Древо жизни. Книга 3

Вскоре селение исчезло, снова пошли бесконечные леса. Владимир не выключал камеру и с интересом продолжал наблюдать. Появилась поляна с резвящимися среди кустов фавнами, они гонялись за нимфами. Те ловко увёртывались от них. По лицам было видно, что забава доставляет им удовольствие.

– Приходько не будет скучно, – кивнул он на экран.

– Я вот думаю, – отозвался Вальтер, – а ведь он, может быть, в чем-то прав.

– Ничего он не прав! – резко возразил Николай. – Не может быть прав… иначе… – он вдруг разозлился. – Проклятый скунс. Не мог уйти, не навоняв напоследок!

– Ну зачем так? – упрекнул его Вальтер. – Ты сам спрашивал. Вот он честно и ответил. Должен признаться, что он далеко не трус.

– В нашем деле не место трусам. Но ты понимаешь, на что он намекал? На то, что все наши усилия были бесполезны.

– Не намекал, а прямо говорил. Ну что же, это его мнение.

– Ты, я вижу, начинаешь его разделять? Конечно разделяешь! – снова загорячился Николай. – Вчера утром ты говорил, что не хочешь возвращаться. Значит, ты не веришь, что на Земле, наконец, восторжествовала порядочность и справедливость?

– Сложный вопрос… Социальная справедливость стала на Земле законом ещё в начале нынешнего тысячелетия. Да! Стала законом, но не действительностью. Вот в вашей стране, Николай, в конце прошлого тысячелетия решили, что основой всех социальных бед является частная собственность…

– Не в нашей, а в вашей, Вальтер, но продолжай, пожалуйста.

– Продолжу. Ну и что? Чего добились? Заменили частную собственность собственностью государства и решили, что это социализм. А в результате создали огромную монополию, экономически отстали, чуть не погубили сельское хозяйство. Дошли до того, что стали покупать хлеб в Соединённых Штатах. Я уже не говорю о бесчеловечных репрессиях, стоящих на грани геноцида. С тех пор прошло триста лет. Вроде бы все устроилось. Социальная справедливость стала законом, исчезли армии, государства, границы, существуют чёткие законы против монополии, и что же? Возникают подпольные организации. Ну хорошо! Мы уничтожили самую мощную и самую страшную из них. Но где гарантии, что они снова не возникнут? Здесь какой-то замкнутый круг. Лиши человека частной собственности – он потеряет инициативу, и общество становится из года в год беднее. Оставь её ему, и он будет стремиться увеличить её. Вроде бы все общество богатеет, но снова возникают резкие контрасты, и появляется власть денег. В условиях Мирового Сообщества эта власть не может быть законной и официальной, но она обретает реальность, становится фактической. У нас давно действует принцип: «От каждого – по способности, каждому – по той пользе, которую он приносит обществу». Что и говорить, принцип справедливый. Вот, скажем, изобретает человек новый станок или создаёт новую технологию. Прибыль общества измеряется сотнями миллионов. Сколько платить изобретателю? Если мало, то он больше изобретать не станет. Ведь настоящее изобретение иногда уходит вся жизнь. Глядя на него, и другие не будут лезть из кожи, чтобы подарить обществу эти сто миллионов. Справедливо дать изобретателю миллионов десять и тем самым обеспечить его и его детей. Не так ли? Так у нас и делается. Но здесь следует такое: этот изобретатель, человек, в общем, умный, иначе бы он и не изобрёл такой штуки, при помощи этих десяти миллионов делает ещё сто, потом ещё сто и так далее. Запретить ему этого нельзя уже по чисто экономическим соображениям, так как запреты подавят инициативу, а к чему такое подавление ведёт, мы уже знаем.

– Но согласись, что многие социальные вопросы решены.

– Я разве возражаю? У нас нет бездомных, голодных и раздетых. Основные потребности человека удовлетворены. Это так, не спорю. Более того, удовлетворены и культурные потребности. Любой достаточно способный человек может получить соответствующее образование. То есть каждому в этом отношении предоставлены равные возможности. Одарённым выплачивается крупная стипендия. Человечество, наконец, стало ценить мозги. Но это не все. Ты вот жил, насколько я знаю, в маленькой комнатушке, а другой имел виллу на берегу океана в двадцать комнат. Ты ел синтетическую пищу, а он уплетал за завтраком камчатских крабов. Повторяю, ты не испытывал ни голода, ни холода. Перед тобой были открыты двери всех музеев планеты, все её библиотеки, но у тебя не было собственной яхты и длинноногой секретарши. Политически ты был равноправен с любым мультимиллионером и твой голос, переданный по персональному компьютеру в Центральный вычислительный центр, весил столько же, сколько и голос богача. И учти, что мультимиллионером он стал на вполне законных основаниях и его миллионы – это только малая часть от тех миллионов, которые он принёс обществу.

