Танкер "Дербент"

Никто не ушел, никто не остановил минера. Молча все подняли руки. Поднял и я, глядя на других. В эту минуту я потерял способность действовать самостоятельно. Потом обсуждался план восстания. Кажется, я принимал участие, давал советы. Турок сказал мне: «Завтра к четырем склянкам надо вывести прислугу из фортов. Постарайся испортить замки орудий». Я согласился.

Со мной происходило то, что, вероятно, бывает с человеком, затянувшим на шее петлю, чтобы на секунду испытать ощущение повешенного. Знаешь, что все это в шутку, — нужно только подняться на носках, чтобы вздохнуть свободно. И вдруг ноги скользят, петля затягивается… в самом деле конец!

Я пытался вспомнить, что такое назначено у меня на завтра. Пристрелка по мишеням… верховая езда с китаяночкой Мако… фестиваль у енисейцев. Но что-то случилось. Я не мог вспомнить ни лиц офицеров Енисейского полка, ни их имен. Какие-то бледные тени… Словно душу хватил паралич и чудовищно быстро окостенела одна ее половина. Зато я отчетливо представлял себе все, что произойдет со мною на фортах. Вероятно, командир уложит меня, едва я раскрою рот. Турок словно угадал мои мысли. Подошел, присел рядом, обнял: «Эх, милый, многих завтра недосчитаемся! Не думай об этом…» Как бы не так! Вышел я на улицу. Что за черт? Музыка на бульваре, «Тореадор».. Понимаете?

Касацкий засмеялся рассыпчатым, нервозным смехом и легонько ударил капитана по коленке. Евгений Степанович вздрогнул.

— Кончайте скорее, — пробормотал он со злобой, — как вы уцелели-то? Бежали после бунта, что ли?

— М-м… не совсем так… Я, Евгений Степанович, рассказываю о своих чувствах, а не о фактах… Думаете, струсил я? Медвежьей болезнью захворал, богу молился? Нет, не то, не то! Право, я был почти спокоен в ту минуту. Постоял, послушал, далась мне эта музыка проклятая. Стою и вижу мысленно — танцуют! Небо чистое, бледно-зеленое, — значит, день завтра будет ясный, ветреный. Да мне-то что до всего этого, думаю, когда завтра я почти наверное буду убит! Они там на собрании целовались, чему-то радовались, чего-то ждали. Неужели смерти? Нет, конечно, нет! Или они уверены, что останутся живы? Тоже нет. Значит, они радовались тому, что наступит после их смерти… Предположим, говорил я себе, предположим, что удастся захватить форты, и корабли, и арсеналы, арестовать командиров, прорваться к Питеру, вооружить народ. Дальше мое воображение не шло. Ведь меня-то не будет уже. Как могу я радоваться тому, что стоит в стороне и чего я никогда не увижу, — я, живой человек, вчера еще обладавший будущим, которое казалось мне необъятным! Место на празднике заняла бы моя мертвая тень!

Касацкий поймал пристальный взгляд капитана и отвел глаза.

— Я жил долго, Евгений Степанович, у меня седые волосы. Но я не скажу, чтобы мне надоело жить. Хорош бы я был тогда в брезентовом мешке на дне Маркизовой Лужи. Вероятно, обо мне забыли бы назавтра. Разве что какая-нибудь добрая душа тиснула бы в подпольной газете статейку о мертвом герое. Б-рр! «Мертвый герой» звучит так же нелепо, как, скажем… симпатичный труп. Хотите быть симпатичным трупом, дуся моя? Я пасую, предпочитаю домзак!.. Да чего вы смотрите? Не согласны, что ли?

— Вы не кончили вашей истории, — промолвил Евгений Степанович дрожащим голосом, — пожалуйста, продолжайте!

Касацкий хрустнул пальцами и отвернулся.

