Хлеборез

      Заминалов досадливо махнул ей рукою, а со мной заговорил ласково, вкрадчивым тоном:
      - Ну, что будем делать? Транспорта нет никакого, а хлеб действительно нужен. - Помолчал, снова задумался. - Знаешь что? - тянул он, поглядывая на меня немного смущенно. - Ты иди в столовую и корми людей. Скажи там командирам взводов, если будут шуметь, что хлеб к обеду выдадим. Ты их покорми и сам позавтракаешь там: подмигни повару, чтоб с добавкой... А я тем временем соберу группу надежных хлопцев с рюкзаками. Пошлем в пекарню за хлебом. Тут недалеко, всего с десяток километров. Старшим пойдешь ты!
      * * *
      Что за столовая была в особой роте запасного полка? Это, как и казарма, временно приспособленное колхозное помещение, только не с соломенной крышей, а черепичной. Столов тут мало, а сесть так и вовсе не на что. Все ели стоя, как теперь на дипломатических приемах. Каждый из своего котелка и своей ложкой, что принес за голенищем сапога. В этом отношении прогадывал только я - у меня еще сохранились кавалерийские сапоги с узкими голенищами, и ложка, не то что деревянная, а даже тонкая, алюминиевая, туда не лезла.
      Добрая половина бойцов, а может, и большинство, завтракала в то утро без хлеба. Ругались ли хлопцы, хлебая пустой кулеш? Конечно, ругались. Командиры взводов даже угрожали рапортами в штаб полка. Однако меня не задевали, так как еще не знали, что я назначен помстаршиною. Я никому не сказал об этом, прийдя в столовую, и поварам не подал никакого знака.
      Когда все взводы позавтракали и разошлись, я робко подошел со своим котелком к раздавальщику. Тот презрительно махнул черпаком и, почти не глядя на меня, спросил:
      - А еще позже нельзя было? Почему не со взводом?
      - Я теперь при штабе роты.
      - Писарь?
      - Нет. Помстаршины. Следил, чтоб все позавтракали, потому сам не подходил.
      - Пом-старшина-а! - насмешливо растянул повар. - Сказал бы тут всем, что ты помстаршина, когда люди завтракали без хлеба! Они бы устроили тебе завтрак! У самого хоть есть пайка?
      - Нет, - честно признался я.
      Повар подозрительно поглядел на мою мадьярскую сумку и добавил:
      - Разделил бы с нами, тогда мы поделились бы своей порцией супа, которая пока что плавает на дне котла.
      - У меня нет ни крошки, - повторил я. - Сегодня к обеду доставим хлеб.
      - Откуда же это?
      - Из пекарни.
      - Пешком пойдете?
      - Пешком.
      - Тогда и к ужину не доставите!
      Торопясь к штабной хатке, я с тревогой думал, что повар, очевидно, прав. Даже если и десяток километров до пекарни, как сказал старшина, то к обеду трудно будет вернуться с хлебом: неизвестно, сколько еще там придется прождать, пока выпишут буханки да выдадут. Старшина, наверно, приврал - у него имелась такая привычка. Сам он, конечно, не был там ни разу!
      Однако надо идти, чтоб там ни было. Хоть маршевым шагом, хоть бегом, а хлеб доставить надо. Каково живется бойцам без хлеба, я знал по себе. Хорошо знал, может, даже лучше, чем те, что сегодня завтракали без хлеба. Им хоть кулеша налили по полной порции, а мне повар нацедил полчерпака.
      На улице, возле штабной хаты, уже стояли в шеренге десятка два бойцов с пустыми рюкзаками за плечами. Около них важно пошагивал старшина роты и тонким, гнусавым голосом давал инструкции. Я на минуту заскочил в хату и взял свой рюкзак, чтоб не выделяться среди всех. И на лесозаготовках я никогда не выгадывал себе облегчения: пилил и рубил наравне со всеми, а потом тащил до деревни какую-нибудь сухую рогатину либо нес такое бревнышко, что через несколько шагов едва ноги переставлял - плечо немело от боли.
