Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Виновны в защите Родины, или Русский

ModernLib.Net / Публицистика / Круглов Тимофей / Виновны в защите Родины, или Русский - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 7)
Автор: Круглов Тимофей
Жанр: Публицистика

 

 


      «Ну так, что вы хотите, товарищ прапорщик, пехота, одно слово!» — смущенно засмеялся Иванов, посмотрел в лукавые глаза Ромы и виновато крякнул. Начальник вздохнул сокрушенно, хлопнул рядового по плечу и запрыгнул обратно в станцию.
      К визиту Брежнева в Берлин готовились, конечно, тщательней обычного. Экипаж Романовского должен был обеспечивать один из дублирующих каналов связи. В Карлсхорст — район, где находилось советское посольство в Германии, — станция прибыла за неделю до высокого визита. Куда потом и когда — это дело не солдатское, да и начальник станции вряд ли знал об этом. Просто сидели на посольском узле связи, наслаждались внезапно выпавшим отдыхом. Обычное кирпичное четырехэтажное здание ничем не выделялось из посольского комплекса. Вот только в войну именно в этом здании находилась штаб-квартира абвера — немецкой военной разведки.
      Покопавшись днем для порядка в оборудовании станции, и без того проверенном неоднократно, солдаты вечером шли в кино в посольский клуб или играли на старинном бильярде. Огромный, неразборный дубовый стол стоял на массивных резных ножках, искусно вырезанных в форме львиных лап. И на каждой ножке стояла дата — 1926 год. Поговаривали, что стол этот остался в здании еще со времен адмирала Канариса, который и сам на нем игрывал в свое время. Впрочем, связанными с минувшей войной реалиями удивить было трудно. Рома, например, жил в Рехагене в небольшом двухэтажном особнячке, переделанном под офицерские квартиры. В конце войны в этом доме квартировал генерал Власов. Куда ни посмотри — история дышала рядом.
      В Карлсхорсте, рядом с советским посольством, находился мемориальный зал—музей ГСВГ — бывшее военное училище вермахта, в котором состоялся торжественный акт подписания капитуляции фашистской Германией. Чтобы экипаж не маялся от вынужденного безделья, начальник станции вывел его в музей. Конечно, ни в бар, ни в кафе для иностранных, по большей части, туристов солдаты не попали — только посмотрели издали да облизнулись. Зато с интересом осмотрели экспозицию. Вот стол, за которым подписывали капитуляцию. Вот стул, на котором сидел маршал Жуков. Солдатам показали хроникальные кадры, снятые здесь же в 45-м году, провели по всем залам музея. А вот и фотографии наших летчиков, которые направили свой падающий самолет в сторону от жилых кварталов Берлина, спасая мирных жителей. «А город подумал, а город подумал — ученья идут», — пела Эдита Пьеха в одной из своих популярных песен. Оказывается, об этом. Сфотографировались на стоящих во дворе танках, бравших Берлин, прошлись немного по городу, вернулись в посольство, поужинали не торопясь, наслаждаясь «цивильной», не гарнизонной, пищей и вообще обстановкой, перешучиваясь с улыбчивыми официантками. А ночью — подъем, «сбор», выезд в резиденцию, отведенную немецкими властями нашему генсеку.
      Развернули станцию на окраине обширного парка, подальше от окруженного фонтанами главного здания резиденции. Помучились, поднимая девятнадцатиметровые антенные мачты, что было совсем не просто сделать на маленьком пятачке между высокими деревьями, да еще ночью. Растяжки путались в ветвях, декоративный кустарник и клумбы, разбитые на лужайке, трудно было обойти, чтобы вписать тяжелый ЗИЛ-131 в выделенное связистам ограниченное пространство. Но справились — не в первый раз. Нервировало только пристальное внимание охраны к каждому шагу, да мешал подполковник с посольского узла связи, сопровождавший экипаж в резиденцию. Электропитание подключили от местной сети, но двухсоткилограммовые бензоагрегаты — генераторы все-таки тоже вытащили из агрегатного отсека и завели ненадолго, проверили автономность станции. Когда все устаканилось, встало на свои места, заработала аппаратура и оба полукомплекта вошли в связь, волнение спало. Генсек не генсек, а наше дело — солдатское. Подполковник пожал Роме руку, поблагодарил экипаж за службу и уехал. Успокоенная охрана тоже рассосалась по своим постам, наказав «не отсвечивать» лишний раз и не выходить днем из станции. Кокетливая официантка в сопровождении безразличного служивого в штатском принесла завтрак в сияющих судках, развернула накрахмаленные салфетки, умилилась «мальчикам», засмущавшимся такому обхождению, и тоже ушла, оставив наконец солдат в покое.
