Эпизод

      - Не работник я больше, Николай Васильевич, - вдруг заявляет Архипов. У него сухое, преждевременно постаревшее лицо и негодующие, борющиеся глаза.
      Баландин, не удивившись, точно ждал, спросил:
      - Что же так?
      - Заели... - дрожит у Архипова голос, все лицо собралось в морщину, до шеи добираются...
      И, подумав, медленно:
      - Боязно мне чевой-то... Я вам говорил про те товары, что Малинин требовал. Сегодня его дружку я все начистоту выложил. Не стерпел. А Малинин этого не забудет...
      Вскипел:
      - Да дьявола же мне на них, на собак, смотреть? Ведь они меня на горку потащат!
      - На какую горку?
      - А вы не знаете, как с месяц двенадцать деповских расстреляли? Ну вот, на этой горке. И все по милости Малинина. У-у, пузырь кровяной, отольются тебе когда-нибудь слезы!..
      Тишина.
      И опять за глухими стенами залег безликий и мстительно ждет...
      - Так тебе уходить, парень, надо.
      - Куда уйдешь? - вскинулся Архипов. - Я и так собрался к... - хотел сказать "к партизанам", да не выговорилось. Остерегся. - Э! - будь, что будет...
      - Кончаем на сегодня, - решил Баландин, - кони ждут и... приятеля твоего посмотрю...
      - Посмотрите, посмотрите... Не к добру это он вас вызывает. Не иначе, как по моему делу.
      И, засмеявшись, почти злорадно:
      - Уж не вместе ли уходить-то придется?
      Баландин посмотрел на него добрыми глазами.
      - А что? Может быть...
      * * *
      Удобно в малининской кошеве. Мохнатая медвежья полость.
      Уже спал городишко.
      Тяжелой, грешной дремой окутались темные, мещанские домики и длинные покосившиеся заборы. И было неспокойное в этом сне, словно каждый домишко давился навалившимся кошмаром. Даже дым из труб выходил, как нечистое дыхание зараженного.
      А морозное небо колыхалось неслышным мерцанием бриллиантовых искр, одинаково чудное над взъерошенным ельником сопок и над лентой куда-то ушедшей реки и над спящим поганеньким городишком.
      "Неужели Архипова могут убить? - подумал Баландин и уверенно ответил: могут, могут. И меня сейчас".
      Даже тронул в кармане револьвер.
      - В самую львиную пасть, - усмехнулся, - наверное там и Сергей Павлович. Он еще утром увиделся с Решетиловым, - благо, остановились в одних номерах и уже о многом переговорили.
      Не успела встретившая в сенях Баландина горничная юркнуть с докладом, как в прихожей появился сам Иван Николаевич.
      Баландин открыл-было рот, чтобы сослаться на записку, но уж Малинин жал ему руку.
      - Знаю, знаю, что скажете! Просто, молодой человек: посмотреть вас захотели и познакомиться. Не люблю я этой разъединенности - сидят себе люди по углам и друг друга не знают... Пожалуйте, проходите. По мне каких хочешь взглядов, убеждений будь, а уж компанию держи. Ну, очень рад... очень рад... Господа, наш кооператор! Любите и жалуйте.
      Баландин сразу заметил Решетилова, небрежно развалившегося в кресле, взглянувшего с мимолетным любопытством, и черные дуги бровей женского лица, испытующе, даже насмешливо, обратившегося к нему.
      Когда Малинин представил его, дама, сощурившись, чуть кивнула прической и отвернулась. Решетилов, конечно, его не узнал, но поздоровался крайне любезно, а начальник гарнизона взглянул как-то сбоку и даже удивленно: не большевик ли уж?
      Малинин сразу же потащил всех к столу.
      Решетилову почетное место: справа хозяйка, слева Мария Николаевна. Баландин рядом с протоиереем - напротив. Из конца в конец передавались вина.
      Баландин мучился. Минутами такая поднималась горькая обида за себя, что он готов, пожалуй, был достать револьвер...
      Присутствие Решетилова отрезвляло, успокаивало.
      Тогда верилось, что он дурачит этих сытых, краснолицых.
      Он - военный лазутчик во вражеском стане...
