Эпизод

Кравков М
Эпизод

      М. Кравков
      Эпизод
      Посвящается моему другу И.
      - Вот ваши грамоты, ознакомьтесь внимательно. Отныне вы уполномоченный министерства снабжения. Подпись, печать - все как следует. Договора, проекты, кондиции - в этой папке. Денег, извините, не по чину, мало...
      - Ладно, - весело кивнул Решетилов, - дальше?
      - Дальше, - вот вам письмо к начальнику чешского эшелона. В нем вы представитель земства и вас знает доктор Гирса. Может пригодиться. Это? Это служебная записка управляющего губернией к N-скому начальнику милиции. Дабы оказывал вам всяческое содействие. Да, посмотрите на штамп-то. Какая работа! - даже щелкнул по бумажке. - Но, помните, сила всех этих документов - максимум на две недели. То-есть до первой справки.
      Улыбнулся Решетилов:
      - Пожалуй, хватит.
      И распихивая по карманам бумаги:
      - Но... это все к чужим. А к своим-то что?
      Пожатие плечами.
      - Я же говорил, что, кроме Баландина, своих там нет. В самом уезде другое дело. Там партизаны. Как раз, - чуть-чуть ехидно, - по вашей ориентации... Баландин, вероятно, вас сведет...
      - Баландин обо всем предупрежден, - вмешался третий собеседник, земец и хозяин квартиры, - и давно вас ожидает. А вы? Уже уходите?
      - Да, все как будто объяснил, бумаги передал... Ну, - подошел к Решетилову, - надеюсь, все сойдет благополучно...
      Секунду молча жали руки. Потом обнялись и поцеловались.
      Остались двое.
      - Накурили, - сказал хозяин, и, подойдя к окну, отдернул форточку.
      Свежий морозный холодок потянул упругим, напорным потоком, разметал и закружил синеву табачных миражей.
      В деловой задумчивости Решетилов.
      Хозяин тоскливо бродит по комнате.
      - Как вы хотите, - остановился он, - а я повторяю свой прежний вопрос. Во имя чего? Зачем вы сейчас беретесь за это восстание? Зачем мы уполномачиваем вас на это? К чему вся эта инициатива? Знаю, знаю: дело решенное. Говорю просто потому, что не понимаю, искренне. Ну, представьте на минутку. Сзади, за спиной, - семеновщина и японцы. Это - реальность. Впереди - приближающийся красный фронт, а за ним - увы! - голод и террор. Это - тоже реальность. А посредине... - наша инициатива! Что же утвердить-то мы собираемся своим выступлением? Но, оговариваюсь, так толкует мой разум, чувство - с вами.
      Решетилов добродушно посмотрел на товарища.
      - Я, - начал он, - определенно хочу утвердить запад. Пусть с его голодом и террором, но зато с его безусловно правильным для меня прогнозом будущего. Это главное. А теперь, когда вся колчаковщина летит к чертям, надо максимально использовать момент для революции. Я берусь за восстание в N-ске, вы - за другое, тысячи людей припрягаются к рычагам машины - и она поворачивается. Все просто. Лично роль моя маленькая. Как и всякого. Но для меня она - целая жизнь.
      - А ведь вы большевик, Сергей Павлович... Самый настоящий! И, по недоразумению, беспартийный...
      - Да уж... будь я партийный, вряд ли бы мы сошлись... Хотя свержение Колчака - платформа очень нейтральная и... весьма приятная...
      - Авантюрист вы, голубь, - как-то любовно определил хозяин. Пойдемте-ка чай пить. Там у жены сидит знакомая дама. Как раз приехала из N-ска. Представьтесь в новой роли...
      - А кто такая?
      - Да, кажется, жена начальника тамошнего гарнизона...
      - О, это очень кстати.
      * * *
      Теперь, когда все было кончено и бесчисленные обдумывания, хлопоты и сомнения оборваны переходом к делу, точно запруда дней пассивности развалилась в душе Решетилова. И ключем ударившая энергия упоенно помчала его, как поток, не разбирая камней и перекатов... Подчиняясь дисциплине принятого задания, свою новую роль играл он уверенно и с подъемом.