      Так продолжалось неделю. Днем сидели в станции, дежурили посменно на связи, отсыпались. Ночью выходили размяться, покурить осторожно на свежем воздухе, оправиться «по-болыпому»… Прилетел и улетел Леонид Ильич, пробывший в Берлине всего два дня. На второй день после окончания визита поступил приказ сворачиваться и возвращаться в часть.
      Так и шла потихоньку служба. Бежишь утром с голым торсом, топая сапогами по обочине автобана, затормозит вдруг рядом с растянувшейся ротой какая-нибудь красотка в открытой иномарке, нарочно протащится на первой скорости рядом с солдатами, постреляет глазками и притопит на педаль, стремительно удаляясь в сторону Западного Берлина. А ты топаешь дальше, день за днем, день за днем. Но размеренное течение гарнизонной жизни вдруг нарушается командой: «Экипаж, сбор! Выезд!». И тогда на середине фильма, например, «Женщина, которая поет» или прямо со стрельбища, или со штурмовой полосы экипаж летит в казарму, за оружием и вещмешками, потом в автопарк; прямо у станции получает боевой приказ и летит по Германии, торопясь к точке связи — одинокой и самодостаточной, но все же только частицей огромной боевой машины — самой мощной ударной группировки советских войск в Европе — ГСВГ. На четыре часа боя в условиях современной ядерной войны была рассчитана полумиллионная группировка, выдвинутая на Запад, непосредственно к границам НАТО.
      И когда один раз весь полк был поднят ночью по тревоге и весь снялся с места за сорок минут, выдвинулся несколькими колоннами в разных направлениях в районы рассредоточения — все солдаты знали об этой сухой, в остатке, правде «на случай ядерной войны». Все дороги были запружены войсками. На марше остановилась колонна, собирая с экипажей регулировщиков, высылая их вперед на перекрестки. Покурили, перебросились парой слов со случившимися рядом мотострелками, также поднятыми по тревоге. Те сказали, что получили боекомплект перед выездом, полный. Это было большой редкостью для пехоты и означать могло что угодно.
      Когда мобильный узел правительственной связи прибыл в район рассредоточения и станция Романовского развернулась в указанной точке, прапорщик озвучил экипажу строгий приказ: войдя в связь, поддерживать канал, но не вести никаких переговоров даже по служебной линии. Только поддерживать связь и слушать. Эфир на высоких частотах был просто забит натовцами, оживленно, как никогда, ведущими радиообмен. Через полчаса к станции подкатили по просеке со стороны шоссе две боевые машины десанта. Лейтенант-крепышок вызвал прапорщика, посоветовался с ним недолго и отдал десантуре приказ занимать круговую оборону вокруг станции. Иванов присел на бугорок рядом со вторым связистом, тоже старослужащим, они закурили «Охотничьих» из армейского пайка, помолчали, отдыхая после суеты развертывания станции. Оба знали, что положенное по боевому расписанию прикрытие полевых узлов правительственной связи армейскими подразделениями никогда не выставлялось в мирное время. Потому и противогазы, обычно мирно лежащие в кунге за стойками с аппаратурой, были у солдат при себе.
      Ну что, Валера, началось, что ли? — ефрейтор со знаменитой фамилией Бунин был с Орловщины, из рабочей семьи и отличался немногословием и обстоятельностью.
