мама. – Человек сам должен быть влюблен, прежде чем он все поймет и осознает.

Но я была влюблена. Влюблена во Фрэнка. И тут я стопроцентно осознала, что это именно так. Дэвид все сразу понял. Может быть, любовь с большой буквы и может оказаться не простой вещью, но тот факт, что я влюблена во Фрэнка, показался мне самым простым и самым непреложным фактом на свете.

– Мама, – проговорила я резко, – ты сказала, что уезжаешь. Куда ты едешь?

– О, дорогая, теперь Рефферти на меня страшно рассердится… Но, думаю, я должна сказать тебе, раз уж я начала… Мы едем в Италию.

– Когда?

– На следующей неделе.

– Но я не хочу ехать в Италию! – закричала я.

В этот момент я забыла и про маму, и про папу, и про Жака. В моей голове вертелась только одна мысль – если я поеду в Италию, то не смогу видеться с Фрэнком.

– Но дело обстоит так, – сказала мама. – Мы с Рефферти уезжаем одни.

– О! – произнесла я с облегчением. – Я совсем не против остаться в Нью-Йорке.

– Но, дорогая, ты не остаешься в Нью-Йорке.

– Что ты хочешь сказать?

– Дорогая моя, мы с папой… Я, знаю, частично это моя вина, я не была такой хорошей матерью, как следовало бы… Но ты в последнее время совсем отбилась от рук… Мы решили, что лучшим выходом будет, если ты на остаток года поедешь в пансион.

– Нет! – завопила я и вскочила так резко, что мама, потеряв равновесие, села на ковер у моих ног.

– Дорогая, все уже решено, все устроено, – сказала она тихим голосом.

– А со мной вы не могли посоветоваться? – спросила я сердито. – Я не хочу уезжать из Нью-Йорка, мне нравится моя школа. Найди мне гувернантку или компаньонку и оставь меня здесь, пожалуйста, мама.

Но она сказала:

– Камилла, дитя мое дорогое, я ничего не могу с этим поделать. Я бы хотела все сделать для тебя, все на свете, но Рефферти…

– Ты хочешь сказать, что вы отсылаете меня из-за Фрэнка и Луизы?

– Частично – да. Но и вообще, мы с папой подумали – это то, что тебе сейчас нужно. Мы подумали, тебе понравится в пансионе. Многим девочкам нравится.

Возможно, так и было бы год назад. Или полгода. Но тогда я еще не встретила Фрэнка. Тогда я не знала, что значит полюбить.

– Дорогая, – сказала мама. – Уже страшно поздно. Тебе пора быть в постели давным-давно. Если хочешь, поговори с папой завтра, но от этого все равно ничего не изменится.

Ясно. Ничего не изменится. Они все решили. Мне придется уехать.

– Спокойной ночи, – сказала я и ушла в свою комнату.

Я разделась, легла в постель, но не могла уснуть. Я лежала и думала, хваталась за мысль о Фрэнке, как потерпевший кораблекрушение хватается за дощечку в безбрежном океане. Мысль о нем – это то единственное, что не давало мне опуститься в пучину темных холодных вод. Позади меня не было видно земли, впереди – тоже. И только надежда на то, что завтра я увижу Фрэнка, держала меня на плаву.

10

На следующее утро Луизы не было в школе. Луиза никогда не болеет, и я ужасно о ней тревожилась, когда от меня отступали тревожные мысли о моих собственных проблемах. Как только раздался звонок с последнего урока, я опрометью кинулась в раздевалку. Фрэнк ждал меня снаружи за дверью. Я удивилась, хотя и надеялась, что, может быть, может быть, он окажется там. Но вообще-то я знала, что в его школе уроки кончаются позже.

– Привет, – сказал он.

– Привет. Что случилось с Луизой?

И тут я сразу увидела, что Фрэнк как-то необычно мрачен. Сердце у меня подпрыгнуло, как выпрыгивает рыба из воды.

