Благодаря ярмарке слух о его смерти быстро разнесся по всей округе. После богослужения множество народу собралось возле церкви. Церковный двор был слишком мал, и поэтому многим пришлось стоять за оградой. Похоронная процессия выстроилась перед помещением приходского совета. Ожидали старого пробста. Он был болен, но на похороны капитана Леннарта обещал прийти. И вот он пришел, опустив голову, погруженный в глубокую задумчивость, — такой, каким он сделался последнее время, — и стал во главе похоронной процессии. Он не заметил ничего необычного. Немало похоронных процессий повидал этот старик на своем веку. Он шел хорошо знакомой ему дорогой, не поднимая глаз. Он прочел молитвы и бросил на гроб горсть земли и все еще не замечал ничего необычного. Но вот кистер запел псалом; он всегда пел один, и вряд ли его грубый голос мог бы пробудить пробста от его глубокой задумчивости.
Но на этот раз кистер пел не один: сотни голосов подхватили псалом. Пели мужчины, женщины и дети. И тут только пробст очнулся от своих мыслей. Он потер лоб и взошел на могильный холм, чтобы посмотреть, что делается вокруг. Никогда не видел он столько людей, предававшихся горю. На мужчинах были старые, изношенные шляпы с черной лентой. На женщинах были белые передники с широкой каймой. Все пели, у всех глаза были полны слез, у всех у них было большое горе.
И тогда что-то дрогнуло в душе старого пробста. Что скажет он этим охваченным горем людям? Было просто необходимо сказать им хотя бы несколько слов в утешение.
Когда пение смолкло, он простер руки к толпе.
— Я вижу, что все вы охвачены горем, — сказал он, — а тому, кому предстоит долгий жизненный путь, тяжелее переносить горе, чем мне, который уж стоит на краю могилы.
Он замолчал, удрученный. Голос его был слаб, и он с трудом подбирал слова. Но вскоре он снова заговорил. Голос его обрел юношескую силу, и глаза засияли. Он произнес великолепную речь, Йёста. Сперва он поведал нам все, что знал о страннике божьем. Затем он напомнил нам о том, что ни внешний блеск, ни большие способности, а лишь верное служение богу принесло покойному столько почета. И вот теперь он просил нас во имя господа и Иисуса Христа следовать примеру капитана Леннарта. Каждый должен любить ближнего своего и всем помогать. Каждый должен видеть в своем ближнем одно лишь хорошее. Каждый может поступать так, как поступал добрый капитан Леннарт, ибо для этого не требуется больших дарований, а лишь смирение и благочестие. И он истолковал нам все то, что произошло за последний год. Он сказал, что скоро должна наступить пора любви и счастья. Уже не раз приходилось ему в прошедшем году наблюдать, как отдельные проявления человеческой доброты внезапно озаряют землю яркими лучами. Но уже недалек тот час, когда добро взойдет и засияет, как солнце.
И всем нам казалось, что мы слышим слова пророка. От этих слов нам всем хотелось любить друг друга, всем хотелось стать добрыми.
Он поднял глаза и простер руки, словно призывая, чтобы мир и счастье пришли в эти края. «Во имя бога, — сказал он, — да прекратятся раздоры и беспокойство! Да воцарится мир в сердцах ваших и во всей природе! Да обретут покой и камни, и животные, и растения, да сгинет зло!»
И казалось, святое спокойствие воцаряется вокруг. Казалось, горы начали излучать сияние, долины заулыбались, а осенняя мгла окрасилась в розовый цвет. И затем старый пробст заговорил о ниспослании людям защитника от всяких бед. «Кто-то должен прийти к вам, — сказал он. — Господь не допустит вашей гибели. Бог призовет кого-нибудь, кто насытит голодных и направит всех вас на путь истинный».
И тут мы все подумали о тебе, Йёста; мы знали, что пробст говорил о тебе. Люди, которые уже прочли твое обращение к ним, говорили о тебе, когда расходились по домам. А ты ушел в лес и хотел умереть! Народ ждет тебя, Йёста. Повсюду в хижинах только и разговору, что о тебе, об отрешенном пасторе из Экебю, который придет им на помощь, и тогда все будет в порядке. Ты их герой, Йёста. Ты их герой.