      Заминалов объявил, а может, повторил при мне сказанное ранее, что я назначен старшим группы. Мне было приятно, что бойцы приязненно посмотрели на меня: тут были почти все те, что ходили со мной на лесозаготовки, и мы вместе потели от пилы, топора, да еще от тяжести. А может, приязнь эта подкреплялась тем, что идем сегодня не за дровами, а за хлебом. А с хлебом никакая дорога не будет тяжелой.
      Мне самому так подумалось, когда надел на плечи рюкзак. Хоть и пусто в животе, хоть кишки и заиграют марш к полудню, но если в рюкзаке будет несколько буханок свежего хлеба, то даже и запахом его можно прожить.
      Старшина уступил мне свое место возле шеренги бойцов, и я подал команду двигаться по маршруту. Заминалов прошел рядом со мною двора два по улице, потом бодро улыбнулся, тихонько, нараспев повторил свое "Жди меня, и я вернусь..." и остановился возле третьего двора. Я уже заметил, что тут жила его плосколицая молодуха.
      Выйдя за деревню, я зашагал впереди своей группы и дал такой ход, как некогда на боевых пешеходных маршах: во всю ширину шага и во всю свою мочь. Через два-три километра у меня начали потеть плечи и под пустым рюкзаком. А что же будет с грузом? Но все равно, лишь бы заиметь тот груз! Сколько еще шагать до пекарни? Со слов старшины я помнил, что этот хлебный пункт находится в каких-то Верховичах. Однако, пропев "Жди меня...", он сказал, что пекарня в Безверховичах.
      Где-то, как мне представлялось, посредине пути, встретился нам дедок на плохонькой повозке. Я остановил его и спросил, далеко ли до Верхович.
      Дедок какое-то время молчал, думал, потом переспросил:
      - Как вы сказали, Верховичи?
      - А может, Безверховичи? - уточнил я.
      Дед еще больше задумался.
      - Не знаю я тут таких селений. Разве, может, где очень далеко? А тут вокруг я все деревни знаю.
      - Так, может, слышали, - пошел я на откровенность, - где тут хлеб пекут для военных? Большая пекарня там должна быть.
      - Так это в Вышковичах! - обрадованно сообщил дед. - В Вышковичах! Я оттуда еду, муку возил от нашего колхоза.
      - А далеко еще до Вышкович?
      - Да нет. Верст, может, десять отсюда... А может, двенадцать, не больше.
      - Ого! - воскликнул кто-то из бойцов.
      Мне тоже хотелось воскликнуть "ого!", но чем это помогло б? Я имел приказ доставить бойцам хлеб и должен выполнить этот приказ. Даже если бы и не имел приказа, то по обязанностям службы не мог бы оставить людей без хлеба.
      За небольшой горкой была деревня - мы заметили это по выгону, по высоким посадкам, зеленые кроны которых виднелись даже из-за горки. Вышковичи это или нет? По расстоянию, по утомленности наших ног должна быть уже эта деревня, однако уверенности у нас не было. Вдруг один боец вырвался из группы, опередил меня и выбежал на горку. Постоял там с минуту, повел носом в сторону деревни, жадно втянул воздух и крикнул во все горло:
      - Хлеб! Чую запах хлеба!..
      Вскоре и я почувствовал близость хлебопекарни и уже не сомневался, что перед нами Вышковичи.
      На зеленой, немного запыленной площадке возле пекарни мои хлопцы поснимали с плеч рюкзаки и легли на них: кто затылком, кто мокрыми от пота плечами. Я пошел искать кладовщика или какого другого распорядителя, чтоб отдать ему накладную на получение хлеба. Мне показали сарай, где должен быть склад.
      - Подгоняй телегу! - приказал мне худой и потому кажущийся слишком высоким сержант. Я удивился, что он такой худой, будто заморенный, при такой службе, где хлеба хватает вдоволь: в сарае просто дух захватывало от сладкого и свежего хлебного запаха. Заметив мое замешательство, он сурово спросил:
      - Слышал, что сказано?