Фрэнк взял меня за руку, и мы пошли по улице.

– Мона оставила ее сегодня дома, чтобы поговорить с ней. Я не знаю, о чем. У нас дома опять была целая кутерьма вчера вечером. Нас с Луизой это не касалось, но когда Мона и Билл затевают небольшую дискуссию, тогда уже всем соседям не до сна. В общем, я удрал с тригонометрии, чтобы поговорить с тобой. Дело в том, что фирма Билла посылает его в Цинциннати.

– Ой, – произнесла я с испугом.

– Я еще не знаю, поедет он или нет. Это хорошее повышение в заработке, что, конечно, очень бы даже пригодилось. Только тогда Моне пришлось бы бросить работу в журнале, а ей этого совсем не хочется.

Я кивнула. Я знала, что работа для Моны больше, чем работа. Она служит определенным символом.

– Я думаю, Билл должен поехать в Цинциннати, – сказал Фрэнк. – Его работа… он до сих пор зарабатывал так, ерунду. Может, ее хватало только на еду и плату за квартиру. Мона сама платит и за школу, и за нашу одежду. И за свою, конечно. И каждый раз, как она купит ему рубашку, галстук или пижаму, она подчеркивает, что без нее он вообще бы остался голышом. Паршивое положение для мужика, и Мона делает это по-глупому.

Фрэнк говорил спокойным ровным голосом, и я снова почувствовала, что учусь у него говорить о родителях, любя их и понимая. Потому что не возникало сомнений: Фрэнк любил и Мону и Билла.

– Как бы там ни было, думаю, ему стоит переехать в Цинциннати и взять Мону с собой.

– А как же ты и Луиза? – спросила я.

– Нам, наверно, тоже придется ехать. Мне не хочется, но я считаю, мы должны это сделать ради Билла.

– Я тоже уезжаю, – сказала я тихо, уставившись на тротуар. Мне показалось, что все, все кончено и что в той жизни, которая теперь начнется, все, чем я дорожила, приходит к концу.

– Ты? Куда? – поразился Фрэнк. Я не отвела взгляда от тротуара.

– Мама и папа уезжают в Италию до конца зимы. А меня отправляют в какой-то пансион.

– Когда? – спросил Фрэнк.

– Скоро. На той неделе.

Фрэнк произнес то, о чем я и сама подумала:

– Зима только что началась, и вот вдруг она разом кончилась. И теперь должна начаться где-то в другом месте. А мне так нравилось, как она начиналась здесь, и очень бы не хотелось что-нибудь менять.

– И мне тоже, – прошептала я, готовая вот-вот расплакаться.

Фрэнк распрямил плечи и показался выше ростом.

– Ладно, – сказал он. – Раз ты уезжаешь на следующей неделе, то эта неделя наша. Пусть это будет замечательная неделя, Кэм. Хорошо? Мы сделаем ее неделей Камиллы и Фрэнка.

– Да, – сказала я, внезапно вновь почувствовав себя счастливой. Особенно потому, что провести всю неделю вместе предложил Фрэнк.

– Что будем делать, Кэм? У меня на что-нибудь сверхъестественное не хватит денег. А давай прокатимся на пароме?

– Давай, – согласилась я.

– Просто съездим на острова и обратно. Знаешь стишок Эдны Милли? «Мы молоды были, как это приятно, мы плыли паромом туда и обратно». Мне бы хотелось прокатить тебя в коляске на лошадях по Центральному парку, но мне это не осилить.

– Я предпочитаю паром, – сказала я, хотя мне бы очень хотелось прокатиться в коляске рядом с Фрэнком.