      И Баландин чокался с отцом иереем...
      Решетилов с Марией Николаевной - на правах старых знакомых.
      Пусть он похлопывает ее по руке - ему можно. Для него и нос можно сморщить смешной гримаской.
      Он - важный гость, он - головой выше всех, - разве она, женщина, не чувствует этого? И потом, с ним удивительно просто...
      - Мария Николаевна, - шепчет ей Решетилов, - смотрите, какое интересное лицо? - указывает на Баландина.
      Призакрыла один глаз, покосилась (как бы не фыркнуть!) и снисходительно, как знаток:
      - Пожалуй...
      - Давайте с ним познакомимся? - затевает Решетилов. - Весело!
      - Начинайте, - толкает она.
      - Слушайте, кооператив! - мальчишествует Решетилов.
      Баландин вздрогнул и точно твердую руку друга ощутил.
      А та, как сообщница, смотрит не то насмешливо, не то ласково.
      - Бука вы, - назидательно выговаривает в общем шуме.
      А через полчаса, когда гомон за столом, как гремящий оркестр, слил отдельные голоса, под сенью этого крика Решетилов, Мария Николаевна и Баландин сидели уже рядом. По праву пьяных отгородились и горячо обсуждали вопрос о предстоящей лыжной прогулке.
      - И вы, - к Баландину, - обязательно должны ехать. Обязательно!
      * * *
      Луна - как фонарь в пивной у Гартмана.
      Тень густая вдоль забора.
      Плохо, что подмораживает, а полушубок вытертый.
      А славно, если бы во всех домах - по большевику. За каждого, скажем, по пятерке награды - один, два... восемь... четырнадцать - квартал кончился. Четырнадцать по пяти - семьдесят.
      Это фарт.
      Каждую ночь по семидесяти рублей! Вот жизнь-то была бы!..
      Даже засмеялся Горденко. Он - веселый, смелый. Ни бога, ни чорта.
      - А к тому же - мы статья особая. Мы - государственная тайна!
      Ага, подворье. Над глубоким, как шкаф, крытым крыльцом едва заметная вывеска: "Номера для проезжих Кудашова".
      Соображает Горденко:
      - В ограде флигель. Там живет. Выход один - на улицу, через калитку, рядом с крыльцом. На улице торчать - не дело. И полез в крыльцо. Примостился у стенки, в темноте удобно. И улицу видно, а через щель - и калитку.
      Озяб и раздражился:
      - Всегда так. Сволочи! Ты приходишь на место во-время, а наряд запаздывает. Агентуру ждать заставляют - собаки! Напишу рапорт начальнику, и забывая, - эх, курить нельзя...
      Еще раз припомнил черты Архипова.
      - Не ошибусь. Дрыхнет, - поди, и не знает... Спи, спи, милый... Это что?
      Прислушался - голоса. Милиция? Нет, с другой стороны. Ближе.
      Осторожно вытащил наган.
      * * *
      - Вот и обитель наша... Постойте... Да - Кудашева. Сергей Павлович?
      - А итти-то в комнаты не хочется после той мерзости...
      Решетилов запротестовал.
      - А спать? Завтра у нас весьма рабочий денек. И еще перед сном потолкуем.
      Входили на крыльцо.
      - Ну, темень, - говорил Баландин, - осторожней, тут ступеньки, дальше дверь. - Но как это счастливо вышло...
      Решетилов довольно отозвался:
      - Полковник совсем обалдел от водки. Даже роту мне назвал - шестая.
      И, вполголоса, серьезно напомнил:
      - Значит, завтра, как можно раньше гонца в это Логовское. Не предупредим - как цыплят мужиков подавят. Ну, отворяйте дверь...
      - Постойте, у меня некоторая идея... А что, если этим гонцом Архипова отправить? О котором я сейчас рассказывал?
      - Входите, входите - там потолкуем.
      Вошли, дверь закрылась. Тишина.
      Горденко с трудом перевел дыхание. Сам себе не верил. Было только сознание бесконечного своего сейчас величия и значительности.