— Не понимаю, чего вы хотите… Впрочем, черт!.. Хотите фактов? Извольте! Они выступили в назначенное время и перекололи караул. Разобрали пирамиды винтовок и пытались прорваться к фортам. Их встретили пулеметами… Бросились к арсеналу… Их окружили солдаты Енисейского полка… У них не было патронов. Начался расстрел. Их было не так уж много… К ночи все кончилось. Чего вам еще? Мелочей не помню, простите…

Суда из Свеаборга так и не прошли. Ошибка была или провокация — не знаю… Удивительно быстро все улеглось. Свезли на катерах трупы, вымыли мостовую…

— Олег Сергеевич, а что же Турок? — спросил капитан едва слышно. — С ним-то что же сталось, расскажите.

Касацкий поднялся и заходил взад и вперед, ежась от пьяного озноба.

— Что это вы вдруг о нем? Ну и любопытны вы, знаете… что да как, — он остановился и посмотрел как-то боком, не то улыбаясь, не то гримасничая. — Повешен! Подробностей вам надо? К сожалению, не помню подробностей.

Евгений Степанович сидел неподвижно, тяжело дыша, лицо его залила густая краска.

— Вы не все сказали, Касацкий, — заговорил он со стремительностью нерешительного человека, отважившегося высказать правду, — молчите, больше не надо.

Я слышал об этой ужасной истории… Там было предательство, и вам это хорошо известно… вы…

— Юродивый! — проскрежетал штурман, дрожа всем телом. — Ишь ведь что вздумал… Нет, вы в самом деле сошли с ума! Послушайте…

— Зачем, зачем вы рассказали мне все это? — вскрикнул Евгений Степанович, цепляясь за ручки кресла и силясь подняться. — Кой черт связал меня с вами?

Я не сочувствую вам. Меня мутит от ваших мыслей и от вашей близости… Ах, почему я не могу разоблачить вас… и себя?

— Душа моя, да стоит ли мучиться? — говорил Касацкий, протягивая руки и улыбаясь какой-то радостной, угодливой улыбкой. — У вас тоже есть что скрывать? Я знал это, знал! Мы связаны крепко и кровно… только, ради бога, молчок! Мы будем жить долго. Ведь и здесь бывают иногда неплохие минутки… Даже совсем неплохие… Теперь мы сыграем на этом соревновании, я это устрою. Я все устрою, Евгений Степанович. Только молчок! А если вы попробуете…

Он не договорил и бросился вслед за капитаном. На лице его быстро чередовались умильно-ласковые и угрожающие гримасы. Но капитан вдруг обмяк и как бы смутился. От недавней вспышки гнева не осталось и следа.

— Я сам ношу в себе подобное воспоминание… или еще хуже, — пробормотал он печально, — и я тоже не могу забыть и пытаюсь оправдаться перед собою, как и вы. Но не надо об этом говорить. Слышите ли? Никогда больше. А сказать, — нет, я никому не скажу. Никому…

5

Весть о стахановском рейсе облетела все закоулки порта. Танкер «Дербент» ушел в море, и о нем ничего не было слышно до утра. В шесть часов он откликнулся на вызов по радио, когда начальник эксплуатации пароходства запрашивал о скорости. Но радист Тарумов записал в журнал невиданную цифру — четырнадцать узлов. Это было что-то уж слишком много и походило на ошибку. Из пароходства звонили, торопили с ответом. Тарумов решил проверить и вызвал «Дербент» вторично. Он пропустил время для передачи метеосводки, и на столе его накопился ворох неотправленных телеграмм. Он работал ключом до тех пор, пока не просвистало в ответ хриплое тональное радио: «Все в порядке. Скорость четырнадцать с половиной». И после короткой паузы отрывистая, как ругательство, звонкая дробь — «девяносто девять». Радист захохотал и бросил наушники. На международном языке радиолюбителей эта цифра означала «пошел к черту». Володька Макаров хулиганил от радости или взаправду сердился на частые вызовы.

— Ты понимаешь, Муся, — говорил Тарумов, — они перекрыли все прежние скорости! «Агамали» делает с грузом двенадцать, и это считается хорошим ходом. Да что они, чудесники, что ли?

И Белецкая ответила сдержанно:

— Подождем радоваться. Они еще не пришли на рейд. Скорость большая, конечно, но… надо еще суметь закрепить достижение. До сих пор они вечно отставали, — прибавила она.