Когда мы вернулись с парома, то просто пошли бродить по улицам города. Улицы быстро наполнялись людьми, возвращавшимися с работы. Дул холодный ветер, и у меня мерзла голова, потому что на пароме с меня сдуло мой красный берет в воду. Фрэнк взял меня под руку, и мы шли в толпе, пока толпа не начала редеть. Мы оказались на спокойной улочке, где были всего один-два прохожих, которые шли быстрыми шагами, наклоняя головы от встречного ветра. Мое хорошее настроение стало понемногу улетучиваться. Я шла рядом с Фрэнком, и мне хотелось крикнуть ему: «Скажи что-нибудь утешительное!» – хотя я и сама не знала, что хотела услышать. Фрэнк и Луиза уедут в Цинциннати, а я поеду в пансион, и все будет кончено, кончено. И это из-за Жака! В своей печали я забывала, что Жак уж точно никакого отношения не имеет к Цинциннати. Все из-за папы, который не так… а что не так, я и сама не знала хорошенько. Но я знала, ведь из-за чего-то мама плакала и страдала и однажды так глупо пыталась порезать себе вены. Я знала точно, что маме вовсе не хотелось умирать.

– Фрэнк, – спросила я, – что бы ты сказал о человеке, который попытался бы совершить самоубийство?

Фрэнк схватил меня за обе руки.

– Камилла, ты не…

– Нет, я не о себе, – сказала я. – Правда. Это я не о себе.

– Но ты же говоришь о ком-то?

– Конечно. Нельзя говорить ни о ком, не правда ли?

Фрэнк все еще держал меня за руки. Он пристально смотрел мне в глаза.

– Я считаю, что это непростительный грех, Камилла, – сказал он. – Если Бог даровал нам жизнь, то он не ждет от нас, что мы кинем ему этот дар обратно в лицо. Суицид – это убийство.

– Ты не думаешь, что в иных случаях оно может быть правомерно?

– Нет, – отрезал Фрэнк. – О, Кэм, ты не имеешь в виду Дэвида?

– Нет, – сказала я. – Я не имела в виду Дэвида.

– Но почему ты спросила об этом? Я не хочу совать нос в твою жизнь, но меня очень тревожит, когда ты говоришь о таких вещах.

– Это была моя мама, – произнесла я, и ветер пробрал меня до дрожи. – Моя мама попыталась – пару недель тому назад.

– Кэм! – Его пальцы впились в мои руки аж через пальто.

– Фрэнк, я не понимаю взрослых. Я не понимаю мою мать и моего отца. Я что-то вижу… О чем-то догадываюсь… Это все сбивает меня с толку.

– Я знаю, – сказал Фрэнк. – Я знаю, Кэм, дорогая.

Первый раз он назвал меня не просто Камилла или Кэм. Слово «дорогая» такое привычное, такое затертое! А теперь оно зазвучало так, словно его никогда не произносили раньше. Ни Дэвид, ни мама, ни Луиза – она, кстати, всегда с саркастическим оттенком. Это было совершенно новое слово, только что родившееся на этой просквоженной ветром улице, оно было теплым, ласковым. Я почувствовала такое же тепло, как тогда, когда Дэвид провел рукой по моим волосам. И мне захотелось обвить шею Фрэнка руками и крикнуть: «О, Фрэнк, поцелуй меня, поцелуй меня!»

Но Фрэнк отвел свои руки и запрятал их глубоко в карманы пальто.

– Меня иногда брала тревога насчет Моны, – сказал Фрэнк. – Иногда ночами, когда мы с Луизой слышали, как она плачет, я боялся, как бы она не натворила глупостей. Но она ни разу не пыталась.

На пустынной улице Фрэнк обнял меня, и наши щеки, как тогда, были тесно прижаты одна к другой, и мы прижимались друг к другу все теснее и теснее, точно боялись, что кто-то вдруг появится и растащит нас в разные стороны.

Потом он сказал:

– О, Кэм. – И снова: – О, Кэм. И мы отодвинулись друг от друга и пошли дальше.

– Теперь нам надо пойти поесть, – сказал Фрэнк, – а после я провожу тебя домой, иначе они могут запретить нам провести вместе эту неделю. Завтра я зайду за тобой после школы. Раз мы уезжаем, то ничего страшного, если я пропущу какие-то уроки. И я собираюсь попросить у Билла пять баксов. Я никогда его ни о чем не просил. Но сейчас попрошу.