– Он мог и наследовать их.

– Да, конечно. Но нельзя же отказать родителям в праве передавать своё имущество детям. Я хочу подчеркнуть, что в основном состояния создаются у нас законным путём. Это не результат финансовых махинаций или грабежа. Бандиты Каупони были исключением и понесли за это кару. Но не всегда можно отделить законно нажитое от незаконного. Единственное – это запретить частную собственность и передать её государству. Но к чему это приводит, мы уже знаем. Поэтому я и говорю, что создаётся замкнутый круг, из которого нет выхода. Приходько в том прав, что человеческая природа не изменилась. Все социальные процессы идут на базе одной и той же биологической сущности человека. Человечество уже несколько тысяч лет твердит о равенстве, но по своей природе органически его не приемлет. Оно неоднородно. И если уравнять всех материально, вне зависимости от инициативы, то она исчезнет, а вслед за этим идёт апатия и нищета. Труд только тогда является органической потребностью человека, когда он видит результаты, распоряжается и пользуется ими. Если же за него пользоваться и распоряжаться начинают чужие дяди, то человек уже трудится не по убеждению, а по принуждению и ничем не отличается фактически от древнеримского раба. И безразлично, кто выступает в роли рабовладельца – частный или государственный сектор.

– Было бы справедливее, если бы каждый человек начинал с нуля! – вмешался в разговор Александр.

– То есть дети не наследовали бы родителей? – уточнил его мысль Вальтер.

– Конечно. Ну, допустим, папаша – гениальный изобретатель или там ещё что, неважно, а его сын – балбес и оболтус, пользуется всеми благами, которые он лично не заработал. Разве это справедливо?

– Это стало бы возможным, если бы не было семьи. Сократ так и предлагал. Он считал, что истинное равенство может быть только тогда, когда дети не знают своих отцов. То есть, предлагал установить групповой брак.

– За что и был казнён! – заметил Николай.

– Да, именно за это! Древние греки поняли, что отмена семьи приведёт к хозяйственному краху. Официально Сократа казнили за развращение юношества, но я думаю, что они учли и экономические последствия такой реформы. Семья и собственность неразрывно связаны. Энгельс недаром объединил эти понятия. Правда, он мечтал о таком обществе, где в основу семьи будет положена только любовь. Это, конечно, красиво, возвышенно и делает честь нравственным представлениям Энгельса. Я не буду говорить о том, что любовь бывает скоротечной, как есть и любовь длительная, как говорится, до гробовой доски. Но нельзя строить общие выводы путём сведения огромного разнообразия явлений к единому образцу. Семья становится тогда семьёй, когда появляются дети. А коль они есть, то появляется и забота о них. Ведь это естественно! Следовательно, на первый план выступают уже экономические интересы семьи, включая и экономические интересы детей. Если же, как ты говоришь, Саша, заставить детей начинать с нуля, то есть лишить их наследства, то общество вступит в экономические противоречия с семьёй. А может ли существовать общество без семьи? Потом, давай коснёмся моральной стороны дела. Если дети не наследуют своих родителей, кто их наследует? Общество? Государство? Но не выступает ли тогда государство в весьма отвратительной роли мародёра, то есть обкрадывающего трупы? В таком варианте устройства общества теряются не только экономические интересы семьи, но и сама мораль государства.

– Итак, ты считаешь, что равенство невозможно? – подытожил Николай.

– Не считаю, а думаю. Я не склонён к категоричности заключений. Думаю, что политическое, гражданское равенство не только возможно, но уже достигнуто, что же касается материального, то при данной биологической природе человека – нет. Приходько… я не оправдываю его, но стараюсь понять… Приходько это положение, как он говорил, «усёк». Поняв, что равенство в материальном положении невозможно, он, естественно, решил, что лучше быть «наверху», чем «внизу». Правда, попытался достичь такого положения незаконным, преступным путём, за что и понёс наказание.