      Что начальник контр-разведки! Он, он - Горденко - в эту секунду ось всего. Не решался даже двинуться. Не ошибся ли? Нет. Плотный, пожилой новый уполномоченный по снабжению. Другой - кооператор. При луне отлично видно. И Архипов тут, - Архипов!
      - Ну, брат, действуй! Сейчас - в контр-разведку... А милиции до сих пор нет. Дьяволы...
      В ограде как будто скрипнуло что-то.
      - Погляжу, - решил Горденко, сходя с крыльца, - ежели тихо, спит успею сбегать...
      Осторожно пролез во двор, послушал и взвел курок револьвера...
      * * *
      Волнами ухабов изгорбилась намыканная полоса дороги. По бокам свободная, нетронутая степь, и ледяные зеркала, шлифованные ветром, замерзли в океане снега.
      Ныряют в увалах кони и сани, растянулся длинно обоз - карательный отряд хорунжего Орешкина.
      К деревням мятежным подбирается хищный, черный червяк.
      Вздохнул ветерок и змейками пыли пополз серебристый снег.
      Искристым туманом дымятся перевалы сугробов, и здесь и там срываются курящиеся вихри.
      Пробудился сонный океан и двинулся за ветром, всей своей многоверстовой ширью навстречу отряду.
      Впереди обоза - хорунжий Орешкин, закутанный в доху, сидит в кошеве. Позади обоза за подводой шагает солдат Еремин и прячется в поднятый воротник английской шинели.
      Орешкин - счастлив.
      Непередаваемое удовольствие вырваться из очертевшего города, из всех этих ненужных и досадных рамок дозволенного. Еще более обидных в такое время. Ведь все против них, молодых героев, препоясавшихся мечом за священные начала... И даже в правилах самой дисциплины, не говоря уже о всяких правопорядках, верно чуялся дьявольски-хитрый насмешливый саботаж, на каждом шагу, в каждую минуту корректно, на законном основании, вежливо ставивший препятствия.
      Теперь исчезли мешающие путы, и - полная свобода.
      Еще с германской войны отрава беспокойной походной жизни мешала лишний день прожить на месте.
      Теперь - опять движение, опять поход и случай поразвлечься.
      Орешкин - весел.
      Солдат Еремин - несчастлив.
      Судьба сумела сделать все, чтобы унизить и измучить человека. Еще вначале, во имя нужного кому-то беспорядка, его, как и других парней, призвали в город. Еремин получил японское ружье, английский френч, русские погоны и международную военную муштру и зуботычины. А все-таки солдата из него не получалось. Как, впрочем, и из других. И будто бы все части машины были налицо, а самую машину собрать и не умели. И от этого одного уже рождалось отравляющее сознание зряшности, ненужности и бессмысленности его солдатского прозябания. Теперь погнали его на родное село, Логовское. Громить банды красных. И он, Еремин, сам жертва беспорядка, идет теперь вносить такой же беспорядок в жизнь тех, кто для него и мил и близок. Словечки: "банды", "красные", - все это так, одни лишь звуки. А слово "громить" - до ужаса понятно. Кого громить? Свое село? Своих родных?..
      Сейчас он весь продрог от жгучего и колющего холода. Мучительно болят негнущиеся пальцы, и он вприпрыжку бежит за розвальнями, на которых едут ящики патронов.
      Бежит навстречу гнусному и отвратительно постыдному.
      В подъеме на гору зауросила лошадь. Потом легла и не хотела встать. Еремин сгоряча толкнул ее прикладом. Приклад ударил по оглобле и сломался. Сейчас же доложили командиру. Пришел Орешкин, бросил:
      - Выпороть на остановке.
      * * *
      Архипову не спалось.
      Еще вечером, как запер лавку, было не по себе. Он что-то сделал, повернул какой-то роковой рычаг, и вот теперь завертелись невидимые, скрытые колесики и передачи, и оттягивается, оттягивается сильная, опасная пружина. Оттянется и ударит его, Архипова.
      Это совершенно неизбежно.
      Но томление какое - ждать в неизвестности...
      Хозяйка оставила для него чайник. Он вошел, машинально тронул его рукой: горячий. А пить не стал.
      Часы за стеной рубили ритмичным стуком - чик-чик, чик-чик...
