Камилла

– Ты собираешься видеться с Жаком?! – воскликнула она.

– Да, – отрезала я.

Тут прозвенел звонок, и мисс Сарджент вошла в класс.

На перемене вокруг меня крутились другие девчата, и я смеялась, и дурачилась, и что-то болтала, только бы не дать Луизе загнать меня в угол и начать задавать вопросы.

Но после уроков мне не удалось от нее отвертеться.

– Я иду с тобой, – заявила она.

– Мне бы не хотелось, – возразила я, стараясь, чтобы мой голос звучал твердо и спокойно.

– Да я не собираюсь заходить в квартиру. Я просто думаю, кто-нибудь должен пойти с тобой и подождать тебя где-то поблизости на всякий случай.

– А что может случиться?

– С таким, как Жак, никогда нельзя знать, – сказала Луиза. – Господи, как ты еще наивна! Где он живет?

И тут я поняла, что не имею ни малейшего понятия.

– Не знаю, – ответила я смущенно. – Я только сказала, что приду к нему. Но я не представляю, где это находится.

– Тогда давай поглядим в телефонной книге. – Голос у Луизы был деловой и решительный. – Пошли.

В раздевалке у нас есть телефонная будка, и там лежит на полочке телефонная книга. Луиза потащила меня в будку, взяла в руки толстенную книгу и начала ее перелистывать, пока не добралась до буквы «Н». «Ниссен Эдвард, – читала она, – Ниссен Фрэнсис, Ниссен Ханс, Ниссен Жак». Она посмотрела на меня и улыбнулась:

– Я бы и сама не отказалась пойти взглянуть на него.

Жак проживал на Пятьдесят третьей стрит, неподалеку от Музея современного искусства. Я этого не знала. Я много раз проходила мимо его дома, когда бывала в этом музее, выполняя школьные задания.

– Ну, пошли, – сказала Луиза.

Мне не хотелось идти к Жаку, я хотела встретиться с Фрэнком.

– Поехали на метро, – предложила Луиза.

– Нет. Пойдем пешком.

– Но так будет дольше.

– Ну и пусть. Я хочу пройтись.

И мы пошли. По дороге мы проходили мимо строящегося здания, и на заборе, окружавшем стройку, увидели надпись: «Рэфферти Дикинсон. Архитектор». Мое сердце исполнилось гордости, и я сказала:

– Это одна из папиных строек.

Неизвестно, был ли он в этот момент в своем офисе или как раз здесь, на стройке, и, может, если б мы немного подождали, то могли бы его увидеть.

Но Луиза торопила меня:

– Нам не надо было здесь идти. Было бы ужасно встретить тут твоего отца.

Когда мы дошли до Музея современного искусства, она спросила:

– Сколько ты там пробудешь?

– Не знаю. Недолго.

– Больше получаса?

– Да нет же! – воскликнула я, потому что хорошо знала: все, что я намеревалась сказать Жаку, должно было занять не больше нескольких минут.

– Ладно. Тогда я пойду поброжу по музею, – сказала Луиза, – и буду каждые четверть часа заглядывать в вестибюль. Если через полчаса тебя не будет, я иду за тобой. Договорились?

– Договорились.

Я поглядела ей вслед, когда она направилась в музей. Мне так захотелось пойти вместе с ней и посмотреть на картину, где две старые женщины собирают уголь на железнодорожных путях, или взглянуть на картину, которая называется «Белое на белом». Но я пошла в другую сторону, пока не дотла до дома, где жил Жак. Я нажала кнопку лифта. Терпеть не могу лифтов без лифтера. Так и кажется, что ты вот-вот застрянешь. Лифт дополз до нужного этажа и остановился. Невидимая рука открыла двери, и я оказалась на выкрашенной в зеленое площадке с пятью мрачно закрытыми дверями. На каждой виднелась медная дощечка, расположенная над кнопкой дверного звонка. Первая же ярко отполированная дощечка гласила: «Жак Ниссен».

Я с трудом вытащила руки из карманов, точно они стали мраморными, как ноги у принца в старой сказке, и позвонила.