Да, Йёста, нет сомнения, старый пробст говорил о тебе, и это должно возродить тебя к жизни, но я, Йёста, твоя жена, напоминаю тебе, что помогать людям — это всего-навсего твой прямой долг. Не воображай, что ты божий избранник. Оказывать помощь может любой. Для этого вовсе не требуется героических подвигов и незачем кого-то удивлять, незачем блистать в обществе. Ты не должен стараться, чтобы твое имя было все время у всех на устах. Но подумай еще хорошенько, прежде чем ты изменишь слову, данному Синтраму! У тебя есть право на смерть, и жизнь в дальнейшем не сулит тебе слишком много хорошего. Одно время, Йёста, у меня было желание вернуться к себе домой на юг. Мне, обремененной грехом, казалось слишком большим счастьем быть твоей женой и идти с тобою вместе по жизни. Но теперь я решила остаться. Если ты будешь жить, я останусь с тобой. Но не обольщай себя радужными надеждами! Я заставлю тебя идти тяжким путем верности своему долгу. Никогда не жди от меня слов одобрения или надежды. Все то горе и несчастье, которое мы причинили людям, я поставлю на страже у нашего очага. Способно ли еще любить сердце, которое столько выстрадало, как мое? Без слез и без радости буду идти я по жизни рядом с тобой. Обдумай хорошенько, Йёста, прежде чем ты изберешь этот путь! Это будет тяжелый путь покаяния.
Не ожидая ответа, она сделала знак дочери пастора и вышла. В лесу она горько-горько заплакала и проплакала всю дорогу, пока не дошла до Экебю. И только тут она вспомнила, что так и не поговорила с Яном Хеком, бывшим солдатом, о чем-нибудь более веселом, чем война.
После ее ухода на хуторе воцарилось молчание.
— Честь и хвала господу нашему, — сказал вдруг старый солдат.
Все взглянули на него. Он поднялся и пытливо оглядел присутствующих.
— Зло, одно лишь зло царило вокруг меня до сих пор, — сказал он. — Все что я видел, с тех пор как открылись мои глаза, было злом. Одних лишь злых мужчин и злых женщин видел я! Ненависть и зло царили в лесу и на равнине! Но она добрая. В моем доме побывала добрая женщина. Когда я буду сидеть здесь один, я буду ее вспоминать. Она будет охранять меня, когда я буду ходить по лесу.
Он наклонился над Йёстой, развязал веревки и помог ему подняться. Затем он торжественно взял его за руку.
— Ты думаешь, что неугоден господу богу, — сказал он, кивая. — Да, это было так. Но теперь и я и ты перестали быть ему неугодными, раз она побывала у меня в доме. Она добрая.
На следующий день старый Ян Хек пришел к ленсману Шарлингу.
— Я хочу до конца нести мой крест, — сказал он. — Я был дурным человеком, и сыновья у меня поэтому тоже дурные.
И он попросил, чтобы его посадили в тюрьму вместо сына, но ему сказали, что это невозможно.
Самая лучшая из старинных историй рассказывает о том, как он последовал за арестантской каретой, в которой везли его сына, как он спал у тюремной стены и как он не оставил сына до тех пор, пока тот не отбыл срока своего наказания. Но эту историю пусть расскажут другие.
Глава тридцать шестая
МАРГАРЕТА СЕЛЬСИНГ
За несколько дней до рождества майорша отправилась к берегам Лёвена, и лишь в сочельник она прибыла в Экебю. В дороге она заболела воспалением легких, но, несмотря на сильный жар, никогда еще не была такой веселой и приветливой.
Дочь пастора из Брубю, которая с октября месяца гостила у нее на ферме в лесах Эльвдалена, теперь возвращалась с ней вместе. Ей очень хотелось бы поскорее добраться до дома, но что она могла поделать, если старая майорша то и дело останавливала сани и подзывала каждого встречного, чтобы расспросить о новостях.