      - Слышал, - спокойно ответил я, хотя воинская жилка, которая уже установилась во мне, подталкивала сделать кладовщику замечание: "Почему так разговариваешь со старшим по званию?" Но сдержался, меня будто парализовал свежий запах хлеба. Вспомнилось, что уже не раз встречались мне военные, волей судьбы поставленные на склад, на кухню или какую другую каптерку. Постепенно у них вырабатывалась такая фанаберия и такое чувство собственной значимости, что даже и офицер для них ничего не значил. Пусть бы он попытался возразить или сделать замечание, то пошел бы со склада не с тем, что нужно, а то и вовсе с пустыми руками.
      Вместо ответа на грубоватый, но хоть не безнадежный вопрос (ведь он мог сказать, что нет выпечки и делай что хочешь) я движением руки подозвал долговязого подойти к широким дверям сарая:
      - Вот мой транспорт!
      - Где? - не понял кладовщик.
      - Отдыхает на рюкзаках. Пешком пришли.
      - Понесете на себе? - удивился кладовщик.
      - А что делать? В подразделении сегодня нет никакого транспорта!
      Кладовщик задержался в дверях сарая, какое-то время глядел на лежавших бойцов, которые, очевидно, заснули под теплым солнцем, и будто обдумывал что-то, выяснял. Еще раз глянул на накладную, которую держал в руках, и, тяжело вздохнув, сказал:
      - Голод не тетка! Давай будем отвешивать!
      Впервые в жизни мне пришлось проследить, как кладовщик клал, а лушче сказать - бросал тяжелые гири на висячий подвесок и очень быстро подпирал рычаг. Еще не успевал я сообразить, где был перевес - на площадке с хлебом или на гирях, а он уже громко сообщал килограммы и отмечал их в блокноте. Потом шел за ширму, чтобы набрать новую порцию буханок - меня тронуло, что носил он хлеб охапками, как дрова, - а я за это время должен был разгрузить площадку весов.
      Хлопцев не звал, чтоб помогали, жалел их будить. А между тем подумывал, что помогли бы не только носить и складывать буханки, а и следить за кладовщиком: кто знает, что это за человек и какие у него тут весы? Чувствовал, что дома придется перевешивать хлеб, так как командиры взводов потребуют каждый свою норму по количеству бойцов. И не дай бог, если кому из них не хватит!
      - Давно с гражданки? - спросил у меня кладовщик, бросая на весы хлеб, снова как дрова, даже не нагибаясь.
      - Давно, - ответил я. - Уже пятый год.
      - Что делал на гражданке?
      - Учительствовал.
      Кладовщик поглядел на меня как-то криво и, как показалось мне, сердобольно усмехнулся.
      - Загремишь в маршевую роту! - вдруг уверенно заявил он. - Попомнишь мои слова!
      - Уже был на фронте, - заметил я на это. - И пойду снова, если пошлют.
      - Обязательно пошлют! - подтвердил кладовщик. - В первую очередь. Вижу, что с хлебом ты не справишься.
      - Почему так думаешь?
      - Потому что хлеб усушку имеет. А у тебя будет еще и утруска, ведь твои молодцы с рюкзаками не удержатся, чтоб не отщипнуть корочку.
      - Я надеюсь на своих хлопцев, а на усушку ты накинь немного.
      - А мне кто накинет? С меня потребуют горячий вес.
      Когда я раздавал буханки бойцам и они укладывали их в свои рюкзаки - по пять буханок на каждые плечи, кладовщик стоял на пороге сарая и со скучающим любопытством наблюдал за нашими хлопотами. Потом движением пальца приказал мне приблизиться к нему и почти шепотом, чтоб не услышали бойцы, сказал:
      - Это ты к обеду берешься донести? - Поглядел на ручные часы и снова как-то криво, недобро усмехнулся. - И раздать к обеду?
      - Завтракали без хлеба, - так же тихо сообщил я. - Разумеешь ситуацию?
      - Дураки там в вашей роте, потому и ситуация. Разве нельзя было забрать свой хлеб вчера? Все роты забрали! И не на своем горбу, как ты!
      Мне нечего было сказать, поэтому смолчал, а кладовщик почему-то не отходил от меня и, будто кого-то ожидая, поглядывал на свои часы.
