Хлеборез

      А тем временем кто мог определить, где опаснее: там, по дороге в тыл, или тут, на линии огня? Если немцы подожгут строение, которое пока что прикрывает нас, то вряд ли уцелеем все мы.
      - Рахмат! - во всю мощь своего голоса крикнул я.
      В тот же миг боец оказался рядом.
      - Пойдешь в тыл и доложишь командиру роты обстановку! Скажешь, чтоб срочно подал гаубицу! Ясно?
      - Ясно! - ответил Рахмат и сразу же повернулся, чтоб взять курс на тот населенный пункт, откуда мы вышли в разведку.
      - Назад можешь не возвращаться! - добавил я.
      Рахмат ничего не ответил на это, может, даже и не услышал, так как в тот момент был уже далеко от меня.
      Пока можно было, я следил за ним: доползет или нет? Будет нам помощь или нет?
      Рахмат пополз живо и по такой борозде, что его почти не видно было. В начале пути ему помогал наш сарайчик, а на самом опасном, прицельном месте немецкие пулеметчики не сразу заметили посланца, так как Саша приглушил их своими почти беспрерывными очередями. Потом... У меня даже сердце похолодело: Рахмат выскочил из борозды и, пригнувшись, побежал, как заяц, виляя по сторонам. Вражеские пулеметчики открыли шквальный огонь. Пыль от пуль поднималась с пересохшей пашни, прикрывая Рахмата от меня и, возможно, от фашистских пулеметчиков. Однако я увидел, что Рахмат упал. Пополз дальше или не пополз? С дрожью в сердце я вглядывался в облачко серой пыли уже на подходе к нашей деревне...
      Вдруг крик Наташи:
      - Ракета!
      Я оглянулся и увидел, даже услышал, что прямо на нас с ослепительным блеском и шипением спускается огненный колобок. Я живо схватил лопатку и отбил ракету в сторону, а бойцы засыпали ее землею. Все мы поняли, что это означает. На первый раз враг промахнулся, и огненная ракета не попала в соломенную крышу сарайчика. В следующий раз она попадет. И мы тогда не сможем засыпать ее землею: на крышу под вражескими пулями не влезешь и не успеешь влезть - сухая солома сразу займется пламенем.
      Ракетой подожгли крышу или зажигательными пулями, этого я не разглядел, но неминуемая беда беспощадно надвигалась: крыша начала гореть и вскоре пламя так разбушевалось, что огненные клочья соломы стали падать на нас, на ствол пулемета, который и так был чуть не докрасна накален.
      Пришлось временно изменить наши позиции.
      Высокое пламя с дымом пока что прикрывало нас от врагов, но это же только на считанные минуты. Крыша вспыхнула, как порох, будто взлетела в воздух и оттуда стала быстро оседать черным пеплом и огненными клубками. Стропила также вскоре рухнули, и наше спасительное укрытие постепенно исчезало: вражеские пулеметчики били прямо по огню и некоторые пули уже достигали наши позиции. Это еще и оттого, что под огненный сруб, который еще немного и заслонил бы нас, мы не могли близко подползти, слишком было горячо.
      - Патроны! - вдруг услышал я мощную команду Саши. Быстро подполз ко второму номеру:
      - Почему не подаешь? Есть еще ленты?
      Девушка молчала. На ее школьных косичках тихо остывали обугленные серовато-черные соломины. Я смахнул их рукою и почувствовал на пальцах теплую влажность...
      - Подавай, Наташа! - ласково, но требовательно попросил пулеметчик.
      Девушка не шевельнулась и не подала голоса. Я взял из ее рук ящик с пулеметными лентами, нащупал только одну.
      - Вот патроны! - доложил Саше, но он не взял ленты, он уже держал руками осыпанную горячим пеплом голову Наташи и с отчаянным страхом оглядывал ее лицо, шею, маленькие и нежные уши. Всюду были подтеки крови, а раны будто нигде не было видно, наверно, она была под волосами.
      - Есть санитар?
      Сашин вопрос относился ко мне, хоть он и сам знал, что и санинструктор, который пошел со взводом, остался на пашне, и наша санитарка Лена, лучшая подруга Наташи, тоже где-то там.