      Хозяйка за чайным столом - никкель самовара, струйками пар, - уют домашний, теплый.
      - Моя жена, - подвел Решетилова хозяин, и второй даме: - Позвольте вас познакомить, Мария Николаевна, уполномоченный по снабжению, едет к вам в N-ск.
      Моментально приобщили Решетилова к дружеской путанице перекрестного разговора, он сразу понял, что начал удачно и вдохновился. Солидно помешивая ложечкой чай, одинаково внимательный к обеим дамам, скромный и значительный, говорил он так ободряюще и спокойно, что от звуков слов его отлетал далеко день и ночь стучащий в сердце тревожный вопрос - что будет завтра?
      Мария Николаевна, с смешливыми глазами, вначале инстинктом женщины забеспокоившаяся при виде нового мужчины, уже с ласковым интересом слушала теперь Решетилова и уже легко переступала обычную черту молчаливости, частую у людей недоверчивых или молодых при новом знакомстве.
      - Это так хорошо, что вы едете в N-ск! - вырвалось у нее, и поспешила объяснить хозяйке: - хоть один будет бодрый человек, не бредящий этими большевиками... А то прямо - не с кем слова сказать: муж вечно занят, а офицеры... Ах, да вы и не знаете! - всплеснула она руками, расхохотавшись.
      Хозяйка смешливо насторожилась.
      - Опять какая-нибудь проказа?
      - И препикантная. Поручик Крауц ранен в руку!
      Хозяйка не понимала.
      - Большевиками?
      - Да нет же, хорунжим Орешкиным!..
      И, довольная произведенным эффектом, лукаво поглядывая на усмехавшегося Решетилова, рассказала:
      - Орешкин застал его в комнате у своей... ну, подруги. Понимаете, ночью. Ну, и... бах, бах из браунинга! Крауц ранен. Муж - прямо рвет и мечет. Один из лучших офицеров в гарнизоне. Хотел Орешкина под полевой суд отдать. Ну, конечно, только погрозился...
      Решетилов поднялся, стал прощаться.
      - Вы уже? - с видом бесконечного огорчения сожалела хозяйка.
      - Как только приедете в N-ск - к нам, - просила Мария Николаевна, - и муж и я будем очень, очень рады...
      * * *
      Над высокими темными корпусами военного городка, над горою с чернеющим гребнем леса, над плоским спящим городом, с заливистым гулом неслись пласты морозного ветра оттуда, из скрытых ночью таежных хребтов и сопок.
      И полузамерзший часовой, прячась за столбом ворот от порывов вьюги, то клял свою собачью жизнь, вспоминая родную избу и тепло и вечерки, то впадал в тупую апатию, засовывая в рот иззябшие пальцы, то с завистью посматривал на ярким пятном освещенное окно квартиры начальника гарнизона. В этой квартире шло спешное совещание офицеров. Подполковник Полянский сидел за длинным столом перед картой уезда и ладонями прихватил виски, как человек, у которого болит голова. За спиной - молодой хорунжий, с тощим острым лицом, беззаботно скручивал папироску. Сдержанный рокот остальных - аккомпанимент к молчанию.
      - Даже карты порядочной нет... - брезгливо еле выговорил Полянский, где вы такую дрянь выкопали?
      Толстоносый, сизый капитан Мурзанов свирепо вытаращился на хорунжего. Тот чуть прищурил глаз и, с почтительным смешком, доложил:
      - По приказу начальника гарнизона реквизировал в земской управе...
      Фыркнули. Сам Полянский улыбнулся, и тоскливая напряженность растаяла.
      - Ну-с, господа, - Полянский опять сделался важным хозяином, - теперь осталось выслушать контр-разведку. Поручик Бович, говорите.
      - Господин полковник, - начал контр-разведчик, - как я имел честь докладывать вам в прошлый раз, положение по прежнему остается очень тревожным. Не здесь, в городе. Тут более или менее надежно. Хотя я и получаю письма, угрожающие убийством... Операции последних дней, о которых вы, господин полковник, знаете и о которых здесь я, в силу государственной тайны, не имею права распространяться... - Бович значительно взглянул в сторону начальника милиции Шумана, которого ненавидел, - эти операции на некоторое время могут гарантировать спокойствие. Конечно, приходится действовать одному, и если бы все органы как внутренней, так и внешней охраны, - опять Бович не забыл поглядеть на Шумана, - были сосредоточены в одних руках...
