Курдицкий Вячеслав
Дыхание Харута
Вячеслав Курдицкий
ДЫХАНИЕ ХАРУТА
Глава первая. Легенда
Человек живет в одиночестве, и забывчивость - давнее наследие отца нашего Адама, да будет над ним мир. Как могучий силь* перекатывает большие и малые камни из ущелий в низины, так и время сбрасывает к подножию памяти следы больших и малых событий. Человек уходит вперед, но если он оглянется, то прошлое властно позовет его - и преткнется нога его о камень, и смутится дух, и глаза его потеряют цель..." По свидетельству тех, кто ведет счет событиям, это произошло трижды за семь тысяч лет до года хиджры**. У подножия гор Каф, что кольцом обтекают землю и служат опорой небесному своду, жила красавица по имени Зохре. Голос ее был чист, как звон серебра, упавшего на камень, и ласкал слух, словно журчание родника в полуденный час пути. Ее стан был тонок, как буква элиф***, а бедра тяжелы, как батман пшеницы, и когда открывала она лицо свое, луна от зависти куталась в тучи. Вот какая была несравненная красавица Зохре! Еще не пропели ей соловьи пятнадцатый раз весеннюю песню. Зной дней не рассыпал шафран на тюльпанах щек, а груз пролетевших лет не сгорбил стана буквой нун****. Но боялась Зохре этого времени и ожесточила душу свою. Многие славные батыры, покрыв себя одеждой паломников, спешили на свидание с красавицей Зохре. А она смеялась им в глаза и требовала, чтобы батыры вырывали сердца свои и складывали на ее порог в знак доказательства своей любви. Чего не сделает человек ради великого чувства! И батыры выполняли желание красавицы. А она смеялась еще громче и говорила: "Только тот, чьим свадебным подарком будет мое бессмертие, только тот..." Вот какая была жестокая красавица Зохре! Нет силы и мощи, кроме как у аллаха*****. Не дано вершиться бессмертию одной только силой любви к женщине. Оно - удел любви к людям и к родной земле, а ослепленные страстью батыры покинули кочевья и забыли соплеменников. Поэтому, бессильные перед требованием Зохре, они уходили, оставив сердца свои у ног жестокой красавицы. Капли крови из их разорванных грудей украсили пустыню алыми маками, а слезы их до сих пор собирают жаворонки. Видишь, как они камнем падают с высоты на землю? Это они хотят отнести капли горечи к престолу Того, кто украсил небо звездами. Но тяжелы слезы бессердечных батыров. И роняют их жаворонки, и снова падают за ними. А там, где они остались неподобранными, - смотри! - выросли седые метелки горькой степной полыни. Никто не знал черной тайны красавицы Зохре. Никто не знал, что она уже отвергла давно человека, который есть жемчужина в раковине бытия и лучшая часть всего сущего. А открыла лицо свое дэву***** Харуту. Страшен был дэв, как сорок смертных грехов. Рога его сверкали, словно черные молнии. Смрадный запах исходил от лохматой шерсти. Словно зубы паука пустыни - фаланги, торчали кривые зазубренные когти на пальцах его, коленях и пятках. Но ведомо было ему одно из трех тайных имен аллаха, дарующих бессмертие. И когда царь странников - Солнце перешло из созвездия Весов в созвездие Скорпиона, опустилась чаша Весов: в этот миг развязала Зохре свой пояс, а Харут сделал тайное явным. Не знали люди, что сердца батыров, оставленные у порога Зохре, пожирает Харут после любовных утех с красавицей. Но скорбели они о лучших сыновьях своих, ставших жертвой безрассудной страсти, и дошла их скорбь до славного батыра Марута. Глянул батыр орлиным глазом вдаль, увидел, как дэв пожирает сердца людей, и преисполнился великим гневом. Ударил он о землю пиалу с зеленым чаем и разбил ее на тысячу кусков. И котел разбил, и тунче*, и проклял коварного духа пустыни страшным проклятием. Сел Марут на коня, ноги которого были подобны четырем смерчам, а хвост хлестал, как самум. Взял саадак** с луком и колчан со стрелами и поехал на битву с дэвом от берегов шафрановой Джейхун-реки в мрачное царство Иблиса, куда умчал свою возлюбленную Харут. Долго длилась их битва. Уже десять переходов сделало Солнце-повелитель планет - по четвертому своду***, уже вступило оно под