      — А я что, Пушкин? Или маршал Куликов? — Иванов затянулся покрепче, потом долго смотрел, как пробиваются косые утренние лучи сквозь клубящееся сиреневое облако дыма. — Начаться в любой момент может…
      — Я их, сук, зубами рвать буду! — твердо пообещал кому-то Бунин. Валера спросил себя: «А я?» И тут же, не задумываясь долго, ответил вслух, подчиняясь поднявшейся внутри ярости на всех, кто мог сорвать приближающийся дембель:
      — Если только кто живым к нам прорвется, тут и уроем. А вот если ядерной бомбой саданут, ну, тогда обидно просто будет, что ни до кого не дотянуться.
      — Через наши трупы из Сибири дотянутся! — веско подытожил Бунин. — Ну что? Пойдем и мы закапываться, пока Рома не вздрючил?
      Неподалеку сноровисто окапывались десантники.
      Калейдоскоп в голове прокручивал картинку за картинкой, они осыпались и снова собирались в единое целое из обрывков воспоминаний, запахов, слов и даже прикосновений. Вот рука автоматически прикоснулась, погладила холодный ряд металла и эмали на теплой шерсти «парадки». Это значки — «гвардия» и «специалист первого класса». Вот блеснул за окном вагона кусок мокрой брусчатки под фонарем у железнодорожного переезда. В ожидании, когда пронесется мимо поезд, застыла перед шлагбаумом пара немцев-мотоциклистов с девчонками, крепко обхватившими их кожаные куртки. А Иванову вспомнилась сразу брусчатка гарнизонного плаца, веселый рев полкового оркестра, грянувшего «Прощание славянки» на разводе, свой четкий шаг по этой брусчатке, крепкое плечо шагающего справа товарища да захлопывающиеся при звуках оркестра окна верхних этажей немецких домов, стоящих тесно сразу за высоким забором части. Знаменитый поезд Вюнсдорф — Москва набирал ход, весело постукивал на стыках рельсов, несся домой, в Союз.
      Уже в Бресте, выйдя покурить на перрон, Иванов стал замечать, что в толпе, окружившей вокзал, он пытается найти — и находит! — знакомые лица. Ведь это уже Союз! Это не заграница, здесь все возможно, любая встреча уже не кажется несбыточной, любое мелькнувшее рядом лицо может оказаться родным или хотя бы просто знакомым!
      В Гомеле, пересаживаясь на поезд, идущий в Ригу, Иванов с недоумением столкнулся с патрулем, проверившим у него документы и отпустившим тут же дембеля с Богом. В киоске продавались советские сигареты, пиво, конфеты. А девушки, сколько девушек вокруг! Не толстозадых коро-вистых немок, а своих, русских, стройных красавиц с певучей волнующей речью. Родной речью.
      Рублей было в обрез, зато немецкой мелочи — денежек — «фенешек» и даже марок, взятых на память, — полно. Но не купишь ведь ничего здесь за марки! Зато в вагоне ехали еще дембеля — возвращались в Ригу из Белоруссии артиллерист и два ракетчика. Они столкнулись с Ивановым в тамбуре, перекурили вместе и тут же утащили к себе — пить портвейн.
      Портвейн! За все время службы в Германии Иванов выпил, наверное, несколько кружек пива в гасштедте да один раз отвратительной немецкой водки Lunikoff. Не то чтобы возможности — желания рисковать доверием начальника станции, частенько отпускавшего свой экипаж на выезде перекусить в немецком заведении, не было.
      …Привокзальная площадь Риги как-то неуловимо изменилась. Валера сунулся было переходить ее поверху, как привык, но не нашел знакомой «зебры» пешеходного перехода. Долго мотал головой в недоумении, пока не заметил открытого зева подземного перехода, построенного за время его отсутствия. Он быстро сбежал по ступенькам вниз, разобрался в подземном лабиринте и уже уверенно вынырнул на другой стороне площади прямо у остановки своего автобуса. Желтый «Икарус» 37-го маршрута подрулил буквально в то же мгновение. Иванов жадно всматривался в окно — через Даугаву строили еще один мост — вантовый красавец пришел на смену понтонному уродцу. Родная Иманта за это время шагнула еще дальше, и его дом, стоявший раньше на краю нового микрорайона, теперь оказался почти что в центре жилого массива.