      Закурил, затянулся махоркой, дунул на лампу и, не раздеваясь, как больной, лег на кровать. Было темно, и ярким, серебряно-синим квадратом смотрело окошко на лунный двор, на калитку.
      Опять горели мысли, жгли голову, отгоняли сон.
      "Пропал я, - думал он, - и никто не заступится. Никто..."
      С такой холодной очевидностью это сделалось ясным, - таким безгранично одиноким и заброшенным он себя ощутил, что стало страшно, как человеку, заблудившемуся в тайге.
      С ним-то кто? Кто? Здесь - никого.
      Там - в сопках - партизаны. Их травят, как и его. Еще дальше, где-то в фантастическом царстве - устроенные люди. Советская Россия. Как далеко до этого царства!.. Полететь бы... Ведь таких, как он, не один. В десятках городов тысячи людей мечтают и томятся по лучшем мире... Почему нельзя улететь? А здесь, в этом городе, в тюрьме, разве не сидят сейчас люди, не думают, что их завтра, может быть, сегодня поведут на горку?
      - Много, - жмурил он глаза, - много нас... Почему же? Нет, - внезапно вскочил, - завтра уйду. По тракту, по снегу - замерзнуть лучше...
      Вспомнил приятеля, Ваську Канавина, слесаря, расстрелянного недавно, и повторил:
      - Замерзнуть лучше. Возьму в лавке рукавицы, шубу... у хозяйки хлеба. Жалко - катанки худые...
      Опять лег, опять свернул папиросу, и рдяный уголь язвил темноту.
      Поднялся, одел полушубок, шапку и вышел в сени. Открыл дверь заскрипела. Вольный свет кругом - беги, куда хочешь. Почему стоишь?
      И сейчас же у ворот хрустнули шаги.
      Синяя тень пала на снег через подворотню.
      Архипов скакнул за порог и сунулся за угол.
      Калитка визгнула, брякнула кольцом, отворилась. Осиянная блеском луны вынырнула рослая теневая фигура и остановилась в раскрытой калитке.
      И уже эта секундная остановка сказала Архипову все, и он, задрожав, прижался к стенке.
      А тот, человек или призрак, пошел медленно, осторожно.
      Слышно - подходит.
      Близко, за углом.
      Как часы в комнатушке, стучит под полушубком сердце, только чаще, чаще...
      У двери, должно быть, остановился. Слабо пискнула дверь.
      Опять молчание.
      Косо, безумно, вниз поглядел Архипов. Под ногами куча наколотых дров, тускло светит топор - отдыхает.
      Сами потянулись руки, бережно за топорище взяли - выпрямляется Архипов. Топор проснулся - ртуть раскаленную в кровь человеку налил, щеки коснулся, друг холодный...
      Идет.
      Подходи, подходи!
      Спиной к бревнам - дома, стены помогают!
      Тень из-за угла лизнула снег и удлиняется. Вот он, черный человек рядом. Повернул затылком, на забор уставился...
      Должно быть, раньше высоко Архипов топор поднял, потому что теперь человеку в голову без размаху его всей силой грохнул...
      Топорище едва удержал...
      Крякнул черный и грузно носом в снег плюхнулся...
      Растянулся длинно.
      С полдвора отбежал Архипов - оглянулся.
      Лежит, только пятками подрыгивает...
      Улица - направо и налево. Куда желаешь?
      Голоса. Вот рядом, из-за крыльца, подходят. Куда?
      Скользнул в крыльцо, в темноту. Нащупал дверь - отворил.
      Жилым теплом пахнуло. Ступил.
      Знакомый голос из-за перегородки:
      - Кто?
      Слабо:
      - Я...
      Щель осветилась, дверца распахнулась - Баландин со свечей. Хмурясь, присматривается. Глаза круглые стали и... палец к губам.
      За плечи и в комнатку.
      - Молчи!
      Понял...
      * * *
      Тусклый рассвет. Всю ночь не спит Михайловка, последняя деревушка перед Логовским. Чернеют избы и белыми крылами свисают с крыш наносы снега. Из синей морозной мглы рассвета кровавыми глазами смотрят окна сборни, освещенные лучиной. Тревожно надрываются собаки, и дребезжит труба сигнала к сбору.
