И вот шестеро крестьян поднимают на плечи лоток, на котором лежит капитан Леннарт. И всюду, где бы они ни шли, люди расступаются и замолкают; мужчины снимают шляпу, женщины благоговейно склоняют голову. Многие плачут, а некоторые вспоминают о том, какой хороший это был человек — такой добрый, веселый и набожный, всегда готовый помочь в беде добрым словом или советом. И как только кто-нибудь из несущих капитана Леннарта устает, тотчас подходит другой и молча подставляет свое плечо под лоток.
Но вот капитана Леннарта проносят мимо того места, где стоят кавалеры.
— Пойдем-ка вместе с ними и посмотрим, чтобы его непременно донесли до дома, — говорит Бейренкройц и присоединяется к шествию, которое движется в Хельёсэтер. Остальные кавалеры следуют его примеру.
Ярмарочная площадь пустеет: люди идут в Хельёсэтер. Каждый хочет удостовериться, что капитана благополучно донесут до дому. Теперь не до покупок, забыты ярмарочные подарки для малышей, оставшихся дома, молитвенник так и не куплен, шелковые платки, так радующие взоры девушек, пусть лежат себе на прилавке. Все хотят проводить капитана Леннарта до дома.
Безмолвием встречает толпу Хельёсэтер. Снова кулаки полковника барабанят по запертой двери. Все работники ушли на ярмарку, одна капитанша стережет дом. И снова, как в тот раз, отворяется дверь, и, как в тот раз, она спрашивает:
— Что вам нужно?
И полковник отвечает ей точно так же, как в тот раз:
— Мы пришли с твоим мужем.
Лицо ее сурово. Она смотрит на него, смотрит на стоящих за ним плачущих людей с тяжелой ношей на плечах, а затем переводит взгляд на толпу. Она стоит на крыльце и видит перед собой множество заплаканных глаз, со страхом устремленных на нее. Наконец взгляд ее падает на того, кто лежит вытянувшись на носилках.
— Это его истинный облик, — едва слышно произносит она, прижимая руку к сердцу.
Без дальнейших расспросов она наклоняется, отодвигает задвижку, распахивает настежь входную дверь и ведет людей в спальню.
Полковник помогает капитанше разобрать двухспальную кровать и взбить перину. И вот капитана Леннарта наконец опускают на мягкую белоснежную постель.
— Он жив? — спрашивает она.
— Да, — отвечает полковник.
— Надежда есть?
— Нет. Тут уж ничего не поделаешь.
Некоторое время царит молчание. Потом ей приходит в голову одна мысль:
— Неужели все эти люди плачут по нем?
— Да.
— Что же он для них сделал?
— Последнее, что он сделал, он спас многих женщин и детей от силача Монса, приняв его удар на себя.
Она опять сидит молча, словно обдумывая что-то.
— Почему у него было такое лицо, полковник, когда он пришел домой два месяца тому назад?
Полковник вздрагивает. Теперь, только теперь ему все становится ясно.
— Да это же Йёста раскрасил ему лицо!
— Так это, значит, по милости кавалеров я тогда не пустила его домой? И вы думаете, полковник, что вам не придется ответить за это перед всевышним?
Бейренкройц пожимает плечами:
— Мне за многое придется ответить.
— Но это, мне кажется, самый тяжелый ваш грех.
— Но зато никогда не приходилось мне совершать более тяжкий путь, чем сегодня в Хельёсетер. Впрочем, есть еще двое виновных во всем этом деле.
— Кто же они?
— Один из них Синтрам, а другой — это вы сами. Всему виной ваша строгость. Я знаю, многие ведь пытались говорить с вами о муже.
— Это верно, — отвечает она.
Затем она просит полковника рассказать ей все о той попойке, которая состоялась на постоялом дворе в Брубю.
Он рассказывает все, что помнит, а она молча слушает. Капитан Леннарт все еще лежит без сознания, комната битком набита плачущими, угнетенными горем людьми, но никто не думает о том, чтобы их удалить. Все двери раскрыты, и во всех комнатах, на лестнице, в сенях и во дворе толпятся безмолвные, удрученные люди.