Но вскоре позвонили из редакции «Большевика Каспия», справлялись о скорости «Дербента». Муся говорила в трубку небрежным тоном:

— Последние сведения — скорость четырнадцать с половиною. Не верите? Тогда вам придется зайти на радиоцентр, чтобы убедиться… да, да, поздравляем…

Только бы их не задержали на рейде. Мы будем извещать вас каждый раз, как будет что-нибудь новое…

В восемь часов Тарумова и Белецкую сменили. Они шли вместе до перекрестка, как всегда, он держал Мусю под руку, и оба они молчали, не стесняясь этого молчания, как люди, давно привыкшие друг к другу. Внезапно Муся спросила:

— Вероятно, о «Дербенте» напишут в газетах? Как ты думаешь?

— Обязательно.

— А портреты?

— Чьи портреты?

— Ну, их… стахановцев.

— Да ведь их сорок пять человек… Лучших людей, вероятно, заснимут, не всех!..

— Посмотреть, какие они… Слушай, Арсен!..

— Ну?

— Я читала, что Алексея Стаханова в прошлом году травили какие-то администраторы. Неужели это правда?

— Конечно, правда. Но почему ты спрашиваешь?

— Да как-то странно. Ну, прощай, Арсен.

— Прощай. Что ты какая-то чудная? У тебя глаза сделались большими… Смотри не попади под трамвай…

Под утро Тарумов вновь связался с «Дербентом». За ночь танкер не сбавил скорости. Он прошел расстояние до Астраханского рейда за тридцать один час. У Тюленьей банки его поджидал караван барж. К утру ветер посвежел и началась зыбь. Последнюю баржу подвели с трудом. Несмотря на это, разгрузка была окончена за три часа. Танкер уже шел в обратный рейс, и вдогонку ему с севера спешила крупная зыбь, грозившая замедлить ход.

Днем на радиостанции дежурила другая смена, и, явившись вечером на вахту, Тарумов посмотрел журнал. Никаких записей о ходе стахановского рейса не было. Прибытия «Дербента» ожидали после двенадцати часов дня, но уже в восемь часов радист услышал его позывные.

«Находимся на траверзе острова Жилого. Будем через два часа. Сообщите пристань погрузки».

— Как это может быть? — удивился дежурный. — Ведь если они сейчас на траверзе Жилого, то им остается хода часа три, не меньше. Может быть, радист напутал?

— Звоните в диспетчерскую, — усмехнулся Тарумов, — никто не напутал, все верно!

— Да не может этого быть. Я сам плавал, я знаю!

— Ты не знаком с их новой трассой. Они идут другой стороной острова, проливом. Этот путь много короче.

— Да ведь там мелко…

— Глубина восемь футов. Они идут порожнем, без балласта. Кроме того, они освободились от ненужных грузов и уменьшили осадку. Они все рассчитали, не беспокойся.

— Ах, молодцы! Недаром о них столько говорят в порту. Теперь о них узнают в Махачкале, и в Астрахани, и в Красноводске…

— Одного из них я знаю. Это радист Макаров. Обыкновенный парень, совсем мальчишка… Очень веселый…

— А я знаю их капитана. Так себе, ничего особенного. Старичок. «Пожалуйста, голубчик… Спасибо, голубчик…» Тихоня.

И Муся, молча кусая губы, слушала этот разговор. Она притихла с утра, и на нее не обращали внимания. Неожиданно она сказала Тарумову деланно небрежно!

— На пристани, вероятно, будет много посторонних. Что, если пойти посмотреть?

— Пожалуй, — согласился Тарумов, — я тебя провожу.

— Мне хочется прогуляться. — И она торопливо добавила: — Такой славный вечер!

Они шли по шоссе к нефтегавани. Муся машинально перебирала его пальцы, прижималась к нему плечом и молчала. Тарумов рассуждал вслух:

— Что такое стахановский метод? Рационализация, разумная организация труда, использование до дна технических средств производства. Мне кажется, что этот метод применим везде, где труд оснащен техникой. Почему не применить его в системе радиосвязи? Я даю сто с лишком знаков в минуту и быстро нахожу абонента. Но это еще не все. Если настроить передатчик и устранить шумовой фон… Как ты думаешь, Муся?