      Выхватив из кармана гимнастерки санитарный пакет, Саша подхватил девушку на руки и понес ближе к огненному заслону. Я лег на его место за пулеметный щит. Сдвинулся немного вбок от пристрелянного немцами места и, заложив новую ленту, дал короткую очередь. Только теперь заметил, когда хорошо вгляделся через прицел, что вражеские пулеметчики обстреливают нас из амбразур, пробитых в черепичной крыше. Если там у них и каменные стояки рядом, то враги недостижимы для нас. Затухнет, осядет пламя нашего сарайчика, и тогда они увидят, что нас тут всего четверо. Могут обойти с флангов, если вздумают взять в плен. Но и сверху мы для них - открытая мишень.
      Надо все же беречь патроны.
      Вдруг подскочил к пулемету Саша, оттолкнул меня и так нажал на гашетку, что чуть ли не половина ленты вылетела сразу.
      - Как Наташа? - спросил я его, а ленту на момент придержал.
      - Давай! - крикнул Саша. - До последнего давай!..
      Я понял, что человек в отчаянии и даже не учитывает, что патронов у нас мало. Подал часть ленты и снова спросил про Наташу.
      - Подай всю ленту! - вместо ответа приказал Саша. - А сам окапывайся! И глубже, глубже! Скажи хлопцам! Будем занимать круговую оборону.
      Сашин голос дрожал, горько прерывался, но командирский тон не терялся. Говорил он правду: ничего другого не оставалось, как вкопаться в пашню и стоять до последнего. Вот только - с чем стоять? Пулеметная лента кончается, запаса нет. У Саши на поясе несколько ручных гранат, у меня в карманах две лимонки. Есть ли что у хлопцев, которые вкапываются теперь вглубь больше от жара близкого пламени, чем от вражеских пуль? Автоматы их вижу - торчат дула из ячеек. А что там у них на поясах или в карманах, мне и раньше не было видно.
      Я подал Саше последние патроны, а сам только взялся за лопатку, как услышал, что кто-то очень легко, осторожно дотронулся до моего плеча. Я резко оглянулся:
      - Рахмат! Дорогой!..
      - Ваше задание выполнил! - едва проговорил боец и положил в изнеможении голову на засыпанную пеплом землю. Парня нельзя было узнать: на носу и на лбу - засохшая и присыпанная землею кровь, на плоских запотевших щеках тоже кровавые подтеки.
      - Ты ранен? - тревожно спросил я. - Куда ранен?
      Рахмат отрицательно покачал головой:
      - Не ранен!.. Не может быть, чтобы ранен!.. Немного царапнулся...
      - Кому доложил там?
      - Командиру роты. Но он уже сам видел...
      - Что он сказал?
      - Побежал к пушкарям.
      Вражеские пулеметчики усилили огонь, увидев, что горящее строение уже почти не заслоняет нас, крыша обрушилась, а стены обуглились. Пули пробивали сруб, вырывали оттуда уголья и с шипением впивались в пашню. Наш пулеметчик вдруг замолчал. Я повернулся к Саше и увидел, что его на прежнем месте нет. Парень рывком подался вперед, ближе к врагу, и с новой позиции, видимо более прицельной, дал длинную очередь.
      - Короткими давай! - крикнул я в отчаянии, будто человек не знает, что надо беречь последние патроны. И, как бы в ответ на мой приказ, Сашин пулемет словно подавился чем-то твердым и заглох. Саша не шевелился.
      - Неужели и его убили? - тихо и слабо промолвил, скорее простонал Рахмат. - Весь взвод наш положили... Весь взвод...
      Я отчетливо услышал слова Рахмата... Он почти прошептал их, а мне показалось, что сказал громко, на все поле, чтоб слышали и те, что лежат теперь на пашне, если кто-то из них жив...
      - Окопаться можешь? - спросил я и подал Рахмату свою лопатку.
      - Разве это поможет?.. - послышалось сбоку.
      Я не поверил, что это сказал Рахмат. И потом еще:
      - Я в счастливый случай верил... Только в случай!.. А теперь...