Полковник кончает рассказ, и раздается громкий голос капитанши:
— Если здесь есть кавалеры, я прошу их удалиться. Мне тяжело видеть их, когда я нахожусь у смертного одра моего мужа.
Не говоря ни слова, полковник поднимается и выходит. Его примеру следуют Йёста Берлинг и остальные кавалеры, пришедшие сюда с ярмарки. Люди робко расступаются перед этой небольшой группой пристыженных людей.
Когда они вышли, капитанша сказала:
— Если кто-нибудь встречал последнее время моего мужа, то пусть он расскажет мне, где он жил и чем занимался?
И вот все те, кто находится в комнате, начинают рассказывать о славных деяниях капитана Леннарта, а его слишком строгая жена, которая не пустила его в дом и ожесточила против него свое сердце, молча слушает их. Снова обретая силу, в комнате звучат слова древних псалмов: ведь говорят люди, которые никогда не читали ничего, кроме библии; и вот, повествуя о страннике божьем, который ходил по земле и оказывал помощь народу, они используют образные выражения из книги Иова и архаические обороты речи.
И кажется, нет конца их рассказам. Сгущаются сумерки, наступает вечер, а они все еще говорят; один за другим выступают они вперед и рассказывают о славной жизни капитана Леннарта, а жена, не выносившая прежде даже упоминания имени его, молча слушает.
Здесь есть больные, которых он исцелил; непокорные, которых он усмирил; скорбящие, которых утешил; пьяницы, которых он отвратил от вина. Каждый страждущий мог обратиться к божьему страннику, и странник помогал, пробуждая во всех надежду и веру.
Весь вечер в комнате умирающего рассказывают о жизни странника божьего, капитана Леннарта.
Люди, собравшиеся во дворе, не расходятся. Они знают, что сейчас происходит в комнате умирающего. То, о чем рассказывают у смертного одра, люди шепотом передают друг другу. А те, кому есть что прибавить, пробираются потихоньку вперед:
— Вот он тоже может рассказать, — говорят присутствующие, пропуская его вперед.
И он выступает из темноты, говорит свое слово и снова исчезает во мраке.
— Ну, что она теперь говорит, эта строгая хозяйка Хельёсэтера? — спрашивают стоящие во дворе, когда кто-нибудь выходит из дома.
— О, она сияет, как королева, и улыбается, словно невеста. Она придвинула его кресло к кровати и разложила на нем одежду, которую сама для него соткала.
Но вдруг народ затихает. Никто ничего не сказал, но все почему-то охвачены одним и тем же предчувствием: он умирает.
Капитан Леннарт открывает глаза и оглядывает комнату.
Он узнает свой дом, видит народ, жену и детей; видит свое новое платье на кресле... и улыбается. Он приходит в сознание лишь на одно мгновение. Из груди его вырывается предсмертный хрип, и он испускает дух.
В комнате воцаряется тишина, но вот чей-то голос запевает отходный псалом. Все остальные подхватывают, и громкое пение сотен голосов устремляется к небесам.
Это прощальный земной привет вслед отлетевшей душе.
Глава тридцать пятая
ЛЕСНОЙ ХУТОР
Это было за много лет до того, как кавалеры сделались хозяевами Экебю.
Пастушок и пастушка вместе играли в лесу — строили домики из плоских камней, собирали морошку и делали дудочки из ольхи. Оба они родились в лесу. Лес был для них родным домом, их родовым поместьем. Со всем, что водилось в лесу, они жили в мире, как живут обычно в мире со слугами и домашними животными.
Рысь и лисица были для маленьких пастушков дворовыми собаками, ласка — кошкой, заяц и белка заменяли более крупных домашних животных, филины и тетерева сидели в их клетках, ели были их слугами, а молодые березы гостями на их пирах. Им хорошо были знакомы места, где ехидны лежали, свернувшись кольцом, в зимней спячке, а когда они купались, то видели гадюк, плавающих в прозрачной воде. Но они не боялись ни змей, ни лешего, ибо все это было в лесу, а лес был их домом. Ничто не могло испугать их здесь.
