Эйнштейн (Жизнь, Смерть, Бессмертие)

      "Хотя только физика и законы природы вызывали у Эйнштейна подлинные эмоции, он никогда не отказывал в помощи, если находил, что нужна помощь, и считал, что эта помощь может быть эффективной. Он писал тысячи рекомендательных писем, давал советы сотням людей, часами беседовал с сумасшедшим, семья которого написала Эйнштейну, что он один может помочь больному. Он был добр, мил, разговорчив, улыбался, но с необычайным, хотя и тайным, нетерпением ожидал минуты, когда наконец сможет вернуться к работе" [3].
      2 Успехи физических наук, 1956, 59, вып. 1, с. 151.
      3 Там же, с. 152.
      Эта постоянная тяга к одиночеству не сводится к заполненности сознания ожидающими решения научными задачами. Это более глубокое чувство. В своей, ужо неоднократно упоминавшейся книге "Mein Weltbild" ("Comment je vois le monde") Эйнштейн посвятил вводные страницы своему отношению к людям. Он говорит о противоречии между страстным интересом к социальной справедливости и стремлением к одиночеству.
      "Страстный интерес к социальной справедливости и чувство социальной ответственности противоречили моему резкому предубеждению против сближения с людьми и человеческими коллективами. Я всегда был лошадью в одноконной упряжке и не отдавался всем сердцем своей стране, государству, кругу друзей, родным, семье. Все эти связи вызывали у меня тягу к одиночеству, и с годами стремление вырваться и замкнуться все возрастало.
      242
      Я живо ощущал отсутствие понимания и сочувствия, вызванное такой изоляцией. Но я вместе с тем ощущал гармоническое слияние с будущим. Человек с таким характером теряет часть своей беззаботности и общительности. Но эта потеря компенсируется независимостью от мнений, обычаев и пересудов и от искушения строить свое душевное равновесие на шатких основах" [4].
      Одинокий и тянущийся к одиночеству созерцатель - и страстный поборник социальной справедливости. Открытая душа, живая искренняя радость при общении с людьми - и в то же время нетерпеливое стремление уйти от людей (будь то случайные собеседники, друзья, семья) в свой внутренний мир. Образ Эйнштейна кажется очень противоречивым. И все же в этих противоречиях угадываешь глубокую гармонию.
      Прежде всего слово "созерцатель" в применении к Эйнштейну требует существенных оговорок. Оно скорее подошло бы к стороннику "чистого описания", да и то не полностью; на деле каждый ученый не останавливается па феноменологических позициях. Эйнштейн - мастер "жестокого эксперимента", учинявший природе весьма энергичный допрос, подчеркивавший активную сторону научных понятий - не был созерцателем в обычном смысле. Что такое теория относительности, как не преодоление созерцаемой "очевидности" и проникновение в мир процессов, о которых можно судить лишь с помощью активного экспериментирования! Для Эйнштейна процесс познания - это процесс вторжения в природу. Оно неотделимо от перестройки на началах разума и науки жизни людей. Из поисков объективной рациональности, упорядоченности, закономерности, причинной обусловленности мира вытекает стремление к разумному устройству общества. Из страстных поисков мировой гармонии вырастает "страстный интерес к социальной справедливости и чувство социальной ответственности". Но этот интерес и это чувство меньше всего удовлетворяются повседневным общением и повседневной помощью людям. Уже в двадцатые годы тяга к одиночеству, о которой говорил сам Эйнштейн и которую отмечали все знавшие его, сочеталась с большой социальной активностью Эйнштейна.
      4 Comment je vois lo monde, 9-10.
      243
      Переплетение научных и общественных интересов, широкое понимание или хотя бы ощущение новой социальной функции науки было в кругах ученых делом будущего, впрочем, недалекого. И в этих вопросах, как и в собственно физических, Эйнштейн в двадцатые и тридцатые годы как бы общался с физиками середины столетия, интересовавшимися в гораздо большей степени, чем раньше, проблемами, занимавшими Эйнштейна уже в двадцатые годы.