– Фрэнк, – сказала я, – я никогда не знаю, на что мне потратить мои карманные деньги. У меня много скопилось. Позволь мне одолжить тебе пять долларов. Я бы предпочла, чтобы ты занял у меня, а не просил у Билла.

Фрэнк помолчал, и я испугалась, не рассердился ли он. Но наконец он взял меня за руку.

– Хорошо, Кэм, – сказал он. – Спасибо. Я, пожалуй, возьму их у тебя. Но только в долг. Понимаешь?

– Да, – ответила я. – Понимаю, Фрэнк.

– Мне с тобой все на свете интересно, – сказал Фрэнк. – Ты единственный человек, который вызывает у меня это чувство. Я ни с кем никогда не разговаривал так, как с тобой. Сколько же времени потеряно! Мы и знакомы-то всего две недели. Почему мы не узнали друг друга раньше?

– Не знаю.

– Это все Луиза! – воскликнул Фрэнк. – Конечно, Луиза. Луиза самая большая собственница из всех, кого я знаю. Возьми хотя бы эти ее куклы. Чего она до сих пор с ними возится? А потому, что они ее собственность, и она не может ни с чем, что ей принадлежит, расстаться. Как она всегда говорила о тебе, так можно было подумать, будто тебя создала. И должен тебе сказать, в ее передаче ты выглядела навроде дурочки. Надо было мне соображать, надо было самому с тобой поговорить. Ох, Камилла, как мне хочется, чтобы я поскорее достиг совершеннолетия – чтобы мне исполнился двадцать один год. Родители здорово могут портить жизнь, правда? Если бы не родители, я бы не переезжал в Цинциннати, а ты бы не ехала в пансион. Я полагаю, они о нас и не думают, когда устраивают всю эту кутерьму. Мы для них – то, что можно переставлять с места на место, как мебель. Мона погрузит всю мебель в контейнер, одежду запихнет в чемоданы, а нас с Луизой – в поезд. Вот так. Никому нет дела, что мы с ней почти в истерике оттого, что должны покинуть Нью-Йорк и что вся наша жизнь летит кувырком. Будь мы несколькими годами постарше, я бы сказал: да пошли они, давай с тобой поженимся. Ну, вот, – добавил он. – Мы пришли. Мы тут поужинаем, а потом я провожу тебя домой.

Как-то мы ни о чем не говорили, пока ели и пока шли к моему дому. Возле подъезда Фрэнк взял обе мои руки в свои, стиснул их и сказал:

– До завтра, Кэм.

И ушел.

Я поднялась наверх и подумала, что это был самый прекрасный день в моей жизни. И только когда уже легла в постель, я вспомнила, что Фрэнк так меня и не поцеловал.

11

На следующий день я явилась в школу почти на целый час раньше, мне казалось, это приблизит меня к тому времени, когда я увижу Фрэнка. И пока шли уроки, мне думалось, я не доживу до конца. Я раньше и не подозревала, что время может тянуться так медленно. Я читала в книжках, что, мол, минуты тянутся как часы, но мне всегда казалось это преувеличением, минута она и есть минута, даже когда ты сидишь в приемной у зубного врача. Теперь я поняла, что время имеет очень маленькое отношение к тому, что показывают часы, оно все находится внутри тебя. Каждая минута в это утро растягивалась до бесконечности, точно ты идешь по длинному темному коридору и только слабый свет вдалеке показывает, что этот коридор когда-нибудь кончится. В то время, когда я бывала с Фрэнком, час проскальзывал, как упавший с дерева лист.

И я была такой глупой в это утро. Я смотрела на пустую парту Луизы, думала о том, как скоро они поедут в Цинциннати и помогает ли Луиза Моне укладываться, и когда меня вызывали к доске, я порола какую-то чушь, так что мисс Сарджент в конце концов спросила, хорошо ли я себя чувствую.