— Как идут дела здесь, в Лёвше? — спрашивала майорша.
— У нас теперь хорошо, — слышала она в ответ. — Наступили лучшие времена. Отрешенный пастор из Экебю и его жена помогают нам.
— Наступает хорошая пора, — отвечал другой. — Синтрама больше нет. Кавалеры из Экебю принялись за работу. Нашлись деньги пастора из Брубю, они были спрятаны в церкви на колокольне. Их оказалось так много, что теперь можно без труда восстановить честь и могущество Экебю. Их хватит еще и на то, чтобы обеспечить хлебом всех голодающих.
— А наш старый пробст словно помолодел и обрел новые силы, — рассказывал третий. — Каждое воскресенье он говорит с нами о том, что мы скоро обретем царствие небесное на земле. Кто же станет грешить после этого? Наступает царство добра.
Майорша не спеша продолжала свой путь, спрашивая каждого встречного:
— Как дела? Не терпите ли нужды?
Жар и острая боль в груди стихали, когда она слышала в ответ:
— Здесь есть две добрые богатые женщины, Марианна Синклер и Анна Шернхек; они ходят с Йёстой Берлингом по домам и оказывают помощь голодающим. И теперь никто уж не переводит зерно на водку.
Казалось, будто, не выходя из саней, майорша присутствует на каком-то богослужении. Она словно попала в святую землю. Она видела, как прояснялись старые, морщинистые лица, когда заходила речь о происшедших здесь переменах. Забывая о своих недугах, больные воздавали хвалу радостным дням.
— Мы все хотим быть такими, каким был добрый капитан Леннарт, — говорили они. — Мы все хотим быть добрыми. Мы хотим верить в добро. Мы никому не желаем зла. Тем скорее мы обретем на земле царствие небесное.
Она видела, что все они охвачены радостью. Голодающих бесплатно кормили в господских имениях. Никто теперь не сидел сложа руки, и на всех заводах майорши снова кипела работа.
Морозный воздух беспрепятственно вливался в больную грудь майорши, но никогда прежде не ощущала она в себе такой бодрости. Она не пропускала ни одного дома, чтобы не остановиться и не расспросить, как идут дела.
— Теперь все хорошо, — отвечали ей. — Здесь прежде царила нужда, но добрые господа из Экебю теперь помогают нам. Это просто удивительно, до чего же много они успели сделать. Мельница почти готова, кузница уже пущена в ход, а сгоревший господский дом быстро отстраивается.
Страдания и несчастья словно переродили людей. Неизвестно, конечно, надолго ли. Но все-таки приятно попасть в родные края, где все помогают друг другу и горят желанием делать добро. Майорша чувствовала, что она сможет простить кавалеров, и она благодарила за это бога.
— Анна-Лиза, — сказала она. — Мне, старому человеку, кажется, что я подъезжаю к небесным вратам.
Когда она наконец прибыла в Экебю и кавалеры поспешили навстречу, чтобы помочь ей выйти из саней, они едва узнали ее: ведь она теперь была такой же ласковой и кроткой, как их молодая графиня. Более пожилые, которые помнили ее еще молодой, шептали друг другу. «Нет, это не майорша, а Маргарета Сельсинг приехала в Экебю».
Кавалеры очень обрадовались, когда увидели, что майорша настроена очень дружелюбно и далека от всяких мстительных помыслов, однако их радость вскоре сменилась печалью, когда они узнали о ее тяжелой болезни. Ее немедленно отвели в гостиную небольшого флигеля, где помещалась контора, и уложили там. На пороге она обернулась и обратилась к кавалерам с такими словами:
— Это была божья буря, — да, божья буря. И я знаю теперь, что все это было к лучшему.
Затем дверь за ней закрылась, и кавалерам так и не пришлось больше увидеть ее.
А как многое хочется сказать тому, кто стоит на пороге смерти, слова так и готовы сорваться с уст, когда знаешь, что в соседней комнате находится тот, чьи уши скоро навсегда перестанут слышать. Так и хочется сказать: «О друг мой, можешь ли ты простить? Поверишь ли ты, что я любил тебя, несмотря ни на что? И как же могло случиться, что я причинил тебе столько горя, пока мы шли вместе с тобою? О мой друг, благодарю тебя за все те радости, которые ты подарил мне!»