сень покрывала созвездия Девы, а бой все не затихал. Метал батыр в Харута огненные стрелы своего гнева, и прожигали землю насквозь эти стрелы. Но взлетал вверх Харут огненным столбом, метался, словно нетопырь, визжал, как дикобраз, схваченный за морду барсом, и дышал на батыра смрадным жаром. О путник, идущий в неведомое извилистой тропой жизни, это был большой жар. От него таяли воском саксаул, и седин, и янтак - верблюжья колючка. Таяли пушистые шарики кандыма и каменные города с людьми, и черным становился золотой песок пустыни. Люди превращались в пар, в ничто. А те, которые сохранили дыхание в ноздрях своих, они, о путник, стали безумными и принялись терзать ближних своих. И тогда крикнул Марут голосом грома, позвал людей на помощь себе. Очнулись они от безумия, взялись за руки и стеной пошли на духа пустыни. Теперь бессилен был против них его адский жар, потому что страшен он только для одинокого. И победили они. Когда завершило Солнце тринадцатый переход и вошло в созвездие Стрельца, настигла карающая стрела коварного дэва. Огромной черной змеей уполз Харут под землю на вечные муки, уготованные ему. А Марут, обретший в этой битве силу небожителей, сказал Зохре: "Ты хотела бессмертия? Да будет так! Но кому даруется долгая жизнь, у того меняется внешний вид". И вывернул он Зохре ребра наружу, превратил ее в мерзкую черепаху. "Живи! - сказал. - Живи и питайся прахом сущего, погубленного по твоей вине. И когда соберешь весь прах, восстанут для новой жизни погубленные, а ты погрузишься в вечность мрака и пламени. Так начертано на листьях дерева Туби". Тогда отверзла Зохре пасть и проскрежетала: "Я видела листья дерева Судеб. Там не написано сказанного тобою. Ты восстаешь против несокрушимого, одумайся!" И засмеялся батыр и сказал: "Я и те, кто сражался со мной рядом, записали эти слова. Мы записали! И так будет, пока над миром не перестанет всходить луна!" Черным прозвали люди место битвы с дэвом. И до сих пор еще ползает там бессмертная Зохре-черепаха и потомки ее - порождение Высокомерия и Зла. Ползают и подбирают летучий прах, и не дано им питаться ничем, кроме земли. Но уже недолго осталось им ползать, о путник, знающий свою дорогу и не закрывающий глаз от светила. Иди и поведай братьям, что час близок".
Глава вторая. Двое
Красный огонек сигареты то вспыхивал, то притухал: словно маленький светлячок танцевал в темноте свой беззаботный танец. Мергенов курил, лежа на спине, ощущая всем телом тепло нагретого за день песка, и пускал дым прямо вверх. Было новолуние. Четкие колючие звезды представлялись частыми проколами в плотном полотнище палатки. Когда дым, выдохнутый Мергеновым, смягчал их острый блеск, казалось, что новый Млечный Путь ширится и растет во Вселенной. - Между прочим, - сказал Мергенов в темноту, - черепаха в самом деле считается у нас бессмертной. Помню, как-то в детстве мальчишки отрубили одной черепашке голову, чтобы проверить это. Она две недели по двору ползала и прятала лапы, если ее трогали. А потом куда-то пропала. Дед сказал, что она новую голову отращивать пошла. Темнота зашевелилась и, помедлив, ответила голосом Игоря Петровича: - Жаль. - Что жаль? - Жаль, что люди лишены такой возможности - головы свои менять не могут... Впрочем, черепахи тоже. И ваша околела вполне благополучно где-нибудь под забором. - Вероятно, - согласился Мергенов, - но все равно живучесть просто поразительная. Он похлопал по карманам, достал новую сигарету, чиркнул спичкой. Колеблющийся огонек осветил юношеское лицо тонкого, чеканного рисунка лицо древнего кочевника туркменских степей: красиво очерченные губы, нос с небольшой горбинкой и нервными ноздрями, чуть выступающие скулы, высокий лоб с крылатым росчерком бровей. Спичка погасла. - Курите вы очень много, - сказал Игорь Петрович. - Поэтому и устаете так сильно в пути... Кашляете. Представляю, что из вас будет, когда до моих лет доживете. Словно школьник, пойманный учителем за чем-то запретным, Мергенов инстинктивно сунул сигарету в песок. - Привычка. - В двадцать