– У тебя, Вальтер, явная склонность пофилософствовать. Это национальная черта немцев.

– Как понимать тебя? Это что, хорошо или плохо?

– Хм… однозначно не ответишь… Иной раз бывало, что старушку Европу выворачивало наизнанку от ваших философских построений, как после похмелья. Но я не об этом. Почему все-таки ты думаешь, что нельзя добиться справедливого распределения общественного продукта?

– Охотно отвечу. Но скажи мне, что является критерием теории?

– Практика, Вальтер, практика!

– Вот и отлично. А практика говорит, что если общество поручит кому-то распределение общественного продукта, то этот кто-то начинает присваивать себе часть того, что доверило ему общество, и по мере того, как он входит во вкус такого положения, начинает присваивать себе все больше и больше, оставляя обществу то, что сам уже «сожрать» не в состоянии. Видишь ли, ошибка некоторых философов-социалистов заключалась в том, что они строили свои теории на допущении существования идеально чистых и бескорыстных людей, которым можно было бы поручить такое распределение.

– А ты не допускаешь, что этих людей можно держать под контролем общественности?

– Да вспомни же ты, Николай, как только у них появляется ключ от общественного богатства, они легко выходят из-под такого контроля и находят средства подавления любого недовольства со стороны общественности. И все опять сводится к неравенству. Неравенство создаётся за счёт воровства и ограбления группой распределителей остального населения и в силу своей социальной противоестественности, чтобы удержать создавшееся положение, неизбежно приводит к тоталитаризму.

Увлечённые спором, друзья не заметили, как отклонились далеко на восток. Вместо сплошных лесных массивов под ними была ровная степь.

Первым заметил свою оплошность Николай и громко чертыхнулся. Он круто изменил направление полёта.

– Философия никогда к добру не приводит. Вот из-за неё теперь придётся делать крюк. Как я не заметил, что пересёк Аттис?! Не хватает, чтобы мы пересекли устье реки Синченко, тогда прямым ходом прибудем в лагерь. Как тогда объясним Сергею, где это мы болтались почти двое суток?

– Кажется, мы ещё не миновали устье реки Синченко. Там горы виднелись на востоке, а здесь ровная степь. Держи прямо на запад, а потом пойдём по течению Аттиса, – успокоил Николая Владимир.

– Я поднимусь выше, чтобы расширить обзор.

Вертолёт круто пошёл вверх. Небо было безоблачным. На высоте четырех километров далеко на западе показалась узкая лента реки. От реки на восток ползла тонкая длинная змейка.

– Что это такое? – недоуменно спросил Николай.

– Сейчас выясню! – Владимир стал настраивать объективы видеотелекамеры. Изображение никак не удавалось синхронизировать. Правый объектив почему-то заело, и он не хотел подниматься. Возможно, при посадке в лесу его механическая часть была повреждена. Устранить же в полёте неисправность вынесенных наружу телеобъективов не представлялось возможным.

– Давай подлети ближе. Правый объектив что-то барахлит.

Вертолёт круто нырнул вниз и стал приближаться к ползущей по степи змейке. Владимир оставил пульт управления испорченной телекамеры и взял в руки бинокль. До змейки оставалось километров пятнадцать.

– Кентавры! – сообщил он.

– А! – протянул Николай. – Старые знакомые. Сейчас я их пугану!

– Стоит ли? – попытался остановить его Вальтер. – Сергей говорил, чтобы мы не вмешивались.

– Я только немножко. Наглые существа!

Вертолёт стал быстро приближаться к отряду кентавров.

– Ах, негодяи! – закричал Николай.

Вертолёт пошёл на снижение.

– Что там?

– Они гонят пленников. Сейчас я их! – Николай включил сирену и пронзительный рёв огласил степь.

Кентавры, увидев летящее прямо на них чудовище, в панике бросились врассыпную, оставив связанных в цепочку пленников. Николай преследовал их километров десять, затем выключил сирену и посадил машину метрах в тридцати от колонны пленников. Те, как были, так и остались в цепочке, несмотря на то, что многие из них попадали на землю от ужаса.