      Изба, где ночевал Орешкин, превратилась в штаб. Исчезли и детишки и хозяйка, исчез уют жилого дома. Ежеминутно хлопают дверьми и бегают солдаты в желтых полушубках.
      Одетый, в полной амуниции сидит Орешкин за столом и допивает чай.
      Он зол и раздражен.
      Болит с похмелья голова, всю ночь его кусали блохи и клопы, а староста не выполнил наряда, и вот уж семь часов, а нужных лошадей все нет. Он рано утром вызвал мужика, за деланным испугом, наверное, скрывающего большевистскую личину, и заявил ему, что если в 8 часов не будут готовы кони, он выпорет его. Из донесения знал, что старосту уже пороли.
      В комнату вошел озябший прапорщик.
      - А лошадей все нет, - пожаловался он.
      Орешкин холодно и долго посмотрел...
      - Н-ну, хорошо... - и, зловеще: - Идемте. Так? Мать вашу...
      Прапорщик почти бежал за ним, стараясь поспевать.
      - Вы... так? Ну, покажу!..
      Неслыханная дерзость - отказ отряду в лошадях, в двенадцати верстах от будущего боя... Насмешка обнаглевших мужиков.
      Он шумно ворвался на сборню.
      Солдаты вскочили с мест. У печки, сгорбясь, стоял седой длиннобородый мужик и плакал.
      - Он староста? - свирепо рявкнул Орешкин.
      Мужик испуганно повернулся.
      - Ваше... благородие... - залепетал он и, непривычные, такие жуткие, катились слезы по морщинистому, коричневому лицу... - шестьдесят лет ведь... а меня, как мальчонку... Ваше благородие, нет у нас больше коней...
      - Пороть его, мерзавца, - затрясся Орешкин, - до смерти пороть!
      Стоявший солдат дико, с боку покосился на офицера.
      Фельдфебель - во фрунт, под козырек, подбородок прыгает:
      - Ваше высокородие... Так что рядовой Еремин... По приказанию повели его наказывать... оказал сопротивление, ранил тесаком ефрейтора Калину...
      - Где он?
      - У крыльца, ваше высокородие... привели...
      С ругательством Орешкин выскочил из сборни. Почти совсем рассвело.
      По сторонам столпились группами примолкшие солдаты.
      В кучке людей, среди офицеров - высокий без шапки - Еремин.
      Не торопясь Орешкин отстегнул кобур, не торопясь достал наган и, поднимая револьвер, не торопясь пошел к Еремину.
      Державшие его раздались, и он стоял один и пристально ловил глаза Орешкина, как будто бы стараясь прочитать, предупредить.
      Дышал прерывисто распухшими губами.
      Тяжелое, нависшее молчание.
      Резко хлопнул выстрел.
      Пробитый череп брызнул кровью и опрокинулся застреленный Еремин.
      Неистовая ярость сразу пала. И дрогнула трусливенькая струнка.
      - Что наделал?
      Теряя уверенность, украдкой взглянул убийца на солдат и так же, как минуту тому назад Еремин, сперва не понял.
      Вернее - не поверил.
      Но этот?.. Этот?.. Что он хочет делать?..
      * * *
      - Хороший человек... свой. Вот бы больше таких... Звать-то как?
      - Эх, забыл, забыл... Благодарствуйте, я ем.
      - Вы ничего не едите, дорогой. Не волнуйтесь, все сойдет хорошо. Ежели что, вы спокойнехонько за ширму и... там сидите.
      Утро. Номер. Чемодан желтый, свеженький - дорогой. По стенам обои в клеточку. Видел такие где-то. Только забыл. Все забыл. Еще чаю? Разве ему до чая? Точно смеется. Верю, верю... Где же видано, чтобы пили чай, читали письма и на него, Архипова, который убил, понимаешь, убил сыщика, смотрели так обыкновенно, как на зашедшего приятеля, когда весь дом, вся улица, должно быть, целый город стоном стонет? И бегают, бегают с высунутыми языками, ищут, ловят?
      А этот - Решетилов, сидит тут за одним столом и... хлеб маслом мажет. Нет, уже знает, коли так себя держит. Выручит. Никто не сможет, а он сумеет...