лет привычек не бывает. Они попозже приходят. - Мне уже двадцать пять. - Тем хуже для вас... Надо полезные привычки в себе воспитывать: за дорогой, например, следить и компас с собой брать, когда из дому уходишь. Они помолчали, и Мергенов подумал, что в данном случае он совсем не виноват. На протяжении всего их десятидневного пути по пескам Игорь Петрович сам всегда выбирал маршрут. Да и компас у него был. Кто же знал, что он не захватил его в то утро... Все дело испортил, конечно, ветер. Поначалу он был не такой уж сильный и не внушал тревоги. Однако ветер есть ветер. И когда они спохватились, он уже зализал все следы - и их следы, и те непонятные трехпалые отпечатки. Странный зверь прошел по песку. Недаром следы так заинтересовали Игоря Петровича. "Вот если бы Дурсун увидела их", - подумал Мергенов. Она просто бредит желанием обнаружить новые виды животных в Каракумах. Он не раз говорил ей: "Ну что ты с авторитетами сражаешься! Еще Жорж Кювье сказал, что все крупные позвоночные уже известны науке". Но с Дурсун спорить было трудно - когда человек одержим, он не принимает никаких доводов. Дурсун даже шла в контрнаступление: "Авторитеты!.. Закопался в своих бакелитах и мирабелитах и ничего не знаешь! Да после Кювье добрых три десятка новых животных нашли! В Африке, например, огромного белого носорога и гигантскую свинью, горную гориллу и карликового бегемота, окапи и..." - "Но это же - в Африке", - поддразнивал Мергенов. "А у нас - что? - возмущалась Дурсун. - Каракумы почище всяких Африк. В нашей пустыне наверняка живут такие звери, которые никому даже не снились!" - "Кроме тебя..." - "Ну, знаешь что!.." И все-таки Дурсун может оказаться права. По крайней мере, даже Игорь Петрович не смог определить, кому принадлежат таинственные следы, которые неожиданно увели их от палатки и заставили блуждать по барханам.
- Вы не спите, Игорь Петрович? - Пытаюсь уснуть. А вы почему ворочаетесь? - Я думаю. - Полезное занятие. Но заниматься им лучше с утра, на; свежую голову. Тем более, завтра нам придется много думать... И как это, скажите, угораздило вас заблудиться? Мне еще простительно, я не здешний. А вы - абориген пустыни! - побежали за ящерицей и потеряли дорогу. Как же это, а? - Какой я абориген... Я всего третий раз в экспедиции. - Все равно вы местный житель. И ящериц всех должны знать. - Черт бы ее побрал, эту ящерицу! - пробормотал Мергенов. - Не видел я и не слыхал о таких... Вы не обратили внимания - по отпечаткам похоже, будто пальцы животного кончаются не когтями, а копытцами? - Обратил, да что толку! Копытца загадки не решают. - Даже предположительно? - Даже предположительно. В разные времена разные звери здесь обитали. Будь сейчас конец палеозоя, следы могли принадлежать, скажем, травоядному диноцефалу*. Хотя... у того должно быть пять пальцев, а не три. И все равно, при самой буйной фантазии, трудно предположить, чтобы сей уважаемый ящер добрел до нас живым через расстояние в двести пятьдесят миллионов лет. - А кистеперая рыба? - То - в океане. Там условия на протяжении геологических эпох сохраняли свою стабильность, а на поверхности планеты - совсем иное дело. - Ну, Игорь Петрович, вы не справедливы к нашим пескам! Они, может быть, всего на какую-то десятую часть изучены. Кто знает, какие твари обитают в недоступных для человека местах. - Все может быть, - согласился Игорь Петрович. - Ископаемые твари не только в недоступных местах живут. Последней фразы Мергенов не понял. Деликатно помолчав, он спросил: - Скажите, а эти диноцефалы, они очень, как бы это сказать... очень неприятные по внешности? Игорь Петрович повозился в темноте, тихо булькнула вода в баклажке, и до Мергенова долетело сдержанное ругательство. - Неприятно, коллега, что воды у нас с вами осталось с гулькин нос. - Да вы пейте! Завтра отыщем либо воду, либо нашу палатку. - Вы так думаете? Что ж, в ваши годы и я был оптимистом. Ломился бездорожьем и в природу, и в человека... - А теперь? - Теперь ваша очередь ломиться, а мне - со стороны посматривать.