Прежде чем звонок отзвенел, Жак открыл дверь. Я почему-то ожидала, что дома он окажется в халате или вообще в чем-нибудь необычном, но он был в своем привычном темном костюме.

– Заходи, заходи, Камилла, – сказал он торопливо. – Умница, что пришла. Я говорю по телефону.

И он поторопился через длинный темный холл обратно в гостиную. Гостиная его была, как и у Моны, обставлена современно, только несколько в ином стиле. Большинство предметов мебели были черными и, я бы сказала, «китаистыми», в то время как у Моны мебель светлая, «шведоватая». Шторы как зебры – в черно-белую полоску. Жак сидел на подлокотнике ярко-красного кожаного кресла и говорил по телефону.

– Конечно, дорогая… конечно, я понимаю, моя красивая отважная девочка… – Затем он добавил: – Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя, – и почмокал губами, изображая поцелуй.

Я думала: «С кем же он так разговаривает?» Я злилась на него за то, что он смеет так с кем-то разговаривать, когда еще недавно держал мою маму в объятиях и целовал ее.

Он повесил трубку и повернулся ко мне с улыбкой.

– Я не сказал ей, что ты пришла ко мне, пусть это будет нашим маленьким секретом. – И он погладил телефонную трубку, точно это был человек, с которым он только что говорил.

– Кому не сказали? – спросила я.

– Роуз. Твоей маме.

Я отозвалась ледяным голосом:

– Она не хочет вас видеть. Никогда.

– Она сама тебе это сказала? – спросил Жак, улыбаясь.

– Нет, – ответила я. – Ей незачем мне говорить. Я и так знаю.

Жак встал с красного кресла, подошел к черному шкапчику, достал оттуда хрустальный графин и два хрустальных стакана. Локон светлых волос упал ему на лоб.

– Как думаешь, ты не слишком мала для шерри? – спросил он и, не дожидаясь ответа, плеснул приятного цвета жидкость в стакан и протянул его мне. Затем наполнил второй стакан и поставил графин на черный квадратный столик.

– Камилла, – сказал он, – моя бедная маленькая милая Камилла. – И какая-то внезапная печаль отразилась в его взгляде. – Ты еще очень маленькая девочка, хоть и стараешься казаться взрослой. И ты меня ненавидишь всей душой, не так ли? И тебе хочется продолжать меня ненавидеть, правда?

Я ничего ему не ответила. Я просто держала стакан с шерри в руке и смотрела на него. Он выглядел несчастливым и каким-то очень добрым, каким я его никогда прежде не видела, и это меня напрягало.

– Не надо ненавидеть меня, Камилла, – говорил Жак. – Я попытаюсь кое-что объяснить тебе. То, что я хочу тебе объяснить, трудно выразить словами, потому что это сама жизнь.

– Мне надо скоро уходить, – сказала я.

– Ну, тогда побудь столько, сколько можешь. Я тебе расскажу сказку. Однажды в одном саду жила-была прекрасная роза.

– Мама, – сказала я.

– Да, аллегория слишком прозрачна, правда? Мамино назначение в жизни быть самой собой, и быть красивой, и быть любимой. Она не ждет восхищения, она ждет любви. Твой отец все время восхищался ею как бы на расстоянии, но это не то, что нужно Роуз.

Я не слушала его. Отключила слух. Пусть говорит что хочет, это будет сплошная ложь.

Он продолжал говорить, я улавливала его речь, а потом моментально стирала из памяти.

– Роуз нуждается в тепле, в нежности, в эмоциональной защите. Розы цветут только в ухоженных садах, их надо защищать от ветра и холода. А твой отец весь целиком принадлежит строительным лесам, и скорее ветер, а не женская рука, шевелит его черную шевелюру, твой отец в основе своей человек холодный, Камилла.

– Папа вовсе даже не холодный! – закричала я.

– Ты когда-нибудь видела, чтобы он просто так, невзначай обнял маму? – спросил Жак.