      - Что теперь? - спросил я. Кажется, и громко спросил, но голоса своего не услышал. Что-то заглушило мой голос, и в первый момент я даже не понял что? Заметил только, что Рахмат вдруг поднялся, сквозь посиневшее пламя перед нами глянул на вражеские пулеметные гнезда.
      - Наш снаряд! - воскликнул радостно и обеими руками хлопнул себя по бедрам: пыль от его штанов чуть не забила мне нос.
      - Ложись! - крикнул я и схватил его за ногу, повалил на землю.
      - Не долетел немного, - уточнил Рахмат. - Но ничего! Теперь долетит!
      Действительно, следующий снаряд наших артиллеристов угодил в черепичную крышу здания с вражескими пулеметчиками. Я и сам видел, как облако пыли поднялось над крышей, а потом из большой пробоины стал просачиваться дым, наверно, от взрывной смеси.
      Саша вдруг выскочил из-под щитка пулемета и с гранатой в руке кинулся к вражескому зданию.
      - За мной! - крикнул уже в отдалении и неизвестно кому - видимо, только нам с Рахматом.
      Я обрадовался, что Саша жив, но сразу бежать за ним не счел нужным, так как уже видна была победа: враг прекратил огонь сразу после первого нашего снаряда.
      Через некоторое время до меня стал доноситься знакомый голос командира роты:
      - Вперед, вперед!..
      Вскоре он добежал до нашего обгоревшего сарая, лег рядом со мною.
      - Это ты?.. Чаротный?.. Командир взвода где?
      - Там, где и весь взвод, - с горечью ответил я и оглянулся, надеясь, что увижу хоть кого-нибудь из тех, что неподвижно лежали на пашне: может, кто-то встал на зов командира роты и побежал за ним. Никто не встал. Никто не слышал его призыва...
      - Война-а, - вздохнул командир роты.
      - Но можно же было сразу выставить гаубицу?
      - А кто знал, что так?.. - он запнулся, не найдя нужного слова, и как-то стихийно накинулся на меня: - Ты всегда... Я и раньше замечал эту твою склонность к панике... Слабость!..
      - А это? - показал я на пулеметчицу Наташу, которая лежала возле обгоревшего сруба. Глаза ее были припорошены пеплом, и мне представлялось, что они глядят на нас грустно и укоризненно. Одна косичка расплелась и откинулась в сторону... Кончик ее обгорел... Я чувствовал острый запах подпаленных волос...
      * * *
      Второй поход за хлебом показался мне более упорядоченным, чем предыдущий. Мы раньше вышли, раньше вернулись. И дорога будто бы была короче. Разгрузились еще до обеда, и бойцы из моей хлебной группы, довольные, пошли в столовую.
      Вскоре появился в кладовке пожилой писарь, принес свежую раскладку, и мы решили, пока взводных нет, развесить хлеб, чтоб потом выдать без задержки. Взяли первый взвод: одна горка буханок на весах, вторая... Потом одна дополнительная буханка к горке - много, без нее мало. Надо класть по полбуханки. Взял я хлеборезный нож, располовинил буханку и сразу услышал удивленный возглас писаря, а потом уяснил и сам, в чем тут дело: мякиш из буханки почти наполовину был выбран.
      - Вы привал в дороге разрешали? - упрекнул меня писарь.
      - Нет, что вы!.. Нигде не останавливались!
      - Воды попить кого-нибудь отпускали?
      Я вспомнил, что это было, но никто же не задерживался ни возле колодца, ни тем более, когда забегал в хату - нагонял строй в ту же минуту. Да и подумать грех, что кто-то из моей группы мог выдрать мякиш из чужой буханки.
      - Давайте проверим весь хлеб! - предложил писарь.
      Мы начали перекладывать буханки и прежде всего взвешивать их на руках. Нашли еще две буханки полегче. Приглядевшись, заметили на них малоприметные надрезы в нижней корке.
      - Что будем делать? - спросил писарь, сняв очки и уставившись глубокими выцветшими глазами мне в лицо.