Дорога сближает попутчиков. За какую-нибудь неделю трудного пути люди узнают и начинают понимать друг друга лучше, чем за годы обычного знакомства. В дороге человек весь на виду, полностью раскрываются все его достоинства и недостатки. К сожалению, Игорь Петрович был исключением из общего правила. Иногда он казался очень душевным и ясным человеком. Иногда... Впрочем, Мергенов по молодости не очень склонен был думать о тайнах глубин человеческой души. Поэтому он после некоторого молчания повторил свой вопрос. - Разные могли быть диноцефалы, - ответил Игорь Петрович. - Одни, скажем, в профиль на овцу походили. В общем-то на довольно неприятную овцу. Другие были вроде крокодилов на высоких лапах. - Я читал, что здесь когда-то было море. Они - морские животные? - Не совсем так. Во времена диноцефалов Южная Америка, Африка, Аравия, Индия - все это было одним материком, Гондваной. Она отделялась от северного материка широчайшим проливом или цепочкой морей, как хотите. Вот по тамошним берегам и бродили диноцефалы. Потом Гондвана начала распадаться, и примерно за тридцать миллионов лет до нас с вами материки приняли приблизительно те очертания, которые мы знаем сегодня. За исключением нынешней Европы. Ее отделяло море, связывающее Северный и Южный океаны. Нынешние Каракумы были частью дна этого моря... Впрочем, я рассказываю вам известные вещи. - Известное тоже иногда не мешает напомнить, - сказал Мергенов. Представляете себе: бескрайнее море, волны плещут, а по берегу ходят ящеры и травку пощипывают! Здорово, правда? Мне даже трудно поверить, что я на дне моря лежу. - А вы и не верьте... Что касается травки, то во времена диноцефалов ее и в помине не было. Она появилась, когда вместо ящеров обитали уже теплокровные - всякие двурогие носороги, безгорбые верблюды, гиенодоны. В морях плавали морские коровы, последние потомки которых были перебиты в конце восемнадцатого века. А по берегам бродили фламинго - их потомки до сих пор живут на каспийском побережье. Росли тут высоченные дубы, араукарии, пальмы, не то что нынешний саксаул да степная акация. Роскошные времена были! - Будут еще роскошные времена, - убежденно сказал Мергенов. - Закончится Большое Обводнение пустыни - все, здесь изменится. Игорь Петрович вздохнул. - Об очевидном не спорю. Но я говорил о прошлом... Ночь шуршала, потрескивала, как сверчок. Иногда доносился легкий писк вероятно, ссорились тушканчики. Потом - тревожный топот маленьких ног. Это перепуганные зверьки удирали от степного удавчика. Вдалеке хрипло и злорадно захохотала гиена. И тотчас рядом истошно заголосил и захлебнулся плачем шакал. Мергенов вздрогнул: ему чудились в темноте свирепые ящеры и саблезубые тигры. А Игорь Петрович вспомнил про оставленную палатку и подумал, что, наверно, шакалы растащили и перепортили всю провизию. Надо было свернуть палатку. В конце концов мог бы оставить в ней Мергенова. А если уж взял его с собой, то отбрось, пожалуйста, всякие сомнения. Но прежде всего экспедиция, ее результаты. Если в конце пути и ждет неудача, в общей сложности ничего не изменится. Разве только погаснет маленький маячок, светивший всю жизнь. Он - не самый яркий, но луч его, как мост, перекинут из настоящего в прошлое. Тем он и дорог. Забытый, никому не нужный мост, порождающий лишь горькие воспоминания. Пусть он рухнет! - У туркмен существует поверье, что шакал собирает все грехи людей, сказал Мергенов, - поэтому он и плачет, жалуется на свою судьбу. - То-то я думаю: почему это шакалы никак не переводятся, - пошутил Игорь Петрович. Но тон его не был шутливым. - В Каракумах, коллега, много интересного, - сказал он, возвращаясь к недавнему разговору. - Вот следы, например. Не мы их обнаружили первыми... - Как не мы?! - Так... - Голос Игоря Петровича прозвучал из темноты, словно из глубины веков, глухо и тускло. - Когда-то давно я знавал человека, который видел такие же следы. - Ну и что же? Только следы? - Только... Он сделал с них гипсовый слепок, но ученые мужи сказали ему, что он фантазер, мистификатор и... еще много неприятного наговорили. Даже... - Игорь Петрович усмехнулся, - даже врагом науки назвали. - Не понимаю. - Он тоже не понимал. - Ему не поверили, да? Подумали, что слепок - подделка? - Да. - Но почему же враг? - В те времена, коллега, было много так называемых врагов. Больше вымышленных, значительно меньше - настоящих. Но... давайте-ка лучше спать. Зола есть зола, и никакими угольками ее не разожжешь, как ни раздувай. Зачем же чихать от пыли... Как это говорится: "Блаженны подавляющие свой гнев и прощающие людей"...
Глава третья. Тени
Но чихать от пыли все-таки приходилось. Прошлое не желало быть только прошлым. Иногда оно коварно таилось где-то внутри, как гюрза под кустом селина, и вдруг стремительно, по-змеиному, набрасывалось и кусало. Иной раз становилось в позу обличителя и требовало ответа за все, в чем был и не был виноват. А порой превращалось в настоящее. Разве не оно, не прошлое заставило его сейчас пойти в Каракумы? Игорь Петрович прислушался к ровному дыханию Мергенова... Когда-то и ему было двадцать пять, он тоже умел восхищаться и увлекаться, быстро засыпать и просыпаться в радужном настроении. Когда-то... Так ли уж все далеко? Так ли далек тот студент, который увлекся Каракумами и уехал в Туркмению, не слушая ничьих возражений и не жалея о заманчивой работе, предложенной в институте? После Ленинграда ему было непривычно бунтующее солнце; тяжелыми золотыми слитками оно лежало в широких ладонях листьев катальпы, дробилось на мелкую монету в говорливой арычной воде. Ему было в диковинку неистовое цветение джиды. Подрагивая на ветру узкими острыми листьями, точно язычками серебристо-сизого пламени, она издавала такой сильный и приторный аромат, что, казалось, рядом распахнула окна и двери большая кондитерская. Но было жарко, и кондитерских изделий не хотелось. Хотелось прохлады. Главным было не это. В конце концов он освоился с жарой, перестал шарахаться от фаланг, заползающих вечером "на огонек", от скорпионов и прочей нечисти. Он познакомился с пустыней и убедился, что она не так уж пустынна и не так страшна, как о ней говорили. По крайней мере было бы очень несправедливо писать у ее входа: "Оставь надежду всяк сюда входящий". Главным оказалось то, что друзья ошиблись. Они утверждали: человеку, изучающему труды Резерфорда и Нильса Бора, нечего делать в Каракумах, что физик и геолог - специальности совершенно различные. Друзья, конечно, хотели ему добра, но судили поверхностно и потому ошиблись. Физику он изучал теоретически, геологию больше постигал на практике. И они нисколько не мешали одна другой. Скорее, наоборот: именно на их стыке, сдобренном старой легендой, родилась гипотеза, настолько неожиданная и смелая, что ее сочли досужей фантазией, ребячеством. Да и сам он сначала не очень поверил и порой посматривал на свое детище как бы со стороны, внимательно и настороженно: не окажется ли оно двойником тех мифических морских дев и дракончиков, чучела которых в прошлом столетии ловкие шарлатаны фабриковали из частей обезьян, рыб, летучих мышей и других животных. А сейчас он верит? Есть у него основания утверждать, а не предполагать? Игорь Петрович пошевелился, открыл глаза. Тысячеглазым Аргусом смотрело на землю ночное небо. Кого стережешь, мрачный великан? Какие тайны тебе поручены? Ничего ты не устережешь! Твои сокровища будут найдены и отданы людям, слышишь, Аргус? Или, может