– Конечно, – ответила я. И постаралась вспомнить. И не смогла. И все равно я продолжала ненавидеть Жака. Мне было легко его ненавидеть.

Жак взял графин с квадратного столика и подлил шерри в мой стакан, хотя я отхлебнула всего один глоток. Затем он наполнил свой.

– Я все сделал неправильно, – сказал Жак. – Я принес тебе куклу. И зачем я принес тебе куклу! А теперь я опять все не так говорю. Я только помог тебе возненавидеть меня еще сильнее. Но ты ведь не ненавидишь Роуз, а, Камилла?

– Ненавидеть маму! – воскликнула я. – Да как я могу ненавидеть свою мать!

– Так ты понимаешь ее?

– Дети не созданы для того, чтобы понимать своих матерей, – произнесла я с напором. – Это матери призваны понимать своих детей.

Так я думала до тех пор, пока не встретила Луизу. Теперь-то я знала, что это неверно, но подумала, если я скажу это твердо, то снова в это поверю.

– Но ты уже не ребенок, – сказал Жак.

– Нет, ребенок и не собираюсь переставать им быть, – сказала я таким ледяным голосом, точно он прозвучал с какой-то далекой, покрытой льдом планеты.

– Послушай, Камилла…

Жак подошел ко мне, взял меня за подбородок и заставил взглянуть ему в глаза. Глаза его были печальными, как у зверя, загнанного в клетку. У меня в душе сквозь ненависть мелькнула жалость к нему.

– Послушай меня. Ты думаешь, что если бы ты оставалась ребенком, то тогда бы я не появился в жизни Роуз и, соответственно, в твоей жизни. Или, если бы ты оставалась маленькой, ты бы не могла осознать происходящее. И тогда тебе не было бы плохо. Но беда в том, что ты поняла, но поняла только частично. У французов есть поговорка: понять все – значит все и простить.

Я отодвинулась от него, чтобы не смотреть ему в глаза, и сказала:

– Это не имеет никакого значения, понимаю я или нет.

– Конечно же, имеет, – возразил Жак.

– Нет. Потому что мама с вами больше не будет видеться.

– Она не дала мне это понять, когда я говорил с ней по телефону, – сказал Жак.

– Не с мамой же вы говорили?

– А как ты думаешь, с кем же еще?

– Я не знаю.

О нет, я знала. Только мне почти удалось убедить себя, что это не так.

– Я пять раз звонил, – продолжал Жак. – Четыре раза прислуга сказала мне, что ее нет дома. А на пятый раз она взяла трубку сама.

Его слова точно тяжелые камни летели мне в голову.

Я уронила мой стакан с шерри на пол, не извинилась, не задержалась, чтобы поднять его, выбежала из квартиры и захлопнула за собой дверь.

До сих пор мне казалось, будто я знаю, что такое ненависть, когда я ненавидела Жака. Но на самом деле я узнала, что это такое, только сейчас. Я ненавидела свою мать.

4

У меня потемнело в глазах, точно огромное облако заслонило солнце. Это облако было в моем сознании, темнота была внутри меня. День снаружи по-прежнему оставался светлым. Я прошла по улице, миновав Музей современного искусства и даже не вспомнив про Луизу.

Я спустилась в метро, доехала до Восьмой стрит, хотя в голове я не держала ни Фрэнка, ни Луизу. Когда я поднялась наверх, я не двинулась к их дому на Девятую стрит, а повернула к западу, туда, где улицы не такие прямые. Какое-то время я бродила, не соображая ни где я, ни кто я есть. Потом остановилась, постояла, глядя, как тощая бродячая собака перебегает улицу перед носом у движущихся машин. Когда собака благополучно достигла противоположного тротуара, я как-то неожиданно пришла в себя, точно очнулась от кошмара. Не то чтобы я перестала ненавидеть свою мать. Но я хотя бы смогла себе сказать, что я ее ненавижу. Сформулировать это словами. Если бы вдруг я пошла домой, или в Музей современного искусства на встречу с Луизой, или к ним домой на Девятую стрит, я хотя бы уже осознавала бы, куда я иду. Но дело не в том, что идти мне никуда не хотелось. Я вспомнила, как Луиза, придя ко мне в дом впервые, сказала, что ей не хочется возвращаться домой вообще никогда. Я теперь, понимала, что она тогда испытывала!