      Я растерянно молчал. Это был такой гадкий и безжалостный "сюрприз" для меня, что я не знал, как на него реагировать, что делать, что сказать? Вдруг почти все мои хлопцы, с которыми я ходил за хлебом, начали представляться мне с набитыми мякишем ртами... Они шли и скрытно жевали... Давились, но жевали... Потому и молчали в строю, что жевали, жевали...
      - Придется раскинуть недостачу на все взводы, - предложил писарь. - Ибо если недодадим одному взводу - будет ЧП, потянут в штаб полка. А так - на первый раз, может, и обойдется.
      - Обмануть всех бойцов? - с возмущением переспросил я. - Чем же они виноваты?
      - А кто виноват? Вы?
      - Выходит, что я.
      - Тогда отдавайте хлеб, верните недостачу! А где вы его возьмете?
      - Соберутся командиры взводов, - начал я соображать, будто рассуждая сам с собою в поисках решения, - скажу им всю правду и покажу выеденные буханки.
      - А что им до этого? Вам приказано доставить им хлеб, и вы должны выполнить приказ. А за невыполнение... Сами знаете.
      - Отдам свою пайку, - начал я приводить аргументы. - Пообещаю, что верну съеденный в дороге хлеб...
      - Получится, что вы сами его съели?..
      * * *
      Ночью действительно мне снилось, что я выдрал из свежей буханки мякиш и ел. Представлялось, что это мой мякиш, выданный мне на паек, и я сколько хочу, столько и ем. Вкусный мякиш, пахучий... Жую полным ртом, а он не уменьшается... Жую, глотаю, а он не глотается. И кажется - слышу, как жую. Наверно, все слышат, кто стоит возле меня... Они ждут, когда я дожую и выдам им хлеб.
      - Хлеборез! - кричит кто-то возле кладовки. Я просыпаюсь, с болью в душе ощущаю, что никакого мякиша нет у меня в руках и во рту нет, а какое-то жевание я действительно слышу. Затаиваюсь и прислушиваюсь. Будто под моей лавкой кто-то что-то жует... Опускаю вниз руку и нащупываю мягкую и теплую шерсть телушки.
      "Что она там жует? Наверно, хозяйка подложила чего-то на ночь... Пусть себе жует малышка..."
      Очень захотелось есть самому: ни в обед, ни на ужин в столовую не ходил. Стыдно было показываться людям на глаза: кто поверит, что сегодня у хлебореза нет ни кусочка хлеба? Проще же так: людям недодал, а себя не обидел. Старшина Заминалов определенно так и думал, видно было по его глазам.
      Сон в ту ночь оказался сильнее голода, и потому я вскоре заснул снова. Проснулся, как всегда, на рассвете, начал быстро собираться, чтобы сразу идти в пекарню, если не с бойцами, то одному. Даже лучше бы одному! И просить там кладовщика, а если надо будет, то и начальника пекарни, а то и еще кого-нибудь повыше... Просить от всей души, от сердца... Не отступать, пока не выпросишь, не вымолишь... Чего? Да всего того же, главного, что лежит на совести, что гнетет душу, омрачает, затемняет жизнь, - три буханки хлеба!
      Протянул руку под лавку, чтобы взять свои сапоги, и снова нащупал мягкую шерсть телочки. Она не шевельнулась от моего прикосновения, наверно, спала, нажевавшись за ночь.
      Писари тоже встали, молодой почему-то стал интересоваться, как я собираюсь и ищу под лавкой свои сапоги. А сегодня так и не под лавкой, а под теленком - писарь, наверно, знал об этом. Вытащил я свой сапог из-под теленка и еще не успел разглядеть его, как услышал громкий хохот молодого писаря.
      - Чего ты? - удивленно спросил у него пожилой писарь, протирая очки. Сон смешной приснился?
      - Не сон, а вон, - кивнул молодой на мой сапог, - теленку тоже жвачки не хватает!
      Этот гладколицый самодовольный нестроевик хохотал во все горло, а у меня слезы на глаза набежали, когда увидел, что теленок сжевал голенище моего сапога. Да так сжевал, что за это место и взяться было нельзя развалилась кожа. Неужели и второй сапог такой? Вытащил, оглядел под несмолкаемый хохот писаря. Нет, другой сапог целый. Хватило теленку и одного голенища. Но мало радости: в одном сапоге не выйдешь!