      Стукнули в дверь - холодным пальцем в сердце ткнули.
      Так и вскочили ноги.
      Решетилов только головой качнул: в чем дело? Ничего же не случилось? Тихо отставил стул. На цыпочках, весь согнулся - за ширмы.
      Сел, кровать скрипнула.
      - Ой, чего же он не отворяет-то?.. Подумают ведь...
      К щелке примостился, шею вытянул.
      - Обождите, - громко, небрежно отозвался Решетилов, и видно, как пиджак надевает, соринку какую-то еще стряхивает...
      Э-эх, милый человек... Даже засмеялся внутри себя. Бормочут... не слышно. Мотнулся взглядом на окно.
      Не то снег идет, не то - чорт его знает что... Зазвенели шпоры в комнате. Пропадаешь, Архипов? А?
      - Поручик, чаю? Да бросьте церемониться. Я вам сейчас письмо достану...
      Батюшки, начальник милиции!
      Отдернулся от щелки. В глазах пустяшный, медненький гвоздок, забитый в ширму.
      Выдал?
      И злоба, и холод, и какое-то успокоение...
      Голос Решетилова веселый, звучный. А тот растягивает, точно немец.
      - Мне, видите ли, в срочном порядке нужна поставка партии саней. Сами понимаете, в чужом городе, как в лесу. Управляющий губернии, большой мой друг, был так любезен и указал на вас. Дайте только характеристику людей... ну, с точки зрения сохранения казенных денег... Вы понимаете?
      - О, я... чем могу... Управляющий губернии тут пишет Шуман, сделай...
      - Располагайте...
      Смеется нехорошо, холодно.
      Решетилов тоже смеется. Отвечает:
      - Мне нужно одно: чтобы не до бесчувствия крали...
      Обвел немца, ей богу обвел... Ишь ты, нечисть, выговаривает как...
      - Городской голова? Воздержусь, Сергей Павлович, от аттестации...
      Ловко! Даже в ширму посмотрел: оба смеются, руки жмут.
      - Куда вы торопитесь?
      Чорт, еще сидеть оставляет. А обо мне?
      - С этим убийством вожусь. Не спал всю ночь. Преступник в городе. Найдем, найдем... И, как полагается, его вздернут... Для порядка... Имею честь... - спохватился: - Простите... Позвольте как-нибудь зайти? Вы дружны с управляющим губернией и... мне хотелось бы поговорить...
      - Конечно, очень рад. Я буду ждать вас, поручик... Вы... как будто не такой, как остальные?
      Засмеялся немец.
      Хоть деревянно засмеялся, а как-то от души. Ушел.
      Ох, жизнь ты, жизнь...
      - Что, дядя, цел?
      Вскочил:
      - Ну... Сергей Павлович... спасибо. Поучил ты меня смелым быть... Уж приведется... отплачу...
      Веселый, по плечу хлопает.
      - Ладно, ладно, борода. Отплачу! Ты вот им заплати, которые тебя с собаками ищут. А мы свои люди - сочтемся. Язви его, мороз какой... А ведь сейчас тебя на станцию повезу. Одевай-ка доху. Мой подрядчик, чувствуешь?
      * * *
      Проснулась Мария Николаевна и вздохнула. И так по-весеннему свежо и радостно вздохнула грудь, что сразу села на постель и, жмурясь, протирала смеющиеся глаза навстречу бликам солнца.
      Босая, в одной рубашке подбежала к зеркалу и вспомнила.
      И, вспомнив, с легким смехом роняла кудрявую головку.
      - Но, что же было? - радостно лгала самой себе, - такой же вечер, как сотни прошлых вечеров?
      Потом настал обычный день.
      Как будто бы сидит в курьерском поезде Мария Николаевна и едет в некий чудный и далекий город. А мимо мелькают телеграфные столбы, заборы, однообразные поля...
      И это, что проходит мимо - муж, хозяйство, офицеры, вся их жизнь...
      А та, таинственная цель?
      И вдруг, взгрустнувши, отвечала:
      - Не надо думать.