      "Общество" Принстона - наиболее респектабельные и добропорядочные представители академической среды - так же мало привлекало Эйнштейна, как и соответствующая элита европейских университетских городов. Даже меньше. Эйнштейн писал королеве Елизавете:
      "Принстон - замечательное местечко, забавный и церемонный поселок маленьких полубогов на ходулях. Игнорируя некоторые условности, я смог создать для себя атмосферу, позволяющую работать и избегать того, что отвлекает от работы. Люди, составляющие здесь то, что называется обществом, пользуются меньшей свободой, чем их европейские двойники. Впрочем, они, как мне кажется, не чувствуют ограничений, потому что их обычный образ жизни уже с детства приводит к подавлению индивидуальности" [5].
      5 Michelmore, 196-197.
      Вообще принстонский период жизни Эйнштейна характеризуется резким сужением непосредственных связей с "ближними" и таким же резким расширением связей с "дальними" - со средой, далеко стоявшей от профессиональных интересов Эйнштейна. В тридцатые, сороковые и пятидесятые годы Эйнштейн стоит в стороне от того, что интересует подавляющее большинство физиков. Он занимается весьма сложными математическими построениями, но они подчинены одной задаче, колоссальной по общности и трудности. Эйнштейн пытается построить единую теорию поля, где все взаимодействия частиц и само их существование вытекает из единых законов. Выполнение этого замысла не встречало одобрения физиков, вовсе не было понятно непосвященным и в целом не удовлетворяло и самого Эйнштейна. Но замысел вызывал интерес у многих. При всей сложности сменявших друг друга конкретных вариантов решения задачи все время
      244
      сохранялась общая схема: мир един, мир рационален, мир подчинен единым законам бытия. У Эйнштейна эта схема была связана с обобщением колоссальных по объему физических и математических построений. Но это не мешало широким кругам угадывать величие замысла.
      Ощущение этой очень широкой аудитории, не воспринимающей деталей и специальных вопросов, но тянущейся к идее гармонии мироздания, это ощущение становилось у Эйнштейна все интенсивнее.
      Напротив, "ближних" в прямом смысле у Эйнштейна становилось все меньше. В этом отношении Эйнштейн чувствовал себя очень одиноким.
      Никто и ничто не могло заменить ему Эльзы. Вскоре после приезда в Принстон Эльза должна была вернуться в Европу: в Париже умирала ее старшая дочь Ильза.
      После ее смерти Эльза сразу постарела до неузнаваемости, она не расставалась с пеплом дочери, увезла его в Принстон. Ее сопровождала Марго. У Эльзы появились патологические изменения в глазах.
      Это оказалось симптомом тяжелого поражения сердца и почек. Эльзу уложили в постель. Марго, уезжавшая на несколько дней в Нъю-Йорк, нашла свою мать совершенно переменившейся. "Она тут чуть не сложила оружие", сказал Эйнштейн, очень подавленный, бледный, с безысходной тоской во взгляде.
      Эльзе становилось хуже. Она писала Антонине Валлентен об Эйнштейне: "Я никогда не подумала бы, что так дорога ему, и сейчас рада этому" [6].
      На лето Эйнштейн снял красивый старый дом недалеко от Монреаля на берегу озера. Он возобновил прогулки под парусом. В прекрасном канадском лесу Эльза почувствовала себя немного лучше. Все ее мысли по-прежнему принадлежали мужу. Она писала Антонине Валлентен: "Он в прекрасной форме и в последнее время решил важные задачи. Пройдет много времени, прежде чем освоят все, что он сделал, и начнут этим пользоваться. Сам он думает, что новые результаты - самое великое и глубокое из всего, что им создано" [7].
      6 Valient in A. Le draine d'Albert Einstein, p. 190.
      7 Ibid., p. 190-191.
      Затем болезнь быстро пошла к роковому исходу. В 1936 г. Эльза умерла.