Хочется сказать и это и еще многое, многое другое.
Но майорша металась в горячке и не могла услышать кавалеров. Неужели она никогда не узнает о том, как самоотверженно они трудятся, как продолжают начатое ею дело, как спасают честь и могущество Экебю? Неужели она никогда не узнает об этом?
И вот кавалеры отправились в кузницу. Там уже никого не было, но они подбросили в горн угля и приготовили железо. Они решили не звать кузнецов, которые разошлись по домам праздновать рождество, и сами стали у горна. Только бы дожить майорше до того момента, когда придет в действие молот, тогда он сам расскажет ей обо всем.
Прошел вечер, наступила ночь, а они все еще работали. Многим из них показалось знаменательным то, что они снова празднуют рождественскую ночь в кузнице.
Опытный Кевенхюллер, под руководством которого они так быстро восстановили кузницы и мельницы, и капитан-силач Кристиан Берг стояли у горна и следили за плавкой. Йёста и патрон Юлиус таскали уголь. Некоторые сидели на наковальне под поднятым молотом, а остальные расположились на угольных тачках и железных болванках. Лёвенборг, старый мистик и философ, и дядюшка Эберхард сидели на наковальне и беседовали.
— Сегодня ночью умрет Синтрам, — сказал Лёвенборг.
— Почему именно сегодня? — спросил Эберхард.
— Ты ведь помнишь, братец, какое пари заключили мы с Синтрамом год назад? Но мы за это время не совершили ничего недостойного кавалеров, и, значит, он проиграл.
— Если ты так думаешь, братец, то не мешало бы тебе знать, что мы совершили многое недостойное кавалеров. Прежде всего мы не помогли майорше, затем мы начали работать, и, наконец, не совсем порядочно было со стороны Йёсты Берлинга дать обещание и не покончить с собой.
— Я тоже так вначале думал, — сказал Лёвенборг, — но, мне кажется, ты, братец, еще не совсем разобрался во всем этом деле. Нам было запрещено совершать какие-либо проступки, преследующие своекорыстные цели; но как можно запретить нам действовать во имя любви, чести или спасения наших душ? Я считаю, что проиграл Синтрам.
— Возможно, что ты и прав.
— Я почему-то уверен в этом. Неспроста сегодня весь вечер я слышу звон его бубенцов. Скоро он будет здесь.
И старик вперил свой взор в усеянный редкими звездами клочок неба, видневшийся через приоткрытую дверь кузницы. Вдруг он вскочил.
— Ты видишь его, братец? — прошептал он. — Вон он пробирается в кузницу. Разве ты не видишь его?
— Я ничего не вижу, — возразил дядюшка Эберхард. — Да тебя, братец ты мой, просто клонит ко сну, вот и все.
— Я отчетливо видел его на фоне светлого неба. На нем длинная волчья шуба и меховая шапка. Он уже вошел сюда, но я не вижу его в темноте. Да вот он, смотри; он остановился теперь возле горна! Вон он стоит рядом с Кристианом Бергом, но тот, конечно, не замечает его. А вот, смотри, он теперь наклоняется и бросает что-то в огонь. У, какой он страшный! Берегитесь, друзья, берегитесь!
И тотчас же из печи метнулся сноп пламени и обдал кузнецов шлаком и искрами. Однако никто из них не пострадал.
— Он хочет отомстить нам, — прошептал Лёвенборг.
— Да ты, братец, совсем спятил! — воскликнул Эберхард. — Пора бы тебе бросить всю эту чертовщину.
— Можно говорить и думать все что угодно, но это нам не поможет. Разве ты не видишь его? Смотри, вот он стоит у столба и ухмыляется, глядя на нас. Не иначе, как он собирается опустить молот!
Он поспешно вскочил, увлекая за собой Эберхарда. И через мгновение молот с грохотом опустился на наковальню. Скоба, державшая молот, ослабла, и Эберхард с Лёвенборгом едва избежали смерти.
