Танкер "Дербент"

Карпушин вздрогнул и обернулся, растерянно улыбаясь, но, узнав Басова, тотчас успокоился.

— Нет, не изучаю, а слежу за курсом, — сказал он таинственной скороговоркой, — только тише, пожалуйста. Не надо, чтобы он слышал.

— Кто?

— Вахтенный рулевой.

— Вы следите за курсом?

— Сейчас я вам объясню, — заторопился матрос, — запишу только… Готово. Вот видите, сейчас судно рыскнуло на три градуса. Это он закуривал — рулевой.

Я уже исписал четыре страницы. Здесь есть и большие отклонения — в пять градусов и больше. Если проложить на карте путь судна, получится извилистая линия.

Я уже второй день слежу за курсом…

— Эти отклонения здорово уменьшают скорость? — спросил Басов заинтересованно.

— Тише, он услышит… Еще бы не уменьшают! Вы увеличили мощность двигателей, но это все без толку, пока рулевые работают грязно. Я заметил это на своей вахте, когда стоял за рулем. А потом на политзанятиях говорили об Алексее Стаханове и о скрытых возможностях. По-моему, прямой курс, без отклонений — это и есть скрытая возможность. Сегодня я отстоял вахту за рулем и добился самых малых отклонений — на полградуса, не больше. Теперь я записываю работу других рулевых и покажу им завтра, как они ведут судно. Стыд какой!

— У вас в порядке ваши записи? — спросил Басов быстро.

— В полном порядке. Я даже записывал время, когда наблюдались отклонения.

— Тогда мы составим график их работы и соберем команду для обсуждения. Это большая скрытая возможность, вы правы.

— Верно? — обрадовался матрос. — Мы их подтянем, Александр Иванович! — Он покосился на компас и развернул записную книжку: — Вот опять рыскнуло.

На два с половиной… Смотрите сами!

— Вижу, — усмехнулся Басов, — я только мешаю вам своими расспросами. Пойду я.

Этот короткий разговор как бы проветрил его сознание и вернул ему то устойчивое равновесие, из которого он был выведен зрелищем чужого счастья.

«Вот и еще одно открытие, — с радостным удивлением думал он о разговоре с матросом, — и такое простое, понятное каждому, кто знает, что прямая линия короче кривой. Об отклонениях от курса знали штурманы, и капитаны, и мотористы. И открытие это делает рулевой у штурвала».

3

На общем собрании команды «Дербента» был утвержден план первого стахановского рейса. Собственно, собрания и не было вовсе. Не было ни президиума, ни докладчика. Люди приходили с вахты, уходили. В красном уголке стало пасмурно от табачного дыма, и помполит Бредис даже не пытался восстановить порядок. Он слегка морщился, когда шум усиливался и голоса сливались в нестройный, взволнованный гул. Он сидел не оглядываясь и не меняя позы и, казалось, был погружен в раздумье. Только короткие замечания, которые он бросал изредка, показывали, что он внимательно слушает и легко разбирается во всем этом шуме.

Не обошлось и без столкновений, как всегда. Матрос Карпушин разложил на столе лист бумаги, на котором была проведена карандашом волнистая линия. Красный и неуклюжий от стеснения, Карпушин рассказал о своих наблюдениях у запасного компаса. Вокруг засмеялись и заговорили все разом. Котельников прищурился, отыскивая в толпе рулевых.

— Это знаете, на что похоже? — начал он серьезно. — Петр да Иван волокут чурбан. Петр надрывается, спину ломает, а Иван пыхтит да щеки надувает. Нехорошо, товарищи рулевые, очень даже некрасиво с вашей стороны!

— Это все враки, товарищи, — раздались угрюмые голоса, — он сам спит у штурвала… У него тоже судно рыскает!..

— Нет, не враки!

— По зубам его смазать за это, — промолвил чей-то осторожный голос.

Гусейн дернул щекой и поднял броском со скамьи свое тяжелое тело.

— Кто это сказал? — рявкнул он, наливаясь кровью. — А ну, покажись!

— Спокойно, ребята, — сказал помполит, не меняя позы. — Где вы находитесь?.. Карпушин говорит дело. Рулевым надо подтянуться и не смазывать достижений команды. Будем контролировать их первое время.