Выскочившие из вертолёта земляне направились к пленникам и увидели, что те не могли не то что бежать, но даже изменить положение. На шею каждого была надета рогатка, другой конец которой прикреплялся к шее второго, и так далее. Кроме того, руки каждого были вывернуты назад и туго скручены верёвкой, второй конец которой в виде скользящей петли был накинут на голову идущего сзади. Таким образом, если бы кому-то взбрело в голову попытаться развязать руки, он тут же затянул бы петлю на шее идущего сзади товарища. В цепочке Владимир насчитал тридцать мужчин и около сотни женщин.

Пока его товарищи освобождали пленных, он прошёлся вдоль цепочки лапифок с надеждой встретить среди них Ореаду. Но все женщины были незнакомы ему, среди них не было ни одной, кто спасался с ним от Пифона в долине.

Освобождённые пленники тут же падали на траву, то ли от усталости и изнеможения, то ли от страха.

– Ну, что мы будем с ними делать? – кивнул Владимир на лежащих без движения освобождённых лапифов.

– Да ничего! Сейчас сядем в вертолёт и оставим их. Придут в себя – побредут домой.

– А если кентавры вернутся?

– Вряд ли, я их так напугал, что они, наверное, и сейчас чешут по степи не останавливаясь.

– Эти напуганы не меньше.

– Ты бы не смог с ними поговорить? Успокой, скажи, что им от нас не будет никакой обиды.

– Попробую. – Владимир направился к кучке пленников. Некоторые уже отошли от страха и стали подниматься на ноги. Когда он подошёл к ним, послышался тихий ропот. Ухо его уловило знакомое слово «Уран».

«Они принимают нас за титанов», – догадался он.

– Подойди ко мне! – выбрал он среди лапифов высокого мужчину, смелого на вид.

Тот подошёл и хотел было опуститься на колени, но Владимир жестом удержал его.

– Далеко ли отсюда ваше селение? – спросил он.

Услышав родную речь, лапиф вздрогнул, но ответил:

– Два дневных перехода, господин.

– Вы сможете идти?

– Ты даришь нам свободу?

– Да, вы все свободны, можете идти домой!

Лапиф повернулся к пленникам и быстро прокричал им весть, но так быстро, что Владимир ничего не смог разобрать. Однако по радостным возгласам бывших пленников понял, что лапиф передал им его слова. Пленники стали один за другим подниматься на ноги.

– Как вы переправитесь через реку?

– Там на берегу остались вытащенные на сушу плоты, на которых нас перевезли кентавры.

В это время от толпы пленников отделились человек пять мужчин и быстро побежали на запад, к реке.

– Куда это они? – спросил Владимир, провожая их взглядом.

– Они спешат предать Кибеле тела павших мужчин и женщин, пока их трупы не сожрали дикие звери.

– А, понимаю! Это для того, чтобы они смогли возродиться к новой жизни.

– Ты же знаешь это, господин!

Из дальнейших расспросов выяснилось, что на селение напал большой отряд кентавров. Им не удалось захватить врасплох лапифов, однако силы были неравные. Женщины сражались наравне с мужчинами, и многие кентавры были убиты. Когда селение захватили, от отряда кентавров отделилась большая часть и унесла с собой тела павших товарищей. Остальные погнали пленных. Мужчины предназначались для принесения жертвы Кибеле, которую должны были совершить в селении кентавры.

– Вам придётся сменить теперь место для поселения. Кентавры могут вернуться и перебить оставшихся в живых.

– Я это понимаю, господин. Мы уйдём дальше, к горам. Там, прав да, меньше дичи, но туда кентавры не показывают носа. Они помнят старое.

– Старое?

– Да! Когда-то там были такие же люди, как ты. Они перебили множество кентавров. С тех пор кентавры боятся там показываться.

– Ты помнишь это время? – недоверчиво спросил Владимир.

– Помню смутно, так как это было очень и очень давно.

– Сколько же тебе лет? – изумился землянин.

– Кто считает годы, господин? Только женщины, да и то несколько лет после выхода из дерева. Затем они тоже перестают считать. Зачем считать? Разве мы считаем волосы на голове или листья на дереве?

– Кентавры всех перебили?

– Нет, много женщин успели убежать и спрятаться в лесу. Мы сначала найдём их, а потом двинемся на новое место.

– Переселяйтесь немного к югу, – неожиданно для себя дал совет Владимир и пояснил: – Там, на юге, возле двух больших озёр, которые соединяются друг с другом, у самых отрогов южных гор живёт моё племя. Туда кентавры боятся заходить.