      Потом пришел Малинин. Говорил с Полянским об убийстве сыщика и был напуган. В иное время Мария Николаевна по-женски, вероятно, заинтересовалась бы случившимся.
      Теперь и это слушалось как будто мимоходом. Муж куда-то вышел.
      Малинин остался с ней один.
      Прежде, забавляясь, она давала целовать ему украдкой свои пальцы, и ей было смешно, что этот толстый, краснолицый человек, пугливо озираясь, наспех хватал протянутую руку.
      "Боится мужа", думала она и с любопытством ждала, что будет дальше. Теперь же, - взглянула на Малинина, увидела его смущенно ищущее выражение и отстранилась, предупреждая...
      - Послушайте, голубка, - прохрипел тот нежно, - поедемте кататься?
      Медленно взглянула на окно.
      Золотой жар солнца в переливах ледяных узоров стекол.
      - Страх как хорошо сейчас сидеть и мчаться в санках...
      Вздохнула и отказалась.
      - Сегодня вы недобрая, - с обидой и мольбой настаивал Малинин.
      Нет. Мысль одна, как гвоздь, забита в голову. Пожалуй, как волшебный хрустальный шарик, которым гипнотизер пленяет волю пациента. Но было хорошо уйти в себя и в то же время слушать. Не одинока так она, когда сидит тут кто-то рядом. Просящий голос будил в ней жалость. И ведь недавно эта жалость едва не разгорелась в яркую, светящуюся точку. Надуманную, сочиненную точку. Она могла бы убедить, уверить сердце, и Мария Николаевна пошла бы ей навстречу, в какую угодно тьму... Теперь как будто пелена сползла с глаз. Она взглянула на Малинина и словно в первый раз увидела его. Вскочила со страдальческой гримасой:
      - Вы извините... мне нехорошо... - и вышла.
      Малинин изумился. Потом рассердился определенно.
      * * *
      Один из взводных роты Орешкина давно приготовился дезертировать.
      Инстинктивное чувство опасности в оплетавшей их сети кровавой неразберихи подсказывало даже самым тупым, что добром все это не кончится, и не один крестьянский парень, укладываясь на казарменных нарах после вечерней поверки, тоскливо думал о будущем и строил планы спасения.
      Орешкина все ненавидели и боялись.
      Когда был объявлен поход, очень обрадовались.
      Какой-то выход.
      Сейчас в стороне от смущенных солдат остановился взводный, только что выполнив какое-то поручение. Остановился, запыхавшись от быстрого бега, опершись на винтовку.
      Видел медленно подходящего с револьвером Орешкина.
      Длинно вытянувшегося Еремина - без шапки.
      И то, что кругом была родная, деревенская обстановка и рядом, плечом к плечу, не стоял обычный сковывающий строй, и то, что предметы не ясно виднелись во мгле туманного рассвета, - помогло человеку выступить из солдата...
      И, когда убийство оскорбило утреннюю зарю, взводный поднял винтовку и направил ее в офицера.
      Как решившийся на отчаянный скачок в глубину, крайним напряжением воли он как бы прервал течение своих мыслей, а остальное доделали его руки.
      Орешкин метнулся от поднявшегося дула и скачком бросился назад.
      - Ко мне, господа офицеры...
      Тонко визгнула пуля.
      - Ко мне...
      Тогда стоявший в другой стороне молодой белобрысый парень словно во сне вскинул ружье и выстрелил.
      Острой иглой прожгло через спину...
      Вытаращив глаза, Орешкин остановился, повернулся, увидел бегущих к нему, нелепо отмахивающихся руками офицеров.
      Вперебой затрещали вдогонку сухие хлопки.
      Удар в плечо, в ноги...
      Перестал стрелять взводный только тогда, когда опустевшая коробка остановила затвор. Сунулся за новой обоймой, да увидел смешавшуюся в груду бившихся по снегу тел и остановился.
      А рядом еще достреливали вложенные патроны трясущиеся люди...
      Прошла минута, и все отрезвели, все притихли и, как пар, растаял карательный отряд хорунжего Орешкина. Не было больше солдат. Была крестьянская молодежь с патронташами и ружьями, так просто, в одно мгновенье, стряхнувшая с себя кошмар всесильного, гордого и неумолимого закона...