В самой глубине леса находился хутор пастушка. Туда вела обрывистая лесная тропа, вокруг теснились горы, заслоняя солнце, а с расположенных поблизости топких болот круглый год поднимались холодные туманы. Вряд ли такое жилье могло понравиться обитателю равнины.
Пастушок и пастушка решили, что, когда вырастут, они поженятся и будут жить на хуторе, добывая пропитание трудом своих рук. Но они не успели пожениться: в стране разразилась война, и пастушка взяли в солдаты. Он возвратился домой цел и невредим, но война оставила в его душе неизгладимый след на всю жизнь. Слишком уж много зла и жестокости пришлось увидеть ему; и он потерял способность видеть добро.
Вначале никто не замечал в нем никакой перемены. Он пошел с подругой своих детских лет к пастору, который и обвенчал их. Лесной хутор в горах, расположенный над Экебю, стал их домом, как они давно порешили, но в доме этом не было покоя и мира.
Жена смотрела на мужа, как на чужого. С тех пор как он вернулся с войны, она не узнавала его. Он почти не смеялся и все больше молчал. Она стала бояться его.
Он никому не делал зла и усердно работал на своем хуторе. Однако его никто не любил, потому что он обо всех думал дурно. Он и сам чувствовал себя здесь чужим. Лесные звери теперь ненавидели его. Горы, скрывавшие от него солнце, и болота, откуда поднимались ледяные туманы, сделались его врагами. Жизнь в лесу невыносима для того, кто таит в себе недобрые мысли.
Добрые намеренья и светлые воспоминания — вот что охраняет того, кто живет в чаще леса! А не то среди растений и животных он увидит то же царство насилия и несправедливости, которое он видел среди людей. И он будет опасаться всего, что его окружает.
Сам Ян Хек, бывший солдат, едва ли мог объяснить, что с ним такое приключилось, но он и сам замечал, что с ним творится что-то неладное. Да и в доме у него не все было в порядке. Сыновья хотя и росли здоровыми и смелыми, но были такими буянами, что вечно со всеми ссорились.
С горя жена его принялась изучать тайны леса. На болотах, в непроходимых лесных зарослях отыскивала она лечебные травы. Она постигла тайны подземного мира и знала, какие жертвы были угодны лесным богам. Она научилась заговаривать болезни и давала полезные советы тем, кому не было удачи в любви. Говорили, что она водится с троллями, и все боялись ее, хотя она делала людям много добра.
Однажды жена решила поговорить с мужем о том, что лежало у него на душе.
— С тех пор как ты вернулся с войны, тебя точно подменили! — сказала она. — Что они там с тобой сделали?
При этих словах он вскочил и бросился на нее с кулаками; и стоило ей потом заговорить про войну, как он всякий раз приходил в бешенство. Слово «война» стало ему ненавистно, и все поняли, что о войне с ним лучше не говорить. И люди стали остерегаться заводить с ним такие беседы.
Однако никто из его товарищей по оружию не мог бы сказать, что он причинил больше зла, чем все остальные. Он сражался, как всякий другой хороший солдат. Но он, видно, никак не мог забыть ужасов войны и поэтому не видел вокруг себя ничего, кроме зла. Война была причиной всех его бед. Ему казалось, что вся природа должна ненавидеть его за участие в таком грязном деле. Более образованные люди еще могли утешать себя тем, что они сражались за отчизну и честь. А что он понимал во всем этом? Он знал лишь одно: все вокруг ненавидят его за то, что он проливал кровь и причинял зло.