      - До обеда вы не донесете, - словно по каким-то приборам определил он. - Сколько уже времени осталось? Бегом бежать - не добежишь: самое дальнее от продпункта подразделение. Бойцов уморишь, и у самого живот подтянет. Бери - я дам тебе буханку хлеба на дорогу. На всех! Разделите, так хоть какое-то подкрепление будет.
      * * *
      Старшина роты встретил нас далеко от деревни. В запыленных сапогах, с вспотевшим лбом.
      - Куда вы подевались? - накинулся он на все мое отделение, а главным образом на меня. - Ползете, как сонные мухи!.. А ну, бегом марш!
      Я шел первым. По команде прибавил шаг, но уже из последних сил.
      - Бегом! - закричал старшина тонко и пронзительно. Откуда и голос взялся?
      Бежать с нагруженным рюкзаком за плечами я не мог. Знал, что и бойцы не смогут побежать. Тогда Заминалов подскочил ко мне и затряс кулаками:
      - Ты знаешь, что рота обедала без хлеба?! Знаешь?!
      - И завтракала, - добавил я. - Так кто виноват?
      - Вот ты у меня поищешь виноватого, - пропищал старшина мне в самое ухо, и я невольно заметил, что голос у него совсем не тот, каким он напевает "Жди меня...". - Командир роты ждет возле штаба и все комвзводы!
      "Потому ты и удрал оттуда, - подумал я. - Запылил начищенные сапоги".
      - Вы хоть без хлеба, а пообедали! - вдруг послышался голос из строя. А у нас совсем курсак пустой!
      - Ты, Мухамедов, помолчи со своим курсаком! - сбавил тон старшина. - Я уже слышал это!.. - И более сдержанно обратился ко мне: - Разве привала не делали?
      - Какой там привал? - удивился я. - Маршевым шагом туда и назад. И там всего несколько минут потратили на погрузку.
      - Так тут же рукой подать!
      - А вы были там?
      - Ну, допустим, сам не был, - признался Заминалов. - А твой предшественник, пока не загремел в маршевую роту, ездил туда почти каждый день.
      - Ездил, - подчеркнул я. - Но не ходил пешком и не тащил груз на плечах. Продпункт намного дальше отсюда, чем вы думаете!
      - Что, Верховичи? - заперечил старшина. - Погляди на карту!
      - Не Верховичи, а Вышковичи, - уточнил я. - Вы даже не знаете, где находится пекарня.
      Старшина не стал этого оспаривать и, наверно, не столько по необходимости, сколько для вида вынул из кармана брюк белый носовой платок, даже отглаженный, снял пилотку и начал старательно вытирать лоб, выпуклый и высокий оттого, что над ним уже не росли волосы. Использовав его паузу, я спросил:
      - Вы, кстати, чувствуете разницу между маршевой ротой и штрафной?
      - Почему ты так спрашиваешь? - удивился старшина. - Не только чувствую, а и по существу знаю.
      - Я не только про вас лично... Почему все тут: "Загремел в маршевую... Докатился до маршевой..." Разве туда принудительно посылают? За проступки?
      - А ты добровольно пойдешь?
      - Пойду! Как же иначе? Мы строевые командиры, и наше место на фронте.
      Заминалов тяжело вздохнул и чуть слышно промолвил:
      - Кому-то надо и в тылу быть, резервы готовить.
      В его голосе слышалась фальшь, он, наверно, и сам не верил, что он тут действительно готовит какие-то резервы.
      Через несколько времени Заминалов затянул на свой лад привычное "Жди меня, и я вернусь...", но и тут его голос фальшивил. Оборвав песню, вдруг предложил:
      - Тебе, вижу, тяжело... Дай мне одну буханку... А то и две.
      Я не дал.
      Когда мы вошли в деревню и уже приближались к штабной хате, Заминалов снова подал команду "Бегом марш!". Но это относилось уже не к нам, а к тем, что ждали возле штаба: пусть знают, какое старание проявляется!
      С того двора, где квартировал старшина, видимо, услышав знакомый голос, вышла плосколицая молодица, подалась навстречу Заминалову.