      Восходило багровое солнце, и кругом, словно витязь седой, стоял серебряный лес спокойный и бесстрастный.
      * * *
      Сонные сумерки над рекой. Занавес небосклона волокнистыми, мягкими массами перегнулся от края земли и до края и давит, задвигает узкую щель горизонта, и льется из щели горящее, рубиновое море, разливается и тухнет в бесконечности снегов. Улица на самом берегу отсекается обрывом, и домишки серой вереницей уселись на гордой высоте и стеклянным, бездумным взглядом окон смотрят на дальние цепи гор, задрапированных фиолетовой дымкой.
      Под откос, вприпрыжку, по скользкому скату сбежал оттуда, сверху, Баландин на ровный, снежный лед реки.
      Час был поздний, послеобеденный и дорога безлюдна.
      И не дорогой этой к тому берегу, к вокзальной части города хотелось итти, а снегами уснувшей реки, по карминным мазкам заката, к лиловой грани гор-шатров.
      "Эх, - вдыхал Баландин морозный воздух, - почему так хорошо? Это - мне. А как Архипову или, скажем, начальнику контрразведки? Один и тот же час, один закат и вечер, для каждого по-разному... Впрочем, это пустяки. Но вышло - превосходно".
      И, вслух, с ребяческим злорадством:
      - Во-первых, шпик уехал на небо и... совершенно даром. Бесплатно. Ибо за это мы ничем не заплатили. А потом... потом - какая морда сейчас у всех этих Малининых?.. А все-таки не избежать мне с ним беседы... Вот бы встретить здесь, да вечером...
      Загоревшаяся фантазия нарисовала пустынную дорогу и важную, кормленную фигуру Малинина. Идет навстречу. Наверное бы понял сразу...
      - А я бы и не стал скрывать. И прямо в грудь, в лицо - прими, подлец, что заслужил! Кто услышит отсюда выстрел?
      Оторвался от дум, вперед глянул.
      То, чего весь день ждал не сознавая, о чем не мыслью думал, а душой улыбался, - перед ним.
      Черная, стройная фигурка женщины идет с того берега.
      Почему он счастливый такой?
      Еще далеко.
      Может, не она?
      Нет, не ошибается. Уж слишком радостно трепещет грудь.
      Она. Идет наверное с прогулки - с нею лыжи.
      Узнала и тоже, как будто бы, заколебалась: итти ли дальше?
      Но разве можно разойтись на узкой полосе дороги, в открытом поле?
      Сверкнула глазами и, беспокойно улыбнувшись, остановилась.
      В тихом восторге Баландин шапку снял и так стоит, и ветерок чуть-чуть шевелит волосы, и головы обоих облиты тягучим, пурпурным светом...
      Ничтожные, пустые фразы.
      - Как поживаете?
      - Куда идете?
      Но смысл не в содержании, а в самом звуке слов, в возможности их говорить друг другу.
      Ему, Баландину, хотелось бы весь век стоять так на реке...
      И в то же время страшно за прекрасное мгновенье, страшно вот сейчас разрушить чем-нибудь неосторожным...
      Она сказала:
      - Хотите, послезавтра мы отправимся на лыжах?
      Да, да, - конечно. Утром? Он будет ждать. Там, на повороте...
      Нельзя же больше говорить?
      Он желает ей всего, всего хорошего - уходит, почти бежит.
      Потом, пронизанный тоскливой грустью, останавливается и, обернувшись, смотрит.
      Она вдали, уже у берегов. Изящная и черная фигурка...
      - Поберегись! - свирепый окрик сзади.
      Баландин отскочил.
      Взметая снег, мелькнул рысак. И, как-то сбоку, угрюмо, подозрительно взглянуло на Баландина лицо, укутанное в мех.
      Узнал: Малинин.
      Быстро режут дорогу санки. Вот уже на половине реки. Приближаются, догоняют ту, дальнюю, дорогую точку. Остановились.
      Эх, злоба, зверь таежный... Туда бежать? Схватил порыв, сдавил, задушил его. И, не глядя, не оборачиваясь, пошел своей дорогой, унося зазубренную стрелу, качавшуюся в такт шагов в живой груди...