К тому времени, когда майоршу изгнали из Экебю, он жил один в своей хижине. Жена его умерла, а сыновья разъехались кто куда. Однако во время ярмарок его лесной хутор был всегда полон гостей. Нередко у него гостили черноволосые смуглые цыгане. Где, как не среди отверженных, могли они найти приют. Их маленькие лохматые лошади взбирались по лесным горным тропам, волоча за собой телеги, полные детей и заваленные лудильными инструментами и узлами с тряпьем. Женщины, рано состарившиеся, с лицами, опухшими от табака и водки, и мужчины, бледные, с резкими чертами лица и жилистыми телами, шли за телегами. Появление цыган на лесном хуторе всегда вносило много веселья и оживления. Они приносили с собою водку, игральные карты и разноголосый гомон. Они знали множество рассказов о всяких кражах, о торговле лошадьми и кровавых побоищах.
В пятницу началась ярмарка в Брубю, и тогда же был убит капитан Леннарт. Силач Монс, нанесший смертельный удар, был сыном старого Яна Хека. В воскресенье после обеда цыгане сидели в его хижине, щедро поили старика водкой и рассказывали про тюремную жизнь, им хорошо знакомую, про тюремную пищу и о том, как ведут следствие.
Старик сидел в углу у очага и больше молчал. Его большие тусклые глаза безучастно смотрели на это дикое сборище в его хижине. Наступили сумерки, горевшие в очаге сухие дрова ярко пылали, освещая лохмотья, горе и беспросветную нищету.
Вдруг дверь неслышно отворилась и в хижину вошли две незнакомые женщины. Это были графиня Элисабет и дочь пастора из Брубю. Графиня Элисабет показалась старику совсем крошкой, когда она вошла в круг, озаренный пламенем очага. Она рассказала сидевшим здесь людям, что Йёсту Берлинга не видели в Экебю с того самого дня, как был убит капитан Леннарт. Почти весь день она и ее служанка искали его в лесу. Она видит здесь так много людей, которым много приходится странствовать по свету, и им, наверно, знакомы все тропы в этом краю. Может быть, они видели его? Сюда она зашла отдохнуть и узнать, не видели ли они его.
Спрашивать было бесполезно. Никто не видел его. Ей подвинули стул. Она опустилась на него и некоторое время сидела молча. Шум в хижине затих. Все смотрели на нее с удивлением. Ей стало не по себе от воцарившейся тишины, она вздрогнула и попыталась заговорить о чем-нибудь постороннем.
Она обратилась к старику, сидевшему в углу:
— Где-то я слышала, что вы были солдатом, дедушка, — сказала она. — Расскажите что-нибудь про войну.
Воцарилась еще более гнетущая тишина. Старик сидел, как будто бы он ничего не слышал.
— Было бы любопытно услышать про войну от того, кто сам принимал в ней участие, — продолжала графиня, но вдруг умолкла, заметив, что дочь пастора из Брубю делает ей какие-то знаки. Она, видимо, сказала, что-то такое, чего не следовало говорить. Все сидевшие здесь люди смотрели на нее так, словно она нарушила самые простые правила приличия. Неожиданно одна из цыганок спросила ее своим резким, гортанным голосом:
— Не вы ли графиня из Борга?
— Да.
— Война — это совсем не то, что гоняться по лесу за свихнувшимся пастором, за таким проходимцем, тьфу!
Графиня поднялась и простилась с сидевшими. Она достаточно отдохнула. Цыганка, которая говорила, встала и вышла вслед за ней.
— Графиня, вы понимаете, — сказала она, — мне нужно было что-то сказать, потому что говорить со стариком о войне нельзя. Он просто не выносит этого слова. Я не хотела вас обидеть.
Графиня Элисабет поспешно ушла, но скоро она замедлила шаг: перед ней угрожающе шумел лес, темнели мрачные горы и холодный туман поднимался с болот. Как жутко жить здесь, должно быть, тому, кого гнетут тяжелые воспоминания. Ей стало жаль старика, сидевшего в хижине среди смуглых цыган.
— Анна-Лиза, — сказала она служанке, — давай вернемся! Люди в хижине были добры к нам, а я поступила дурно. Мне хочется поговорить со стариком о чем-нибудь более веселом.
И довольная тем, что она нашла кого-то, кто нуждается в утешении, она снова вошла в хижину.