      245
      Эйнштейн продолжал ту же жизнь, что и раньше. Он ходил по аллеям Принстона, между напоминающими старую Англию домами из красного кирпича. Он сидел в своем рабочем кабинете, разрабатывая математический аппарат единой теории поля. Но Эйнштейн очень изменился. Когда-то, уже в Принстоне, Эльза говорила: "...Все мы меняемся с годами, потому что подвластны желаниям и внешним воздействиям. Альбертль, напротив, сейчас такой, каким он был в детстве". Но в действительности он уже в начале тридцатых годов потерял былую жизнерадостность, а теперь, после смерти Эльзы, у него стало еще чаще появляться чувство одиночества и грусти.
      Этим чувством, усилившимся в сороковые годы, проникнуты письма, посланные Эйнштейном друзьям в ответ на поздравления с семидесятилетием, исполнившимся в марте 1949 г. Он в это время только что поднялся после тяжелой операции в области живота. Подозрения, вызвавшие операцию, к счастью, не оправдались, но надолго осталась слабость. Состояние Эйнштейна не препятствовало обычному юмору, сердечности, интересу к окружающим и прежде всего концентрации всех сил на коренных проблемах единой теории поля. Но общее настроение было минорным.
      В конце марта 1949 г. в ответ на поздравления Эйнштейн писал Соловину:
      "Я совершенно растроган Вашим сердечным письмом, которое так резко отличается от множества других писем, свалившихся на меня по этому печальному поводу. Вам кажется, что я взираю на труд моей жизни со спокойным удовлетворением. Вблизи все это выглядит иначе. Нет ни одного понятия, в устойчивости которого я был бы убежден. Я не уверен вообще, что нахожусь на правильном пути. Современники видят во мне еретика и одновременно реакционера, который, так сказать, пережил самого себя. Конечно, это мода и близорукость. Но неудовлетворенность поднимается и изнутри. Да иначе и не может быть, когда обладаешь критическим умом и честностью, а юмор и скромность создают равновесие вопреки внешним влияниям..." [8]
      8 Lettres a Solovine, 95.
      246
      Приведенное письмо проливает свет и на настроение Эйнштейна в момент, когда оно написано, и на общие характерные для всей жизни мыслителя особенности его души и творчества. Основное - неудовлетворенность результатами разработки единой теории поля. Но вместе с тем письмо бросает свет на весь творческий путь Эйнштейна. Как уже говорилось, Эйнштейн был не только далек от позы пророка, излагающего раз навсегда данную абсолютную истину. Само содержание научных идей Эйнштейна исключало их абсолютизирование. Этому содержанию соответствовали критический ум, честность, скромность и юмор - все эти аптидогматические силы. Поэтому таким широким был резонанс, вызванный теорией Эйнштейна в эпоху общей переоценки ценностей.
      Но переоценка ценностей не означает отказа от ценностей, относительность не означает абсолютного релятивизма - она сама относительна, критический ум, скромность и юмор не приводят к скептицизму и нигилистическому отрицанию. Подлинно антидогматическая мысль не догматизирует самое отрицание, она создает вечные ценности, вечные не в смысле неподвижности, а в смысле сохранения в изменяющихся формах.
      Эта общая позиция Эйнштейна была глубоко оптимистической по своему существу, но на нее неизбежно накладывались колебания, сомнения, неуверенность - все, что отличает живую, ищущую мысль от схемы. Стихией Эйнштейна было однозначное и отчетливое отображение мира. Он воспринимал полутона и полутени в картине мира, но не они, а строгий рисунок доставлял ему наибольшее удовлетворение. Когда полутени набегали на рисунок и он переставал быть уверенным, однозначным и точным, это вызывало неудовлетворенность. Здесь - психологическая сторона коллизии между строгим рисунком теории относительности и полутенями квантовой физики, коллизии, логический аспект которой будет рассмотрен позже.