— Вот видишь, он больше не имеет над нами власти! — проговорил Лёвенборг, торжествуя. — Ясно, что поэтому он и хочет выместить на нас свою злобу.
И он крикнул Йёсте Берлингу:
— Пойди к женщинам, Йёста! Может быть, он и к ним пожалует. Они ведь не привыкли к таким вещам, не то что я. Это может их напугать. И береги себя, Йёста, потому что он очень озлоблен против тебя; кто знает, может быть он еще имеет над тобой власть после данного ему тобой обещания. Все может быть.
Потом они узнали, что Лёвенборг оказался прав: Синтрам действительно умер в ту ночь. Некоторые утверждали, что он сам повесился в тюрьме. Другие полагали, что судебные власти отдали тайное распоряжение прикончить его, ибо никаких конкретных улик против него не было, а выпустить его на свободу, чтобы он снова причинял вред обитателям Лёвена, было просто немыслимо. Нашлись и такие, которые уверяли, будто какой-то господин приехал в черной карете, запряженной черными лошадьми, и забрал его с собой из тюрьмы. Не один Лёвенборг видел его той рождественской ночью. Видели его и в Форше, а Ульрика Дилльнер видела его во сне. Рассказывали, что и после смерти он продолжал являться многим до тех пор, пока Ульрика Дилльнер не перевезла его прах на кладбище в Бру. А затем она прогнала из Форша всех дурных слуг и завела там новый порядок. С тех пор там больше не появляются привидения.
Рассказывают, что еще до того, как Йёсте Берлингу удалось дойти до флигеля, где лежала майорша, какой-то незнакомец заходил туда и передал письмо. Никто не знал этого человека, но письмо положили на столик у кровати больной. Когда ей стало лучше, жар и боли утихли, она прочитала письмо.
Старики утверждали, что это улучшение произошло не без вмешательства темных сил. Синтрам и его единомышленники были заинтересованы в том, чтобы майорша прочла письмо.
Это был контракт, написанный кровью на черной бумаге. Кавалеры, наверное, узнали бы его. Он был составлен год назад рождественской ночью в кузнице Экебю.
Читая его теперь, майорша узнала, что ее считали ведьмой, которая посылала души кавалеров в преисподнюю, и поэтому ее приговорили к изгнанию из Экебю. Эти и всякие другие небылицы прочла она в письме. Она разобрала и дату и подписи и рядом с именем Йёсты нашла следующую приписку: «Майорша воспользовалась моей слабостью и отвлекла меня от честного труда, чтобы сделать кавалером в Экебю, она сделала меня убийцей Эббы Дона, открыв ей, что я отрешенный пастор, поэтому я ставлю здесь свою подпись».
Майорша медленно сложила бумагу и вложила ее в конверт. Она неподвижно лежала, размышляя о том, что узнала. Горько стало у нее на душе, когда она поняла, что думают о ней люди. Ведьмой и колдуньей она была для всех тех, кому делала так много добра, кому давала работу и хлеб. И вот ей награда, вот какую память оставляет она после себя. О ней думали хуже, чем муж думает о неверной жене.
Однако чего же еще ей было ожидать от этих темных людей? Ведь они были так далеки от нее. Но ведь кавалеры, которые жили под ее кровом и ели ее хлеб, они тоже верили этому. А может быть, просто делали вид, что верили, желая под этим предлогом захватить Экебю? Мысли лихорадочно проносились в ее голове. Гнев и жажда мести пылали в ее разгоряченном мозгу. И она послала дочь пастора, которая вместе с графиней Элисабет ухаживала за ней, в Хёгфорш за управляющим и инспектором. Она решила составить завещание.
И снова она погрузилась в раздумье. Брови ее сдвинулись, черты лица страдальчески исказились.
— Как вы себя чувствуете, майорша? — тихо спросила графиня.
— Мне действительно очень плохо, хуже чем когда бы то ни было.
Опять наступило молчание, но вскоре майорша заговорила резким, грубым голосом:
— Как странно, что и вы, графиня, которую все так любят, вы тоже были неверной женой.