— Я уверена, — сказала она, — что Йёста Берлинг бродит где-то поблизости; как бы он не покончил с собой, нужно как можно быстрее найти его и помешать ему сделать над собой что-нибудь дурное. Мне и Анне-Лизе несколько раз казалось, что мы видим его, но он куда-то исчезал. Он, наверное, скрывается где-нибудь неподалеку от горы, где разбилась девушка из Нюгорда. Я думаю, что мне не к чему спускаться за помощью в Экебю. Здесь много смелых людей, которым ничего не стоит его найти.
— В дорогу, ребята! — воскликнула все та же цыганка. — Если графиня не гнушается просить нас о помощи, нужно помочь ей.
Мужчины тут же встали и отправились на поиски.
Старый Ян Хек все еще молча сидел, устремив свой тусклый взгляд в одну точку. Этот мрачный и отсутствующий взгляд наводил ужас. Молодая женщина не решалась заговорить с ним. Но тут она увидела больного ребенка на куче соломы и заметила, что у одной из женщин на руке язва; она тотчас же принялась ухаживать за ними. Она быстро завела знакомство с болтливыми цыганками, которые показали ей своих малюток.
Не прошло и часу, как мужчины вернулись обратно. Они втащили связанного Йёсту Берлинга и положили его на пол перед очагом. Одежда на нем была изорвана и перепачкана, лицо осунулось, глаза блуждали. Все эти дни он метался как безумный, спал на сырой земле, зарывался руками и лицом в мох, бился о камни, пробирался сквозь непроходимые заросли. Добровольно он не хотел следовать за этими людьми, поэтому им пришлось связать его.
Когда жена увидела его в таком виде, ею овладело негодование. Она даже не подошла к нему и оставила связанного на полу.
— Ну и вид у тебя! — только и сказала она, с презрением отворачиваясь от него.
— Я не думал, что ты меня когда-нибудь увидишь, — ответил он.
— Разве я не жена тебе? Разве не мое право ожидать, что ты придешь и поделишься со мной своим горем? Скольких волнений стоили мне эти два дня ожидания!
— Ведь это я повинен в гибели капитана Леннарта. Разве я мог после этого показаться тебе на глаза? Разве я мог?
— По-моему, ты не из робких, Йёста.
— Единственная услуга, которую я мог тебе оказать, Элисабет, это освободить тебя от себя.
Невыразимое презрение к нему сверкнуло из-под ее нахмуренных бровей.
— Так ты хочешь, чтобы я оказалась женой самоубийцы?
Черты его лица исказились.
— Элисабет, давай выйдем отсюда и спокойно поговорим!
— А почему бы этим людям не послушать нас? — воскликнула она с возмущением. — Разве мы лучше любого из них? Разве хоть один из них причинил кому-нибудь столько страданий и горя, сколько причинили мы? Они дети лесов и проезжих дорог, их все ненавидят. Пусть же они узнают, как грех и горе идут по стопам повелителя Экебю, всеми любимого Йёсты Берлинга! Напрасно ты думаешь, что твоя жена лучшего мнения о тебе чем о ком-либо из них.
Он с трудом приподнялся на локте и с гневом посмотрел на нее.
— Я совсем не такой подлый, каким ты меня считаешь, — сказал он.
И тут он рассказал ей все, что произошло с ним за эти два дня.
Первые сутки он бродил по лесам, преследуемый угрызениями совести. Ему было невыносимо смотреть людям в глаза. Но тогда он еще не думал о смерти, ему просто хотелось уйти куда-нибудь далеко-далеко. Однако в воскресенье он спустился с гор и подошел к церкви Бру. В последний раз хотел он увидеть свой народ, бедных, голодающих обитателей прихода Лёвше: их участь он мечтал облегчить, когда беседовал, сидя у дороги с пастором из Брубю, а потом полюбил их, полюбил в ту самую ночь, когда смотрел на толпу, уносящую с собой мертвую девушку из Нюгорда.