      В конце сороковых и начале пятидесятых годов психологический тонус Эйнштейна снижался потерями близких людей. Они заставляли его вспоминать об ушедших еще в тридцатые годы друзьях и соратниках. Эйнштейн в это время часто возвращается к воспоминаниям о Пауле Эренфесте, покончившем с собой в 1933 г. Его самоубийство представляется Эйнштейну в некоторой степени результатом конфликта между научными интересами поколений и в еще большей степени между вопро
      247
      сами, которые наука ставит перед ученым, и ответами, которые он может найти. Непосредственная причина самоубийства Эренфеста была чисто личной, но более глубокая причина состояла в трагической неудовлетворенности ученого.
      В статье, написанной в 1934 г., вскоре после смерти Эренфеста, и посвященной памяти друга и характеристике ученого, Эйнштейн говорил, что выдающиеся люди сравнительно часто уходят добровольно из жизни, не в силах противостоять ее ударам и внешним конфликтам.
      "Отказ прожить жизнь до естественного конца вследствие нестерпимых внутренних конфликтов - редкое сегодня событие среди людей со здоровой психикой; иное дело среди личностей возвышенных и в высшей степени возбудимых душевно. Такой внутренний конфликт привел к кончине нашего друга Пауля Эренфеста. Те, кто был знаком с ним так же хорошо, как было дано мне, знают, что эта чистая личность пала жертвой главным образом такого конфликта совести, от которого в той или другой форме не гарантирован ни один университетский профессор, достигший пятидесятилетнего возраста" [9].
      Этот конфликт состоит в недостаточности сил ученого для решения тех задач, которые ставит перед ним наука. Эренфест обладал необычайно ясным пониманием этих задач. Но он считал свои конструктивные возможности очень малыми по сравнению с критическими способностями.
      "В последние годы, - говорит Эйнштейн, - это состояние обострилось из-за удивительно бурного развития теоретической физики. Всегда трудно преподавать вещи, которые сам не одобряешь всем сердцем; это вдвойне трудно фанатически чистой душе, для которой ясность - все. К этому добавлялось все возрастающая трудность приспосабливаться к новым идеям, трудность, которая всегда подстерегает человека, перешагнувшего за пятьдесят лет. Не знаю, сколько читателей этих строк способны понять эту трагедию. Но все-таки именно она была главной причиной бегства из жизни" [10].
      9 Эйнштейн, 4, 192.
      10 Там же, с. 227.
      248
      У Эйнштейна разрыв между запросами науки - построением единой теории поля - и возможностями однозначного и ясного ответа не был таким трагическим, каким был разрыв между задачами и решениями у Лоренца и тем более у Эренфеста. Оптимизм Эйнштейна был глубоко органическим. Он был связан с уверенностью в гармонии и познаваемости мира. Преодоленные в 1916 г. трудности построения общей теории относительности и гораздо более тяжелые, так и не преодоленные трудности единой теории поля приносили Эйнштейну немало тяжелых переживаний, но за этим стояло непоколебимое убеждение: как ни сложны, как ни запутаны пути пауки, они ведут к адекватному познанию реальной гармонии бытия. Душевный мир Эйнштейна не был похож на гладкую поверхность тихого озера, он скорее напоминал поверхность моря, по которой пробегает не только рябь, но и большие волны. Под поверхностью в морской толще сохранялись глубинные течения, не возмущаемые никакими бурями. Но эти бури происходили, и Эйнштейн не был тем спокойным небожителем, каким представляют иногда Гёте. Когда Эйнштейн писал о "математических мучениях" при построении единой теории поля и о невозможности довести ее до состояния, допускающего сопоставления с наблюдениями, это были не только напряженные поиски, но и подлинные мучения мысли, осознавшей вопросы, но не нашедшей ответов. В принстонские годы Эйнштейн часто вспоминал о трагедии Эренфеста. Он рассказывал о ней приехавшей в Принстон Антонине Валлентен и вновь говорил о характерном для Эренфеста ощущении конфликта с новым поколением.