– Ты сказал, господин, что даришь свободу, а сам предлагаешь нам идти в рабство?

– Ты меня не понял. У моего народа нет рабов. Впрочем, поступайте, как знаете. Я не буду вас убеждать.

Лапиф поклонился и хотел было идти, но Владимир остановил его.

– Подожди. Скажи мне, в вашем посёлке не было женщины по имени Ореада?

Лапиф задумался, потом спросил:

– Как она выглядит? У нас несколько женщин носили это имя.

– Она черноволосая…

Лапиф отрицательно покачал головой.

– Нет, такой среди нас не было. – Он хотел идти, но медлил. Было видно, что он хотел что-то спросить.

– Можешь спросить, – ободрил его Владимир.

– Ты с Урана? Мы думали, что вы все давно погибли.

– Нет, не с Урана. Я с Геи, – Владимир, сам того не понимая, назвал древнее греческое имя Земли.

– С Геи? – не проявляя ни малейшего удивления, переспросил лапиф. Было видно, что это имя ему знакомо. – Но ты сам титан?

– Нет, я житель Геи. Титаны, как ты сам сказал, давно погибли. А откуда тебе известно имя Геи?

– Гея – страна рабства, – печально ответил лапиф. – Туда титаны увозили лапифов и делали из них рабов. Они окружали наши селения и забирали всех сильных мужчин и красивых женщин. Они не мучили их, как кентавры, но мужчин заставляли служить себе, а женщин – рожать детей. Там, на Гее, не было амброзии, и лапифы быстро теряли силы и умирали.

– Откуда ты это знаешь? Разве ты был на Гее?

– Я не был, но у нас живёт одна женщина, которая вернулась с Геи. Вернее, её привёз титан, который не захотел с ней расставаться. Титан умер, как и другие, когда Кибела обрушила на них свой гнев, а она осталась жива и пришла в своё племя.

К ним подошёл Николай.

– Ну что?

– Представь, в их племени живёт женщина, которая побывала на Земле много тысяч лет назад.

– Ты не путаешь?

– Нет, не думаю. Он знает древнее имя нашей планеты. Интересно было бы встретиться с этой лапифкой.

– Скажи, – обратился он снова к лапифу на его языке, – мы сможем повидать эту женщину?

– Отчего же нет, если она только жива. Мне кажется, она успела убежать вместе с остальными в лес. Если мы её найдём, то ты сможешь с нею поговорить.

– Как вас найти?

– Мы будем жить на северном берегу большого озера, из которого вытекает небольшая река, впадающая в эту.

– Я знаю это место. Мы сейчас как раз туда направляемся. Я найду вас, – Владимир знаком отпустил лапифа.

Земляне подождали, пока отряд бывших пленников скрылся за горизонтом, и пустились в путь. Николай поднял вертолёт повыше, чтобы обозреть степь. Кентавров нигде не было видно. С высоты полёта они видели, как от берега реки отчалили плоты. Лапифы начали переправу.

– Ну вот, сделали доброе дело! – Николай вытащил пачку сигарет и, прикурив, с наслаждением затянулся.

Вальтер, который сидел сразу же за ним, недовольно поморщился и пересел на боковое сиденье.

– Доброе ли? – с сомнением произнёс он.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что мы сделали доброе дело с точки зрения человеческого разума и человеческой морали, но…

– Что, «но»?

– Можем ли мы на свой манер судить о разуме и морали самой Кибелы? Сергей ясно сказал, что мы не должны вмешиваться. Может быть, наше вмешательство нарушает равновесие в этой системе?

– Ну, знаешь! Это уже слишком. По-твоему, мы должны были спокойно смотреть, как эти уроды гонят людей, как скот, чтобы живьём содрать с них кожу?

– Разве я осуждаю тебя? На твоём месте я сделал бы так же, но…

– Опять это «но»! Как вы, немцы, любите все взвешивать, все заранее рассчитать.

– Разве это плохо?

– Это хорошо, но иногда становится противно!

Вальтер обиделся.

– Мне, может быть, противна ваша славянская безалаберность, но я стараюсь не замечать её. Во всяком случае, не говорю о ней вслух!

– Друзья, вы что? – вмешался Владимир. – Стыдно! Прекратите!

– Ладно, прости меня, Вальтер. Я погорячился.