— Правильно, под контроль их!

— Есть… контролировать рулевых.

— Дальше…

Помощник Алявдин развалился на стуле со своим обычным пренебрежительным, скучающим видом, откинув назад голову и щурясь от дыма. Однако он не переставал наблюдать за дверью. Капитан то появлялся, то снова уходил на мостик. Басов задержался в машинном. Алявдин начинал беспокоиться. Неужели о его предложении забыли?

Но вот вернулся капитан, кряхтя, уселся рядом с помполитом и утомленно прикрыл глаза. В дверях появился Касацкий, оглядел собрание любопытствующим острым взглядом и улыбнулся, очевидно, каким-то своим мыслям. Последним пришел Басов. Он был очень грязен и выглядел усталым. От налета копоти на веках казалось, что глаза его провалились в орбиты, и это придавало ему мрачный, угрожающий вид. Но он улыбнулся и направился прямо к Алявдину.

— Садитесь, Александр Иванович, места хватит, — заговорил Алявдин, подвигаясь на стуле, — я боялся, что вы не придете…

Он сбился со своего обычного самоуверенного тона и тотчас же обозлился на себя: «Еще подумает, что я подлизываюсь. Надо быть с ним небрежней и грубей, таким, как он сам. Оттого и авторитет у него…»

Басов сел на край стула и рассеянно забросил руку за спинку.

— Подготовили все к ремонту топливного насоса, — сказал он, глядя в сторону, — это последнее, что осталось.

Алявдин сделал внимательное лицо, досадуя на себя за то, что не находит ответа, но в то же время ему было приятно, что он сидит с механиком и разговаривает с ним на виду у всех.

— Как насчет новой трассы? — крикнул Басов, обращаясь к помполиту. — Вы там обсудили треугольником, почему же молчите?

Капитан Кутасов беспокойно завозился:

— Да мы, собственно, так и не пришли к выводу.

Как будто глубина пролива достаточна для прохождения с осадкой в семь футов, то есть без груза, но, с другой стороны, эта трасса настолько мало изучена…

Как вы думаете, Олег Сергеевич?

— Я не был на треугольнике, — отозвался Касацкий, улыбаясь, — но я уже сказал вам свое мнение. Проход возможен.

— Знаю, что возможен… да ведь ответственность-то большая, — тянул Евгений Степанович, — другие остерегаются, а мы полезем. Значит, опасно, если остерегаются там ходить. Ведь опасно?

— Ну, опасно — это слишком. Риск есть небольшой, это верно.

— Вот видите? Риск есть, как же можно?..

— Да ведь без риска только рыба плавает, Евгений Степанович, — приторно-ласково улыбнулся Касацкий, — не просить же капитана «Агамали», чтобы он проложил нам трассу.

Водворилась неловкая тишина. Многие опустили головы, скрывая улыбку, кусали губы. Басов крякнул и нахмурился, наблюдая штурмана: Касацкий и сам был, казалось, удивлен своими словами. Он оглянулся вокруг с невинным и веселым недоумением.

— Я хотел сказать, что следует пойти на риск, если это разумно и представляется целесообразным, — продолжал он без всякого смущения, — в проливе мы сэкономим около часа, — это составит по трассе примерно сто тысяч тонно-миль за рейс. Если учесть при этом, что мы открываем дорогу другим… Одним словом, я — за!

— Вы тогда смотрели по карте, Евгений Степанович, — заметил помполит, — как будто вы не возражали, я помню.

Капитан пригорюнился, подпирая щеку пухлой ладонью. Как всегда, ему было тяжело оттого, что его уговаривали, и ему очень хотелось покончить с этим и согласиться. Но в то же время его пугала ответственность, которой можно было и не брать на себя.

— Хорошо, быть по сему, — сказал он наконец твердым, решительным голосом, какой бывает у очень мягких, уступчивых людей, знающих свою мягкость и старающихся скрыть ее от окружающих, — я сам поведу судно в проливе. В конце концов, риск незначительный, как будто? — закончил он полувопросом, словно ожидая согласия окружающих, чтобы окончательно успокоиться.