Молодая женщина вздрогнула.
— Да, если и не на деле, то во всяком случае мысленно, а это, в общем, одно и то же. Я прекрасно знаю, что это одно и то же.
— Да, вы правы, майорша.
— И вы, графиня, теперь все-таки счастливы. Вы можете принадлежать своему возлюбленному без греха. Черный призрак не стоит между вами при встречах. Вы можете принадлежать друг другу, ничего не скрывая. Вы можете любить друг друга открыто и вместе идти бок о бок по жизни.
— О майорша, майорша!!
— Как вы могли, графиня, остаться с ним? — вскричала старуха с возрастающим гневом. — Искупите свой грех, искупите, пока не поздно! Вернитесь домой к родителям, пока они не приехали и не прокляли вас! Да разве можно считать Йёсту Берлинга вашим супругом? Уезжайте от него! Я оставляю ему в наследство Экебю, я дарю ему власть и богатство. Посмеете ли вы делить с ним все это? Рискнете ли вы принять счастье и почести? В свое время я решилась на это. Но вы помните, как все потом для меня обернулось? Помните ли вы рождественский обед в Экебю? Помните ли арестантскую в доме у ленсмана?
— О майорша, мы обе, обремененные нашим грехом, идем бок о бок по жизни, но у нас нет счастья. Я слежу здесь за тем, чтобы никакая радость не поселилась у нашего очага. Вы думаете, я не тоскую по отчему дому, майорша? О, я страшно тоскую без защиты и поддержки домашних, но я больше никогда не смогу насладиться всем этим. Здесь предстоит мне жить в страхе, зная, что все, что бы я ни сделала, ведет к греху и несчастью, зная, что, помогая одному, я гублю другого. Я слишком слаба и неразумна для жизни здесь, — и все же я вынуждена остаться, связанная вечным покаянием.
— Этим мы только уговариваем себя, стараясь обмануть наше сердце! — воскликнула майорша. — Вот оно, малодушие: вы просто не хотите расстаться с ним, в этом все дело.
Но прежде чем графиня успела ответить, в комнату вошел Йёста Берлинг.
— Пойди сюда, Йёста! — тотчас же подозвала его майорша, и голос ее при этом прозвучал еще грубее и резче. — Поди сюда, ты, которого превозносят все в Лёвше! Приблизься, снискавший славу защитника народа! Придется тебе выслушать, как по твоей милости старая майорша, всеми презираемая и всеми покинутая, скиталась по большим дорогам.
Сначала я тебе расскажу, что было весной, когда я пришла домой к своей матери, ибо тебе следует знать конец этой истории.
В марте, Йёста, я пришла на ферму в леса Эльвдалена. Едва ли я выглядела лучше, чем самая жалкая нищенка. Когда я пришла, мне сказали, что моя мать в кладовой. Я вошла в кладовую и долго стояла у двери. Вдоль стен тянулись длинные полки, а на них стояли блестящие ведра с молоком. И моя мать, которой было уже более девяноста лет, брала с полки ведра одно за другим и снимала сливки. Эта древняя старуха была еще достаточно проворна, но я видела, каких усилий ей стоило выпрямлять спину, чтобы достать ведро. Я не знала, заметила ли она меня, но через некоторое время она сказала мне каким-то странным, визгливым голосом:
— С тобой все произошло так, как я предсказывала!
Я хотела заговорить с ней и попросить у нее прощения, но все было напрасно. Она не слышала ни одного слова: она была глуха, как стена. Но через некоторое время она снова заговорила:
— Войди и помоги мне, — сказала она.
Тогда я подошла к ней и стала снимать сливки. Я брала с полок ведра и ставила их опять на место, большую ложку я опускала на нужную глубину; и мать была довольна. Снимать сливки она не доверила бы ни одной из служанок, но я с давних пор знала, как это делают.
— Что ж, ты вполне можешь справиться с этой работой, — сказала она.
И я поняла, что она простила меня.