– И ты меня…

– Все-таки какой странный, жестокий и, я бы сказал, безнравственный мир, – подал голос из своего угла в кабине вертолёта Саша. Он полулежал, прислонившись к тюку с палаткой, и, казалось, задремал, но, услышав разгоревшийся спор, проснулся.

– Непонятное всегда кажется странным, – ответил ему Вальтер. – И все, что не совпадает с нашими представлениями о морали, кажется аморальным. А между тем я бы не сказал, что этот мир так уж аморален, если принимать в расчёт конечный результат.

– Что ты считаешь конечным результатом? – повернулся к нему Николай.

– Ты лучше смотри вперёд, а то опять отклонишься от курса! Под конечным результатом я понимаю счастье.

– Ты считаешь, что этот народ счастлив?

– Несомненно!

– Счастье ребёнка, который никогда не станет взрослым, – возразил Владимир. – Если согласиться с тобой, то любой дебил, который не сознаёт своей дебильности, тоже счастлив?

– Ты имеешь в виду отсутствие социального развития? Да, действительно, для цивилизации в целом это вроде дебильности для индивидуума, но ты слишком категоричен. Социальное развитие имеет причины – это своего рода вечный поиск выхода из нищеты. То есть для начала социального развития нужна нищета, голод, недостаток необходимых для жизни средств. Здесь же эти условия полностью отсутствуют. Ради чего должно идти социальное развитие? Оно здесь не нужно!

– Да, если система изолирована. Но если этот народ вступает в контакт с технически развитой цивилизацией, он беззащитен.

– Не так уж они беззащитны! Кибела, которая лишила их развития, достаточно хорошо их защищает. Где теперь титаны? Они исчезли вместе с их могучей техникой, а лапифы продолжают жить. Кибела дала им то, чего ещё не достигла наша машинная цивилизация, – вечную юность и вечную жизнь. Что ещё надо для счастья? Разве человек, который живёт на почти голой, лишённой лесов и чистых рек планете, вынужденный ютиться в тесных комнатушках и есть синтезированную пищу, счастлив от того, что в его распоряжении триллионы киловатт энергии, ракеты со смертоносным грузом, способные уничтожить всю планету?

– Подожди, подожди! Ты сразу о бомбах. Но разве в этом суть человечества? А его культура, искусство, литература, музыка – это что же по-твоему?

– Все это только отражение социального развития, Николай, и если его нет, то излишним становится и отражение. Я бы сказал, что литература – основа всей культуры – это отражение конфликтов социального развития. И не только отражение, но и поиск их разрешения. Здесь же все атрибуты, сопутствующие социальному развитию, становятся излишними. Остаётся только то, что соответствует их уровню, их конфликтам. А их конфликты, помимо стычек с кентаврами, замыкаются на сексуальной сфере. Отсюда и чувственный культ Великой Матери Кибелы, с которым Владимир имел возможность близко познакомиться. Их оргии так же естественны здесь, как, скажем, посещение видеотек, театров, картинных галерей на Земле. Мы же не считаем зазорным просиживать часы в библиотеках или бродить по залам музеев. Почему же им, лапифам, считать зазорными их «игры» в честь своей Кибелы? Рытьё же котлованов, с чего мы здесь начали, в представлении лапифов – верх аморальности и безнравственности. Сергей, если помните, говорил, что нам надо достичь взаимопонимания.

– С растительным разумом, а не с этими голыми донжуанами и мессалинами! – возразил Николай. – Не путай «божий дар с яичницей»!

Вальтер растерянно посмотрел на Николая, потом вдруг рассмеялся.

– Никак не могу привыкнуть к образным выражениям русского языка. Ты хочешь сказать, что я сравниваю слишком разные величины?

– Вот именно! Ты хочешь понять мораль высокоорганизованного сверхмозга на основе сравнения с моралью этих дикарей.

– Не такие уж они дикари. Но дело вот в чем. Ты согласен, что Кибела держит весь этот мир, в том числе и лапифов, под наблюдением и контролем?

– Конечно. Не сомневаюсь, что и наш разговор уже записан в её памяти.

– Да, я совсем об этом забыл. Тем не менее скажу. Вряд ли Кибела терпела бы этот народ, если бы мораль его вызывала у неё отвращение.

– А у тебя вызывает отвращение мораль муравьёв, например?

– Вот как ты ставишь вопрос?

– А почему бы нет? С одной стороны, люди на нулевом уровне развития, а с другой – мощный сверхразум.