      Антонина Валлентен прибавляет:
      "Он это говорил с острым, но безропотным волнением, потому что подобный конфликт он и сам переживал. Драма, наметившаяся в счастливые годы постоянной связи с современной мыслью, теперь становилась все более напряженной. Это не был разрыв поколений, из которых одно представляет дерзновенную мысль, а другое защищает старое и напоминает неподвижный камень у покинутой дороги. Драма Эйнштейна была драмой человека, который вопреки возрасту следует своим путем, становящимся все более пустынным, в то время как почти все друзья и молодежь объявляют этот путь бесплодным и ведущим в тупик" [11].
      11 Vallentin A. Le drame d'Albert Einstein, p. 200.
      249
      Именно это ощущение заставляло Эйнштейна возвращаться мыслью к ушедшим друзьям. Среди них была Мария Склодовская-Кюри, после смерти которой Эйнштейн писал, что ее моральный облик оказал, быть может, еще большее влияние на науку, чем открытие радия.
      "Моральные качества выдающейся личности, - говорит Эйнштейн, - имеют, возможно, большее значение для данного поколения и всего хода истории, чем чисто интеллектуальные достижения. Последние зависят от величия характера в значительно большей степени, чем это обычно принято считать" [12].
      Воспоминания об ушедших друзьях и об их душевных драмах вызывали не только тихую, примиренную грусть. Эти душевные драмы были свидетельством большой моральной чистоты, непоколебимой преданности истине, сочувствия людям - качеств, внушающих уверенность в будущем науки и человеческого общества. Мария Склодовская-Кюри принадлежала к числу людей, создававших вокруг себя как бы силовое поле, направлявшее окружающих к идейным интересам.
      "К моему великому счастью, в течение двадцати лет мы были связаны с мадам Кюри возвышенной и безоблачной дружбой. Мое восхищение ее человеческим величием постоянно росло. Сила ее характера, чистота помыслов, требовательность к себе, объективность, неподкупность суждений - все эти качества редко совмещаются в одном человеке. Она в любой момент чувствовала, что служит обществу, и ее большая скромность не оставляла места для самолюбования. Ее постоянно угнетало чувство жестокости и несправедливости общества. Именно это придавало ей вид внешней строгости, так легко неправильно понимаемой теми, кто не был к ней близок, - странной строгости, не смягченной каким-либо искусственным усилием" [13].
      12 Эйнштейн, 4, 193.
      13 Там же.
      Теперь, через много лет, к мартирологу науки прибавилось еще одно имя - символ той же возвышенной идейной силы: в начале 1947 г. Эйнштейн узнал о смерти Поля Ланжевена. "Он был для меня одним из самых дорогих друзей, воистину святым и исключительно одаренным", - написал Эйнштейн Соловину [14].
      250
      От ушедших друзей, собратьев по науке, мысль переносилась к образу Эльзы - о ней Эйнштейн не забывал никогда.
      В эти же годы Эйнштейн был вынужден наблюдать медленное угасание своей сестры Майи.
      Майя, очень похожая на Альберта девочка, которая стоит рядом с ним, маленьким мальчиком, на мюнхенской фотографии, приехала в Принстон в 1939 г. из Флоренции. Там Майя жила с мужем - сыном преподавателя кантональной школы в Аарау, в которой когда-то учился Эйнштейн. Им хотелось отдохнуть от впечатлений фашистского режима. Муж Майи поехал в Швейцарию, а она решила повидаться с братом.
      В Принстоне удивлялись не только сходству наружности, но и поразительному совпадению интонаций, выражения лица и часто даже манеры, которую Франк называет "детской, но в то же время скептической". Оба они и Альберт, и Майя - во многом оставались теми же детьми, изображенными на упомянутой фотографии.
      В 1947 г. Эйнштейн писал Соловину: "Моя сестра чувствует себя субъективно хорошо, но находится уже на склоне пути, ведущего туда, откуда нет возврата. Ее путь склонился раньше, чем у большинства сверстников" [15].