В ту же минуту, как прозвенел последний звонок, я помчалась в раздевалку, схватила пальто и старый красный берет, который мама дала поносить, пока купит мне новый, и задыхаясь добежала до дверей школы.

Фрэнка там не было.

На мгновение у меня точно остановилось сердце. Потом я стала себя урезониваить, говоря себе, что вчера я не так спешила и вышла из раздевалки попозже. Через минуточку Фрэнк появится. Я глядела на улицу то вправо, то влево, я не знала, откуда он должен появиться. Мне все казалось, что вот он идет, но это каждый раз оказывался кто-то другой, кто помоложе, кто постарше, кто повыше, а кто пониже. Каждый раз это был не Фрэнк.

Потом я сказала себе, что, возможно, он не смог уйти с последнего урока, как это ему удалось накануне. Возможно, заметили, что его вчера не было на уроке, и постарались, чтобы сегодня этого не случилось. Мне это показалось вполне логичным, и, прислонившись к стене здания, я стала ждать. Девочки выходили из школы одна за другой, говоря мне «До свидания», или «Кого ты ждешь, Камилла?», или «Увидимся завтра». Я что-то механически им отвечала.

Под конец из школы вышла мисс Сарджент и остановилась возле меня.

– Ты кого-то ждешь, Камилла?

– Да, мисс Сарджент.

– Ты уверена, что хорошо себя чувствуешь? Ты сегодня какая-то неспокойная.

– Все в порядке, мисс Сарджент, спасибо.

– А что с Луизой? Она простудилась?

– Нет, мне кажется, ее семья переезжает в Цинциннати и она помогает маме паковать вещи.

– Да? – удивилась мисс Сарджент. – Странно, что миссис Роуэн не связалась со школой по этому поводу. Она передала, что Луиза не придет в школу в ближайшие пару дней, и больше ничего. Не стой тут долго на холоде. Не подхвати простуду, сейчас болеют все подряд.

Она ушла, и я вздохнула с облегчением. Я ждала на улице, пока у меня от холода не застучали зубы. Тогда я вернулась обратно в раздевалку и стояла там у окна, глядя на улицу, пока ко мне не подошел швейцар.

– Простите, мисс, – сказал он, – всем девушкам полагается в это время идти домой. Боюсь, я должен просить вас покинуть помещение школы.

Я еще немного постояла у школы и вдруг ясно поняла, что Фрэнк не придет. Я добежала до ближайшей аптеки и вошла в телефонную будку.

– Картер, – прокричала я, – мне кто-нибудь звонил? Никто мне ничего не передавал?

– Нет, мисс, – ответила Картер. – Вам никто не звонил, только мистер Ниссен звонил вашей маме.

Я почти не обратила внимания на ехидство в ее голосе.

– Спасибо, – сказала я и повесила трубку.

Потом я отправилась на Девятую стрит. Мне не надо бы идти разыскивать Фрэнка после того, как он, не говоря ни слова, заставил меня напрасно ждать, после того, что не пришел, как обещал. Но я ничего не могла с собой поделать.

Я позвонила в домофон, и как только замок щелкнул, вошла и стала подниматься по лестнице. Оскар все лаял и лаял, но его никто не одергивал и никто не перегнулся через перила, чтобы посмотреть, кто пришел. Дверь была открыта, и Луиза с Моной стояли посреди комнаты, какие-то потерянные, точно чужие в чужом доме. Они молча смотрели на меня и ничего не говорили, пока я не спросила:

– Где Фрэнк?

У Луизы блеснули глаза, когда она заговорила, голос ее напоминал голос Картер, когда она сообщала мне, что никто не звонил, кроме Жака – моей маме.

– Он уехал, – сказала Луиза.

С довольно глупым видом я отозвалась, словно эхо:

– Уехал?