      Полянский опускает голову низко и синим карандашом по клеенке чертит. Не слушает Бовича: "давно все знаю"... За окнами буря вздыхает, бесится. Развлекает. Думает о жене - она приедет сегодня. Приедет Мария Николаевна, и заговорит вся мебель, стены - квартира живая станет. Одно дело при ней, другое - без нее. Что-то очень важное без нее пропадало. И так с первых дней свадьбы. Голос Бовича стал крикливым, настойчивым. Нечего делать - надо слушать. Контр-разведчик был щупленький, точно мальчик, с гнилыми обломанными зубами.
      "Много шоколаду ел... - подумал Полянский. - А лицо бледное, истеричное, глаза в синих ямах".
      - ...и я должен указать, что фактически мы почти в кольце партизан, и вот-вот кольцо сомкнется!
      Даже визгнул.
      Мурзанов выкатил на начальника гарнизона недоумевающие, спрашивающие глаза, и усы его сразу обвисли. В передней послышался шум. Все подняли головы. Начальник тюрьмы, громадный,
      сгорбленный старик с колючей небритой физиономией, резко вздрогнул.
      - А-а! - дружно обрадовались все: - Иван Николаевич!..
      Вошедший - городской голова - отирал платком круглое, раскрасневшееся лицо. Присматривался, от огня закрываясь. Сразу видно - свой, желанный.
      - Наше вам... - прохрипел Полянскому. Опустился рядом. Хорунжего по руке погладил. Тому, другому - кивок, по-приятельски. Наклонился к Полянскому:
      - Через два часа поезд приходит. Едешь Марь Николавну встречать?
      Чорт!.. весело стало. Застучала мысль. А удалые, милые кругом ребята, боевые...
      - Позвольте, г-н полковник, высказать некоторые соображения... - с нерусским акцентом, медленно и уверенно выговаривал Шуман.
      - Говорите, поручик...
      Все смотрели на Шумана.
      - Главная наша ошибка, по-моему, в том, что, сидя здесь в городе, мы рассчитываем отсидеться. А в это время по округу свободно развивается партизанщина и вчера, например, красные уже заняли Логовское. Если так будет итти, то не надо быть и панически настроенным, - палец говорившего, словно машинально, качнулся на Бовича, чтобы сказать, что - рано или поздно - нас действительно окружат. - Пока этого не случилось, надо использовать имеющуюся живую силу, не мариновать ее в казарме, а ударить на самое гнездо. Хотя бы на то же Логовское.
      Зажужжал встревоженный улей.
      И оттого, что все обстояло как надо и мучительный узел сомнений, всегда сплетавшийся у Полянского при отлучках жены, теперь опять благополучно развязался, он по-должному, ясно и для себя правдиво, оценил предложение. И хотя Шумана все не любили за его независимость и службу у гражданских властей, но в сказанном была такая бесспорная убедительность, что возражать ему мог или человек глубоко штатский, или просто трус...
      Полянский твердо и спокойно сказал:
      - Господа, я давно уже думал о такой экспедиции. И рад, что мнение офицеров совпадает с моим. Нам надо выступить. Имеющиеся данные говорят за то, что противник не силен, не вооружен и совершенно не ожидает наступления с севера. С другой стороны, мне известно, что чешские части на станции Благово совершат демонстрацию с юга. Господа, я понимаю ваше недоверие, но чехи вынуждены будут это сделать. Красные слишком приблизились к железной дороге. Итак, пока внимание противника будет оттянуто к югу, мы нанесем удар с севера. Отправим шестую роту с хорунжим Орешкиным...
      Штатский был Иван Николаевич Малинин. Городской голова. Да и не до приличий тут было. Встал обеспокоенно.