      14 Lettres a Solovine, 83.
      15 Ibid., 85.
      В последующих письмах Эйнштейн рассказывает об ухудшении здоровья Майи. Он проводил много времени у ее постели, читал ей книги - среди них были произведения античных авторов. Летом 1951 г. сестра Эйнштейна умерла.
      Теперь самыми близкими людьми для Эйнштейна остались Марго и Эллен Дюкас.
      Они жили в двухэтажном коттедже неподалеку от Института высших исследований. По этой улице Эйнштейн направлялся утром в институт, сворачивал на еще более тенистую аллею, которая шла между рощами и лугами до здапия института. Принстонский институт окружен большим парком. Луга перемежаются зарослями орешника, рощами, состоящими из платанов, кленов,
      251
      лип. Здесь много и фруктовых деревьев, особенно яблонь - осенью аллеи усыпаны плодами. Аллеи переходят в улицы; по обеим сторонам - коттеджи, где живут принстонские профессора. Дом № 112 на Мерсер стрит не выделялся бы среди таких коттеджей, если бы фотографии не сделали его известным большому числу людей во всем мире.
      Проход в подстриженной живой изгороди ведет к дверям. За дверью слева деревянная лестница на второй этаж около стены, украшенной сухими стеблями кукурузы.
      В рабочем кабинете Эйнштейна стены почти полностью заняты книжными полками. Напротив входа - большое окно в сад. Слева от окна, на боковой стене, - портрет Ганди. В правой стене - дверь, ведущая на террасу, и дверь в спальню Эйнштейна. На этой же стене - прекрасные полотна Иозефа Шарля, портреты Фарадея и Максвелла.
      Перед окном - прямоугольный стол, возле него - небольшой столик с трубками и тут же австралийский бумеранг. Ближе к входной двери - круглый стол и кресло.
      Эйнштейн писал, сидя в кресле, держа бумагу на колене и разбрасывая по полу исписанные листы.
      Общественно-политические выступления Эйнштейна во время войны и в последующие годы были очень личными: в них выражалась не какая-либо четкая программа, а скорее непреодолимая потребность сделать что-либо для людей, для их избавления от страданий. Бертран Рассел, поселившийся в 1943 г. в Принстоне, писал об Эйнштейне:
      "Я думаю, его работа и его скрипка давали ему значительную меру счастья, но глубокое сочувствие к людям и интерес к их судьбе предохранили Эйнштейна от неподобающей такому человеку меры безнадежности" [16].
      16 Einstein on peace, p. XVI.
      Рассел видел, что позиции Эйнштейна были тесно связаны с его моральными качествами. Мысли о значении собственной личности оставались для Эйнштейна такими же далекими, как и пренебрежение к другим людям. Рассел сопоставляет характерное для Эйнштейна отсутствие позы, тщеславия, безучастия, недоброжелательства, ощущения превосходства с его борьбой за самодовлеющую ценность каждого человека, против угнетения и третирования человеческой личности.
      252
      "Общение с Эйнштейном доставляло необычайное удовлетворение. Несмотря на гениальность и славу, он держал себя абсолютно просто, без малейших претензий на превосходство... Он был не только великим ученым, но и великим человеком".
      Рассел заметил характерную черту Эйнштейна: его общественные идеи вытекали из психологических и моральных черт; в сущности, они были некоторым постоянным стремлением к счастью и свободе всех людей, постоянным признанием самодовлеющей ценности человеческой личности. Поэтому они ярче всего выражались в непосредственном общении.