– Да, но уровень развития нулевой – социальный, а не биологический. По биологическим характеристикам они не отличаются от нас. Муравья ты при всем желании не обучишь высшей математике, а лапифа, думаю, особого труда не составит. Мне кажется, я могу назвать ключ к взаимопониманию.

– Интересно!

– Это терпимость. Высшим проявлением разума является терпимость. Терпимость к иным обычаям, морали, терпимость к инакомыслию. И сдаётся, именно такого характера испытание нам предстоит. Насколько мы, люди, способны к терпимости.

– Ты совершенно прав, Вальтер! – поддержал его Владимир. – Я сам думаю так же. Отец мне всегда говорил, что высшим качеством разума является терпимость к инакомыслию, уважение к другому, непохожему на наш путь развитию. Мы вышли в большой космос, и он спрашивает нас: будем ли мы уважать и понимать системы с иными направлениями эволюции или же примемся кромсать их и переделывать на свой лад. Это экзамен на зрелость цивилизации. Мы должны понять других, не мешать им идти своим путём и в то же время помогать друг другу, объединив наши разумы.

ВСТРЕЧА С ОРЕАДОЙ

– Нас, кажется, встречают! – Николай посадил вертолёт в километре от посёлка. Время было позднее, и они решили отложить посещение пещеры титанов до утра.

Владимир выпрыгнул на землю и остановился, поражённый увиденным. К ним, крича и размахивая руками, бежали от посёлка его старые знакомые по заточению в долине. Он всмотрелся и увидел среди них Ореаду. Волна радости с примесью пока ещё неосознанного беспокойства охватила его. Он бросился к ней навстречу. Ещё несколько секунд, и вот она – такая дорогая, близкая, родная. Ореада, в свою очередь, не могла произнести ни слова, только глядела на него снизу вверх огромными, как сливы, глазами.

Женщины обступили их кругом, смеялись, забрасывали вопросами, но он ничего не слышал и не понимал. Немного придя в себя, он вдруг обратил внимание на то, что стан Ореады снова стал стройным и гибким и вопросительно взглянул на неё. Она поняла его и покраснела от счастья.

– Где? – спросил он её.

– В нашем доме. Спит. Мы, как услышали шум, решили, что это ты вернулся, выскочили из домов и побежали встречать. Я знала, что ты вернёшься!

– Сын?

– Сын! Я же говорила тебе, что будет сын.

– Как назвала?

– Я ещё не дала ему имени. Ждала тебя.

– Нет, вы только посмотрите. Какие красавицы! – услышал он рядом голос Вальтера, – Честное слово, каждая из них могла бы у нас на Земле претендовать на главную роль в Голливуде. У меня голова кружится. Я ещё никогда одновременно не видел столько сразу… Это кто? Твои знакомые?

– Ничего себе! – подойдя к ним, удивлённо присвистнул Николай. – Теперь я понимаю, почему ты не особенно спешил вернуться в лагерь. Может быть, ты представишь нас своим знакомым?

– Сейчас, сейчас, дайте мне прийти в себя. Для меня эта встреча так же неожиданна, как и для вас. Я ведь думал, что они или погибли, или ушли с фавнами. Впрочем, здесь не принято представлять мужчину женщине. Так что представляйтесь сами, – засмеялся он.

Тем временем лапифки оттеснили его спутников и окружили их плотным кольцом.

– Все! Я погиб! – услышал он возглас Николая.

– Надо бы покормить моих друзей, – Владимир вспомнил, что они с утра ещё ничего не ели.

– Не беспокойся. Их покормят и без нас. Пойдём скорее в дом. Ты ещё не видел нашего сына, – потянула его за руку Ореада.

По дороге домой она рассказала ему, как они очутились снова в долине. Воспользовавшись тем, что внимание фавнов было отвлечено, они бежали. Сначала все хотели идти домой в свой старый посёлок, но потом, подумав, что если Владимир вернётся, то будет искать их в долине, вернулись сюда. Они жили здесь одни четыре месяца. Ореада, а за ней вскоре и Перо родили мальчиков. Сына Перо тут же назвали Игорем. Ореада, как уже говорилось, ждала возвращения мужа.

Неизвестно, чем кончилась бы вся эта история, не обрати тогда Николай внимания на гладкую, отшлифованную поверхность скалы, что и послужило причиной их вторичного посещения долины.