      - Замолчи ты! - крикнул на своего младшего напарника пожилой писарь. Совести у тебя нет. У человека горе, а ты!..
      - Какое тут горе! - вдруг поджав губы, отчего лицо сразу стало злым, огрызнулся молодой писарь. - Вон без хлеба люди, так это горе! А тут... Подумаешь!.. Сапог теленок сжевал!.. Не съел же!
      Пожилой писарь надел очки, подошел ко мне, взял в руки испорченный сапог и поднес к окну, которое уже заметно побелело и начало освещать писарский стол, заваленный разными папками и бумагами.
      - Такого сапога теперь, пожалуй, нигде не найдешь, - уверенно сказал он, оглядев обувь и пощупав пальцами кожу. - Из дома еще, или как?
      - В кавалерии выдали, - уточнил я.
      - В кавалерии? - переспросил пожилой писарь. - Вы служили в кавалерии? Когда? До войны?
      Я кивнул головой.
      - О, там хорошо одевали, хорошо! Когда-то и брюки хромом обшивали.
      Подошла хозяйка и тоже взяла в руки изжеванный сапог. Сморщилась горько, чуть не сквозь слезы заговорила, поглядывая под лавку, где лежал теленок:
      - Ну кто мог подумать?.. Черт его надоумил... Разве я не кормлю его, не пою?.. Все же ночи там спал, под кроватью...
      Хозяйка очень жалела своего теленка, но видно было, что теперь злилась на него и, наверно, побила бы, если бы он был хоть немного побольше. Меня тоже разбирала злость на эту бестолковую животину, но сдерживался из уважения к хозяйке, да и ничего же не сделаешь с глупым телком: разве он умышленно хотел нанести мне такой вред?
      Между тем теленок будто чувствовал, что про него недобро говорят, вылез из-под лавки, стал напротив меня, широко расставив все четыре ноги, и глядел мне в лицо ласково и жалостливо. Ну как скажешь про него хоть одно плохое слово! Глядел на меня теленок и глядел молодой писарь. Он почему-то перестал хохотать: может, замечание пожилого напарника подействовало, а может, задело мозги и то, что я все-таки кавалерист и в противоположность ему, ограниченно годному, являюсь строевым командиром, хоть и после ранения. Для него это недостижимо. Невольно глянул я в его глаза, устремленные на меня, и в телячьи. И до волнения обожгла меня мысль, что в телячьих глазах больше искренности и доброты.
      На улице было уже совсем светло, когда я вышел за ворота штабной хаты. С горечью поглядел на изжеванное голенище своего сапога. Оно уже не могло так гладко и плотно облегать ногу, как облегало раньше. Оно, правое, стало даже короче левого, потому что все сморщилось и осело.
      Мне надо было срочно увидеть командира роты или хотя бы старшину, чтобы доложить им, что необходимо сейчас же идти в пекарню. Перед глазами докучливо вставал долговязый худой кладовщик, который всех своих клиентов называет на "ты", даже старших по званию. У него надо будет клянчить, просить... А что поделаешь?.. Где иначе достанешь хлеб?.. У кого?.. За что?.. Какой ценой? На все пошел бы, если бы зависело от самого!.. От собственного старания, домогания, даже подвига!.. Но хлеб есть только у долговязого кладовщика.
      Снова, как и ночью, мне почудился запах свежего хлеба, снова все мое существо одолела забота о хлебе. И не для того, чтобы самому хоть попробовать его, так как уже забывался вкус хлеба, а чтобы сполна рассчитаться с теми, кому недодал на паек, снять свою вину перед ними. Рассчитаться и остаться чистым перед людьми... Смело глядеть каждому в глаза...
      Из какого-то двора вдруг выскочила собака и пробежала по улице почти возле моих ног. Я отчетливо увидел, что у нее в зубах подгорелая корка хлеба, и по какому-то бессознательному рефлексу кинулся за ней. Собака помчалась наутек, а я, должно быть, долго бежал бы следом, если бы не встретился командир роты.
      - Куда ты, Чаротный? Что с тобою?
      - У нее хлеб! - механически промолвил я, останавливаясь. - Большая хлебная корка!..