Алявдин просиял. За последнюю минуту он несколько раз менялся в лице, то впадая в унылую озлобленность, то вновь разглаживая морщины у рта и оживая. Теперь он шепнул Басову, будучи не в силах скрыть свою радость и забывая о своем намерении держаться грубо и небрежно:

— Это настоящее рационализаторское предложение. Правда, Александр Иванович?

Во время стоянки с борта танкера было снято около ста тонн паразитных тяжестей. Здесь были якорные цепи и якоря, тяжелые детали двигателей, предназначенные для зимнего ремонта. Запас топлива был взят только на один рейс. Все это дало возможность принять на борт лишних триста тонн полезного груза.

В машинном отделении исправляли топливный насос, чистили форсунки. Мустафа Гусейн, испачканный и лохматый, выскочил на палубу и подозвал радиста.

— Ты можешь оказать мне услугу, — сказал он смущенно, — мне уже сегодня не выбраться отсюда, видишь ли… Одним словом, ты должен позвонить… одному человеку.

— Понятно. Тебе сегодня не гулять, — усмехнулся Володя, — ты сейчас похож на людоеда с детской картинки. А как зовут ее… твоего человека?

Он принял у Гусейна листок и сдвинул на затылок фуражку.

— Я ей скажу, что ты не в духе. Может быть, она со мной пройдется, как знать!

— Да ты не нахамишь, Володька? — спросил Гусейн, с сомнением оглядывая посланца. — Душу выну, смотри!

Перед приходом была послана телеграмма о подготовке к стахановскому рейсу. Оповещены были рабочие пристани и персонал насосной станции. Станция работала исправно, груз подавался под полным напором, шланги звенели, высокий корпус «Дербента» медленно погружался в воду.

Со штурманского мостика следили за погрузкой капитан и помощники. Евгения Степановича захватила горячая, немного торжественная суета подготовки. В море он перечитал последние номера газет, и перед ним был образ Стаханова в ореоле молниеносной славы. Но Евгений Степанович все боялся чего-то. Страх приходил внезапно, как бы врасплох, хватая за сердце. Слишком много нового делалось на судне, и это новое противоречило его склонности к обжитому, привычному укладу.

На собрании его уговорили идти проливом, и он согласился, потому что риск казался ему небольшим, а кругом рассуждали о смелой рационализации Стаханова. Но, поднявшись на мостик, он вспомнил аварийный случай с «Кавказом», севшим на мель у Бирючьей Косы, и уверенность его исчезла. По палубе тащили ржавые цепи и бухты тросов, из кладовых машинного отделения выносили тяжелые цилиндрические предметы, назначение которых было известно механику. Пока Басов стоял на палубе и торопил рабочих, Евгений Степанович спокойно прикидывал в уме, сколько может весить вся эта масса тяжестей. Но механик скрылся в машинном отделении, и тогда Евгений Степанович внезапно ощутил беспокойство, — все-таки никто так не делал до сих пор. А вдруг запасные части понадобятся в море или не хватит топлива во время шторма!

Евгений Степанович охотно поговорил бы с первым помощником, он даже заговаривал с ним несколько раз, но Касацкий отвечал односложно и, видимо, был чем-то удручен. Лицо его побледнело, явственно обозначилась старческая одутловатость щек, которой раньше не замечал Евгений Степанович. К тому же от Касацкого пахло водкой и глаза его мрачно, нехорошо блестели.

— Что с вами? — шепнул Евгений Степанович, когда они на минуту остались одни. — У вас больной вид. Случилось что-нибудь?

— Голова болит…

— Всё рюмочки. Бросили бы вы, ей-бегу!

— Отстаньте… В кино мне, что ли, бегать прикажете? Слушайте… Все они там очень молоды. Или мне это так кажется? Я говорю о тех, на палубе.

— Не так уж молоды. Басову лет тридцать. Вот он стоит.

— Нет, он мальчишка… Способный мальчишка, и только!

— Не понимаю.

— И не надо вам понимать. Вы — старик.

— Вам бы прилечь… Что с вами?

— Пустяки. Смотрите на Алявдина.