«Что же мне делать? – думала я. – О, мамочка, что же мне делать?» Но никто мне не отвечал, и только тишина давила на плечи.

Я уселась на ступеньки чьего-то дома. День потихонечку покидал улицу, в витринах магазинов и в квартирах зажглись огни. Мимо меня торопливо шагали люди, стремясь поскорее попасть домой.

Я с трудом встала на ноги и, пошатываясь, побрела, сама не зная куда. Однако я даже не очень удивилась, когда ноги понесли меня к повороту на Девятую стрит. Я остановилась перед Луизиным домом и уже подняла было руку, чтобы позвонить в домофон и спросить, дома ли Фрэнк, но остановилась. А вдруг Луиза уже пришла домой? А я не могла, ну, прямо не могла в эту минуту говорить с Луизой. И пока я стояла перед дверью, ни на что не решаясь, дверь распахнулась, кто-то вышел, прошел мимо меня и вдруг произнес с удивлением:

– Камилла?

– Фрэнк, – отозвалась я, при этом зубы у меня стучали, как от холода.

– Кэм, я уже перестал тебя ждать. Что случилось?

– Ничего, – попыталась я ответить, все еще стуча зубами.

– Тебе что, эта чертова Луиза не передала мою записку? Я хотел встретиться с тобой сразу же после школы.

– Я не могла, – сказала я. – Я хотела, но не могла…

Фрэнк, склонившись ко мне, старался заглянуть мне в лицо.

– Камилла, ты выглядишь так, точно тебя только что пырнули ножом. Лучше давай поднимемся ко мне. Хотя нет. Ничего не выйдет. Мона и Билл дома.

– А Луиза вернулась? – спросила я.

– Нет еще. И нам ведь не очень-то охота с ней столкнуться. Пошли.

– Но ведь ты куда-то направлялся… – Мой голос срывался.

– Да в библиотеку за книжкой. Я очень на тебя разозлился. Я решил, что ты меня просто надула.

Он взял меня под руку и пошел с такой скоростью, что мне почти что пришлось бежать.

– Извини, – сказал он, – но ты выглядишь такой замерзшей, что мне показалась, надо идти быстрее, чтобы тебя согреть.

Я его даже не спросила, куда мы идем. Самое главное было, что Фрэнк держал меня под руку и проявлял заботу обо мне.

Мы остановились перед обшарпанным кинотеатром на какой-то плохо освещенной улочке. Фрэнк купил билеты и повел меня внутрь. В фойе было темновато, душно и дышалось тяжело. Какая-то женщина с торчащими седыми волосами ругалась на конфетный автомат, который не давал ей ни конфет, ни денег обратно. Фрэнк подошел, нажал на нужный рычажок, и коробочка конфет плюхнулась на подносик. Женщина осыпала Фрэнка благодарностями на ломаном английском языке.

На полу в фойе был постелен вытертый ковер, весь замусоренный конфетными обертками и окурками сигарет. Я стояла, тупо уставившись в пол, пока Фрэнк не повел меня по лестнице – два пролета наверх. Мы вошли на верхний балкон. На экране какие-то мужчина и женщина целовались. Мне на мгновение показалось, что меня сейчас вырвет. Потом женщина отлепилась от своего партнера и стала что-то кричать по-итальянски. Мы с Фрэнком уселись на самом верхнем ряду. Балкон был почти пуст. Только на первом ряду поместились несколько человек.

Между нами было несколько рядов пустых кресел.

– Это неплохая картина, – сказал Фрэнк. – Мы с Моной ее уже смотрели.

Я глядела на экран, но никак не могла сосредоточиться. Казалось, люди на экране просто бестолково мечутся туда-сюда. Мне даже не удавалось прочесть английские субтитры – такой сумбур был у меня в голове. Я перегнулась и положила голову к себе на колени. Меня снова начало трясти.