Богослужение уже началось, когда Йёста подошел к церкви. Он незаметно пробрался на хоры и смотрел оттуда вниз на людей. Он испытывал невыразимые муки. Ему так хотелось обратиться к ним, чтобы облегчить их страдания. Как бы ни был он сам подавлен, но он нашел бы для всех слова надежды и утешения, если бы имел право говорить с ними в храме божьем.
Тогда он прошел в ризницу и написал то обращение, о котором его жена, по всей вероятности, уже слышала. В нем он обещал, что скоро в Экебю снова начнутся работы и что зерно для посева будет роздано голодающим. Он надеялся, что его жена и кавалеры выполнят это обещание, когда его с ними не будет.
Выйдя из ризницы, он увидел перед помещением приходского совета гроб. Это был грубо сколоченный гроб, отделанный черным крепом и украшенный венками из зелени брусники. Он догадался, что это гроб с прахом капитана Леннарта. Народ упросил капитаншу поспешить с похоронами, чтобы все съехавшиеся на ярмарку могли присутствовать при погребении.
Он стоял и смотрел на гроб, как вдруг на плечо его тяжело опустилась чья-то рука. Это был Синтрам.
— Йёста, — сказал он, — если ты хочешь сыграть с кем-нибудь забавную штуку, то ляг и умри. Ну разве не хитро придумано: взять и умереть, - так одурачить порядочных и честных людей. Ложись и умри, говорю я тебе!
Йёста в ужасе слушал злого Синтрама. А тот жаловался, что провалились все его планы. Он хотел, чтобы берега Лёвена опустели. Потому-то он и сделал хозяевами этих мест кавалеров, потому-то он и не мешал пастору из Брубю грабить народ, потому-то он и накликал на эти края голод и засуху. Побоище на ярмарке в Брубю должно было привести к новым бедствиям. Распаленные нуждой и голодом люди должны были предаться убийствам и грабежу. Затем пошли бы бесконечные дознания и аресты, которые вконец бы разорили народ. Голод, беспорядки и всевозможные беды — вот что ожидало бы жителей здешних мест. И все это было бы делом рук злого Синтрама; и он бы радовался и гордился этим. Он так любил опустошенные деревни и невозделанные поля. Но тот, кто сумел вовремя умереть, помешал ему осуществить все задуманное.
Тогда Йёста спросил его, зачем ему все это нужно.
— Это просто доставило бы мне удовольствие, Йёста, ибо я воплощение зла. Я — это большой медведь в горах, я — это снежная метель на равнине; убивать и преследовать — вот мое излюбленное занятие. Долой, говорю я, долой людей и плоды их трудов! Терпеть не могу их. Пусть немного побегают и повозятся у меня под ногтем, иногда это бывает даже забавно. Но теперь я пресыщен этой игрой, Йёста, теперь я хочу сокрушать, убивать и уничтожать.
Он был безумен, совершенно безумен. Много лет назад начал он заниматься всей этой чертовщиной, а затем так сроднился со злом, что и в самом деле считал себя теперь духом преисподней. Злоба, которую он вскормил и воспитал в себе, прочно завладела теперь его душой. Подобно любви и сомнениям, злоба тоже может лишить человека рассудка.
Он был так разъярен, этот злой заводчик, что, не помня себя от гнева, бросился к гробу и начал срывать венки и траурный креп. Тогда Йёста Берлинг крикнул ему:
— Не смей трогать гроб!
— Вот тебе и раз, неужели уж мне нельзя и до гроба дотронуться? Да стоит мне только захотеть, и я опрокину своего друга Леннарта на землю и растопчу ногами его венки. Разве ты не знаешь, сколько неприятностей он мне причинил? Взгляни, в каком роскошном экипаже я теперь разъезжаю?
И тут только Йёста Берлинг увидел стоящие за оградой церкви две тюремные кареты с ленсманом и конвойными.