      Дембель в маю — все по фую! — весело пронеслось в голове у солдата. Шел 1980-й, олимпийский, год.

Глава 8

       1982.В Каунасский госпиталь КГБ Валерий Алексеевич попал совершенно здоровым, что и способствовало его дальнейшим приятным воспоминаниям о пребывании в этом медицинском учреждении. Отец, не любивший использовать служебное положение, на этот раз внял мольбам матери и попросил начмеда округа пристроить в госпиталь для «проверки здоровья» свое непутевое чадо, чтобы студент-первокурсник получил вполне законную отсрочку от неминуемо надвигающейся сессии.
      Сессия, правда, ничем особенным студенту Иванову не грозила. Дураком он не был, к тому же иногда даже лекции посещал. Несмотря на службу в армии, знаний, полученных в основном в Кингисеппской средней школе, не растерял. Да и читал очень много, что еще нужно, чтобы кое-как протащить свое тощее тело через игольное ушко сессии на филфаке? Но было много обязательных работ, не сданных в срок, и обязательных часов, не отсиженных чинно на заднице в аудитории. Да и «кое-как» сданная сессия родителей почему-то тоже не устраивала. Решено было потому сессию отодвинуть под благовидным предлогом, а Валеру поместить куда подальше, где стены покрепче, а порядки пожестче, дабы прервать веселую жизнь решившего как следует «оторваться» после армии младшего сына.
      Когда абитуриент Иванов подошел к стенду на первом этаже филфака Латвийского госуниверситета, то первое, что он увидел, — это длинный список лиц, зачисленных на дневное отделение первого курса. Группа к-1 (krievu 1- русская то есть) — главная профильная группа — состояла из двадцати пяти человек. Пробежав глазами список, Валера увидел свою фамилию в обрамлении двадцати четырех девичьих. Короче говоря, на тот момент он был единственным мужиком в группе. Надо ли говорить о том, с каким волнением входил он в аудиторию на установочное собрание группы? Или о том, как оценивающе загудели девушки, увидев единственного в их группе парня. А был Иванов тогда скорее высок, чем низок; худ, скромен, улыбчив. легко краснел и часто поправлял падающую на глаза челку мягких русых волос.
      Девушки были как девушки. В основном дочки или внучки офицеров — такова была особенность русской Риги, русской процентов на семьдесят. И красивые были, и страшненькие. Но по большей части — совсем сопливые, отчего свежеиспеченный студент горько вздохнул и, как сквозь строй, прошел к последней скамейке. Прошло минут пять.
      В аудиторию впархивали все новые девицы — здоровались, целовались, визжали радостно при встрече. Девушек Иванов, конечно, любил. Но не в таком же количестве, и не одному же хозяйничать в этом цветнике? А с кем покурить, выпить, в конце концов, отметить 1 сентября?!
      И тут, как будто кто-то (добрый или злой?) услышал его молитвы… Раздался новый одновременный девичий выдох, и в дверях показался парень в сером костюмчике. Невысокий, чуть мешковатый блондин, с отсутствующим, направленным глубоко в себя взглядом голубых глаз.
      Он плюхнулся рядом с Валерой и представился:
      — Арий!
      — Арий?
      — Ну да. Имя такое. От ариев.
      — Арийцев, значит?
      — Точно! — Студент улыбнулся. — У меня мама — латышка. А папа — русский, потому я Алексеев.
      — Валерий… Иванов. — Они пожали друг другу руки, что, естественно, не осталось незамеченным девчонками, прыснувшими при виде «серьезного мужского знакомства».
      «Писун какой-то, — мрачно оценил сокурсника Иванов. — Наверняка после школы сразу. Ну ладно, пить, курить научу, все хоть не один здесь буду.»