      Комроты подошел, молча подал руку:
      - Голодаешь?.. Вижу, знаю... Себя моришь... И не виноват, тоже знаю!.. Так это я... А со всеми остальными как быть? Голова кругом идет...
      Я доложил командиру о своем намерении сейчас же идти в пекарню, чтобы сегодня же погасить недостачу хлеба. Доложил также, что оставил у писаря рапорт о срочном направлении на фронт.
      - С маршевой ротой? - переспросил Сухомятка.
      - Да, с маршевой!
      - Завтра приезжает представитель с Курской дуги, - безразлично глядя в землю, сообщил командир. - Из гвардейской дивизии. Но я тебя не включаю. Ты еще тут нужен.
      - Прошу включить!
      - Ты все обдумал?
      - Все!
      - Что-то я не помню, чтобы кто-либо просился туда добровольно.
      - Если я первый, то тем лучше!
      Сухомятка замолчал, тихо повернулся и пошел к штабной хатке, показав мне рукою, чтоб я шел рядом. Пройдя немного, заговорил:
      - В душе я понимаю тебя... Строевой командир, старший сержант... Не тут твое место... Тем более в эдакой роли снабженца.
      - Хлебореза, - уточнил я.
      - Ну, хотя бы и так, - согласился Сухомятка. - Тут моя вина!.. Не нашел тебе соответствующего места во вверенном мне подразделении. Не все учел, продумал... А тут еще старшина такой шалопутный!
      Вдруг он оживился, схватил меня за плечи и повернул лицом к себе:
      - Слушай! Давай, знаешь, что сделаем?! Я назначу тебя старшиной роты, а Заминалов будет помощником. Пусть он хоть оторвется от своей зазнобы да покрутится, повертится насчет доставки хлеба. Посмотрим, как получится у него?..
      - Не могу больше оставаться! - решительно заявил я. - А с хлебом тут всегда будет туго, пока нет транспорта. Голодный человек хуже собаки...
      Старшина роты все же навязал мне группу бойцов с рюкзаками для доставки следующей выпечки хлеба. Поклялся, что удалось подобрать самых лучших, самых надежных, и назначил двух командиров отделений для непосредственного наблюдения за нагруженными рюкзаками.
      - Все будет хорошо! - заверял старшина. - И ты свой рапорт забери назад. Успеешь еще стать гвардейцем!
      Отказаться от группы я не мог, пошел с бойцами. Большинство из них были уже мне знакомы. Ни одному из них я ни разу не сказал плохого слова, ни в чем не попрекнул, однако почти все поглядывали на меня недружелюбно, будто бы таили какую-то обиду. Видимо, старшина их крепко накрутил.
      "За что обижаетесь? - с горечью думал я. - Разве я ваш хлеб поедал? Хоть с какой-то малозаметной недостачей, но вы получили свои пайки. А я уже который день без хлеба... И не потому, что его нет или кто-то снял меня с довольствия!.. А просто из-за того, что кто-то из вас, может, и не из этой группы, съедал мою норму. И не скажу кто, не могу сказать!.. У всех у вас совестливые, умные лица, сурово и упрямо поджатые губы..."
      Попытался я заговорить с хлопцами, но разговор не клеился. Вступали в разговор только командиры отделений, которые шли за хлебом впервые, остальные порой кивали головами, однако ртов для разговора не раскрывали.
      "Чего же вы, хлопцы? - хотелось мне спросить. - Теперь же хлеба в рюкзаках нет! Вот если бы, идя назад, вы проявили такую выдержку!.."
      Молчание в строю продолжалось и на обратном пути. Это устраивало меня, крепла надежда, что хлеба сегодня хватит на всех. Чтобы еще больше быть уверенным, я пошел на некоторую жесткость и запретил даже короткий привал, не разрешил также останавливаться у колодцев.
      Развеску хлеба в кладовой сделал в присутствии командиров отделений. Двух килограммов все же не хватило.
      Пришел пожилой писарь, с ним развесили еще раз. Действительно, есть недостача!