— Ну вот видишь, разве не должен я благодарить капитаншу из Хельёсэтера за то, что она вчера откопала в старых бумагах мужа улики против меня по тому делу с порохом? Разве не должен я чем-нибудь доказать, что ей лучше было бы варить пиво и печь пироги, нежели посылать за мной ленсмана и конвойных? Разве не могу я вознаградить себя за те слезы, которые я пролил, убеждая ленсмана Шарлинга разрешить мне заехать сюда помолиться у гроба моего доброго друга?
И он снова принялся срывать траурный креп. Тогда Йёста Берлинг подошел вплотную к нему и схватил его за руки.
— Я готов отдать все на свете, только бы ты не трогал гроб, — сказал он.
— Делай, что хочешь! — проговорил сумасшедший. — Кричи, если хочешь! Кое-что я все-таки успею сделать, прежде чем придет сюда ленсман. Можешь драться со мной, если хочешь! Здесь, рядом с церковью, это будет веселое зрелище. Давай драться среди венков и погребальных покрывал.
— Я все отдам, лишь бы ты не тревожил покойного. Возьми мою жизнь, возьми все, что у меня есть!
— Не слишком ли ты горазд на обещания, мой мальчик?
— Можешь проверить.
— Ну, тогда иди и лиши себя жизни!
— Сделать это мне будет нетрудно, но не раньше, чем гроб будет предан земле.
На том и порешили. Синтрам взял с Йёсты клятву, что тот выполнит обещание не позже чем через двадцать часов после погребения капитана Леннарта.
— Тогда уж я буду уверен, что ты никогда не сделаешься порядочным человеком, — сказал он.
Йёсте Берлингу было не так трудно дать обещание. Он радовался, что возвратит наконец свободу своей жене. Угрызения совести не давали ему покоя. Единственное, что еще останавливало его, — это обещание, данное майорше: жить до тех пор, пока дочь пастора из Брубю не оставит своего места служанки в Экебю. Но Синтрам уверил его, что, после того как она унаследовала сбережения своего отца, ее нельзя больше считать служанкой. Йёста возразил на это, что пастор из Брубю запрятал свое добро так надежно, что его никто не сможет найти. Но Синтрам тогда ухмыльнулся и сказал, что оно запрятано среди голубиных гнезд на колокольне в Брубю. На этом они расстались, и Йёста опять пошел в лес. Он решил умереть на том месте, где разбилась девушка из Нюгорда. Там он и проблуждал весь остаток дня. Он видел в лесу свою жену, и потому-то у него не хватило силы воли тотчас же покончить с собой.
Обо всем этом он рассказал своей жене, когда лежал связанный на полу в лесном хуторе.
— О, как мне все это знакомо! — воскликнула она, выслушав его до конца. — Напускной героизм, игра в героические подвиги! Да, Йёста всегда готов сунуть в огонь свои руки, он всегда готов к самопожертвованию! Насколько неотразимым все это казалось мне прежде! И как я теперь ценю спокойствие и холодную трезвость ума! Какую пользу принесло бы покойному твое обещание? Ну, допустим, Синтраму и удалось бы опрокинуть гроб и сорвать с него траурный креп? Его бы, несомненно, снова подняли, обили бы новым крепом и украсили бы другими венками. А не лучше ли было бы, положив руку на гроб доброго человека, поклясться на глазах у Синтрама всю жизнь помогать тем обездоленным, которых он хотел погубить? Не лучше ли было бы посмотреть на окружавших тебя в церкви людей и сказать себе: «Я должен им помочь, и я приложу все силы для этого». А ты предпочел возложить это тяжкое бремя на плечи слабой жены и немощных стариков.
Некоторое время Йёста Берлинг молчал.
— Мы, кавалеры, не свободны в своих поступках, — сказал он наконец. — Мы поклялись друг другу жить ради наслаждений, одних только наслаждений. Горе всем нам, если хотя бы один изменит данному обещанию!