      - Иди в хату! - резко приказал старшина и взмахнул обеими руками, будто собираясь толкнуть женщину в плечи.
      Командиры взводов со своими хлеборезами помогли снести хлеб в кладовку, которая была во дворе штабной хаты. Там на прилавке стояли небольшие, двухтарелковые весы, и тут же лежал большой, с широким блестящим лезвием нож. Я понял, что мне надо сейчас же пускать в ход эти приспособления и пользоваться ими умело и мужественно, иначе командиры взводов сами разберут хлеб. И тогда может выйти так, что кто-то из них возьмет лишнее, а кому-то не хватит.
      Хлеборезом я никогда не был, даже если и доводилось когда-то в кавполку дежурить на кухне, то чистил там картошку, носил воду, дрова, а хлеба не резал: на это были штатные хлеборезы. С весами также не было у меня близкого знакомства, особенно с гирями, самых разных калибров и цветов, лежавших на прилавке.
      Я взял в руки нож, еще хорошо не зная, что буду делать с ним. По какой-то невольной логике проверил пальцами острие лезвия. Потом взмахнул ножом перед собою, будто намереваясь не резать им хлеб, а рубить. И вдруг вспомнил, что когда-то мать моя даже слова "резать хлеб" вымолвить не могла и нам запрещала. "Кроить хлебушек", - говаривала она. "Откроить корочку".
      - Ну, давай, хлеборез! - услышал я грозный выкрик из толпы комвзводов, стоявших возле кладовки.
      Нож дрогнул у меня в руках, и на какой-то момент я почувствовал растерянность. Вдруг представилось, что перед дверью кладовки стоят не только командиры взводов и их помощники, а вся рота пришла сюда. Все те бойцы, которые сегодня завтракали без хлеба, обедали без хлеба! Командира роты нет, старшины нет!.. Они сбежали отсюда, взвалив всю вину на меня.
      Ручка ножа почему-то становилась в моей руке горячей и мягкой. Что-то подобное случалось иногда на фронте перед атакой. Тогда нагревалось в руках оружие: винтовка или автомат. Но не мягчело. Наоборот - становилось еще тверже. Тогда я знал свою цель, свои обязанности...
      - А что там резать?! - крикнул кто-то перед дверями. Угрозы тут было еще больше, чем в предыдущем выкрике. - Раздавай буханками, и всё! Я знаю, сколько буханок мне положено!
      - Резать надо, товарищи! - послышался возле двери примирительный голос. - Хлеб получен строго по норме и по норме будет выдан, по строгому весу! Вот у меня список.
      Я увидел, что на ступеньках кладовки протирает очки старший писарь роты и спокойно, совсем не спеша, поднимается в кладовку.
      - Первый взвод! - повысив голос, выкрикнул писарь. Затем поднес к глазам список и уточнил: - Вам пятнадцать целых и три десятых килограмма. Подходите сюда, будем взвешивать!
      - Какие там еще три десятых, - заперечил командир взвода. По голосу я узнал, что это он и подгонял меня. - Округляем, и выходит шестнадцать.
      - Нет, товарищи! Строго по норме! - повторил писарь. - Только по норме!
      Мы с ним начали накладывать буханки на круглую тарелку весов - гирь хватало на десять килограммов. Пожилой писарь очень умело ставил и снимал эти гири, где надо передвигал показатель граммов.
      - Отрежьте полбуханки! - приказывал он мне. - Отрежьте четверть буханки! Сюда подбавьте только краюшку!
      Я резал быстро, и даже писарь не догадался, что делал это впервые. Помня слова матери, не поднимал высоко нож, не колол острием в мякоть, а брал в руки буханку, прижимал ее, как когда-то мать, к своей груди и откраивал столько, сколько надо было на довесок.
      Писарь все время стоял у весов.
      - Еще только полтора килограмма! - наконец скомандовал он мне. - Для штабного довольствия!
      - А у меня только вот... - растерянно промолвил я и показал полбуханки.