– Послушай, Камилла, – сказал Фрэнк, – ты живая, и это самое главное. Я хочу сказать, ничего не может быть слишком ужасным до тех пор, пока человек жив.

Я повернулась и поглядела на Фрэнка, и хотя меня все еще трясло, я вдруг сделалась совершенно спокойной. Я смотрела на его лицо, по которому бегали отсветы от экрана, и казалось, точно я вижу его во сне или гляжу на него со дна океана сквозь миллионы тонн воды.

– Моя мама умерла, – сказала я каким-то спокойным стеклянным голосом.

– Что?! – воскликнул Фрэнк.

И тут я точно проснулась, и страшно смутилась, и замотала головой:

– Нет, нет, не умерла, она просто… – Я сама не знала, что я хочу сказать.

Мне казалось, будто мама умерла, но она не умерла. Мне так казалось не потому, что она пыталась перерезать себе вены, а потому, что она говорила с Жаком по телефону.

– О, Фрэнк! – воскликнула я. – Я не знаю, что мне делать!

Сидя рядом со мной, Фрэнк какое-то время пристально смотрел на экран. Потом он спросил меня:

– Хочешь рассказать мне?

– Не знаю, – ответила я. – Я просто… О, Фрэнк, я не знаю, что мне делать!

– Послушай, Камилла, – сказал Фрэнк. И он повторил то, что уже говорил прежде: – Послушай, Камилла, ты жива. Ты жива, и это самое главное на свете. Люди умирают, и даже молодыми, вот о них-то и надо печалиться. Не важно, что случается. До тех пор, пока человек жив, – все в порядке.

И вдруг мне расхотелось быть живой. Я подумала, что если бы я умерла, я бы не знала, что мама разговаривала с Жаком, или не знала бы, что она резала вены, и не видела бы, как она целовалась с Жаком в гостиной. Тогда у меня не было бы ощущения, что я живу в каком-то кошмарном сне, и не пришлось бы думать, что же мне теперь делать.

– Я не хочу быть живой, – сказала я. И предпочла бы умереть.

Тогда Фрэнк сгреб меня за плечи и стал изо всех сил трясти и тряс до тех пор, пока я не расплакалась.

– Прости, – сказал Фрэнк сердитым голосом. – Но ты меня вынудила. Просто вынудила.

Мы довольно долго сидели молча. Фрэнк смотрел на экран. Постепенно и я стала смотреть, хотя слезы все еще туманили мне глаза.

Через какое-то время Фрэнк накрыл мою руку ладонью. Он ничего не сказал, но я поняла, что между нами все хорошо опять.

И тут вдруг я вспомнила про Луизу. Я же оставила ее в Музее современного искусства! И я почувствовала, как кровь бросилась мне в голову от того, что я наделала.

– Луиза, – пробормотала я. – Луиза!

– Что «Луиза»? – спросил Фрэнк.

– Я же оставила ее в Музее современного искусства! Я обещала, что зайду за ней, и забыла зайти. Я совсем про нее забыла.

– Да не тревожься ты о Луизе. Она, должно быть, уже дома.

– Но… Но… Я была… в одном месте… и она сказала, что если я не приду через полчаса, она пойдет за мной туда… и это было бы ужасно… А если она забеспокоилась и позвонила ко мне домой, то это еще ужаснее.

Фрэнк вздохнул:

– Думаю, лучше пойти позвонить. Пошли. Мы спустились вниз по лестнице. В фойе нам встретилась девушка с копной черных курчавых волос. Она дожидалась, пока парень в красной водолазке извлечет коробку конфет из автомата.

– Привет, Фрэнки, лапочка, – проговорила она, поглядывая в мою сторону.

– Привет, Помпилия, – ответил Фрэнк и кивнул парню в красной водолазке, а потом быстро потащил меня к выходу.

Воздух на улице был чист и приятен, и мы минуточку просто постояли и подышали. Потом направились к лавочке, где продавали сигары. Там была телефонная будка, я бросила монетку, набрала номер, и почти мгновенно:

– Але! – громким голосом, потому что в комнате гремела музыка, ответила Луиза. – Погоди, я выключу радио.