      - Вы простите меня, Георгий Петрович... но как же это?.. - его румяное лицо покраснело больше, глаза опасливо забегали. - Вы выводите из города самую отборную часть... А... мы-то как же?
      Улыбнулись иные, иные призамолкли. Благодарно посмотрел на Малинина контр-разведчик.
      - Я спрошу у каждого его мнение, - сухо решил Полянский. - Вы? обратился он к самому большому, к начальнику тюрьмы.
      - Я... с Иваном Николаевичем... - извиняюще прохрипел старик.
      - Вы? - к Мурзанову.
      - Я... как прикажете...
      И уже с скрытой ненавистью, словно ожидая оскорбления, вызвал взглядом Шумана.
      - Я уже сказал. Я за выступление. Но только тогда, если эта отборная часть, - подчеркнул, - действительно надежна...
      - Не смеете сомневаться! - злобно сказал хорунжий.
      - Выступление решено, - объявил Полянский.
      Быстро разошлись. Домой торопились, поздно было итти. Задержался Малинин, хорунжий Орешкин.
      Полянский был очень доволен, посмотрел на часы, приказал вестовому закладывать лошадей.
      - Что же это вы, Иван Николаевич, - весело упрекнул, - да это же пустяковое дело! Ведь такие молодцы... - хлопнул по плечу Орешкина, - в прах сотрут эту шваль!..
      - Верно, - вкрадчиво соглашался Малинин и багровел, - да как-то оно страшновато! Не военный я.
      И, уже повеселев, хорунжему:
      - А ты вот что, Николаша, пойдете вы по Логовской дороге, так ты, друг, в заимочку мою загляни... Верст пятнадцать отсюда. Я там с осени веялку оставил, - так наряди мужиков, чтобы вывезли. А то ведь сожгут, проклятые...
      - Слушаю, Иван Николаевич, вывезу и вашу, и какая еще там попадется...
      - Ну, вы все-таки... молодые люди, там не очень! - остепенил Полянский.
      - Не беспокойтесь, Георгий Петрович, у меня люди дисциплину хорошо знают. А потом ведь там сплошь большевики... Жалеть не будете...
      - Ну, хорошо, хорошо, - заторопил Полянский, - пока идите. Завтра утром готовьтесь. Всего доброго. Собираемся и мы, Иван Николаевич!.. А знаешь, сбился он на ты, - Маня пишет, что к нам едет новый уполномоченный по снабжению. Очень симпатичный человек...
      - О-о! - обрадовался Малинин, - значит, заготовки для армии? Это славно. Авось и для преферанса партнер...
      * * *
      Клокочет сборня. Густо, жарко. Дохи, овчинные полушубки комом лохматой шерсти толкутся, напирают. Упрели. Махорочное зелье струйками сизыми. И под черный, закоптелый потолок - колыхающимся пологом.
      Гудит сборня, раскачивается.
      Многопудовые замки щелкают - отмыкают обиду стародавнюю, захороненную глубоко еще дедами.
      Вот-вот развалятся мертвыми объявлениями пообклеенные стены. Лицо у Кошкина обожжено морозным ветром.
      - У нас, на Ильинском фронте, как один друг за дружку все встали. Стал-быть, и у вас хрестьянская организация должна действовать! - от оратора, от стола, над которым паутино в высоком
      углу недавно царский портрет висел, слова как гранаты в толпу, в опасливых, в оглядливых.
      - Мать чесная! - восхищается в углу длинноносый, патлатый парень, - от милиционера бы послушал!..
      - Говорил я... - понял, да невпопад, один старичок.
      - Чо говорил? - окрысился парень, - да тебя, старый, ты туяс...
      - Дай ему, Кешка!..
      - Клюнь, клюнь его носом!..
      - Стану я о дурака нос тупить... - обиженно рассудил Кешка и успокоился.
      Жесткой заботой стянуто у Кошкина лицо, как тугим ремнем солдатский полушубок.
      Жесткая забота - Ильинский фронт.
      - Ревнивая забота - соперниц не признает: коли я, так уж больше никто. А крестьянское дело степенное, не прыгучее: обо всем попомни. Или: легкие слова - подарить, отдать, для фронта послать. А бьют тяжело, как камни. Бережливых-то, голодных, недоверчивых, замкнутых, собственников-то...