Они миновали корпуса завода, и в глаза им ударил нестерпимый блеск моря. Посреди бухты медленно разворачивался стальной гигант, возвышаясь над водой желтоватыми ржавыми бортами. За его кормой вскипали клубы пены.

— Это… он? — спросила Муся, останавливаясь.

— Он самый, стахановец! Пойдем скорее.

— Нет, погоди…

Мимо них прошли на пристань какие-то люди, оживленно разговаривая и помахивая портфелями. Тарумов услышал обрывок фразы: «…сто двадцать процентов рейсового задания…»

Муся освободила руку и смотрела на пристань широко раскрытыми глазами.

— Отсюда хорошо видно, — сказала она тихо, — дальше я не пойду.

Он взглянул на нее тогда с удивлением и некоторой надеждой, так как вспомнил, что на «Дербенте» плавает этот Басов… Так, значит, Муся не хочет видеть его?

Тарумов вынул часы.

— Теперь ровно десять. Они проделали этот рейс за шестьдесят три часа. Все-таки я сбегаю взглянуть, как они подойдут. Постой здесь, Муся.

Он махнул рукой и побежал под гору к пристани. Белецкая осталась одна.

6

За октябрь месяц танкер «Дербент» перевез на Астраханский рейд сто тысяч тонн мазута. Во второй декаде он перегнал «Агамали» и вышел на первое место среди нефтевозов Астраханской линии. Но уже в двадцатых числах месяца «Агамали» удачно провел свой первый стахановский рейс и вплотную пододвинулся к «Дербенту», снова оспаривая первенство.

На судне соревнование теперь вошло в привычку. Обыденными стали большие премиальные, заметки в газетах, переклички судов. Прекратились авралы в машинном отделении, текущий ремонт теперь производился без всякой натуги. И даже совещания команды протекали мирно, — новые предложения обсуждались спокойно, не вызывали недоверия.

Однажды, в конце октября, опять утром во время политзанятий Бредис закашлялся, побелел и закрыл лицо руками. Матросы повскакали с мест и беспомощно топтались вокруг. Бредис поднял голову и удивленно посмотрел на свои руки, залитые кровью.

— Занятия кончены, — угрюмо объявил Котельников, — можно разойтись.

Но никто не уходил, все столпились вокруг больного и заглядывали ему в лицо. Гусейн протянул ему носовой платок и отчаянно оглянулся вокруг, ероша волосы.

— Глупая история, — прошептал помполит. — Что ты смотришь на меня, Мустафа? Мы еще повоюем, браток. Позови Басова…

Его отвели в каюту и уложили. Он вытянулся на койке костлявым телом, уставил глаза в потолок и затих.

Пришел Басов. Он распорядился принести воды и присел на койку больного.

— Через два часа мы будем в порту, — сказал он, — я вызову скорую помощь.

— Не надо…

— Как хочешь. Тогда я повезу тебя на трамвае… Ты сам довел себя до этого, Герман.

— Ах, оставь! — Помполит тяжело заворочался на койке и глотнул воздух. — Я, Сашка, знал, что это случится, но не думал, что так скоро. Впрочем, всему свое время. До конца навигации осталось два месяца. Это не так уж долго. А весной политуправление найдет человека. Но вот эти два месяца… я хотел бы закончить навигацию.

— Не валяй дурака. Ты хочешь умереть в море? Мы не врачи, Герман. Мы заездим тебя очень скоро, если еще не заездили. Завтра все опять забудут, что ты болен, что тебя надо щадить. Здесь не санаторий.

Басов грел в своих руках холодные руки больного, гладил и сжимал их, как бы смягчая невольную грубость своих доводов.

Помполит сказал:

— Это не так просто — оставить танкер. Обком не сможет сразу найти заместителя.

Басов молчал.

— Что же ты затих? — усмехнулся Бредис. — Тебе придется взять на себя политчасть на первое время. Это ясно, как день. Понятно, никто не может заставить тебя, — добавил он торопливо, — ты вправе отказаться.

Тогда… все придется оставить по-старому.

— Какой я политработник! Ты это на смех, что ли?

— Значит, не о чем и говорить. Отлежусь. В сущности, мне незачем сходить на берег. Для легочных больных важнее всего чистый воздух. А этого добра в море хватит… Завари-ка чайку, Саша.

Басов долго возился с чайником, гремел крышкой. Лицо его залила краска, даже уши пылали.

— Мы успеем сходить в райком на стоянке, — промолвил он наконец, как будто говорил о деле решенном. — Если там не будут возражать против моей кандидатуры на время, то тебе следует теперь же остаться в городе.

Они помолчали. Бредис отхлебнул, сморщил нос и улыбнулся виновато.

— Проклинаешь меня сейчас, сознайся? Но ты хороший товарищ. Мне все-таки очень хочется жить, Сашка.

— Еще бы!

— Только бы все шло хорошо здесь. Мне иногда кажется, что не так уж у нас благополучно. Командиры… Дело в том, что я на днях просматривал журнал: все эти капитанские телеграммы… они под диктовку писаны. Знаешь чью?

— Знаю.

— Ага! Я давно приглядываюсь, но ничего конкретного нет. Ведь ничего нет?

— Ничего.

— Гляди в оба, Сашка… Впрочем, когда тебе глядеть, у тебя своя забота — двигатели. Знаешь, останусь-ка я еще на рейс, а? Может быть, и лучше мне станет.

— Ну, поехал! Неужели ты думаешь, что мы с тобой незаменимы? Что пользы, если ты умрешь здесь, на борту?

— Хорошо. Я надеюсь на актив. Ты заметил, как проходили последние занятия? Молчаливых осталось совсем немного. Если бы не болезнь… Кто это ходит за дверью, Саша?

— Ребята, За тебя тревожатся. Ты бы заснул, Герман.

— Славный народ. Золотой народ, я тебе скажу… Хорошо, я буду спать и сойду на берег сегодня. Мне так хочется выздороветь… и вернуться!

На стоянке Бредис покинул судно. Он шел по пристани, высокий и нескладный, опустив худые покатые плечи. Ветер трепал его светлые волосы и завивал вокруг ног полы длинного пальто, словно издеваясь над его слабостью. За ним гурьбою шли моряки, толкая друг друга, чтобы поддержать его, и с борта танкера вахтенные махали фуражками, глядя ему вслед.

На судне его не забыли. О нем вспоминали в свободное время в кают-компании, в красном уголке, его жалели, о нем справлялись в порту. Но серьезные события, происшедшие вскоре на «Дербенте», отвлекли от него внимание людей. Позже, вспоминая истекшую навигацию и стараясь восстановить последовательную цепь событий, матросы говорили: «Это было еще в то время, когда Бредис был помполитом, — вот когда это было!»

ВЕТЕР

1

На рассвете перед уходом с рейда капитан неожиданно получил предписание идти в Красноводск. Телеграмму принес Володя. Стоя в дверях штурманской рубки, он вздрагивал и тер кулаком глаза.

— Вот не угодно ли? — сказал капитан с досадой, отодвигая бумагу. — Бросай все и иди куда-то к черту. Что там у них в Красноводске — неизвестно. Говорят — легкая нефть.

Порыв ветра подхватил листок, надул колоколом рубашку Володи, зашевелил полы капитанского тулупа. Быстро светало.

— Они там понятия не имеют о наших условиях, — брюзжал капитан. — У нас на палубе электромоторы и всякая всячина. Механик говорил, что достаточно искры, какая бывает в электромоторах, и произойдет взрыв. А кто будет отвечать, позвольте спросить?..

— Они просили подтвердить исполнение, — напомнил Володя. — Разрешите передать?

— Подожди, голубчик. Я говорю: кто будет отвечать? Разумеется, капитан! Они только составляют планы да пишут приказы, а капитан выполняй. Вот взять да и Отказаться! Не можем, мол, менять род груза без специального осмотра судна. Пусть назначат комиссию, составят акт, а тогда хоть бензин грузите.

— Так, значит, передать, что мы отказываемся? — спросил Володя, повертываясь к двери. Его трясло от ледяного ветра, и ему хотелось двигаться. Он по опыту знал, как трудно прервать капитана, когда тот заговорит об ответственности и береговом начальстве. — Я уж передам, Евгений Степанович, не беспокойтесь!

— Постой, ну куда же ты? — всполохнулся капитан, суетливо оглядываясь и отыскивая депешу. — Так нельзя сразу… Ведь начнутся нарекания: срыв плана, то да се… Где Касацкий?

— Спит в каюте.

— Разбуди его… или нет, не надо, лучше позови механика, голубчик. Мы подумаем.

Солнце вынырнуло на поверхность моря, и над ним заалели нижние края кудрявых облаков. Порозовели белые надстройки судна, по воде заплясали огненные завитки, и свет электрического фонаря в рубке растаял, превратившись в крошечное белое пятно.

С севера, посылая впереди себя растрепанные клочья облаков, похожие на хлопья серого дыма, надвигалась тяжелая сизая туча. И оттуда же, с севера, точно отражая то, что происходило в небе, гнало море мелкие торопливые волны, вскипавшие светлой пеной. Из трубы «Дербента» вылетали серые кольца дыма, ветер подхватывал их, сминал и кидал на палубу.

— Норд идет, — сказал Евгений Степанович, запахивая тулуп, — настоящий норд, осенний. И барометр падает.

На мостике ветер хлестнул ему в лицо и, забравшись за воротник, пощекотал спину холодными пальцами. Внизу мягко и гулко захлопал шлюпочный брезент, раздуваемый ветром. Рулевой за окном оглянулся на шаги капитана, перехватывая штурвал.

«Теперь уж скоро конец навигации, — думал Евгений Степанович, спускаясь по трапу. — Сколько еще осталось? Ноябрь, декабрь… нет, половина декабря. Сколько дней в ноябре?»

Навстречу ему вышел механик и прикоснулся к козырьку фуражки. Лицо его от ветра было красно и казалось опухшим и сердитым. Он молчал, глядя куда-то в сторону, словно не желая начинать разговор, и угрюмо, прятал подбородок в поднятый воротник бушлата.

«Не любит он меня, — подумал Евгений Степанович с тоской. — Касацкий прав. И зачем только я его позвал? Надо было разбудить Касацкого. О чем с ним говорить?»

— Хорошо, что вы не спите, — сказал он вслух приветливым тоном, — видите, что надвигается? Теперь ждите шторма баллов на десять, не меньше! А тут еще приходится менять курс. Слыхали?

— Мне радист говорил, — отозвался Басов. Он оглянулся, как бы отыскивая радиста, и, не найдя, снова стал смотреть на воду.

Евгений Степанович почувствовал себя оскорбленным, но в то же время что-то тянуло его продолжать разговор, хотелось расположить в свою пользу этого недоброжелательного человека.

— Не знаю, право, как быть теперь, — сказал он, как можно мягче прикасаясь к руке механика, словно намереваясь притянуть его к себе, — с одной стороны, красноводская нефть, как известно, легкая, и ее надо возить на бензиновозах. А у нас моторы на палубе и повсюду курят, несмотря на приказ. Но с другой стороны, отказаться — значит сорвать им план перевозок. Нет, на это я не пойду. («Глупо, — подумал капитан про себя, — точно он меня уговаривает сорвать план, а я отказываюсь. И заискиваю я перед ним как будто… Ах, как гадко! Неужели заискиваю?») Я не хотел давать ответа, не посоветовавшись с вами. Хотя я уверен, что вы со мной согласитесь… («Конечно, заискиваю!») На каждом из нас лежит ответственность не только за наше задание, но и за перевозки в целом, потому что мы прежде всего сознательные люди… Одним словом, я думаю, что надо подтвердить исполнение и идти в Красноводск.

Басов молчал, потупив глаза, как бы раздумывая, и Евгений Степанович волновался: вдруг механик скажет, что это не его дело, или совсем ничего не ответит, и выйдет ужасно неловко. Но Басов вдруг оглянулся, словно желая удостовериться, что кругом никого нет. Оглянулся невольно и Евгений Степанович.

— В прошлом году сгорел нефтевоз «Партизан», — сказал Басов тихо, — вы не помните, как это было? Они тоже везли красноводскую нефть. Кто-то закурил на палубе или уронил стальной ключ, не знаю точно. Должно быть, у них была щель в люке и оттуда выходил газ. Только был взрыв, и на палубе полопались швы, и вырвало люки. По счастью, это случилось днем, и команда успела спустить шлюпки. Кое-кто обгорел, конечно, но не сильно. А судно погибло.

— А люди-то почему… обгорели? — спросил Евгений Степанович, запинаясь.

Он уже забыл об оскорбительной небрежности механика и о своем унижении. Каждое слово Басова отдавалось в его груди болезненным толчком, после которого ныло сердце.

— Почему обгорели? Когда разбило палубу взрывом, нефть разлилась по воде, Нефть на воде горит превосходно.

— Так зачем же они нас посылают? — закипятился Евгений Степанович. — Ведь это же преступление, а? Даня в коем случае не надо соглашаться на это! Как вы думаете? Вы говорите, там ключ уронили. А у нас разве не могут это самое… уронить?

— Не знаю.

— Ну, вот видите! Нет, это черт знает что! Ну, скажите мне откровенно, вот вы коммунист, — понизил голос Евгений Степанович, — вот этот сегодняшний приказ — разве это не подлость, не преступление? Скажите!

— Да я ведь не специалист, но, по-моему, какое же преступление? Нужно вывезти легкую нефть, а бензиновозов не хватает. На «Дербенте» палуба не пропускает газа и люки герметичны. Кроме того, у нас высокий газоотвод. Значит, прямой опасности нет, но от нас зависит устранить всякие случайности. Ведь сама по себе нефть не загорается, даже и красноводская, — усмехнулся он в воротник.

— А нельзя ли все-таки отказаться? Пусть назначат комиссию и разрешат официально.

— Отказаться нельзя. Вы ведь сами сейчас сказали, что сорвем перевозки. Я тот случай к тому вспомнил, что надо быть осторожнее, когда пойдем с грузом, за людьми смотреть надо. А то, не ровен час…

Порыв ветра ударил с севера, покрыв поверхность моря черными пятнами ряби. Евгений Степанович приставил ладонь к уху:

— Что вы сказали?

Но Басов только поежился, глубже засунул руки в рукава бушлата и пошевелил обветренными губами:

— Хо-а-дно!..

2

Гусейн проснулся оттого, что тело его перекатилось на койке и голова стукнулась в стальную стенку каюты. Тотчас же он почувствовал холод и, повернув голову к иллюминатору, открыл глаза. Из круглого отверстия сочился мутный серый свет, и в полосе света кружились мелкие водяные брызги. Гусейн вспомнил, что накануне перед сном он лежал в том же положении, глядя в иллюминатор, и там, как в телескопе, на бархатном темно-синем небе неподвижно стояла большая голубая звезда, а море внизу чуть шумело редкими всплесками. Теперь снаружи все было полно глухим нарастающим шумом, словно чей-то мягкий исполинский кулак размеренно бил в борт корабля. Непрерывно журчала вода, стекавшая откуда-то сверху:

Тело Гусейна то удивительно легчало, словно падало в яму, то тяжелело, прижималось к койке и плыло направо и вверх, а вместе с ним наклонялась плоскость потолка, и качались углы каюты, и перекатывалась на полу консервная банка, должно быть упавшая со стола. Она то останавливалась, словно притаившись в углу и слегка покачиваясь, то быстро колесила вдоль каюты, дребезжа и натыкаясь на ножки стола.

Гусейн спрыгнул на пол, качнулся и ухватился за край койки. Немного постоял, потягиваясь, расставив руки на всякий случай. За стеной послышались голоса, прозвучали шаги, и Гусейн застыл на месте, прислушиваясь, накрытый с головой фуфайкой. Наконец он натянул ее и надел пиджак, а фуражку надвинул поглубже, чтобы не сбило ветром.

В коридоре ему попался Догайло, гревший спину около теплой стены кухни. Дождевик боцмана почернел от воды, и на лбу его прилипли пряди седых мокрых волос. Лицо его было смущенное, словно его застали за нехорошим делом.