– Ой, Луиза, ой, Луиза! – закричала я с облегчением.

– Камилла, где ты? – Похоже, она не сердилась. – Где ты есть? Твои папа и мама в истерике.

– Ты не сказала им, что я была у Жака?

– Что ты думаешь, я совсем кретинка? Конечно же, не сказала. Но где ты есть? Что с тобой случилось? Я все ждала и ждала, а потом пошла к Жаку на квартиру и позвонила в дверь. Я притворилась, будто кого-то разыскиваю и ошиблась, но я сумела заглянуть в квартиру и поняла, что тебя там нет. Так что не волнуйся, я тебя перед Жаком не скомпрометировала. Он и понятия не имеет, кто я такая и что мне было нужно.

– А что папа и мама? Ты им-то ничего не сказала?

– Послушай, ты за кого меня принимаешь? Они все звонят и звонят сюда с тех самых пор, как я вернулась домой. И бог знает, где Фрэнк шляется, так что я в квартире одна и никакой информации они от меня не получили. Но ты лучше позвони им, что ты цела и невредима, твоя мама рыдала как сумасшедшая.

– Хорошо, – сказала я. – Я ей позвоню. Спасибо тебе, что ты ничего не сказала, и вообще за все.

– Не за что. Но что случилось и где ты теперь? – требовательно спросила Луиза.

– Потом расскажу, – сказала я. – Пока. Я лучше поскорее позвоню домой.

– Ладно. Когда увидимся?

– Завтра в школе.

– Завтра суббота.

– Ну, когда-нибудь завтра. Сходим в кино.

Если бы мы пошли в кино, то не пришлось бы много разговаривать.

Но Луиза возразила:

– У меня нет ни цента.

– Я тебя приглашаю.

– Нет, – отрезала Луиза. – Нам надо поговорить. Тебе от меня не отделаться. Приходи ко мне, пойдем погуляем с Оскаром. Ему надо побегать.

– Ладно, – согласилась я, – постараюсь.

– Камилла, – сказала Луиза на другом конце провода. – Совсем нехорошо, что ты все стараешься спрятать в себе. Так у тебя будет нервный срыв. Про твою маму и Жака мне пришлось догадываться самой. Ты ничего никогда мне не рассказывала.

– Раз уж ты догадалась, – сказала я, – так нечего мне было и рассказывать.

– Но я не могу догадаться, что сегодня случилось, и если ты вздумаешь молчать, то у тебя будет моральная травма и все такое в этом роде. Я совершенно уверена – сегодня у тебя был стресс. И если ты мне все расскажешь, у тебя не будет психологической травмы. Я хотела бы провести с тобой сеанс психоанализа, уверена, тебе бы это помогло.

– Нет, – отрезала я.

– Ну, ладно. Когда ты завтра ко мне придешь?

– Не знаю. Созвонимся.

– Камилла, я думала, мы с тобой лучшие подруги.

– Так и есть.

– Тогда завтра прямо с утра приходи ко мне.

– Хорошо, – сказала я, потому что иначе мне было никак от нее не отделаться.

– Значит, до завтра.

– О'кей, до свидания. – И я повесила трубку.

Я приоткрыла дверь телефонной будки и сказала Фрэнку:

– Мне надо позвонить маме.

Он кивнул, потом спросил:

– Сказала Луизе, что ты со мной?

– Нет. Я не сказала ей, где нахожусь.

– Молодец, – сказал Фрэнк.

Я прикрыла дверь телефонной будки и набрала домашний номер. К телефону подошел папа.

Я сказала:

– Папа, это Камилла.

Он тут же закричал:

– Роуз, это Камилла! – Потом сказал в трубку: – Камилла, мы так тревожились о тебе. Где ты была?

Потом заговорила мама, и я представила себе, как она вырвала у него из рук телефонную трубку:

– О, Камилла, дорогая, дорогая! Я схожу с ума! Где ты… Что с тобой случилось?