      Веселая полная блондинка — куратор группы — быстро познакомилась со студентами и объявила, что она будет вести курс советской поэзии. А группа в полном составе вместо «картошки» отправится уже завтра на месяц работать в Ботаническом саду университета, том, что в Задвинье. Пока девицы шумно обсуждали эту новость, ребята двинулись к выходу. Уже в коридоре Валера предложил, испытующе щурясь:
      — Ну что, пойдем покурим?
      — Пойдем, — отозвался Арик, вытаскивая из кармана пачку «Элиты». Они вышли на улицу, закурили и двинулись по Бирзниека—Упиша в сторону центра.
      Иванов продолжал прощупывать неразговорчивого нового товарища.
      — А как ты в группе оказался, тебя же в списке не было?
      — А я по армейской квоте пролез, да и экзамены сдал нормально, просто я с заочниками сдавал, позже, потому и не встретились.
      — Так ты служил? — изумился Валера.
      — На флоте. В Германии, в Ростоке, три года, — спокойно ответил Арий.
      — Здорово! Я ведь тоже в ГСВГ служил, только под Берлином! А ты кто по ВУСу?
      — Радист.
      — Опять почти коллега! А я в правительственной связи, на «релейке» всю Германию объехал!
      — Ну ты даешь, — засмеялся, наконец и Арик, — я ведь тоже подумал, что ты только после школы. наверное, даже не куришь!
      — Ну так что, надо отметить встречу, наверное? — решил ковать железо, пока горячо, Иванов.
      — День вроде знаменательный, почему бы и нет? — согласно покивал сокурсник.
      — По коктейлю для начала? — с надеждой перевел разговор ближе к теме Валера.
      — Не, — помотал головой Арик, — по коктейлю не хочу.
      — А чего так? — У Иванова сразу упало настроение.
      — Давай лучше возьмем сразу пузырь-другой, чего там пачкаться-то? — посмотрел Арик на него недоуменно.
      — Ну, ты и мертвого уговоришь! — возликовал Иванов, и они дружно, не сговариваясь, свернули к водочному магазину напротив кино «Палладиум».
      Так их стало двое. А еще через месяц, уже после отработки «картошки» на цветочных плантациях Ботанического сада, в группе прибавились еще два парня — тоже отслуживших армию. Какими правдами и неправдами они прорвались в эту престижную группу уже после основного зачисления, сверх списка — толком никто не знает. Ну, да это и не важно. Костец — бывший курсант ракетного училища, отчисленный после третьего курса и счастливо избежавший отправки на срочную службу, носил черную бороду, как у хасида, говорил, что «папа у меня — грек», но характер имел чисто еврейский. Сашка Боготин — маленький и юркий, бывший механик-водитель БМД, гордился своей службой в ВДВ и мамой, трудившейся в Центральном книжном коллекторе, то есть «сидевшей» непосредственно на самом что ни на есть филологическом дефиците.
      Четверым бывшим армейцам удалось за первый же семестр учебы достичь высокой слаженности своего небольшого коллектива. Правда, «чувства локтя» они добивались уже не строевой подготовкой, а усиленным употреблением веселящих напитков. Так, весело и непринужденно, провели ребята первый семестр, и сессия подступила к ним совсем незаметно, почти как дембель. Правда, вовсе не так радостно. Кто-то из первокурсников махнул на все рукой, кто-то навалился на книжки, а Иванов нежданно-негаданно оказался сразу после новогодних праздников в Каунасском госпитале.
      Сам Каунас со всеми его достопримечательностями Валеру не заинтересовал. Обычный прибалтийский городок. Пешеходная улица, Музей чертей, Чюрленис, Межелайтис и прочая типично прибалтийская байда мало волновали столько лет прожившего в Эстонии студента, да еще приехавшего в Каунас из Риги.
      Солдат-пограничников в маленьком госпитале на лечении было не очень много. Немного было и офицеров. В одной палате с Ивановым их лежало двое — майор КГБ и капитан-лейтенант морчастей погранвойск. Майор был уже пожилым (на самом деле, ему было около сорока), каплею не было и тридцати. Появление двадцатидвухлетнего студента офицеры восприняли как нечто само собой разумеющееся, особенно когда выяснили фамилию, должность отца и нашли общих знакомых, которых не могло не найтись в таком тесном сообществе.