      Что же это такое? Я же знал, что долговязый кладовщик принял во внимание мою искреннюю жалобу на постоянную недостачу и набавил немного на своих весах. Кроме того, дал пять буханок лично мне. Мои хлеборезные весы не могут так безобразно врать.
      Снова пришлось оглядеть, ощупать каждую буханку. Тут с интересом и возмущением взялись помогать мне командиры отделений. И нашли две выеденные буханки. Внешне так умело замаскированные, что никакое зоркое око не заметит.
      - Может, вы что-нибудь заметили? - спросил я у командиров отделений, уже не надеясь на свою наблюдательность.
      - Нет, ничего не заметили.
      Говорил я с людьми на этот раз без особой тревоги. И отчаяния в моем голосе не было. Что поделаешь? Наверно, есть в хлебной команде такие ловкачи, что не мне с ними справиться! Важно то, что теперь они не подрезали меня под корень, - своим собственным запасом я покрою недостачу и рассчитаюсь за прошлый вынужденный недовес. А что сам снова останусь без хлеба, так мне же не привыкать. Одно только мучило - как могли эти обжоры умудриться на глазах у людей выдрать из буханки мякиш и съесть его? Нигде же на этот раз не останавливались, никто никуда не отлучался из строя, никто, кажется, не вынимал хлеб из рюкзаков.
      Это часто вспоминалось мне и позже и каждый раз оставалось загадкой.
      Пообедав в столовой, я зашел в штабную хату, чтобы немного отдохнуть после "хлебного марша" и подготовиться к завтрашнему походу с маршевой ротой. Младший писарь поднес мне свернутый вдвое тетрадный листок бумаги.
      - Что это? - спросил я, не беря в руки лист.
      - Ваш рапорт насчет маршевой, - ответил писарь и сделал такую презрительную мину, что мне противно было глянуть ему в лицо. - Порвите, пока еще не зарегистрирован и не пущен в ход.
      - Зарегистрируйте и пустите в ход! - резко ответил я. - Командир роты уже знает!
      Рука писаря с листком в пальцах начала медленно, с испуганной дрожью опускаться, а лицо почему-то скривилось, глаза вылупились и круглыми диковатыми зрачками уставились на меня. Писарь не отходил.
      - Может, действительно не стоит спешить, - подал голос пожилой штабист. - С хлебом у вас налаживается, а на фронте вы уже были. И кровь проливали. Пусть идут те, кто еще и не нюхал пороха. - Помолчав, он задумался, а потом тихо, будто про себя добавил:
      - Тут, очевидно, и мы... Ваши соседи по ночлегу в чем-то виноваты... Чувствую это, а высказать не могу... Не получилась у нас единая семья, в одной хате. Хоть и причин для этого, кажется, не было.
      - А телок? - вдруг спросил молодой писарь и в тот же момент, как клоун, сменил маску на лице, стал злым и язвительным. - Телок - основная причина!
      - При чем тут телок? - неожиданно послышался возмущенный голос хозяйки (никто из нас и не знал, что в это время она стояла за печью и слышала наш разговор). - Телок, так он что?.. У него и разум телячий. А вот у тебя, Иван?..
      "Умная и добросовестная женщина наша хозяйка! - с радостью подумалось мне. - Одно слово "Иван", и все стало на свои места. А могла бы не назвать молодого писаря... Никого не назвала - наверно, мы все ей одинаково надоели".
      Молодой писарь не решился вступать в спор с хозяйкой, молча отошел от меня и положил мой рапорт в папку.
      На другой день на рассвете, когда я собирался уходить в маршевую роту, хозяйка неслышно подошла к моей лавке, молча остановилась рядом, - я не сразу ее и заметил. Стояла с каким-то узелком в руках и сочувственно наблюдала, как я с большой осторожностью, чтоб не порвать окончательно, натягивал на правую ногу изжеванное теленком голенище своего сапога.
      - Уже уходите? - грустно и, как мне показалось, даже с сожалением спросила женщина.
      - Ухожу, - уверенно ответил я.
      - Как же в такой обувке? - она глазами и чуть заметным движением руки показала на мой правый сапог.
      - Да уж как-нибудь дойду, а там что-то найдется на замену.