      - Только всего?! - испуганно спросил писарь. - Значит, обвесили вас в пекарне! Я тут не мог ошибиться!
      - А может, наши весы?.. Выверялись ли они?..
      - Сам выверял, - уверенно промолвил писарь. - Весы правильные! Может, излишне правильные - это другое дело...
      - Что же будем делать? - не слишком встревоженно спросил я.
      В душе был доволен тем, что всем взводам хватило хлеба. А могла быть и большая недостача.
      - Что делать? - переспросил писарь. - Командира роты и политрука обеспечим, а сами проживем без хлеба. Думаю, что завтра вы будете...
      Писарь не дал точного определения моей деятельности, но нетрудно было догадаться, что он хотел сказать.
      Идя в штабную хату, он приостановился возле двери, снял очки и начал старательно их протирать. Я с полбуханкой хлеба в руках стоял рядом.
      - Вы раньше не имели дела с цифрами, с весами?.. С распределением, так сказать?
      - Не имел.
      - Я это чувствую... Хоть считаю вас человеком образованным и опытным... Не во всем, конечно. Человеку и не под силу знать всё. Особенно в сфере обеспечения. Я двадцать лет проработал в продмаге, а вот видите!.. С первого раза дал маху.
      - Почему так? Взвешивалось у нас все точно.
      - Потому и не хватило хлеба. - Писарь повел глазами на полбуханку, которую я держал в руке. - А еще же старшинихе надо дать.
      - Какой старшинихе? - удивился я.
      - Той женщине, у которой Заминалов квартирует. Торчит тут под окном. Не дай ей, так из зубов вырвет!
      Я снова посмотрел на оставшийся хлеб, с болью в душе подумал, как его делить на троих. А писарь между тем заметил:
      - У вашего предшественника не было недостачи. Ни разу! Зато - излишки были. А это тоже плохо.
      "Откуда же излишки? - Это еще больше насторожило меня. - Может, в пекарне он умудрялся получать больше? Но там же долговязый кладовщик тоже своего не упустит".
      Противно было обдумывать все это, никогда в жизни не сталкивался я с такими делами, но теперь обстоятельства вынуждали: знал, что завтра снова придется идти пешком за хлебом, снова надо будет делить его по взводам. Тут воинская обязанность, от нее не откажешься. Лежать в окопах, стрелять по врагу, идти в атаку - тоже не было привычным для меня. Однако если надо было, то делал все это. Теперь вот кажется, что легче было бы снова ринуться в атаку, чем разделить эту краюху хлеба, что держу в руке. Вздрагивает моя рука, немеют пальцы, кажется, что полбуханка постепенно тяжелеет и твердеет. Пальцы уже не ощущают мякоти. И я беру хлеб в другую руку. В этот момент ловлю себя на том, что жадно гляжу на хлеб и снова чую его манящий запах: хочется отломить корочку и бросить в рот. И не есть, не жевать, а держать во рту и сосать. Вряд ли есть на свете что-нибудь вкуснее, чем корочка от свежей душистой буханки!
      Манит моя рука с хлебом и пожилого писаря. Я это замечаю и боюсь, что он вслух скажет о том, о чем я подумал. И что я ему отвечу? Возможно, что и он завтракал и обедал без хлеба.
      Писарь отводит взгляд от хлеба и продолжает рассуждать:
      - Оно, понимаете, как?.. Из практики знаю: вот возьми продукт с одних весов и переложи на другие... Может быть разница: в ту или другую сторону. А точного веса не будет. Чаще всего немного перетянет недостача. А если еще транспортировка! Тогда уж и усушка и утруска... При оптовых операциях это определенным образом учитывается. А у нас как? Скажешь бойцу, что его пайка утряслась и потому получает меньше? Что он тебе ответит?.. Значит, не скажешь! А что делать?
      - Что? - повторил я.
      Писарь замолчал, направился в хату и только уже в сенцах, в полутьме, когда можно было скрыть выражение лица, заговорчески прошептал:
      - Надо понемногу недовешивать. Всем по какому-то грамму... Никто не заметит, а баланс сойдется. Поверьте моему опыту.