– С Биллом, – уточнила Луиза. – В Цинциннати. Они уехали сегодня утром.

– Ox, – выдохнула я.

Мои глаза шарили по углам комнаты, точно если я хорошенько посмотрю, то где-нибудь обязательно увижу Фрэнка.

Я стояла как вкопанная, пока Луиза не сказала мне:

– Увидимся завтра в школе. – И добавила, будто отвечая на мой невысказанный вопрос: – Мы с Моной не едем в Цинциннати. Мы остаемся здесь.

– Ox, – снова проговорила я.

Мона сердито отвернулась от меня и пошла из комнаты, а Луиза продолжала на меня смотреть с похожей на гримасу улыбкой. Я вышла из квартиры и стала спускаться вниз. Я почти уже дошла до входной двери, когда услышала торопливые шаги. Луиза сбежала вниз по лестнице, кинулась мне на шею, едва не сбив меня с ног, и залилась слезами. Мы стояли перед дверью, обнявшись, и Луиза рыдала во весь голос, точно надеялась, что рыдания разорвут ее на кусочки.

Потом наружная дверь открылась, и с улицы вошли две дамы, глядя на нас с любопытством. Луиза вырвалась из моих объятий и рванула вверх по лестнице, обгоняя вошедших дам. Я услышала, как залаял Оскар, потом дверь за ней захлопнулась и собачий лай стих.

Я вышла на улицу и двинулась в сторону Шестой авеню. Мне бы хотелось заплакать, как Луиза, но что-то удерживало меня. Мои глаза оставались сухими, и только резкий декабрьский ветер, дувший с Гудзонова залива, обжигал мое лицо.

Я не знала, ни что мне делать, ни куда мне идти. Я не могла пойти домой. Мама думала, что я с Фрэнком, я была не в силах вынести ее вопросы, а тем более ее жалость. Наконец я двинулась к Центральному парку и вышла к обелиску, где мы встречались с Фрэнком. Несколько мамаш и нянь собирались с детишками идти домой к обеду. Какие-то ребятишки постарше еще играли возле обелиска. Небо было такого цвета, что не скажешь: то ли синего, то ли зеленого, точно подсвеченное изнутри. На его фоне ветви деревьев смотрелись тонким кружевом. А небольшие лужицы потихоньку подергивались тоже похожим на тонкое черное кружево льдом.

Я подумала, что, возможно, Дэвид поможет мне.

Когда я добралась до Перри-стрит, я встала перед дверью, не нажимая кнопки звонка. У меня было такое чувство, что я сейчас не смогу говорить ни с кем на свете. И когда я уже решила, что пойду бродить и бродить, пока у меня не прояснится в голове, неожиданно для самой себя подняла руку и нажала на кнопку дверного звонка. Через несколько секунд миссис Гаусс открыла дверь, и было заметно, что она вовсе не рада меня видеть. Она стояла в дверном проеме, ничего не говоря и недружелюбно на меня поглядывая, пока я не спросила:

– Можно мне повидать Дэвида?

– Лучше не надо, – сказала она. – Он ведь вас не ожидает? Он мне ничего про вас не говорил.

– Нет, но…

– Ему трудно принимать неожиданных посетителей, – перебила меня миссис Гаусс. – Он любит знать заранее.

– Простите, – сказала я и повернулась, чтобы уйти.

Но тут послышался голос Дэвида:

– Ма, с кем ты разговариваешь?

– Это управляющий, – сказала она. – Не тревожься, Дэви, мой мальчик.

Я поглядела на миссис Гаусс с разинутым ртом.

– Но как же… – возмутилась я.

– Если это миссис Тарталья, я хочу ее видеть, – крикнул из своей комнаты Дэвид.

– Нет, она не может сейчас. Она очень занята, – ответила ему миссис Гаусс.

– Пришли ее ко мне, – раздался повелительно-сердитый голос Дэвида.

Миссис Гаусс попыталась подвинуть меня к двери, но я вдруг разозлилась и, обойдя ее сбоку, кинулась в комнату Дэвида.