      Население Принстона ощущало роль Эйнштейна несколько ярче и предметней, чем люди, никогда не видевшие ученого. Но и последние угадывали его постоянную, тревожную, эмоциональную заботу о человеческом счастье. В этом смысле жители Принстона выражали общее убеждение человечества. Они окружили Эйнштейна атмосферой, о которой трудно дать представление. С одной стороны, фигура Эйнштейна, идущего из его дома в институт или обратно по длинной тенистой дороге, стала обычной, почти частью принстонского пейзажа. Переброситься с Эйнштейном каким-либо замечанием стало для принстонского жителя таким же привычным делом, как беседа с прочими соседями. Кроме того, жители Принстона видели в Эйнштейне легендарную фигуру столетия [17].
      В этом смысле они не отличались от одной школьницы из Британской Колумбии, которая прислала Эйнштейну строки: "Я Вам пишу, чтобы узнать, существуете ли Вы в Действительности" [18]. Это впечатление несомненной и в то же время непостижимо легендарной личности очень близко к дошедшему до широких кругов представлению об идеях Эйнштейна: нечто трудно постигаемое по величию, общности и парадоксальности и вместе с тем опирающееся на естественную интуицию каждого человека.
      253
      Почему в Принстоне, где жили многие выдающиеся ученые, только Эйнштейн был одновременно и самым "своим" и самым легендарным человеком? Мы опять возвращаемся к вопросу о популярности Эйнштейна как характерном симптоме основных черт нашего столетия.
      17 Frank, 297.
      18 Seelig, 344.
      Годы, прожитые Эйнштейном в Принстоне, позволили конкретизировать ответ на этот вопрос. Научные интересы Эйнштейна были чужды в этот период большинству физиков и неизвестны широким кругам. Но они позволяли еще конкретнее почувствовать то, что все угадывали уже в двадцатые годы, стремление Эйнштейна нарисовать рациональную, объективную, лишенную какого бы то ни было антропоцентризма и какой бы то ни было мистики картину мира раскрыть в природе царство разума. И тогда и сейчас люди чувствовали также неотделимость рациональных идеалов науки от рациональных общественных идеалов. Легендарным человеком, который хотел увидеть в космосе и построить на Земле царство гармонии, мог быть очень "свой", очень обыкновенный человек. Жители Принстона, видевшие Эйнштейна изо дня в день, догадывались о его историческом подвиге. Люди, никогда не видевшие Эйнштейна, но знакомые с духом его творчества, угадывали черты его личности.
      Много материалов о жизни Эйнштейна в Принстоне дают воспоминания Инфельда. Уже говорилось о его знакомстве с Эйнштейном, о встрече в Берлине. В 1936 г. Инфельд был доцентом Львовского университета. В это время над польскими университетами все тяжелее нависала туча реакции, и Инфельд чувствовал, что ему не удастся удержаться в университете. Он написал Эйнштейну и вскоре получил приглашение от Принстонского института; Инфельду была предоставлена небольшая стипендия, с тем чтобы он мог под руководством Эйнштейна вести исследовательскую работу по теоретической физике. Он приехал в Принстон и вскоре позвонил в дверь под номером 209 в Файн-холле, где помещался Институт математики и теоретической физики. Эйнштейн показался ему сильно постаревшим - прошло шестнадцать лет после предыдущей встречи. Но сверкающие, полные мысли глаза собеседника и сейчас поразили Инфельда. Его поразила также молниеносная манера, с которой Эйнштейн сразу начал излагать идею своих последних работ. Он не спрашивал Инфельда о том, когда тот приехал,
      254
      как доехал и т.д. Но здесь ие было ни грана гелертерской черствости. Инфельд понимал это не только потому, что Эйнштейн с большой сердечностью помог ему в беде. Обаяние задушевной беседы охватило Инфельда и на этот раз. Но душа Эйнштейна была поглощена проблемами "надличного". Эйнштейн начал излагать результаты своих попыток построить единую теорию поля. В это время в комнату вошел Леви-Чивита - один из создателей математических приемов, примененных Эйнштейном в общей теории относительности. Леви-Чивите было тогда около шестидесяти лет. Этот маленький и тщедушный итальянский математик отказался принести присягу в верности фашистскому режиму и нашел убежище в Принстоне. Войдя в комнату, Леви-Чивита хотел сразу же уйти, чтобы не мешать беседе Эйнштейна с Инфель-дом. Больше жестами, чем словами (итальянская жестикуляция давалась ему лучше английской речи), он сообщил о своем намерении. Но Эйнштейн попросил его остаться и принять участие в беседе. Пока Эйнштейн кратко излагал содержание предшествующего разговора, Инфельд с трудом удерживался от смеха, вслушиваясь в англо-итальянскую речь Леви-Чивиты, которая была понятна только потому, что наполовину состояла из формул. Эйнштейн тоже плохо владел английским языком, но все же гораздо лучше своего собеседника. К тому же его фразы становились понятными благодаря спокойной и медлительной манере, выразительным интонациям и, главное, благодаря последовательности и прозрачной ясности содержания.