      Мне было неприятно слушать такие советы, но связываться со старым писарем в сенях тоже было неловко, потому я взялся за ручку двери в хату. Писарь придержал мою руку и еще тише добавил:
      - Ничего плохого вам не советую... Ваш предшественник делал так. Никто не догадывался, а меня не проведешь!.. Я заметил, что он подкладывал небольшой магнитик под чашу весов. Просчитался немного, погорел на излишках, но можно же...
      Я не дослушал писаря и резко открыл дверь в хату.
      * * *
      На другой день стал собираться в дорогу сразу после раннего завтрака. Намеревался взять ту же группу бойцов, с которой ходил вчера, но старшина не дал. Он все время поглядывал на меня исподлобья, видно, обижен за вчерашнюю бесхлебицу, а его молодица так специально перехватила меня на улице и, растопырив руки, закричала:
      - Вы что же, только о своем животе думаете?.. Человек сделал вам добро, а вы его куска хлеба лишили? Я до командира полка дойду!
      Перед самым отходом в продпункт я забежал в штабную хату за рюкзаком и увидел, что писари сидят за столом перед чугунком картошки, сваренной в мундире. Дуют на горячие картофелины, перекатывают с руки на руку и едят не очищенной. На мой приход молодой писарь не обратил внимания, будто дверь и не открывалась, а пожилой свесил голову над столом и сделал вид, что очень занят очисткой картофелины и ему теперь не до меня.
      - Может, и вы бы горяченькую? - предложила хозяйка, давая пойло теленку.
      Молодой писарь поспешно вынул из чугунка три картофелины, положил их рядком возле себя и стал отчаянно дуть на пальцы, а пожилой как-то умышленно поперхнулся, глотая рассыпчатую картошку, и будто не слышал предложения хозяйки.
      - Спасибо, - сказал я женщине. - Мне надо идти.
      - Не забудьте про наш вчерашний разговор! - напомнил пожилой писарь, когда я уже открыл дверь.
      "Не стыдно ему напоминать! Неужели сам он мог бы обвешивать? Вчера мне не верилось в это, а вот теперь, после его перхания от горячей картошки во рту, возникло сомнение. Что это? Проявление нечестности, уже привычной для него, или свойственная практичность человека, который всегда помнит, что своя рубашка ближе к телу? И первое и второе основывается на одном: меньше хлопот и забот. Обеспечить роту хлебом своевременно и в полной норме при теперешних обстоятельствах довольно сложно: надо думать, волноваться да тревожиться. Так зачем все это? Подложил под весы железку и живи спокойно, пока живется... А там война все спишет...
      Зачем старшине роты и даже командиру ломать голову, где и как достать транспорт для перевозки хлеба? Потом еще отвечай за него: если это какая-то бракованная автомашина, то надо искать для нее шофера, дрожать за исправность, добывать, где хочешь, горючее и смазку. Если живое тягло - конь или вол, то их же надо кормить, ухаживать. И запрячь надо иметь во что.
      А тут - почти никаких хлопот. Людей хватает! Отдал приказ приволочь из леса дров - приволокут! Приказал топать двадцать километров за хлебом потопают! И просто, и ответственности почти никакой!"
      Такие мысли тревожили меня и раньше. И не в запасном полку, а на поле боя. Порой силой приказа посылался человек под огонь, хотя можно было обойтись и без этого. Но если обойтись, то надо было бы поволноваться и, возможно, самому приблизиться к опасности.
      Невольно вспомнилось мне, как незадолго до моего ранения наш стрелковый взвод послали на разведку боем. В бинокль было видно, что вражеские пулеметы стоят на крыше одного большого здания, покрытого черепицей. Пустить туда один снаряд, и вся "стратегическая" задача была бы решена. Нет, шагом марш!..
      Как только мы вышли на чистое поле и пробежали несколько шагов, вражеские пулеметчики открыли по нас шквальный огонь и сразу вывели из строя несколько человек, в том числе командира взвода. Остальные вжались в пашню и застыли, имитируя убитых. Как только кто осмеливался шевельнуться, на него градом сыпались пули: поле было пристреляно.