      Глупых вопросов по поводу того, от чего лечится Иванов и что он тут вообще делает, никто не задавал. Все были люди взрослые, опытные и повидали много жизненных ситуаций. Лежит себе вьюноша, отдыхает, укрепляет нервы витаминами и хвойными ваннами — значит, переучился, только и всего. Майор слег после инфаркта. По всему видно было, что приехал он недавно из заграничной командировки. В том числе по новому японскому кассетнику и маленькому цветному телевизору, которые он взял с собой в палату. По редким музыкальным записям, которые крутил он тоскливыми иногда январскими вечерами. Именно с тех пор стоит услышать Иванову мелодию «Бесаме мучо», как сразу вспоминается больничная палата на троих в старинном здании госпиталя, огромное арочное окно, за которым кружится снег под фонарем, спирт, подкрашенный морсом, на общем столе, да грустный смех молоденьких сестричек, «накативших» после отбоя и застрявших на пару часов в гостеприимной офицерской палате.
      Напротив, дверь в дверь через коридор, находилась женская палата. Там лежали жены и дочки офицеров. Была там и Галя Сказова — худенькая шатенка с зелеными глазами, восторженная и нежная. Жена прапорщика, она была ровесницей Иванову. Но самим своим статусом замужней женщины казалась совсем взрослой юному студенту. А потому ставшие со временем привычными перекуры на лестнице после отбоя, по ее, конечно, а не по Валериной инициативе, превратились в затяжной поцелуйный обряд, повторявшийся каждый вечер.
      Учительница музыки из Светлогорска Галя как будто сошла из рассказов Бунина, такое у нее было «легкое дыхание». Забравшись Иванову под майку узкой горячей рукой с длинными, чуткими пальцами пианистки, она быстро играла коготками по голой его спине какие-то ей одной известные гаммы, отчего полумрак на госпитальной лестнице преображался в сияние; чердачная площадка с казенной урной под разлапистой монстерой в облезлом ведре превращалась в зимний сад; застиранный халатик молодой женщины и больничная пижама студента были ее пеньюаром и его мундиром. Все это незаметно, как будто само собой расстегивалось, развязывалось, руки проникали в самые потаенные места, и только чей-то надсадный кашель курильщика площадкой ниже заставлял парочку очнуться и перевести дыхание.
      — Ритмичнее, ритмичнее, ритмичнее, — задыхаясь, шептала учительница музыки, когда к ней прижималось полное молодой силы энергичное тело студента, обнимая ее все крепче, не стесняясь напряжения, которого не могла она не заметить, двигаясь навстречу в такт отчаянно романтической музыке, звучащей внутри юной женщины наперекор госпитальной скуке и тоскливому зимнему вечеру.
      — Вот так хорошо, Галина Юрьевна? Я все правильно делаю? — шептал Валера, играя ученика, смело берущего аккорды на ее уже опытном, чувственном, отзывающемся на каждое прикосновение гибком стане.
      — Аллегро модерато. аллегро вивачиссимо! — вдруг торжествующе и неприлично громко взорвалась она смехом, укусила юношу в полную силу за шею, не сдерживаясь уже, и тут же отстранилась резко, опустилась на колченогий стул у монстеры, переводя дыхание, расслабленно раскинув длинные руки, повисшие, как увядшие стебли отцветших цветов. — Хорошо с тобою, Валерка! Хорошо мне с тобою, Валерка, — тихо, почти шепотом, дважды выдохнула она.
      — Галочка, славная моя птичка, — гладил ее по волосам Иванов, распаленный, жаждущий продолжения, не понимавший в грубой своей нечуткости, неопытности, что для нее все уже закончилось.
      — Пойдем вниз, неудобно, — отстранила его резко Галина. Медленно, с гримассой боли, она поднялась со стула и обхватила Валеру, почти повисла на нем.
      — Что с тобой? — перехватил он ее покрепче.
      — Ничего страшного, милый, просто голова закружилась. — Я ведь здесь второй месяц уже.