Второй помощник взбежал на мостик и остановился, переводя дух. Он посмотрел на часы и счастливо улыбнулся.

— Семь тысяч тонн взяли за три часа, — сообщил он, сияя. — Здорово, Евгений Степанович! Никогда так не работала пристань. Я сбегал в насосную, поблагодарить хотел, а они смеются. «Мы, — говорят, — на стахановцев сегодня работаем. Покажите себя в море, вот и вся благодарность». Однако нам пора оттянуться в глубину, эта пристань мелкая, Евгений Степанович.

— Что же, давайте оттянемся, — согласился капитан, — как вы думаете, Олег Сергеевич?

— Не знаю… Вам видней.

— Оттягиваться, — решил капитан, внезапно повеселев, — подите, голубчик, оттянитесь шпилем метров на десять. Так вы. говорите, все идет хорошо?

— Отменно хорошо, Евгений Степанович!

На пристани рабочие поднимали шланги. Оттянутые в сторону, они повисли над причалом, роняя черные струйки мазута. Загремели шпилевые электромоторы «Дербента». Судно медленно скользило вдоль пристани в глубину и остановилось. Теперь поставили только один шланг для налива последней тысячи тонн груза. Стемнело. На палубу вылез Гусейн и присел на ступеньку трапа. Он мурлыкал тихонько, вытирая тряпкой лицо и голую грудь, ловя ноздрями свежий морской ветер. По сходням прошли матросы, вернувшиеся из города. Среди них был Володя Макаров. Он подошел к Гусейну, откозырял и щелкнул каблуками.

— Задание выполнено, — сказал он шутливо, — приказали кланяться. С большой любовью изволили отзываться о вашей особе. Я даже прослезился.

— Брось паясничать, — нахмурился Гусейн. — Что она сказала?

— Нет, правда. Видно, она крепко ждала тебя, потому что, когда я сказал, что ты занят, у нее голосок оборвался. Интересно, какая она?

— Не твоего ума дело… Ах, черт… Вот горе, Володька!

— Какое же горе? Я ей сказал, что мы выходим в стахановский рейс, она стала расспрашивать и будто повеселела. Кажется, ей понравился мой голос, между прочим. В конце концов меня выгнали из телефонной будки. Славная девчонка!

— Много ты понимаешь…

Рабочие на пристани закрыли задвижку трубопровода и взялись за цепи подъемного механизма шланга. Погрузка кончилась. Оглушительно грянул металлический голос «Дербента», и в нем мгновенно утонули все звуки. Потом рев оборвался, и издалека откликнулось эхо коротким басистым лаем.

— Погрузку закончили за три часа семнадцать минут, — сказал Володя, взглянув на ручные часы. — Молодцы пристанские! Так быстро мы еще никогда не наливались. Теперь только давайте узлы, товарищи мотористы.

Гусейн вскочил и потянулся, весело улыбаясь:.

— Сейчас исправили топливный насос. Дадим в пути узлов тринадцать, не меньше. Довольно тебе? Эх, и побежим мы сегодня, Володька! Славно побежим!

4

Около полуночи штурман Касацкий вышел из каюты. Преувеличенно твердо ступая по влажному настилу, он прошелся вдоль спардека и прислонился к шлюпбалке, подняв вверх острый подбородок.

На краю неба, в сизых облаках, блестел язычок молодого месяца. Дрожащее зарево портовых огней утопало в море.

Касацкий ахнул, позевывая, передернул плечами и пошел, четко выбивая каблуками, мимо вахтенного, посторонившегося при его приближении, по трапу на мостик, мимо рубки, вниз, — и вот опять та же шлюп-балка, изогнутая в виде вопросительного знака, с блоком на конце, мокрый брезент, осыпанный блестками месяца, огни на клотиках мачт, огни на краю моря.

— Домзак! — громко сказал Касацкий, вздрагивая от звука собственного голоса. — Прогулка окончена. Не угодно ли обратно в каюту, Олег Сергеевич?

В коридоре под потолком горели матово-пыльные лампы, белели дощечки на дверях. Внизу звякнуло. Из каюты Алявдина сладко в тишине заныл патефон. Штурман качнулся на каблуках и загремел связкой ключей.