Дэвид сидел в своем кресле, увидев меня, он воскликнул:

– А, миссис Тарталья! Я так и думал.

Миссис Гаусс подошла и стала в дверях.

– Все в порядке, ма, – сказал Дэвид. – Из тебя враль – никакой. Ступай в кухню и выпей стаканчик винца. Это тебя подбодрит.

Она стрельнула в меня сердитым взглядом и оставила нас одних.

– Прости, дорогая, – сказал Дэвид. – Не расстраивайся. Ей кажется, что она тебя не пускала для моего же блага. В воскресенье у меня была тяжелая депрессия, и поскольку это случилось после твоего ухода, она обвинила во всем тебя. Прости, что она была с тобой груба. И не суди ее слишком строго.

– Мне не надо бы приходить, – сказала я. – Только…

Дэвид захлопнул книжку, которую читал, и положил ее на столик рядом с креслом.

– Она любит меня слишком сильно. Хочет защитить меня, – проговорил он. – Никак не может взять в толк, что в защите я нуждаюсь меньше всего. Я рад твоему приходу, Камилла. Мне это на пользу. Я не впаду в тоску. Прошлый раз это случилось не из-за тебя. Я, я сам и еще раз я – самое паршивое трио, какое можно себе представить.

Он внимательно посмотрел на меня.

– Что случилось? Она тебя напугала?

– Нет, – сказала я. – Дело не в этом.

– Но что-то тебя расстроило. Что именно?

– Это… – начала я, но не смогла говорить. Я не могла сказать ему, что Фрэнк уехал, не попрощавшись со мной, не сказав мне ни слова, ни слова.

– Расстроилась, что Фрэнк уехал? – сказал он. – Плохо, конечно. Но это было неизбежно. Не так важно, что он уехал в Цинциннати. Плохо, что Билл и Мона расстались. Фрэнк забегал на минуточку утром проститься. Все это неожиданно, правда?

– Да, – пробормотала я.

Должно быть, я выглядела так, как будто Дэвид меня ударил, потому что он спросил очень мягко:

– Камилла, разве Фрэнк не попрощался с тобой?

– Нет.

Дэвид потянулся, взял меня за руку, а я рухнула на колени возле его кресла, потому что меня не держали ноги. Он потянул меня к себе, и голова моя прижалась к его твердой груди. Он сказал ласковым голосом:

– Камилла, не суди Фрэнка. Все время от времени совершают необъяснимые поступки. Не объяснимые даже самим себе. Фрэнк никогда не причинил бы тебе боль намеренно.

Но я поняла, что бы Дэвид ни сказал, это не сможет меня утешить.

Дэвид вздохнул:

– Чем я могу тебе помочь, а, Камилла?

Я покачала головой и встала на ноги.

– Ты понемногу успокоишься. Ты это знаешь, Камилла?

– Нет, – ответила я.

– Ты сейчас и не хочешь успокаиваться, – сказал Дэвид. – Верно? Но мало-помалу это пройдет.

– Мне надо идти, – сказала я.

– Куда ты пойдешь?

– Не знаю. Куда-нибудь. Пойду поброжу.

– Камилла, – сказал Дэвид, хватая меня за руку и притягивая к себе. – Фрэнк был у тебя первым, ведь так? Поверь мне, поверь мне, так лучше – без горечи. Было все красиво, у тебя и Фрэнка. Это кончилось, не по твоей и не по его вине, так что это навсегда останется с тобой. Никто этого у тебя не сможет отнять.

«Но горечь есть, – подумала я. – Есть горечь. Фрэнк уехал и не попрощался со мной. Не подумал обо мне».

– Когда кто-то из любящих пытается свести на нет то прекрасное, что было, тогда ты все теряешь. Но то, что было между вами с вами, и останется, даже если вы больше и не встретитесь. Если вы не встретитесь, оно даже усилится.