      Вот, нашел себе в госпитале больную бестолковую женщину, нет, что ли, сестричек, здоровых как лошади? — неуклюже попыталась она сострить и криво, с мукой в глазах, улыбнулась.
      — Тебе плохо? — не на шутку испугался Валера, приобняв ее и осторожно спускаясь по скользким бетонным ступенькам лестницы.
      — Н-нет, все хорошо. Мне очень хорошо с тобою, Валерка, — снова повторила она. — Только теперь останься здесь, покури. Я пойду вперед сама, а то увидят, неудобно будет.
      Она высвободилась и медленно, придерживаясь за перила, пошла вниз.
      Иванов выкурил две сигареты подряд, перевел дух, заправил майку, выдернутую, как оказалось, из пижамных штанов, застегнул пуговицы на куртке и отправился на этаж.
      Там, несмотря на близость к отбою, у телевизора в холле толпились больные: и солдаты, и офицеры, и редкие женщины. Пела девочка из «Верасов»: «У меня братишки нет, у меня сестренки нет, говорят, с детьми хлопот невпроворот.» Студент покрутил головой, выискивая Галину, но не нашел. У двери своей палаты подождал немного, но тут по коридору пробежала медсестра с капельницей, прикрикнула на ходу: «Идите к себе, больной, не стойте тут под ногами!» — и скрылась в женской палате. Валера пожал плечами, потоптался, помялся, не веря, что случилось что-то серьезное, и вошел к себе. Майор с каплеем гоняли чаи, кассетник на тумбочке уютно и страстно вращал что-то латиноамериканское.
      — Садись, студент, выпьем рюмку чаю! — позвал каплей Михалыч. Неунывающий толстячок с выпирающим брюшком и оттопыривающимися ушками пользовался искренней любовью всего госпиталя. В том числе и потому, что однажды, мрачным зимним вечером, когда больные, собравшись на ужин в офицерской столовой как-то одновременно загрустили — Михалыч тут же вызвал огонь на себя.
      — А знаете, друзья, как меня матросы на корабле зовут? — жизнерадостно вопросил в угрюмую тишину столовой капитан-лейтенант.
      Все продолжали мрачно ковыряться в тарелках.
      — Винни-Брюх! — громко и даже с некоторой гордостью назвал свое прозвище Михалыч. Больные сначала недоуменно посмотрели на него оценивающе, потом улыбнулись, затем улыбки перешли в сдержанные смешки, и наконец столовая взорвалась долго не умолкающим хохотом. Все оживились, забыли на время про свои болезни, а Михалыч как ни в чем не бывало с аппетитом прикончил ужин и пошел за добавкой.
      В госпитале он лежал после сердечного приступа, полученного неподалеку, в Клайпеде. Каплей уже не первый год принимал на верфях корабли пограничных проектов и перегонял их к месту службы. То с Балтики на Черное море, то с Севера на Тихий океан. Месяцами в море. Во время коротких стоянок, как объяснял он сопалатникам, ночевать приходилось опять же в каюте, поскольку в гостиницы, как известно, не попасть. А так хочется поспать на твердой земле после длинного перехода, просто слов нет Вот и снимаешь какую-нибудь подружку на ночь, не ради любовных приключений, а чтобы койка под тобой хотя бы этой ночью не качалась.
      Так и переутомился в Клайпеде, ненароком, жизнелюбивый каплей. Пришлось отправиться в Каунас подлечиться.
      — Слушай сюда, Валерыч! Я тут завел общение на короткой ноге с одной «старушкой» из соседней палаты — Валечка, ты ее знаешь. Ты должен мне помочь!
      — Чем же я-то могу помочь? — искренне удивился Иванов.
      — На чердак вместо Михалыча с ней ходить будешь, — добродушно подначил майор.
      — Да брось ты, Борис Николаевич, — обиделся каплей. — Может, у меня серьезное лирическое чувство!
      — Ага, у тебя лирическое чувство, а у нее муж — комендант режимного объекта. Не боишься, что вычислит?