— Танцуете? — пробормотал он сквозь зубы. — Танцуйте, кретины! А все-таки вы в домзаке…

Он вернулся к вахтенному.

— Хрулев?

Матрос вытянулся, смутно вырисовываясь в темноте.

— Подойди ближе. Ну, как у вас там дела? — спросил Касацкий, зевая. — Скучно, брат.

— Оно конечно. Ночная вахта — собака.

Хрулев переминался с ноги на ногу, стараясь разглядеть лицо штурмана.

— Ну, как, ты доволен работой? — небрежно спрашивал Касацкий. — У нас перемены большие — премиальные получаем. Ты рад?

— Конечно рад, а то как же…

— Значит, доволен?..

— Да ведь как сказать…

В темноте лица их неопределенно белели, и голоса нащупывали друг друга осторожно.

— У нас ведь завелись знатные люди. Как это тебе нравится? Почитать газеты, так можно подумать, что один татарин Гусейн выполняет план, а другие — так себе, мусор.

— Это что и говорить. Страсть обидно…

— Уж тебе-то, брат, никогда не быть знатным. Фигура не та. Вот мальчишка-радист — другое дело.

— Ну, это еще посмотрим! Вчера у них двигатель зашалил. Освещение погасло… Я все замечаю.

— Молодец, у тебя голова на плечах. Ты должен знать обо всем, что делается на танкере. Сегодня двигатель, а завтра еще что-нибудь зашалит. Тогда мы сумеем поставить все на место.

— Кабы в открытом море авария…

— Ч-ш-ш!.. Что ты такое говоришь? Кто там стоит внизу?

— Боцман; он плохо слышит.

— Хорошо. Тебя учить — только портить. Ты понимаешь, что на мне теперь все держится? Капитан у нас — пустое место.

— Старичок, — хихикнул Хрулев, пододвигаясь. — Я все замечаю. Так что не сомневайтесь, Олег Сергеевич.

— Молодец. Я буду разговаривать с тобой, когда найду нужным, — говорил Касацкий, поглядывая на далекие огоньки в море.

Он повернулся и снова проделал весь уже пройденный путь.

Одна из дверей приоткрылась, в нее просунулась круглая голова, покрытая редкой серебряной щетинкой. Голова замерла неподвижно, поблескивая стеклами очков.

— Евгений Степанович! — радостно воскликнул Касацкий. — Неужели вы не спите еще? А я мучаюсь, родной мой! Болит вот здесь, — он приложил ладонь к груди, — огромный злой червяк, червячище… Он меня съест когда-нибудь, вот штука! Но как же вы не спите?

Капитан протиснулся сквозь дверную щель и погладил череп.

— Я перечитывал «Песнь о Соколе», — сказал он, размягченно улыбаясь, — помните ее, голубчик?.. «Рожденный ползать летать не может»… Сколько в этом гордости для крылатых и сколько горечи… для тех, кто не может летать!

Касацкий захохотал.

— Дуся мой, все это вздор… Но я рад, что вы не спите. — Он качнулся на каблуках и с пьяной нежностью вытянул губы.

Капитан отодвинулся и пошевелил ноздрями.

— Вы пьяны, Олег Сергеевич, — сказал он печально. — Когда же это кончится у вас? Поправьте фуражку.

— Пьян, конечно, пьян! Чем же еще прикажете заниматься в домзаке! Остается глушить водку и изучать классиков. Зайдите ко мне в каюту. Евгений Степанович, зайдите хоть на минуту! Такие страшные сны… Вы не откажете мне в этой услуге, в этой маленькой, крошечной любезности? Такая тоска… Сейчас я отопру мою камеру… Именно — камеру. Ведь мы в домзаке. Да не оглядывайтесь, никого нет, мы одни! Вот и по вашему лицу видно, что вы находитесь в домзаке. Вы добродетельны, несчастны и не можете отсюда уйти. Разве в воду?

Вслед за помощником вошел в каюту Евгений Степанович. На столике чернильница и замысловатые старинные часы, — мерно и дробно танцуют блестящие колесики, пульсирует пружина, качается на трапеции, гримасничает крошечный фарфоровый паяц. Зеленый свет из-под абажура, мягкий коврик под ногами. Пахнет спиртом, духами, медовым табаком. Уютно, тепло, красиво. Но Касацкий судорожно скалит белые зубы и говорит о тоске, бессоннице и страшных коротких снах.