— Горе тебе, — сказала графиня с досадой, — ты оказался самым трусливым из кавалеров и самым неисправимым! Вчера после обеда все одиннадцать кавалеров сидели у себя во флигеле в очень мрачном настроении. Не было ни тебя, ни капитана Леннарта, ни блеска и славы Экебю. Поднос с пуншем так и остался нетронутым, мне они не хотели показываться на глаза. Тогда вот эта самая Анна-Лиза, которую ты видишь здесь, подошла к кавалерам. Ты знаешь, какая хозяйственная эта маленькая женщина, которая столько времени отчаянно пыталась спасти Экебю от разорения.
— Сегодня я опять была дома и искала деньги моего дорогого родителя, — сказала она кавалерам, — но я нигде не могла их найти. Все долговые обязательства погашены, но в ящиках и шкафах пусто.
— Очень сожалею об этом, Анна-Лиза, — сказал Бейренкройц.
— Когда майорша покидала Экебю, она просила меня присматривать за ее домом, — продолжала дочь пастора из Брубю. — Если бы мне только удалось отыскать деньги дорогого родителя, я бы отстроила заново Экебю, но я не нашла дома ничего, кроме нескольких щепок из кучи позора, которую в свое время набросали у дома отца, и я принесла их сюда, — ибо что, кроме позора, меня ожидает, когда хозяйка вернется и спросит, во что я превратила Экебю.
— Не принимай это так близко к сердцу, ты ни в чем не виновата, Анна-Лиза! — заверил ее Бейренкройц.
— Но не для себя одной взяла я эти щепки из позорной кучи, — сказала дочь пастора. — Когда я их брала, я думала и об уважаемых господах кавалерах. Вот, пожалуйста, дорогие господа кавалеры! Мой драгоценный родитель безусловно не единственный в этом мире, кто достоин позора и осуждения.
Она обошла всех кавалеров и перед каждым клала несколько сухих щепок. Некоторые из кавалеров при этом разражались проклятьями, но большинство хранило молчание. Наконец Бейренкройц проговорил с достоинством:
— Превосходно, приношу вам свою благодарность, юнгфру. Теперь вы можете идти.
Но едва дверь закрылась за нею, как он изо всей силы ударил кулаком по столу, так что стаканы подпрыгнули.
— С этого момента полная трезвость! Никогда больше водке не удастся сыграть со мной такую подлую штуку! — сказал он, а затем встал и вышел из комнаты.
Остальные кавалеры встали и последовали за ним. Ты хочешь знать, Йёста, куда они пошли? Они спустились к реке, к той излучине, где прежде стояли водяная мельница и кузница, и принялись за работу. Они таскали бревна и камни и расчищали место от обломков. Нелегко пришлось старикам. Много горя видели они в жизни, но мысль, что разорение Экебю останется позорным клеймом на их совести, была им невыносима. Я знаю, что вы, кавалеры, презираете труд, но теперь все они принялись за работу. И даже больше того: они решили послать Анну-Лизу привести майоршу. А ты, Йёста, что в это время делаешь ты?
У него между тем нашлось еще одно возражение против доводов жены:
— Но что же я могу сделать — я, отрешенный пастор, отверженный богом и людьми?
— Как раз сегодня, Йёста, я была в церкви в Брубю. Две женщины кланяются тебе. «Передай Йёсте, — сказала Марианна Синклер, — что женщина никогда не станет презирать того, кого она прежде любила!». «Передай Йёсте, — сказала Анна Шернхек, — что у меня теперь все наладилось! Я сама управляю своими имениями. Люди говорят, что из меня выйдет вторая майорша. Я теперь не думаю о любви, а лишь о работе. В Берга уже пережили первую горечь утраты, и теперь им немного полегче. Но мы все горюем о Йёсте. Мы верим в него и молимся за него. Когда, когда же он сделается человеком?»
— Суди теперь сам, считают ли люди тебя отверженным? — продолжала графиня. — Слишком многие любили тебя, вот в чем беда. Тебя любили и женщины и мужчины. Они все прощали тебе твои шутки и смех — за то, что ты пел и играл им. Все твои выходки приводили их в восхищение. И ты еще смеешь называть себя отверженным? Жаль, что ты не присутствовал на погребении капитана Леннарта.