      — Так вот потому-то мне и нужна помощь молодой гвардии! — Винни-Брюх похлопал Валеру могучей дланью с татуировкой — якорем на запястье. — Чтобы к Валечке муж зря не таскался из своего поселка и не бросал вверенного ему объекта, к ней будет передачки подружка молоденькая возить — подружка в погонах, правда — капитан из радиоцентра. Но чтобы, в свою очередь, капитанша эта тут не скучала и нам с Валькой не мешала, ее надо занять. Ты, Борис Николаевич, для нее, прости, староват, да и служить вам вместе еще, нехорошо с подчиненной фамильярничать.
      — Ну, Михалыч, тебе, может и список личного состава центра кадро-вичка перебросила? — полушутя-полусерьезно осведомился майор. — Так мы ее быстренько в Якутск переведем вместе с мужем — оленей пасти на режимном объекте!
      — Эх, товарищ майор, я же забочусь о морально-нравственном состоянии личного состава вашего нового места службы! — каплей попытался свести в шутку разговор, начинавший принимать неприятный оборот. — Ведь Валька — баба-огонь! Она все равно себе мужика на стороне найдет, если захочет! А я все-таки свой, у меня и допуск имеется. — Михалыч невинно посмотрел на собеседников и состроил постно-ответственную рожу офицера при исполнении.
      Все захохотали.
      — Давай-давай, учи студента, только смотри, чтобы он по твоим стопам до инфаркта не дошел, — не отказал все же себе в ехидстве Борис Николаевич.
      Майор, вернувшийся из длительной загранкомандировки (как потом объяснил Валере отец), был назначен в расположенный неподалеку от Каунаса центр радиотехнической разведки, занимавшийся, помимо различных сугубо специфических приемо-передающих задач, радиоперехватом и дешифровкой. Ну а то, что капитан Таня, сыгравшая роль дружеского прикрытия для любвеобильной Валечки из соседней палаты, служила в радиоцентре переводчицей, а может и еще кем — это и сам Иванов вскоре понял.
      На следующий день, в воскресенье, Михалыч с утра пораньше смотался в город, откуда вернулся с тортом, коньяком и букетом алых роз в целлофане. Каплей спрятал все это в палате под своей кроватью и встал на пост у приемного отделения, как часовой у знамени части. Вскоре он вернулся в палату уже не один. Вслед за ним, щурясь от бившего через окно, разыгравшегося внезапно январского солнца, вошла невысокая, стройная, но при этом женственно округлая девушка с короткой стрижкой. На светло-русых, от солнца почти золотых волосах, еще умирали — таяли несколько снежинок, превращаясь в капельки бриллиантов. «Дыша духами и туманами.» — пронеслось мгновенно в закружившейся голове Иванова. Такие фигуры могли быть только во французском кино. Такие лица, такие глаза могли быть только у русских женщин до революции.
      Татьяна (так представил заранее капитана Михалыч) сама подошла к постели студента, едва успевшего при ее появлении отложить книжку и принять более-менее приличную позу.
      — Не вставайте! Вы ведь тоже больной, правда?
      — Еще недавно был здоров. А вот сейчас сердце защемило, — совершенно искренне ответил Валера, соскочив с койки и отвесив галантный полупоклон.
      — Не надо мне представляться, ведь мы старые друзья с вами, Валера, — с легкой иронией прошептала девушка ему на ухо, легонько притронувшись к его щеке губами и подставив свою, румяную с мороза щечку для ответного поцелуя.
      — Таня, наконец-то вы нас осчастливили, — приобнял ее чуть-чуть Иванов, — заметив краем глаза, как напряглась девушка, увидев входящего в палату майора. — Борис Николаевич, это Таня — единственная близкая мне душа в этих заснеженных литовских просторах!
      — Как интересно! — воскликнул майор. — Здравствуйте, Татьяна Федоровна! Неужели вы не успели рассказать своему другу детства, что он лежит в одной палате с вашим непосредственным начальником по службе?
      Таня едва заметно покраснела, она ведь не знала, что коварная Валя и простоватый Михалыч, вовлекшие ее в наперсницы их скоротечного романа, давно уже обо всем рассказали майору.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11