— У меня здесь никого нет, кроме вас. Мне хочется, чтобы меня поняли вы один. Что толку, если мне посочувствует, например, Бредис, прочтет мне мораль и скажет, что я осколок умирающего класса? Скверно быть осколком, бесполезная вещь, к тому же можно порезать руки, а? Ха-ха… Выбросить осколок, чтобы не мешался, выбросить сейчас же вон!

Касацкий округлил глаза и затопал ногами с каким-то полушутовским, полуискренним бешенством. Каждый мускул дрожал на его исказившемся лице. Потом он вытер лоб и улыбнулся слабой, усталой улыбкой, как артист, исполнивший трудный номер.

— Но я не хочу, чтобы меня выкидывали, вот ведь какая штука! — продолжал он, таинственно понижая голос. — «Мейн кафе шмект мир нох зер гут», — как говорят старые немки. Что прикажете делать?

Евгений Степанович тяжело повалился в кресло, сложил на животе руки и вздохнул.

— Чепуху вы какую-то несете, — промолвил он нерешительно. — Кто это вас выбросит? И вообще… зачем вы пьете, если потом не находите себе места? На вас лица нет.

Касацкий заходил но каюте.

— Скажите, не кажется ли вам иногда, что вы старый-престарый? Не дряхлый, нет. Именно старый, такой, как мшистый камень персидской стены в нашем городе?

На ваших глазах жили и умерли десятки поколений, и вы переживали с ними каждую их ошибку, каждую глупость. Открывали материки, строили пирамиды, издавали законы. И вот уже заселены и возделаны материки, скучающие туристы глазеют на разбитые статуи.

На месте древних кладбищ и битв построены скотобойни и общественные сортиры. Люди торопятся жить, как будто им предстоит совершить что-то невиданное. Попробуйте их разубедить. Они столкнут вас с дороги и пойдут вперед не оглядываясь. Но не в них дело. Вы-то, вы, каково ваше положение? Вы стары, и вам давно надоело все. Что тут поделать? Сбежать в тайгу, где вас непременно сожрут, волки? Или притвориться, что вы поверили солнцу сегодняшнего дня, и идти вместе с теми, кто заново переделывает жизнь? Вам дадут место в строю, всеобщее уважение и хлеб с маслом. Но это очень тяжело, очень утомительно, а главное — люди вокруг вас дерутся не на игрушечных саблях. Они ведут войну. насмерть и павших чествуют, как героев. Чтобы не выдать себя, вам приходится лезть в огонь. Но ведь вы и притворяетесь только для того, чтобы сохранить свою жизнь, которая, черт знает почему, вам все-таки дороже всего. И вот вы ломаете комедию, вы багровеете от натуги и кряхтите, как клоун, поднимающий бутафорские гири. Рано или поздно обнаружится, что ваши гири из бумаги, и вас с позором вышвырнут со сцены, а заодно лишат вас и хлеба с маслом, из-за которого все и пошло. Игра не стоит свеч, как говорится. Притом вы заранее знаете, что рано или поздно это случится… Евгений Степанович с тоской посмотрел на часы. Спать уже не хотелось, но он чувствовал какое-то оцепенение, тяжелую апатию, которая, казалось, вдавила его в кресло.

— Не понимаю, куда вы гнете, — сказал он глухо, с раздражением вглядываясь в лицо собеседника, — это аллегория какая-то! Вы это про себя, что ли?

— Аллегория! Вот именно аллегория! — подхватил Касацкий в восхищении. — В этом слове все наше положение. Настолько осторожны даже друг с другом, что прибегаем к помощи аллегорий. Ах, умники, ах, подлецы бывшие люди! Однако что вы обо всем этом думаете?

— Я думаю, что вы просто пьяны… Здоровый человек содрогается от таких мыслей. От них смердит.

— В самом деле?

— Да. Мы не смеем говорить так о прошлом. Все эти ваятели, и полководцы, и даже алхимики были по-своему правы, и они были неизмеримо выше вас, потому что верили и искали. Без них мы не знали бы того, что знаем теперь.