      - А, ведь, терпят...
      - Гони, товарищи, лошадей на фронт, да хлеба!..
      - Разве у него, у Кошкина, сын не дерется в партизанах!
      - Пошлем молодняк в подкрепление.
      - Эдак што ж... и портки с себя, пожалуй, сымать прикажешь?
      - А с тебя не сымали, как намедни колчаковские казаки пороли?
      - Забыли, значит? Ништо, милок, в другой раз заедут - вспомнят...
      - Лучче своим отдам, чем кровопивцам...
      - Правильно, дядя Митрий!
      - Рассудил...
      - Да здравствует гарнизация!..
      * * *
      Вышли на большую дорогу, таежные чащи. Перепутанные, колючие дружины лесные. В гущине, в непролазных дебрях хранят свое заповедное, языческое. Равнодушно смотрит, как мелькают мимо сани, затерявшаяся в снегах мышь-землеройка.
      Перезяб Баландин. И надоело. Где же в такое время часы терять в однообразии дороги. Парнишка ямщик ткнул кнутовищем в отвороток:
      - Тракт на Илин. Самый фронт там. Скоро и наши держать фронт будут.
      Логовское. Улица раскрыла широкое горло: въезжай!
      Мальчонка на горку салазки приладил - скатиться норовит.
      Баба у колодца нагнулась - журавель заправляет, а конь, апатичный страстотерпец, уткнулся мордой в ворота: когда же откроют?
      И сейчас, как при отцах, при дедах - обыкновенная деревня.
      В чем же ненависть, жгучая, созревшая, туманом нависшая над людскими сердцами?
      - Стой! - гаркнули голоса.
      Замнулись, осели кони. Руки - за уздцы.
      - Кто таков?
      Прямо в засаду влетели. Бородач потянул пятерню к вороту Баландина.
      - Приехал, барин!.. Вылазь-ка!..
      - Легче, легче, товарищ, выберусь сам, к вам ехал...
      - В сборне расскажешь. Там узнают!..
      Пестрый конвой. Цепкий. Перекидывают словечки, перемаргиваются. Темным налиты.
      - Ага! - восторгается Баландин, - пришло! Пусть ругают, бьют, смеются. Ведь не знают, что свой. Ведь почуют: обниматься полезут, огромные медведи, бунтари милые, лесные!..
      И кто видел лицо Баландина, у того сомнением сразу разрушалось наивно-убежденное чувство злобы.
      А сзади не видели лица, напирали да покрикивали:
      - Из города хлюст...
      - В темную его!..
      - Чего в темную? В светлую! В проруби вода светлая...
      Докатили до сборни, потоком тел подняли на крыльцо, поставили у двери.
      Кошкин на гвалт - из двери. Наган в руке.
      Председатель нового Совета за ним. Отчаянно глаза ожидают - лоб в лоб столкнуться со смертью.
      Тревожный шум - не шутка в такие времена.
      Изумился Кошкин, отступил. Даже жесткая забота лицо отпустила.
      - Николаха... ты как?
      Крякнули на крыльце, рты поразевали.
      А задние не понимают, ворчат и лезут.
      Кошкин рукой Баландина заслонил:
      - Наш, товарищи, это! Наш! Который порох на фронт нам доставил...
      Сбилось, спуталось настроение. Загудели голоса, дружно раскатились хохотом и ревом:
      - Гляди, кого поймали!
      * * *
      Была просто волость, сборня. Потом волостная земская управа.
      Теперь - волостной Совет. А дела решались всегда одинаково. Упорным, разгоряченным перекриком. Долго галдят, пот утирают, шапками об пол брякают. Не вытерпят которые пожиже - уйдут. Обо всем толкуют, а об деле боком, скользком. Задивуется иностранец: чего это люди такой шар перепутанных вопросов без толку катают? А устанут - и решение выйдет: здоровое, мудрое, всех примирившее.
      Так и сейчас, о доставке коней на партизанский фронт.
      Под боком, за досчатой перегородкой, в клетушке писаря, сидят Баландин, