Вальс на прощание

      - Правда? Кто доказал эту правду? - воинственно откликнулся Якуб.
      - Никто, - сказал Бертлеф. - Ее никто не доказал и не докажет. Иисус так любил своего
      Отца, что не мог допустить, будто Его творение было неудачным. Иисуса к этому вела любовь, а вовсе не рассудок. Поэтому спор между ним и Иродом может разрешить только наше сердце. Стоит ли быть человеком или нет? В пользу этого у меня нет доказательств, но я верю Иисусу, что стоит. - Тут он с улыбкой кивнул в сторону Шкреты. - Поэтому я и послал сюда свою жену полечиться у доктора Шкреты, который в моих глазах один из святых учеников Иисусовых, ибо он творит чудеса и пробуждает к жизни дремлющие чрева женщин. Пью его здоровье!
      10
      Якуб всегда относился к Ольге с отцовской серьезностью, и в шутку любил называть себя "стариком". Но она знала, что у него немало женщин, к которым он относится иначе, и завидовала им. А сегодня впервые у нее мелькнула мысль, что в Якубе и вправду есть что-то от старика. От его отношения к ней веяло какой-то затхлостью - молодежь чутко улавливает этот исходящий от старшего поколения запах.
      Старые люди отличаются тем, что любят похвастаться былыми страданиями, превращая их в экспонаты музея, куда приглашают посетителей (ах, эти печальные музеи так редко посещаются!). Ольга поняла, что она главный живой экспонат музея Якуба и его бескорыстно-благородное отношение к ней рассчитано на то, чтобы доводить до слез посетителей.
      Сегодня она познакомилась и с самым драгоценным неживым экспонатом музея: с голубой таблеткой. Когда он сегодня разворачивал ее перед ней, она, к своему удивлению, не почувствовала никакой растроганности. Хотя она и понимала, что в тяжкие минуты жизни Якуб думал о самоубийстве, пафос, с которым он сообщал об этом, показался ей смешным. Смешной показалась и осторожность, с какой он разворачивал таблетку из шелковистой бумаги, словно это был драгоценный алмаз. Не понимала она и того, почему он хочет вернуть яд доктору Шкрете в день своего отъезда и вместе с тем провозглашает, что каждый взрослый человек должен быть хозяином своей смерти при любых обстоятельствах. Будто за границей Якуб не может заболеть раком и в не меньшей мере нуждаться в яде! Однако для Якуба таблетка была не простым ядом, а символическим реквизитом, который сейчас в каком-то сакральном ритуале он должен отдать жрецу. Это было смешно.
      Возвращаясь с водных процедур, она шла в сторону Ричмонда. Несмотря на все эти ехидные мысли, она радовалась приезду Якуба. У нее было страстное желание осквернить музей Якуба и вести себя в нем не как экспонат, а как женщина. Поэтому она была несколько разочарована, найдя на двери записку, предлагавшую ей зайти за ним в соседнюю комнату, где он ждет ее с Бертлефом и Шкретой. Присутствие посторонних людей лишало ее смелости уже хотя бы потому, что Бертлефа она не знала, а доктор Шкрета обычно относился к ней с любезным, но очевидным небрежением.
      Бертлеф, однако, быстро избавил ее от робости: представившись ей с низким поклоном, он выбранил доктора Шкрету за то, что тот до сих пор не изволил познакомить его со столь интересной женщиной.
      Шкрета ответил, что опекать девушку поручил ему Якуб и что он умышленно не представил ее Бертлефу, зная, что ни одна женщина не способна устоять перед ним.
      Бертлеф принял это оправдание с веселым довольством. Затем поднял трубку и заказал в ресторане ужин.
      - Уму непостижимо, - сказал доктор Шкрета, - как в этом захолустье, где ни в одном трактире не получишь приличного ужина, нашему другу удается жить с таким комфортом.
      Бертлеф запустил руку в открытую сигарочницу, стоявшую возле телефона и наполненную серебряными пятидесятицентовыми монетами.
      - Человек не должен скупиться... - улыбнулся он.
      Якуб заметил, что впервые видит человека, столь вдохновенно верящего в Бога и умеющего при этом жить в такой роскоши.
      - Вероятно, это потому, что вы никогда не видели истинного христианина. Слово "Евангелие", как вам известно, означает радостную весть. Радоваться жизни - важнейший завет Христа.
      Ольге показалось, что настала минута вмешаться в разговор:
      - Если положиться на то, что нам говорили учителя, то христиане видели в земной жизни лишь юдоль скорби и надеялись, что настоящая жизнь наступит только после смерти.
      - Милая барышня, - сказал Бертлеф, - не верьте учителям.
      - А все святые, - не сдавалась Ольга, - только и занимались тем, что отрекались от жизни. Вместо того, чтобы любить, они истязали себя, вместо того, чтобы подобно нам беседовать, они уходили в пустыни, а вместо того, чтобы по телефону заказывать ужин, жевали корешки.
      - Вы совсем не понимаете святых, барышня. Это были люди, бесконечно привязанные к наслаждениям жизни, но достигавшие их иными путями. Как вы думаете, что является высшим наслаждением для человека? Вы можете предполагать что угодно, но все равно не дойдете до истины, ибо вы не достаточно искренни. Это не упрек, ибо для искренности необходимо самопознание, а для самопознания - время. Но может ли быть искренной девушка, которая так излучает молодость, как вы? Она не может быть искренной, поскольку не познала себя самое. Но если бы познала себя, она должна была бы согласиться со мной, что наивысшее наслаждение для человека - это быть предметом восхищения. Вы так не думаете?
      Ольга ответила, что знает лучшие наслаждения.
      - Нет, едва ли, - сказал Бертлеф. - Возьмите, например, вашего бегуна, которого знает здесь каждый ребенок, того, что выиграл три олимпиады подряд. Вы считаете, он отрекался от жизни? А ведь он, несомненно, вместо бесед, любви и пиршеств должен был без устали бегать вокруг спортивной площадки. Его тренировки были очень похожи на то, чем занимались наши великие святые. Святой Макарий Александрийский, когда жил в пустыне, систематически наполнял корзину песком, взваливал ее на спину и затем долгими днями ходил с ней по бескрайним просторам до полного изнеможения. Но, вероятно, для вашего бегуна, как и для Макария Александрийского, существовало какое-то величайшее вознаграждение, которое намного превышало всяческую надсаду. Представляете ли вы, что такое слышать овации огромного олимпийского амфитеатра? Нет большей радости! Святой Макарий прекрасно знал, почему он носит на спине корзину с песком. Слава о его рекордных путях-дорогах по пустыне вскоре облетела весь христианский мир. А святой Макарий был сродни вашему бегуну. Этот тоже сперва одержал победу в забеге на пять тысяч метров, потом на десять тысяч, а уж когда дальше дело не пошло, поставил рекорд в марафоне. Жажда всеобщего восхищения неутолима. Святой Макарий неузнанным явился в Табеннскую обитель и попросил принять его в члены общины. Когда пришло время сорокадневного поста, настал его звездный час. Если все постились сидя, он все сорок дней простоял! Это был триумф, какой вам и не снится! А вспомните святого Симеона Столпника! Он выстроил в пустыне столп, на котором была маленькая площадочка. На ней нельзя было сидеть - только стоять. И он стоял там всю жизнь, и весь христианский мир восхищался этим невероятным рекордом, которым человек как бы перешагивает границы человеческих возможностей. Святой Симеон Столпник это Гагарин третьего столетия. Можете ли вы представить себе блаженство, переполнившее Геновефу Парижскую, когда она услышала от галльских купцов, что святой Симеон Столпник знает о ней и благословляет ее со своего столпа? А почему, думаете, он стремился поставить рекорд? Уж не потому ли, что жизнь и люди для него ничего не значили? Не будьте наивной! Отцы церкви очень хорошо знали, что святой Симеон Столпник честолюбец, и подвергли его испытанию. От имени духовных властей приказали ему слезть со столпа и перестать состязаться. Это был удар для святого Симеона Столпника! Но он был настолько мудр или хитер, что послушался. Отцы церкви не возражали против его рекордов, они хотели лишь удостовериться, что его тщеславие не превышает его послушания. И увидев, с какой печалью он слезает со столпа, тотчас повелели ему вернуться наверх, так что святой Симеон получил право умереть на своем столпе под сенью всеобщей любви и восхищения.
      Ольга внимательно слушала, а при последних словах рассмеялась.
      - Эта невероятная жажда всеобщего восхищения вовсе не смешна, а трогательна. Тот, кто жаждет быть предметом восхищения, льнет к людям, чувствует себя связанным с ними, не может жить без них. Святой Симеон Столпник один-одинешенек на одном квадратном метре столпа. И все-таки он со всем миром! В своем воображении он видит миллионы глаз, устремленных к нему! Он присутствует в миллионах голов и радуется тому. Это великий пример любви к людям и любви к жизни. Вам трудно даже представить себе, милая барышня, насколько все еще жив во всех нас Симеон Столпник. И как до сих пор он творит лучшее, что есть в наших существах.
      Раздался стук в дверь, и в комнату вошел официант, толкавший перед собой тележку, заставленную закусками. Застелив стол скатерью, он стал накрывать ужин. Бертлеф, зачерпнув в сигарочнице пригоршню монет, насыпал их ему в карман. Затем все приступили к еде, а официант, стоя у них за спиной, подливал им вина и подавал блюдо за блюдом.
      Бертлеф, как истый гурман, комментировал вкус отдельных кушаний, и Шкрета заметил, что он уже не помнит, когда ел с таким аппетитом.
      - В последний раз, наверное, еще когда мне готовила мама, но я был тогда совсем маленький. С пяти лет я сирота. Мир, окружавший меня, был чужим, чужой мне казалась и кухня. Любовь к еде вырастает из любви к людям.
      - Это правда, - сказал Бертлеф, подцепив вилкой кусок говядины.
      - Одинокому ребенку кусок в горло не лезет. Поверьте, мне до сих пор больно, что у меня нет ни отца, ни матери. Поверьте, что я и сейчас, уже будучи немолодым, отдал бы все за то, чтобы иметь отца.
      - Вы переоцениваете семейные узы, - сказал Бертлеф. - Все люди - ваши ближние. Не забывайте, что говорил Иисус, когда хотели отослать его к матери и братьям. Он указал на своих учеников и сказал: Здесь матерь Моя и братья Мои.
      - И все же святая церковь, - попытался возразить доктор Шкрета, отнюдь не склонна была разрушать семью или заменять ее свободным сообществом всех и вся.
      - Святая церковь вовсе не то же самое, что Христос. И святой Павел, если позволите сказать, в моих глазах не только продолжатель, но и фальсификатор Иисуса. Взять хотя бы его внезапное превращение из Савла в Павла! Разве мы не знаем достаточно страстных фанатиков, сменивших в течение ночи одну веру на другую? Пусть никто не говорит мне, что это фанатики, ведомые любовью! Это моралисты, талдычащие свои десять заповедей. Но Иисус не был моралистом. Вспомните, что он говорил, когда его упрекали в том, что он не соблюдал Субботы. Суббота для человека, а не человек для Субботы. Иисус любил женщин! А можете ли вы представить святого Павла любовником? Святой Павел осудил бы меня, поскольку я люблю женщин. А вот Иисус - нет. Не вижу ничего дурного в том, чтобы любить женщин, много женщин и быть любимым женщинами, многими женщинами. - Бертлеф улыбался в счастливом самолюбовании: - Друзья, у меня была нелегкая жизнь, и я не раз смотрел смерти в лицо. Но в одном отношении Бог был ко мне щедр. У меня было не счесть женщин, и они любили меня.
      Гости справились с ужином, и официант стал собирать со стола, когда вновь раздался стук в дверь. Стук был слабенький и робкий, словно нуждался в поощрении. Бертлеф сказал
      - Входите.
      Дверь открылась, и вошел ребенок - девочка лет пяти в белом платьице с воланчиками, опоясанная широкой белой лентой, завязанной на спине большим бантом, концы которого похожи были на крылья. В руке она сжимала стебель большого георгина. Увидев в комнате множество людей, не сводивших с нее пораженного взгляда, она остановилась, не осмеливаясь идти дальше.
      Но Бертлеф привстал и, просияв, сказал:
      - Не бойся, ангел мой, и поди сюда!
      И девочка, увидев улыбку Бертлефа и как бы ухватившись за нее, рассмеялась и подбежала к нему. Бертлеф взял у нее цветок и поцеловал в лоб.
      Сидевшие за столом и официант с удивлением наблюдали за этой сценой. Ребенок с большим белым бантом на спине действительно походил на маленького ангела. А Бертлеф стоял сейчас, склонившись с георгином в руке, и напоминал барочные статуи святых, украшающие провинциальные площади.
      - Дорогие друзья, - обратился он к присутствующим, - мне было приятно с вами и, надеюсь, вам со мной также. Я с радостью остался бы с вами до глубокой ночи, но, как изволите видеть, не могу. Этот прекрасный ангел зовет меня к той, что ждет меня. Я же вам говорил, что жизнь меня не баловала, но женщины любили меня.
      Бертлеф, прижимая одной рукой георгин к груди, а другой - касаясь плеча девочки, поклонился своим собеседникам. Ольге он казался комично театральным, она радовалась, что он уходит и она наконец останется наедине с Якубом.
      Бертлеф повернулся и пошел с девочкой к двери. Но, прежде чем уйти, он нагнулся к сигарочнице и насыпал себе в карман большую пригоршню серебряных монет.
      11
      Официант, собрав на тележку пустые тарелки, вышел из комнаты, и Ольга сказала:
      - Кто эта девочка?
      - Я никогда не видел ее, - сказал Шкрета.
      - В самом деле, она похожа на маленького ангела, - сказал Якуб.
      - Ангел, который подыскивает ему любовниц? - засмеялась Ольга.
      - Да, ангел - сводник и сват. Именно так и должен был бы выглядеть его личный ангел.
      - Не знаю, был ли это ангел, - сказал Шкрета, - но удивительно, что эту девочку я никогда здесь не видел, хотя знаю едва ли не каждого.
      - Тогда существует тому одно объяснение, - улыбнулся Якуб. - Она была из другого мира.
      - Был ли это ангел или дочка здешней горничной, за одно ручаюсь, сказала Ольга, - ни к какой женщине он не пошел! Это ужасно самовлюбленный человек, который только и делает, что выставляется!
      - Мне нравится он, - сказал Якуб.
      - Возможно, - сказала Ольга, - и все-таки я настаиваю на том, что на свете нет большего себялюбца, чем он. Я готова держать пари, что за час до нашего прихода он дал какой-то девочке пригоршню пятидесятицентовых монет и попросил ее прийти сюда с цветком в такое-то время. Религиозные люди умеют великолепно инсценировать всякие чудеса.
      - Я был бы рад, окажись вы правы, - сказал доктор Шкрета. - Дело в том, что господин Бертлеф очень болен, и каждая ночь любви - для него большой риск.
      - Как видите, я была права. Все эти намеки на женщин - сплошное пустословие!
      - Милая барышня, - сказал доктор Шкрета, - я его врач и друг, и все-таки в этом я не уверен. Не поручусь.
      - А он действительно так болен? - спросил Якуб.
      - А почему, думаешь, он уже почти год живет на этом курорте, а его молодая жена, которую он обожает, лишь изредка прилетает к нему сюда?
      - А здесь без него стало вдруг грустно, - сказал Якуб.
      И в самом деле, все трое почувствовали себя внезапно осиротевшими, и им уже не захотелось больше оставаться в чужих апартаментах.
      Шкрета встал со стула:
      - Давай проводим барышню Ольгу домой и еще чуть пройдемся. Надо еще о многом потолковать.
      - Мне пока не хочется спать! - запротестовала Ольга.
      - Вам пора. Приказываю вам как врач, - сказал Шкрета строго.
      Они вышли из Ричмонда и двинулись через парк. По дороге Ольга нашла возможность шепнуть Якубу:
      - Я хотела быть сегодня вечером с тобой...
      Но Якуб лишь пожал плечами, ибо Шкрета очень твердо настаивал на своем. Они проводили девушку к дому Маркса, и Якуб в присутствии друга даже не погладил ее, как обычно, по голове. Антипатия доктора к грудям, похожим на сливы, смущала его. Ольгино лицо выражало разочарование, и он пожалел, что обидел ее.
      - Так что ты об этом думаешь? - спросил Шкрета, когда остался наедине с другом на парковой дорожке. - Ты слышал, как я сказал, что мне нужен отец. И камень надо мной зарыдал бы. А он завел речь о святом Павле. Неужто он и вправду не может догадаться? Уже два года толкую ему о том, что я сирота, и расхваливаю ему преимущества американского паспорта. Тысячу раз я как бы вскользь намекал на разные случаи усыновления. Эти намеки, по моим расчетам, давно должны были подсказать ему идею усыновления.
      - Он слишком прислушивается к самому себе, - сказал Якуб.
      - Именно так, - подтвердил Шкрета.
      - Если он серьезно болен, то удивляться нечему, - сказал Якуб и добавил: - Если, конечно, дела его так плохи, как ты говорил.
      - Еще хуже того, - сказал Шкрета. - Полгода назад он перенес тяжелейший инфаркт и с тех пор не может позволить себе никаких дальних путешествий и живет здесь затворником. Жизнь его висит на волоске. И он это знает.
      - Как видишь, - серьезно сказал Якуб, - тебе стоило бы давно понять, что метод намеков неудачен, ибо они выливаются лишь в раздумья относительно собственной персоны. Тебе следовало бы свою просьбу высказать ему без околичностей. Он несомненно пошел бы тебе навстречу. Это доставляет ему удовольствие, ибо отвечает его представлениям о себе самом. Он хочет приносить людям радость.
      - Ты гений! - воскликнул Шкрета и задумался. - Это просто как Колумбово яйцо и совершенно точно! А я-то, дурак, потерял два года жизни потому лишь, что не мог до конца разобраться в нем! Потерял два года в напрасных церемониях! И это твоя вина, ты должен был давно мне посоветовать!
      - Ты должен был давно спросить меня.
      - Ты уже два года не заезжал ко мне! Друзья шли по ночному парку, вдыхая свежий аромат ранней осени.
      - Если я выбрал его в отцы, то, вероятно, заслуживаю, чтобы он выбрал меня в сыновья! - сказал Шкрета.
      Якуб согласился с ним.
      - Вся беда в том, - сказал Шкрета после долгого задумчивого молчания, - что ты окружен идиотами! Разве я могу у кого-нибудь в этом городе спросить совета? Интеллигентный человек рождается в абсолютном изгнании. В силу своей профессии я только и занят этой мыслью: человечество плодит невероятное количество идиотов. Чем глупее индивид, тем сильнее у него желание размножаться. Полноценные личности производят на свет не более одного ребенка, а лучшие из них, вроде тебя, приходят к решению вообще не плодиться. Это катастрофа. А я постоянно мечтаю о мире, в котором человек рождался бы не в чужой среде, а в среде своих братьев.
      Якуб слушал речи Шкреты и, похоже было, не находил в них ничего особенно увлекательного. Шкрета продолжал говорить:
      - Не считай это словоблудием! Я не политик, я врач, и слово "брат" имеет для меня конкретный смысл. Братья - те, у кого по крайней мере один общий родитель. Все сыновья Соломона, хотя и появились на свет от сотни разных матерей, были братьями. Это, наверное, было превосходно! Что ты думаешь на этот счет?
      Якуб, вдыхая свежий воздух, не знал, что и сказать.
      - Конечно, - продолжал Шкрета, - очень трудно заставить людей при совокуплении думать об интересах потомства. Но не в этом дело. В нашем веке необходимо по-иному решить проблему разумного деторождения. Человек не может до бесконечности смешивать любовь с размножением.
      С этой мыслью Якуб согласился.
      - Тебя прежде всего, конечно, волнует вопрос, как освободить любовь от размножения, - сказал Шкрета. - Что до меня, то речь скорее о том, как освободить размножение от любви. Я хотел посвятить тебя в свой проект. У меня в пробирке мое семя.
      Тут наконец Якуб напряг внимание.
      - Что ты скажешь по этому поводу?
      - Превосходно! - сказал Якуб.
      - Великолепно! - сказал Шкрета. - Так я вылечил уже многих женщин от бесплодия. Учти, многие женщины не имеют детей лишь потому, что бесплодны мужья. У меня богатая клиентура со всей республики, кроме того, в последние четыре года я занимаюсь и гинекологическим обследованием женщин нашего города. Подойти со шприцем к пробирке, а затем ввести в пациентку животворящую материю - сущий пустяк.
      - И сколько же у тебя детей?
      - Занимаюсь этим уже несколько лет, но у меня весьма приблизительный учет. Случается, что я не могу быть уверенным в своем отцовстве, ибо иногда пациентки, так сказать, изменяют мне со своими мужьями. Или разъезжаются по своим городам, и я даже не знаю, успешным ли было мое лечение. Более точные сведения у меня о здешних пациентках.
      Шкрета замолчал, а Якуб погрузился в задумчивое умиление. Проект Шкреты очаровал его и растрогал, ибо он вновь узнавал в нем своего старинного друга и неисправимого мечтателя:
      - Наверное, прекрасно иметь детей от стольких женщин... - сказал он.
      - И все братья, - добавил Шкрета, и они снова двинулись в путь.
      Они шли, дышали благоуханным воздухом и молчали. Затем Шкрета сказал:
      - Знаешь, я часто говорю себе: хоть многое нам в этой стране и не нравится, мы все равно несем за нее ответственность. Меня страшно бесит, что я не могу свободно разъезжать по миру, но свое отечество я никогда не покинул бы. И никогда не оклеветал бы его. Пришлось бы сперва оклеветать самого себя. Что сделал каждый из нас, чтобы оно стало лучше? Что сделал каждый из нас, чтобы здесь можно было жить? Чтобы эта страна стала такой, где мы чувствовали бы себя дома? Но дома... - Шкрета понизил и смягчил голос: - Дома человек чувствует себя только среди своих. А поскольку ты сказал, что уезжаешь, я решил сделать тебя участником моего проекта. У меня есть для тебя пробирка. Ты будешь где-то на чужбине, а здесь будут рождаться твои дети. И спустя десять, двадцать лет ты увидишь, какая это будет замечательная страна.
      На небе стояла круглая луна (она простоит там до последней ночи нашей истории, и потому мы по праву можем назвать ее лунной историей). Доктор Шкрета проводил Якуба к Ричмонду.
      - Завтра тебе еще нельзя уезжать... - сказал он.
      - Я должен. Меня ждут, - сказал Якуб, но чувствовал, что его можно переубедить.
      - Ерунда, - сказал Шкрета. - Я рад, что тебе мой проект нравится. Завтра мы обсудим его до мельчайших подробностей.
      День четвертый
      1
      Когда утром пани Климова уходила из дому, ее муж еще лежал в постели.
      - Не пора ли и тебе выехать? - спросила она.
      - К чему спешить? Успею повозиться с этими идиотами, - ответил он и, зевнув, перевернулся на другой бок.
      Позавчера он сообщил ей, что на этой утомительной конференции его обязали взять шефство над любительскими ансамблями, и потому в четверг вечером ему предстоит концертировать в одном горном курорте вместе с каким-то врачом и аптекарем, играющими джаз. Рассказывая, он чертыхался, но пани Климова, глядя ему в лицо, прекрасно понимала, что за этой бранью нет искренной злости, поскольку никакого концерта не будет, и Клима выдумал его лишь затем, чтобы выкроить время для какой-то любовной интрижки. Она читала по его лицу все; он ничего не мог утаить от нее. И когда он с проклятиями повернулся на другой бок, она вмиг поняла, что сделал он это не из-за того, что хотел спать, а чтобы скрыть от нее лицо и не дать ей разглядеть его выражение.
      Потом она ушла в театр. Когда несколько лет назад болезнь лишила ее огней рампы, он нашел ей в театре место служащей. Это было неплохо: она ежедневно встречалась там с интересными людьми и могла свободно распоряжаться рабочим временем. Подсев к столу, она попыталась составить несколько деловых писем, но не могла ни на чем сосредоточиться.
      Ничто не овладевает так человеком, как ревность. Когда год назад у Камилы умерла мать, это было, конечно, несчастьем куда большим, чем какая-то авантюра трубача. И все-таки смерть матери в Камиле вызывала меньшую боль, хотя мать она бесконечно любила. Та боль была милосердно многоцветна: в ней переплетались скорбь, печаль, растроганность, угрызения совести (достаточно ли она заботилась о ней? не забывала ли о ней?) и тихая улыбка. Та боль была милосердно рассредоточена: мысли, отталкиваясь от гроба усопшей, убегали в воспоминания, в детство Камилы и даже дальше - в детство матери, убегали во многие практические заботы, убегали в будущее, которое было открыто перед ней, и в нем, как утешение (да, это были несколько исключительных дней, когда он стал для нее утешением) присутствовал Клима.
      Однако боль ревности не перемещалась в пространстве, она, как бурав, вращалась вокруг единственной точки. Здесь не было никакого рассредоточения. Если смерть матери открывала двери будущего (другого, более одинокого, но вместе с тем и более зрелого), то боль, вызванная изменой мужа, не открывала никакого будущего, Все концентрировалось в едином (неизменно присутствующем) образе неверного тела, в едином (неизменно присутствующем) укоре. Когда умерла мать, она могла слушать музыку, могла даже читать; когда она ревновала, она вообще ничего не могла делать.
      Еще вчера ее осенило поехать в этот курортный городок и убедиться, что подозрительный концерт действительно состоится, но потом она отвергла эту мысль, ибо знала, что ее ревность вызывает у Климы отвращение и что не стоит перед ним ее обнажать. Однако ревность работала в ней как заведенный мотор, и она не могла удержаться, чтобы не поднять телефонной трубки и не набрать номер справочной вокзала. Извинившись, она сказала, что звонит на вокзал без определенной цели, просто потому, что не может сосредоточиться на составлении деловых писем.
      Узнав, что поезд отходит в одиннадцать утра, она представила себе, как идет по незнакомым улицам, ищет афишу с именем мужа, как в дирекции курорта наводит справки о концерте, на котором должен выступать ее муж, как узнает, что никакого концерта нет и в помине и как потом бродит, несчастная и обманутая, в пустом чужом городе. И еще представила, как на следующий день Клима станет рассказывать ей про концерт, а она - расспрашивать его о подробностях. Она будет смотреть ему в лицо, слушать его небылицы и пить с горьким наслаждением ядовитое зелье его лжи.
      Но следом она попрекнула себя за неразумность своего поведения. Она не должна проводить дни и недели в постоянной слежке за ним и в своих ревнивых фантазиях. Она боится потерять его, но именно этот страх и приведет к тому, что она однажды потеряет его!
      Но другой голос тотчас откликнулся в ней с лукавой наивностью: она ведь не едет шпионить за ним! Ведь Клима сказал, что будет играть на концерте, и она верит ему! Именно потому, что устала ревновать, она относится к его словам серьезно и без подозрительности! Он же сказал, что едет туда с неохотой и что приходит в ужас, представляя себе весь этот унылый день и вечер. Значит, она едет к нему лишь затем, чтобы сделать ему приятный сюрприз! Когда в конце выступления Клима станет брезгливо кланяться и изнывать душой, представляя себе тягостный обратный путь, она проберется к сцене, он увидит ее, и они счастливо рассмеются!
      Она отдала директору вымученные с таким трудом письма. Ее любили в театре. Ценили за то, что она, жена прославленного музыканта, умеет быть скромной и доброжелательной. Печаль, подчас исходившая от нее, обезоруживала их. И разве директор мог бы ей отказать? Она обещала ему вернуться в пятницу после обеда и тогда, оставшись в театре до самого вечера, закончить всю недоделанную работу.
      2
      Было десять утра, и Ольга, как обычно, взяла у Ружены большую белую простыню и ключ. Потом пошла в кабинку, разделась, накинула на себя простыню на манер античной тоги, закрыла кабинку, ключ отдала Ружене и направилась в соседний зал, где был бассейн. Перебросив простыню через перила, она сошла по ступенькам в воду, где уже барахталось множество женщин. Бассейн был небольшим. Но Ольга, убежденная, что плавание необходимо для ее здоровья, попыталась сделать несколько взмахов руками. Вода взволновалась, и брызги влетели в неумолкающий рот одной из дам.
      - Вы что, с ума сошли? - крикнула та Ольге очень раздраженно. - Этот бассейн не для плавания!
      Женщины сидели вдоль стен бассейна, точно большие лягушки. Ольга боялась их. Все они были старше ее, толще, на них было больше жира и кожи. Она покорно уселась между ними и хмуро уставилась в одну точку.
      Вдруг она увидала в дверях зала невысокого молодого человека в джинсах и рваном свитере.
      - Что там делает этот парень? - закричала она.
      Все женщины повернулись в направлении Ольгиного взгляда и стали смеяться и визжать.
      В зал вошла Ружена и объявила:
      - К нам пришли кинорепортеры и хотят вас снимать для хроники.
      Женщины в бассейне вновь рассмеялись.
      - Что еще за выдумки! - запротестовала Ольга.
      - Это с разрешения курортной администрации!
      - Какое мне дело до администрации! - кричала Ольга. - Меня никто не спрашивал!
      Молодой человек в рваном свитере (на шее у него болтался аппарат для измерения интенсивности света) подошел к бассейну и вперился в Ольгу с улыбкой, показавшейся ей скабрезной.
      - Девушка, тысячи людей обалдеют, когда увидят вас на экране!
      Женщины ответили новым взрывом смеха, а Ольга, прикрыв ладонями груди (а это, как мы знаем, не составляло труда, ибо они походили на две сливы), спряталась за чужими спинами.
      К бассейну подошли еще двое мужчин, и тот, что был повыше, сказал:
      - Прошу вас, ведите себя совершенно естественно, будто нас здесь вовсе нет.
      Ольга протянула руку к перилам, где висела ее простыня. Обернулась в нее еще в бассейне и по ступенькам поднялась на кафельный пол зала; простыня была мокрой, с нее стекала вода.
      - Эй, куда вас несет, мать его за ногу! - крикнул молодой человек в рваном свитере.
      - Вам предписано еще четверть часа находиться в бассейне! - кричала ей вслед Ружена.
      - Она стесняется! - смеялся за ее спиной весь бассейн.
      - А то еще откусят кусочек от ее красоты! - сказала Ружена.
      - Принцесса! - раздался голос в бассейне.
      - Кто не хочет сниматься, естественно, может уйти! - сказал спокойным тоном высокий мужчина в джинсах.
      - А чего нам стесняться! Мы ведь красивые! - громогласно заявила одна толстая дама, и гладь бассейна заволновалась от смеха.
      - Но эта девушка не должна уходить! Ей положено быть здесь еще четверть часа! - возмущалась Ружена, глядя вслед Ольге, которая упрямо шла в раздевалку.
      3
      Нельзя сердиться на Ружену за то, что она не в духе. И все же почему ее так возмутило, что Ольга не хотела сниматься? Почему она целиком слилась с толпой толстых теток, встретивших приход мужчин веселым визгом?
      И почему эти толстые тетки так весело визжали? Не потому же, верно, что хотели покрасоваться перед молодыми людьми и соблазнить их?