— Но ведь они сгнили! — крикнул Касацкий. — Ну, зачем они мучились? Осчастливили, примирили кого-нибудь, сами были счастливы? Ерунда!

— Ах, вы ничего, ничего не понимаете!

— Вдумайтесь, Евгений Степанович. Через сто лет гвоздя после вас не останется… однако черт с ним, с прошлым! Разве о нем я говорил сейчас? Вы меня поняли, надеюсь?

— И да, и нет. Я понял только, что вы ненавидите тех, внизу. Ненавидите за то, что они молоды и готовы жертвовать собой, за то, что они счастливы и слушают музыку. Вам недоступно их счастье и их вера в будущее. В этом будущем для вас нет места. Вы слишком… чужой. Но ваше притворство страшное, Касацкий. Как вы держались на собрании! Вы даже оскорбили меня немного, но я не сержусь. Иногда я становлюсь противен самому себе… Но как вы-то можете с вашими мыслями? Когда-нибудь на вас покажут пальцем и крикнут: он притворяется!

Последние слова Евгений Степанович произнес почти шепотом. Лицо его побледнело, и на лбу выступил пот. Касацкий покачивался на каблуках и скалил зубы. Казалось, он слегка вздрагивал от каждого слова собеседника, словно от невидимых уколов.

— Ни черта я не боюсь, — отрезал он грубо, — чтобы разобрать меня, у них не хватит мозгов. А вы меня не выдадите, дуся мой, мы с вами связаны крепко. Я вам ближе и понятней, чем механик Басов. Не машите руками!

Касацкий заходил по диагонали каюты, ловко повертываясь на углах. Тень его то сжималась в упругий комок под ногами, то, распрямляясь, кидалась на стены.

— Я плюю на их суд, — бормотал он невнятно. — Они не могут проникнуть в извилины моего мозга. Но если бы они только знали…

Он подошел к столу и медленно отвинтил пробку черного термоса. Вздрогнул, когда забулькала в стакане прозрачная жидкость, выпил залпом и прикрыл ладонью губы. Отщипнул кусочек хлеба и бросил в рот.

— Послушайте, хватит наконец, — слабо запротестовал Евгений Степанович, — право, я уйду сейчас! Перестаньте!

В каюте сильнее запахло спиртом. Внизу патефон ахнул в последний раз, рассыпался дребезгом и затих. Касацкий замер у стола, запустив в волосы длинные пальцы.

— Так… Мне хочется рассказать вам кое-что. Не думайте, что меня съедает раскаяние или я боюсь своих мыслей. Нет, нет! Пусть узнаете об этом вы. Вы один. Я уверен, что в основном мы мыслим одинаково, хотя вы и цитируете классиков. Так вот… представьте, что однажды я чуть было не пожертвовал собой. Не верите? Я серьезно. Впрочем, это было давно, в девятьсот шестом. Видите, я даже даты привожу, — значит чистосердечно, без аллегорий… Скверное было время. На улицах степенные лавочники, притонодержатели и проходимцы из «Союза Михаила Архангела» избивали рабочих и студентов. На квартирах стрелялись одинокие надорвавшиеся люди, — те, кто уже ни во что не верил. А либеральные присяжные поверенные и зубные врачи, которые прежде умеренно политиканствовали, попрятались за занавески и даже по нужде ходили не иначе как с таинственным, скорбным видом. Паскудное, жуткое время! Вспоминаете? Небось, тоже отсиживались? Ну, ну, я шучу, конечно! А меня вот не на шутку захватила эта буря. Подкинула и завертела так, что удержался я на самом краю пропасти. Ноготком мизинца зацепился… Не понимаю, что побудило меня тогда ввязаться в борьбу. Жажда ли приключений, романтика паролей, явок, оружия в кармане, оружия на чердаке и так далее. Или же просто дух времени для людей впечатлительных — могучий фактор. Думаю, что и то и другое сыграло известную роль.