Я не могла соврать, что была у Луизы, они же ей без конца звонили. Я просто сказала:

– Ничего не случилось. Со мной все в порядке.

Я говорила холодно и в душе не испытывала жалости к маме, еще не оправившейся от волнения.

– Где ты находишься? – кричала она. – Иди домой, сейчас же иди домой!

– Приду домой ночевать, – сказала я.

– Камилла, что происходит? Почему ты так разговариваешь? Где ты? Иди домой, иди домой!

Мне хотелось заткнуть уши или повесить трубку, чтобы прекратить этот разговор. Потом снова трубку взял папа:

– Камилла, я не знаю, что за ерунду ты творишь, но ты должна сейчас же прийти домой.

– Хорошо, приду.

Я повесила трубку и выбралась из будки.

– Мне надо домой, – сказала я.

Фрэнк выудил свои перчатки из карманов и надел на руки.

– Я провожу тебя. Пошли.

– Спасибо, – сказала я.

Когда мы поравнялись с моим домом, Фрэнк сказал:

– Я буду ждать тебя завтра утром в девять в Метрополитен-музее.

– Не могу, я обещала Луизе, что я…

– О, черт бы драл Луизу! Ладно, тогда я спасу тебя из ее когтей сразу после ланча.

– Спасибо, – сказала я, а сама подумала: «Если б только я могла сейчас остаться с Фрэнком! Если б только мне не надо было от него уходить!»

Когда я вернулась домой, то получилась так, точно я консервная банка, а мои родители – консервные ножики, которые стараются меня открыть. Почему я не пошла после школы домой? Да почему я не пришла домой к обеду? Почему я им не позвонила? И о чем только я думала? Если я не умею распорядиться своей свободой разумно, так эта свобода будет мне запрещена.

А я стояла, уставившись на свои ноги, и на все вопросы тупо отвечала: «Не знаю».

Потом папа позвал меня в свой кабинет, сел в кожаное кресло, а я стояла рядом, точно он профессор, а я провинившийся студент, которому делают втык. Папа сказал мне мрачным голосом:

– Камилла, я не могу объяснить себе твоего поведения.

Я ответила:

– Прости, пожалуйста.

Затем он сказал, как бы с трудом выговаривая слова:

– Я обвиняю себя. Я не должен был задавать тебе все те вопросы, когда мы с тобой обедали в ресторане в тот вечер. Я был… Я был не в себе.

– Нет, – сказала я. – Не в этом дело.

– А в чем же?

– Я не знаю.

Потом он сделал попытку объяснить мне все по-своему, как Жак днем тоже по-своему старался мне объяснить:

– Камилла, твоя мама очень красивая женщина.

– Да, – отозвалась я.

– А Ниссан очень умный мужчина. Он много льстил твоей маме, и, возможно, на какое-то время у нее закружилась голова. Но это не так уж и серьезно, и кругом виноват Ниссен, а не мама. Во всяком случае между твоей мамой и Ниссеном все кончено. То немногое, что было, – оно позади.

Я смотрела на него и думала, верит ли он в то, что говорит, или просто произносит те слова, которые, по его мнению, я хочу или должна услышать. Но лицо его было неподвижно, как у статуй римских сенаторов в Метрополитен-музее, и глаза были такими же невидящими, как у этих статуй. Он продолжал:

– Камилла, я знаю, ты в том возрасте, когда все сильно на тебе отражается. Но ты должна помнить: все, что ты делаешь, так же сильно отражается на других людях. После того… после того, что случилось с мамой вчера вечером, убегать из дому было с твоей стороны по меньшей мере недобрым поступком. Я хочу, чтобы ты сейчас пошла к ней, сказала бы ей, что ты ее любишь, и принесла свои извинения.

И тут я задала своему отцу странный вопрос, который как-то непроизвольно у меня вырвался, и я сама удивилась не меньше, чем он.

– Папа, я была случайностью?

Он помолчал, потом спросил:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Вы с мамой хотели иметь детей или это просто случилось?