      Я тогда был помкомвзвода и находился на левом фланге. На моем направлении чернел небольшой сарайчик с соломенной крышей. Он почти не мешал немцам брать нас на прицел - они сидели значительно выше этой постройки. Однако же чем ближе мы подползали к сарайчику, тем уменьшалась опасность. Под самой стеною немцы не видели нас, и тут я приказал окопаться тем, кто сумел доползти до углов строения.
      Но очень мало доползло: пулеметчик Саша, молодой и на редкость красивый светловолосый парень, его второй номер Наташа, небольшого роста, не очень красивая дивчина. Все мы знали, что Саша для нее был дороже собственной жизни. Следом за ними пробрались к нашему хоть и очень ненадежному укрытию еще три бойца, в том числе низенький и толстенький узбек Рахмат.
      Саша и Наташа сразу развернули пулемет и стали бить по врагу из-за угла сарайчика длинными и, как я заметил, довольно меткими очередями. На них была основная надежда, так как ни винтовок, ни ручных пулеметов при нас не было, а автоматным огнем с наших позиций нельзя было достать врага.
      - Посылай за подмогой! - крикнул мне Саша, меняя ленту. - Немец подожжет сарай, и тогда хана! Снаряд нужен!
      Молодой сержант Саша был опытным и смелым воином. Я понимал, что он подсказывает мне правильную команду, единственно возможную в этих условиях. Но как ее выполнить? Легко сказать - посылай за подмогой! Кого пошлешь, как пошлешь? Кто сумеет добраться под таким прицельным огнем? Язык не ворочается отдать такой приказ одному из моих соратников. Голос пропадал, как только намеревался раскрыть рот. Вот они, мои друзья, лежат неподалеку от меня, старательно окапываются возле противоположного угла строения. Их всего трое. Один уже немолодой человек, недавнего призыва. Достичь этого рубежа, где мы теперь, помог ему, наверно, счастливый случай, так как фигура у него крупная и даже в лежачем положении довольно заметная, как мишень. Послать его, это почти умышленно убить человека - враги сразу его заметят, как только отползет от сарая.
      Другой боец - неопределенного возраста, худой, бледнолицый, с хронической хрипотой в груди - может не выдержать пластунского темпа и не доползет до штаба роты. Третий - Рахмат. Только на него можно было понадеяться в ту минуту: толстенький, верткий, малозаметный, но он не вызвался добровольно ползти в тыл.
      - Посылай скорее! - снова услышал я резкую и громкую команду. Голос сразу показался мне даже незнакомым, на очень высоких и отчаянных нотах. Такого голоса я не слышал раньше, но теперь знал, что кричит Наташа - больше тут некому. Отчаяние в ее крике, возможно, мне послышалось, а пронзительный крик вызывался обстоятельствами - надо было перекричать пулемет.
      Я подполз к Наташе, лег рядом и закричал в самое ухо:
      - Тебе надо пробираться в тыл! Тебе!..
      Кричу, а голоса своего не слышу - пулемет заглушает. Тревожусь, что и она не слышит, потому повторяю:
      - По-пластунски проползешь!.. По пашне!.. Ты лучше всех доложишь обстановку, а я тут заменю тебя!
      Сначала Наташа не отказывалась, но я заметил, как нервно задрожали ее руки, когда доставала из коробки последний шлейф пулеметной ленты. Потом решительно закачала головой. Она была уже без пилотки, с гладкой прической на прямой пробор и с тонкими, как у школьницы, косичками, собранными на затылке в небольшой узелок.
      Саша тоже без пилотки, высокий гладкий лоб блестит от пота.
      "Где же их пилотки?" На сколько можно оглядываюсь вокруг и снова слышу резкий голос Наташи:
      - Не трать времени! Посылай Рахмата! Я не уйду отсюда!
      - Она не уйдет! - повторил Саша.
      Ни в ту минуту, ни потом мне было неясно, почему Саша не поддержал меня? Побоялся подставить девушку под прямой вражеский огонь или учитывал ее характер: не оставит друга в беде и ничем не принудишь ее сделать этого. Даже приказ может не выполнить.