быть, ты не Аргус, а Харут? Все равно, как бы ты там ни назывался, а песенка твоя спета. Ты не открыл тайну первый раз не потому, что я был слаб. Тебе помогли те харуты, те пожиратели человеческих душ и сердец, которые напали на нашу страну. Нужно было сначала победить их, и я пошел на фронт. Мог бы не пойти. У меня уже тогда была стенокардия, и меня не брали в армию. Но я пошел и бил харутов, и мы победили их. А теперь пришел победить тебя. Ты усмехаешься? Ты намекаешь на то, что я потерпел фиаско и второй раз? Но ведь и второй раз тебе тоже помогли. Зря усмехаешься, старина. В третий раз я тебя доканаю, сорок восьмой год не повторится. - Сорок восьмой не повторится, - сказал Игорь Петрович вслух. Эта фраза словно пробила брешь в ночи, брешь сквозь время. Было ощущение, будто открыли чердачное окно, и солнце, осветив сваленный на чердаке хлам, заставило подумать, что это - не совсем хлам, что многое здесь полезно и нужно. Игорь Петрович увидел себя в лаборатории помолодевшим на двадцать лет и расстроенным неудачей: черный песок пустыни так и не удалось найти. Пустыня упорно хранила свои клады. Все нужно было начинать сначала. Именно об этом и думал, засидевшись за полночь в лаборатории. Он только что пережил тяжелую личную драму, но думал не о ней. По своей неожиданности и нелепости она казалась чем-то несерьезным, глупой шуткой. Он сидел над журналами проб и анализов, машинально переворачивал исписанные листы. Вот неровные карандашные строчки, которые были написаны во время первой послевоенной экспедиции в Каракумы. Видно, что писавший не очень серьезно относился к своей работе и делал ее, как делают необходимую формальность. А вот записи второй экспедиции. Эти сделаны уже более аккуратно и подробнее первых. Тот, кто писал, видно, понял цену скрупулезной фиксации самых на первый взгляд непримечательных находок, наблюдений и выводов. Так оно и было на самом деле. Когда ему пришлось отстаивать необходимость дальнейших поисков против доброго десятка людей, имеющих ученые звания и высказывающих непререкаемые истины, он убедился, что любая мелочь экспедиционных наблюдений может оказаться решающей в споре. Впрочем, надо было еще уметь ссылаться на авторитеты, даже на такие, которые ни с какой стороны не имели отношения к спорному вопросу. Этого он не любил и не умел делать. "Тайна пустыни, - думал он. - А может быть, никакой тайны нет и вообще никогда не было? Очень просто, слово "черный" ассоциируется со словом "злой", и нет здесь никакой физической подоплеки. Каракумы - значит злые пески. Вот и все". Он придвинул микроскоп, поправил предметное стекло. На нем, залитый коллодием, лежал тонкий слой каракумской пыли. Сложная система линз превращала пыль в причудливый и странный мир, в котором среди обколотых, выщербленных глыб кварца и полевого шпата попадались обломки ракушек, тонкие пластинки известковых солей, сохранившие с одной стороны следы перламутра, иглы из сернокислого стронция, бывшие когда-то скелетами радиолярий. Все это свидетельствовало о том, что пустыня лежит на месте древнего моря. Это могло заинтересовать геолога, палеонтолога, для физика не было ничего. Можно ли в таком случае признать беспочвенность дальнейших поисков? Нет, хотя бы потому, что никто не смог установить, кому принадлежат трехпалые отпечатки лап. И еще потому, что никто не мог объяснить причину странного свечения в пустыне, которое видели все члены второй экспедиции. Сполохи? Отблески далеких молний? В это не очень верили даже те, кто пытался объяснить свечение простыми зарницами. Во время второй экспедиции он познакомился со старым чабаном, который бродил с колхозной отарой почти в самом центре Заунгузских Каракумов. "Трава