И затем все как-то вдруг изменилось, и она не могла больше работать. Целыми днями она спала в своем кресле. А за несколько недель до рождества она умерла. Мне так хотелось приехать сюда раньше, Йёста, но я не могла оставить старушку.
Майорша остановилась. Ей снова стало трудно дышать, но она взяла себя в руки и продолжала:
— Это верно, Йёста, мне было приятно видеть тебя в Экебю. Что ж поделаешь, раз ты такой, что всем приятно твое общество. Если бы ты остепенился, я бы даровала тебе большую власть. Я всегда надеялась, что ты найдешь себе хорошую жену. Сначала мне казалось, что ею может стать Марианна Синклер, ибо я замечала, что она любила тебя еще тогда, когда ты жил на своем хуторе в лесу. Потом я думала, что ею будет Эбба Дона; я даже однажды поехала в Борг и сказала ей, что, если она выйдет за тебя замуж, я оставлю тебе в наследство Экебю. Если это было нехорошо с моей стороны, то прости меня.
Йёста стал перед ней на колени и прижался лбом к краю кровати. Из груди у него вырвался тяжкий стон.
— Скажи мне теперь, Йёста, как ты думаешь жить? Чем можешь ты заниматься, чтобы прокормить жену? Скажи мне! Ты ведь знаешь, я всегда желала тебе добра.
И Йёста отвечал ей с улыбкой, хотя сердце его готово было разорваться от горя:
— В былые дни, когда я пытался жить трудом своих рук, вы, майорша, подарили мне хутор; он и сейчас принадлежит мне. Этой осенью я привел его в полный порядок. Вместе с Лёвенборгом мы побелили потолки, покрасили стены и оклеили их обоями. Заднюю маленькую комнату Лёвенборг предложил назвать кабинетом графини; он даже купил у крестьян старинную мебель, случайно попавшую к ним с аукционов в господских поместьях. Сейчас в этой комнате есть кресла с высокими спинками и отделанные бронзой комоды. А в первой, большой комнате стоит ткацкий станок для графини и токарный для меня. В доме есть вся необходимая для хозяйства утварь. Мы с Лёвенборгом просиживали там многие вечера, беседуя о том, как молодая графиня и я будем жить на этом хуторе. Но моя жена только сейчас узнала об этом, майорша. Мы хотели сказать ей об этом позже, когда придет время покинуть Экебю.
— Продолжай, Йёста!
— Лёвенборг часто говорил о том, что в доме нам будет нужна служанка, «Летом в березовой роще очень хорошо, — говорил он, — но зимой тут для молодой женщины будет слишком тоскливо. Нет, Йёста, тебе необходимо иметь служанку», — повторял он.
Я соглашался с ним, но не знал, смогу ли я найти служанку. Но вот однажды он пришел и принес свои ноты и деревянный стол с нарисованной клавиатурой.
— Не иначе как ты сам, Лёвенборг, будешь здесь за служанку, — сказал я ему.
Он отвечал, что еще сможет нам пригодиться.
— Уж не думаешь ли ты, что молодая графиня сама будет готовить обед, носить дрова и воду? — спросил он.
Нет, я, конечно, этого не думал: пока у меня есть руки, ей не придется заниматься черной работой. Но он все-таки считал, что нам будет лучше здесь втроем; тогда она сможет весь день сидеть на диване и вышивать.
— Ты даже не представляешь, сколько забот требуют эти маленькие, слабые женщины, — сказал он.
— Продолжай! — сказала майорша. — Твой рассказ облегчает мои страдания. Но неужели ты думаешь, что молодая графиня согласится жить в простой деревенской избе?
Он удивился ее насмешливому тону, но продолжал:
— О майорша, я не смею на это надеяться, но было бы так чудесно, если бы она согласилась. Здесь на пять миль вокруг нет ни одного врача. У нее легкая рука и доброе сердце, у нее всегда будет много работы; она бы залечивала раны и унимала жар. Мне кажется, что обездоленные найдут дорогу к знатной даме, живущей на хуторе. У бедняков еще так много горя, которое можно облегчить добрым словом и сердечным участием.
— А чем ты сам, Йёста Берлинг, собираешься там заниматься?