      "Я внимательно наблюдал, - вспоминает Инфельд, - за спокойным Эйнштейном и маленьким, худым, живо жестикулирующим Леви-Чивитой в то время, как они указывали на формулы, написанные на доске, пользуясь языком, по их мнению, английским. Вся эта картина и вид Эйнштейна, то и дело подтягивающего брюки (без пояса и подтяжек), была столь великолепна и комична, что я, вероятно, никогда ее не забуду. Я старался сдержать смех, прибегая к самовнушению.
      - Вот ты разговариваешь и обсуждаешь физические проблемы с самым прославленным физиком мира и смеешься, потому что он не носит подтяжек, думал я. Внушение подействовало, и я удержался от смеха в тот момент, когда Эйнштейн заговорил о своем последнем, еще не опубликованном труде о гравитационных волнах" [19].
      255
      Забавная картина, которую наблюдал Инфельд, представляет интерес для биографии Эйнштейна. В начале книги уже говорилось, что жизнеописание Эйнштейна не может быть летописью повседневных событий и перечнем житейских деталей, но оно не может быть и схематическим. Чисто личные детали подчеркивают сквозную для жизни Эйнштейна тенденцию ухода от повседневности. Отказ от подтяжек мог быть забавным, но не мог быть смешным. Он был трогательным, и если вызывал улыбку, то вместе с тем напоминал об интеллектуальной жизни, во имя которой Эйнштейн жертвовал респектабельностью. Когда впоследствии один из знакомых спросил Инфельда, почему Эйнштейн не стрижет волос, носит какую-то немыслимую куртку, не надевает носков, подтяжек, пояса, галстука, Инфельд объяснил это стремлением освободиться от повседневных забот.
      "Ответ прост, и его легко можно вывести из одиночества Эйнштейна, из присущего ему стремления к ослаблению связей с внешним миром. Ограничивая свои потребности до минимума, он стремился расширить свою независимость, свою свободу. Ведь мы - рабы миллиона вещей, и наша рабская зависимость все возрастает. Мы - рабы ванных комнат, самопишущих ручек, автоматических зажигалок, телефонов, радио и т.д. Эйнштейн старался свести эту зависимость к самому жесткому минимуму. Длинные волосы избавляют от необходимости часто ходить к парикмахеру. Без носков можно обойтись. Одна кожаная куртка позволяет на много лет разрешить вопрос о пиджаке. Можно обойтись без подтяжек точно так же, как без ночных рубашек или пижам. Эйнштейн реализовал программу-минимум - обувь, брюки, рубашка и пиджак обязательны. Дальнейшее сокращение было бы затруднительно" [20].
      19 Успехи физических наук, 1956, 59, вып. 1, с. 140-141.
      20 Там же, с. 157-158.
      Вспоминается одно, в сущности очень глубокое, замечание Горького. В рассказе "Кирилка" есть сцена, где человек безуспешно борется с полой, которую отворачивает ветер. "...А я, глядя на него, думал о том, как много человек тратит энергии на борьбу с мелочами. Если бы нас не одолевали гнусные черви мелких будничных зол, - мы легко раздавили бы страшных змей наших несчастий" [21].