– Конечно же, мы хотели ребенка, – ответил папа. – Я очень хотел. – Но он не смотрел на меня. Он смотрел на промокашку на своем столе и при этом рисовал на ней какие-то странные закорючки. – Мне кажется, – продолжал он, – в последнее время ты слишком много видишься с Луизой Роуэн. Ты набралась от нее всяких странных идей. Почему ты не дружишь с другими девочками в школе?

– Я дружу, – ответила я и пожалела, что задала этот вопрос. Теперь ответ на него был мне совершенно ясен.

Папа пристально на меня посмотрел.

– Камилла, – сказал он, – ты не должна так переживать. Увидишь, все будет в порядке.

Он положил мне руку на плечо, и мне так хотелось его обнять и сказать ему, как я его люблю. Нет, он никогда не узнает, что на пятый звонок мама сама взяла трубку. Но я ничего не сказала, а он попросил:

– А теперь иди к маме.

Я отправилась в мамину комнату.

– О, Камилла, – воскликнула она, – как же ты могла, как могла так поступить?

– Прости, – сказала я.

А мама попросила:

– Скажи мне, что ты меня любишь.

– Мама, – спросила я, – ты когда-нибудь еще будешь видеться с Жаком?

– О, конечно же, нет, конечно же, нет, – ответила она, перекатывая голову по подушке…

Она была бледная, выглядела такой хрупкой, и слезы стояли в ее красивых глазах.

– О, Камилла, дорогая, там же не было ничего серьезного, совсем не из чего получилась вся эта история. Я просто… О, мое дорогое дитя, скажи мне, что ты меня любишь.

А я подумала: «Как я скажу ей, что я ее люблю, если я ее не люблю? «Я смотрела на ее бледное лицо, но в душе у меня был холод, точно там гулял ледяной ветер. Я уже не испытывала ненависти. Я вся застыла, словно мне сделали инъекцию новокаина и погрузили в наркоз. Я повернулась и вышла из комнаты. Я понимала, что поступаю ужасно, только я не могла иначе. Я пошла к себе в комнату и разделась. Я чувствовала себя такой усталой, что мне не по силам было не только принять ванну, но даже вымыть руки и почистить зубы. Я надела пижаму и влезла под одеяло. Я лежала в постели с открытыми глазами. Дверь моей комнаты была плотно закрыта. Я попыталась молиться. Я произнесла «Отче наш», но у меня дальше ничего не выговорилось.

Я уже почти засыпала, когда дверь открылась и в комнату вошла мама.

– Я не могла не поцеловать тебя на ночь, – прошептала она, склоняясь надо мной.

Когда она вышла, в комнате остался запах ее духов. Так она душилась для Жака. Каким-то странным образом я воспринимала ее как мертвую.

5

На следующее утро я завтракала вместе с папой. Я молчала, и он тоже молчал. Только один раз он произнес:

– Камилла, я должен был каким-то образом уберечь тебя от всего этого. – И потом, когда допивал вторую чашку кофе, то сказал: – В общем-то это моя вина. Я все сделал неправильно. Ты не должна винить маму. – И добавил: – Ну, ладно, я иду в офис.

– Папа, я вчера проходила мимо дома, который ты строишь, – сказала я. – Все у тебя идет нормально? Это будет красивый жилой дом?

Он покачал головой:

– Нет. Это должен был быть дом, полный солнечного света и воздуха, и из окон должен был открываться прекрасный вид на город. Но мне перепутали все планы и все испортили. И теперь он будет просто дорогой. Очень дорогой.

– А теперь ты проектируешь что-нибудь красивое?

– Да, – сказал папа. – Я проектирую маленький частный музей, и он будет довольно красивый. Это меня очень поддерживает. – Потом он улыбнулся мне и сказал: – Смешная ты, моя старушка. Продолжай заниматься своими звездами, дорогая. Видишь, как может быть больно от тех дел, которые происходят на земле.

Я хотела сказать ему, что астроном, если только он хочет быть хорошим астрономом, должен прочно стоять на земле, иначе какая цена всем его открытиям?