— Я буду работать за верстаком и за токарным станком, майорша. Отныне я собираюсь жить своим трудом. Если моя жена не согласится последовать туда за мной, я все равно сделаю то, что задумал. Никакие богатства мира теперь не в состоянии меня соблазнить. Я хочу жить трудом своих рук. Я хочу навсегда остаться бедным, чтобы жить среди крестьян и помогать им чем только могу. Разве не нужен им человек, который бы играл им польки на свадьбах и рождественских вечеринках, писал бы для них письма их сыновьям? Вот я и буду все это делать. Но для этого я должен быть беден, майорша.
— Такая жизнь будет слишком безрадостной для тебя, Йёста.
— О нет, майорша, наша жизнь не будет безрадостной, если только мы будем вдвоем. Богатые и веселые также найдут к нам дорогу наряду с бедняками. В нашем доме всегда будет весело. Гости не станут возражать, если угощение будет приготовляться прямо у них на глазах и им придется есть вдвоем из одной тарелки.
— Но какую пользу, Йёста, ты принесешь людям? И что здесь достойно похвалы?
— С меня будет довольно и того, майорша, если бедняки после моей смерти будут помнить обо мне хотя бы несколько лет. Я считал бы, что принес достаточно пользы, если бы посадил несколько яблонь у дома, если бы выучил крестьянского музыканта каким-нибудь старинным мелодиям, а пастушка нескольким хорошим песням, которые он распевал бы, бродя по лесным тропинкам.
Можете мне поверить, майорша, я все тот же безумный Йёста Берлинг, каким был прежде. Деревенским музыкантом — вот все, чем я могу стать, но и этого будет вполне достаточно. У меня на совести много грехов, которые предстоит искупить. Но моим покаянием будут не раскаяние и слезы, а те радости, которые я буду доставлять беднякам.
— Ах, Йёста, — сказала майорша, — это слишком серая жизнь для человека с твоим дарованием. Я хочу завещать тебе Экебю.
— О майорша, — воскликнул он в ужасе, — не давайте мне богатства! Не возлагайте на меня столь тяжкого бремени. Не разлучайте меня с бедняками!
— Я хочу завещать Экебю тебе и всем кавалерам, — повторила майорша. — Ты ведь одаренный человек, Йёста, и народ тебя боготворит. Я повторяю тебе слова моей матери: ты вполне можешь взяться за эту работу.
— Нет, майорша, мы, которые так плохо думали о вас и причинили вам столько горя, мы не можем принять от вас этот дар!
— Но я решила отдать тебе Экебю, слышишь?
Она говорила твердо и непреклонно, без тени дружеского расположения. Его охватил страх.
— О майорша, не вводи стариков в искушение! Это вновь приведет к тому, что они сделаются бездельниками и пьяницами. Боже праведный, богатые кавалеры! Что тогда станет со всеми нами?
— Я оставляю тебе Экебю, Йёста, а ты должен обещать, что вернешь свободу жене. Ты же понимаешь, что такая утонченная, изящная женщина не для тебя. Она так настрадалась в этом медвежьем краю и так тоскует по своей солнечной родине, что ты должен ее отпустить. А за это я подарю тебе Экебю.
Но тут графиня Элисабет подошла к майорше и опустилась на колени возле ее постели.
— Я больше не тоскую, майорша. Мой муж нашел правильный путь, он разгадал, какая жизнь мне по душе. Больше мне не придется своим холодным и строгим видом напоминать ему об угрызениях совести и покаянии. Лишения, заботы и тяжелый труд сами завершат это дело. Путем, ведущим к больным и бедным, я могу пойти без греха. Меня больше не страшит жизнь здесь, на севере. Но не давайте ему богатства, майорша, иначе я не останусь.
Майорша приподнялась на постели.
— Все счастье требуете вы для себя, — крикнула она, потрясая сжатыми кулаками, — все счастье и все блага! Нет, пусть остается Экебю всем вам на погибель! Пусть супруги погибнут в разлуке! Я ведьма, я колдунья, я толкала вас на путь зла. Какова моя слава, такой я и буду!