здесь, сынок, волшебная, - шутливо ответил на его вопрос чабан, приятно удивленный, что русский ученый так хорошо говорит по-туркменски. За одно лето овцы вдвое набирают в весе". Он усомнился и спросил, почему чабан не расскажет об этом другим. Старик ответил, что он слишком стар, чтобы выслушивать насмешки, и не хочет, чтобы на него смотрели, как на дивану - одержимого. Игорю Петровичу это было понятно. Он тоже знал косые взгляды, реплики, брошенные мимоходом, намеки на научную нечистоплотность. Старик рассказал ему странную и грустную историю о сумасшедшей женщине и безглазом ребенке и, вероятно, почувствовав доверие русского к своим словам, вытащил из треугольного амулета на шее небольшой камешек. Лабораторный анализ камня показал присутствие свинца с атомным весом 208. Очень незначительное содержание, но оно было и красноречиво свидетельствовало, что там, где найден этот камень, может быть обнаружен и элемент, конечным продуктом распада которого является свинец-208. Это было первым реальным и бесспорным аргументом. Его признали все самые непримиримые оппоненты, самые недоверчивые скептики. Они горячо поздравляли Игоря Петровича с успехом, жали ему руки, предрекали большую славу. Как будто он ради славы отстаивал свою гипотезу! Они были искренни - в этом он не мог ошибиться, несмотря на свою недоверчивость к громким словам и слишком дружеской откровенности. Они не кривили душой, поздравляя его. Из каких же соображений потом отреклись от своего мнения? Никто не спорит: минерал, который он пытался найти, обычно встречается в пегматитовых жилах и гидротермальных месторождениях. Ни тех, ни других в Каракумах не обнаружено. Но ведь факт оставался фактом: свинец-208 в Каракумах был, а следовательно... Он был уверен, что найдет. И нашел бы еще тогда, не случись непредвиденного. Оно подкралось к институту мрачной закрытой машиной, которую в просторечье метко называют "черным вороном". Оно чугунно и уверенно простучало по коридору каблуками сапог. Оно вошло в лабораторию в виде двух человек в форме. "Вы Самарин?" - спросил один. Несколько удивленный ночным визитом, он подтвердил, что да, он. "Игорь Петрович?" уточнил второй. Он подтвердил и это. Тогда первый казенно, без интонаций сказал: "Одевайтесь. Вот санкция прокурора на ваш арест". Все это было дико и непонятно. Первое время он ругался и требовал. Потом просил. Потом замолчал. Но внутри осталась какая-то точка, словно сконцентрировавшая в себе события последних дней, недель, месяцев, - черт его знает, сколько времени прошло с тех пор, как мир замкнулся в каменную коробку! Она непрерывно дрожала, эта точка, она походила на сжатую до отказа пружину, готовую каждую секунду с визгом развернуться. И еще осталось хмурое любопытство: что же дальше? Он отвечал на вопросы человека с малиновыми петлицами, сидя под режущим светом трехсотсвечовой лампы. Вопросов было много - дружелюбные, вкрадчивые, подсказывающие ответ, откровенно грубые. Они вились, словно туча злых весенних москитов, и жалили, жалили, жалили... Он отвечал обдуманно и детально. Иногда не отвечал. Это было не упрямство, это была расчетливая, холодная ярость. Он жгуче ненавидел в тот момент, сам не зная кого: следователя, товарищей, жену ли. Впрочем, о ней он не вспоминал - санкция прокурора явилась той последней соломинкой, которая ломает спину верблюда. Он вычеркнул ее из своей жизни. Она превратилась в абстракцию, имеющую название, но не имеющую форм. Она стала такой же далекой и ненужной, как та фиолетовая туманность в "мече" Ориона, которая так нравилась ей бунтующим взрывом материи. Она...
- Хватит! - горько сказал Игорь Петрович и перевернулся вниз лицом.Хватит! К черту!.. Начиналось такое, о чем лучше было не вспоминать.