— Ты чего, дядя Харитон? — спросил Гусейн дружелюбно. — Обсушиться задумал? Брось, опять вымокнешь! Эх, как качает! Балласту не набрали, что ли?

— Какое там! Набрали уже балласту, — пропел Догайло жалобно, моргая глазами, — да ты посмотри, что делается. Выдь на мостик.

Гусейн пошел к выходу, но у дверей его бросило к стене, в грудь ударил неистовый ледяной ветер, и он опять расставил руки, чтобы не удариться о косяк.

На мостике он остановился, оглушенный трубным гулом ветра, до удушья забившего рот и выдувавшего из глаз слезы. Сквозь мутную пелену слез он увидел зелено-белую огромную волну, которая поднялась над бортом, рухнула на грузовую палубу и прокатилась клокочущим потоком. Потом поднялась другая, потрясая растрепанной гривой. «Дербент» подмял ее под себя, перевалился, отряхивая воду, как гигантская плавающая птица.

Со спардека двигались навстречу Гусейну две фигуры в мокрых дождевиках. Они хватались за перила и широко расставляли ноги. В одном из них Гусейн узнал Котельникова, в другом — матроса Хрулева.

— Боцман где? — закричал Котельников, подойдя ближе. Гусейн вглядывался в его лицо, стараясь понять вопрос. — Да где же он скрывается? Вот паразит!

— Не тронь его, он упарился, — ответил Гусейн, стараясь кричать погромче и показывая в сторону коридора, где остался боцман. — Ну, допустим, я за него. В чем дело?

— Там волны шпилевой мотор заливают, брезент сорвало! — кричал Котельников. — Да это палубных матросов дело, а не твое.

Но Гусейну было интересно и хотелось размяться, перед тем как идти на вахту. Не каждый день бывает такой шторм, — что ему сидеть в каюте? Он уже привык к оглушительному вою ветра, и лицо его горело. Он побежал к мостику. Котельников двинулся за ним, держась за его плечо. Хрулев семенил сзади, опасливо Поглядывая вниз, на палубу, где клокотала вода. Они прошли левой стороной спардека, — здесь ветер был слабее.

— Пожалуй, с опозданием прибудем, — высказал предположение Гусейн, — как ты думаешь, Степа?

— Выспался, милый. В Красноводск идем, а оттуда в Махачкалу. Никто нас теперь не обгонит.

— Вот так здорово! — изумился Гусейн. — А как же с соревнованием будет? Ведь «Агамали» по старой линии идет.

— Не беда. Мы по тонно-милям будем считать. Там разберемся…

Гусейн кивнул головой. В таком случае Красноводск так Красноводск! Он чувствовал себя прекрасно на ветру с открытой грудью. Хотелось поскорее увидеть, что случилось с мотором, но Котельников медлил. Лицо его вдруг позеленело, и он сделал движение ртом и шеей, как будто глотал застрявший в горле кусок. Он перевесился через перила и тяжело дышал.

— Они о утра все блюют, я замечаю, — хихикнул Хрулев. — Весь ихний харч ныне за борт пошел. Мо-ре-хо-ды!

Котельников плевал густой, тягучей слюной, охал и бормотал ругательства, Волосы его свесились и трепались по ветру.

— Иди! — крикнул он сердито Гусейну. — Ну, что ты стал? Ох!

На переходном мостике, ведущем на бак, столпились вахтенные матросы, и помощник Касацкий что-то объяснял им, показывая вниз, на грузовую палубу. Там Гусейн увидел злополучный электромотор, обнаженный и блестящий от воды. Эту переднюю часть палубы волны захлестывали не так сильно. Только изредка белая грива перекидывалась через борт, пузыристые потоки стремительно разливались по темному глянцевитому настилу, задерживаясь и вскипая у люков.

— Тут в два счета надо, — сердито кричал Касацкий, — поднести и накинуть брезент — раз! Натянуть и завязать бечевку — два! Были бы у меня сапоги, я бы вам показал. Да тут двоих довольно! Вот Фомушкин да Хрулев…

Запасный брезент лежал тут же на мостике, и в кольца его была продета бечева, Гусейн нагнулся и потянул его за край.