      - Так, может, тут заменим? - Она быстро развернула узелок и положила на лавку рядом со мною хорошие кожаные сапоги, густо смазанные жиром. Сама села тут же. - От моего остались. - продолжала горько и тяжело. - Мобилизовали в начале войны, и как получил там что-то казенное, то свои сапоги прислал домой. Давайте померяем!
      - Спасибо вам! Пойду в своих, - отказался я. - Мужнины сапоги берегите, он еще сам вернется и сносит.
      Женщина заплакала и прижала к лицу тряпочку, в которую до этого были завернуты сапоги.
      - Не придет он уже, мой кормилец... Вон похоронка в ящике. - Она показала глазами на стол, на котором лежали разные казенные бумаги. Писари еще спали на своих лавках. А может, и не спали, но не шевелились и не подавали голоса. Глаза женщины были залиты слезами. Ничто так не волнует меня и не колет в сердце, как внезапные и искренние женские слезы. Потому, хоть и с боязнью, я посмотрел в глаза хозяйки. Может, впервые глянул, так как и она, как мне казалось, все это время, пока я ночевал на ее неудобной лавке, ни разу открыто не глянула на меня, а все будто отводила глаза либо смотрела куда-то в сторону. И невольно заметил теперь, что у женщины очень красивые глаза: светло-голубые, выразительные, чистые.
      - Не отказывайтесь, - искренне просила она. - Вы же на фронт идете!..
      Я отрицательно покачал головой.
      Проснулся молодой писарь, поднял из-за стола голову. Хозяйка торопливо завернула в тряпочку сапоги и встала с лавки.
      * * *
      Командиром маршевой роты был очень молоденький лейтенант, наверно, только что с курсов. Очевидно, для того, чтобы выглядеть более внушительно при разговоре с подчиненными, иногда намного старше его самого, он как-то неестественно выпрямлялся и надувал губы, будто собирался затрубить. Из пехотной гвардейской дивизии, которая размещалась на Курской дуге, поблизости от станции Паныри, его прислали к нам в запасный полк, чтоб сформировать тут маршевую роту и привезти в один из полков этой дивизии.
      - Вы тут хлеборезом были? - спросил молодой лейтенант, стоя боком ко мне и сурово надув губы.
      - Очень недолго, - ответил я. - Всего несколько дней.
      - А почему так? Почему сразу в маршевую?
      - Я подал соответствующий рапорт.
      - Что-нибудь случилось? Недостача?
      - Нет. Все в порядке! Я с фронта сюда попал и хочу снова на фронт.
      - Добровольно, значит? - Лейтенант немного повернулся ко мне, окинул взглядом с головы до ног. Губы его будто немного смягчились.
      - Хотите, я назначу вас старшиной маршевой роты? Временно, конечно, на период нашего марша.
      - Если вы спрашиваете о моем согласии, то скажу, что нет, - ответил я. - Пойду рядовым.
      - Вы строевик? Кем на фронте были?
      - Помкомвзвода.
      - Будете тут командиром взвода! - придав голосу твердость, сказал молодой лейтенант. - Это - приказ!
      Маршевая рота формировалась большей, чем обычная, боевая. Взвод также набирался большим. Когда собрались все новобранцы, мне пришлось построить первый взвод. Впервые за все свое пребывание в запасном полку я вспомнил про свой командирский голос, к которому меня приучали еще в кавалерии, и подал настоящую строевую команду. В глазах знакомых бойцов-хлебников заметил удивление: наверно, никто из них не думал, что хлеборез умеет командовать по правилам строевой службы. Во время хлебных и лесных походов я ни разу не подал строевой команды.
      Бывшие хлебники глядели на меня несколько растерянно, а я на них проникновенно и с определенным интересом. Меня все время мучило, что мякишные выдиралы так и остались не выявленными. И как мне определить теперь, попал кто из них в мой маршевый взвод или ухитрился остаться на месте?
      Я умышленно затянул стойку по команде "смирно", чтоб лучше разглядеть каждого бойца. Почему-то возникала и крепла надежда, что тут найду того, кто выдирал из буханки мякиш, все равно будто душу из моего тела. И если найду, то выгоню из строя: с таким человеком на фронт не пойду!