Глава четвертая. Мираж
Мергенов проснулся с неприятным ощущением, что на него кто-то смотрит. Был серый час между ночью и утром. Бледнели звезды, тянуло зябким холодком рассвета. На фоне белесого неба ясно вырисовывался силуэт гигантской овцы. Это была до ужаса несуразная овца. Толстая, неуклюжая, она присела, по-собачьи, на задние ноги и медленно двигала выдававшейся вперед зубастой нижней челюстью. По ее гладкой - без шерсти - коже, усыпанной жабьими бородавками, время от времени прокатывались судорожные волны. Мергенов видел животное очень ясно. Ему даже казалось, что он слышит тяжелое дыхание этого монстра и ощущает исходящий от него затхлый запах. Вот овца неуклюже подняла переднюю ногу, искривленную, словно вывернутую из плечевого сустава, потерла морду. И Мергенову бросились в глаза три широко расставленных пальца, заканчивающиеся острыми копытцами. - Игорь Петрович! - сиплым шепотом позвал Мергенов, не отрывая взгляда от диковинной овцы и пытаясь онемевшей рукой нащупать ружье. Игорь Петрович ответил длинным непонятным шипением. Мергенов повернул голову и увидел... дракона. Тот смотрел немигающими фосфорными глазами, испускал затхлый запах склепа и шипел. На его тупой морде шевелились чешуйки; два коротких треугольных рога венчали плоскую голову. Это было уже выше человеческих сил. Нервы Мергенова не выдержали. Он сдавленно, как пойманный шакалом заяц, пискнул и вскочил на ноги. - А?.. Что? - спросил проснувшийся Игорь Петрович. - Дра... Дракон!.. - Какой дракон? - Вон он! Вон бежит! Руки Мергенова прыгали, он никак не мог отвести предохранитель ружья. Игорь Петрович посмотрел, сладко зевнул и сказал: - Ничего особенного. Обыкновенная рогатая гадюка. Стоило ли панику поднимать... Да положите вы ружье, аллаха ради, а то еще в меня пальнете! Только теперь Мергенов осознал, что это и в самом деле была обыкновенная змея с маленькими конусообразными выступами на голове. Видимо, она проползла совсем рядом с его лицом. Спросонья он не мог правильно оценить расстояние и принял ее за громадное чудище! А овца? Он посмотрел по сторонам, но овцы не было нигде. Приснилась, что ли? Ведь сидела же вон там, где раскинулись два бархана! Не могла же часть сна исчезнуть с пробуждением, а часть остаться? Барханы-то существуют! И тут Мергенов заметил, что не рассветает, а становится темнее. Чем-то тревожным и враждебным веял рассветный ветер, и страх шевелился в сердце. - Игорь Петрович, почему темнеет? - спросил Мергенов, прислушиваясь к своему голосу, как к чужому. - Должно рассветать... Лениво, с явным нежеланием Игорь Петрович ответил: - Ложный рассвет... Довольно заурядное явление в этих широтах. Сейчас начнется рассвет настоящий... Ага! Вот это уже любопытно! Видите? На востоке, почти у самого горизонта, где ниже умирающих светлячков звезд уверенно и ровно горела Венера, плясало легкое желто-зеленое зарево. Оно то разгоралось ярче, то бледнело, то играло оттенками красок, и темные полосы время от времени перечеркивали его. - Прямо полярное сияние в пустыне! - удивился Игорь Петрович. - Вам не знакомо сие феноменальное явление? - Н-нет, - сказал Мергенов, - не знакомо... - А запах чувствуете? Запах был необычный. Пахло как фиалками после дождя. И еще чем-то раздражающим, вроде эфира или нашатырного спирта. - Значит, не знаете? - А вы? - Я? Пожалуй, и я не знаю... Он ответил не вполне чистосердечно. С одной стороны, утверждать что-то наверняка, конечно, не следовало. Но в то же время определенные выводы можно было сделать. Необычное явление природы могло быть вызвано только необычными причинами. А разве Игорь Петрович шел не за ними? Разве не необычные догадки будоражили его воображение когда-то очень давно? Сейчас ряд побочных фактов как будто подтверждал старую гипотезу. Подтверждение же означало открытие первостепенной, исключительной важности, открытие, которое стоило доброго десятка других. Игорь Петрович шел к нему, как старая гончая по следу: не рвался, сдерживал себя, проверял каждую мелочь.