…В то время я окончил корпус и служил в Кронштадте на фортах. Летом в крепости стало тревожно. Вернулся с Дальнего Востока крейсер «Громобой». После цусимского разгрома матросы были злы как черти — ходили ватагами, собирались на перекрестках и грозили кулаками офицерам. Из подпольной организации я знал немногих. По большей части это были простые люди: матросы, саперы, механики мастерских. По-видимому, мне не особенно доверяли. А мне все казалось, что веселые и бесстрашные эти люди только затем и собираются, чтобы пощекотать нервы, отвести душу от скуки. Поговорят, погрозятся, а после все согласны — выступать рано. Это мне очень нравилось. Я хоть и заговорщиком себя мнил, и оружие прятал, а в душе был уверен — ничего не будет, да оно и лучше, если не будет. Хотя оно, конечно, не мешало бы разогнать адмиралов, захватить суда и с красными флагами на Питер — гуляй, душа!..

Один меня тревожил немного, минер, по кличке Турок. Он-то, пожалуй, и был душой организации — огромный, рябой, с маленькими ястребиными глазками. Раз на собрание явился вестовой Сеня с забинтованной головой. Оказалось, офицер плеснул горячим чаем в лицо. Турок услыхал, побледнел как мертвец. «Будь я подлец, — кричит, — они не переживут лета! Под корень вырежем ихнее семя проклятое! Сенька, кажись!» Развернул вестовой бинты — лицо в красных пятнах с волдырями. Что тут поднялось! У меня сердце ёкнуло. Все это уже ничего общего не имело с той щекочущей нервы игрой, которая меня привлекала. И надо же было быть такой беде, — этот человек чувствовал ко мне какую-то особенную симпатию. Говорит со мной и улыбается почти любовно. «Ты, — говорит, — из ихнего лагеря, но ты теперь наш, перебежчик. Оттого ты и люб мне, как сын». Коробило меня от этой нежности, но что было делать? Может быть, я и порвал бы тогда с организацией, да самолюбие во мне на дыбы встало — мелкое самолюбие, мальчишеское. Как это, вдруг подумают, что я испугался? Так проходило лето. Собственно говоря, я был счастлив. Новое положение, китель с нашивками, кортик — все это мне еще не успело надоесть. На широкой улице кофейни с музыкой, цветник шикарных женщин, цыганки из «Стрельны». Красота! Ночные шатания на катерах по заливу, белая ночь над Маркизовой Лужей, жемчужный восход… Беззаботная легкость, кружение головы от вина, призрак отчаянного дела впереди. Где уж тут размышлять, познавать самого себя? Однажды, забежав под вечер домой, я нашел на столе записку: «Черти монахов погнали. Приходи на майдан!» Понял, что произошло что-то важное, но как-то не верилось в опасность. Помню, что перед уходом побрился и попрыскал духами на фуражку. Хотел после собрания на бульвар поспеть или в кофейню. Оно как-то даже пикантно всегда получалось — с собрания да прямо в кабак. В десять минут дистанцию огромных размеров покрывал. Понятно, это я скрывал, и даже самому как-то жутко бывало от этой противоестественной смеси… а нравилось.

Пришел я. Турок встретил меня в передней, обнял и поцеловал трижды. «Товарищ, — шепчет, — в Свеаборге на кораблях восстание. Офицеров утопили, андреевский флаг на портянки пустили, на Кронштадт идут. Есть телеграмма!» В квартире полно народу — вся организация. Жарко, как в бане. Распахнутые бушлаты, кумачные лица, голоса, охрипшие от надсады, и какой-то отчаянный, нелепый восторг. Вестовой Сеня — он такой тихий был всегда, — слышу, кричит: «Братцы, отмучились мы теперь! В воду драконов!» А Турок ему ласково: «Надейся, Сенька, на развод не оставим, — и ко мне с праздничной улыбкой: — Дождались».

Сел я в уголок, ожидаю, вот кто-нибудь более осторожный спохватится, остановит: рано, мол, выступать. И тогда все будет по-прежнему — счастливо и занимательно, а не жутко… Но получилось иначе. Турок сказал: «Завтра выступаем, поддержим товарищей. Кому шкуру жаль, лучше катись, не отсвечивай. Дело серьезное, братцы… Ну, голосую, кто отвечает?..»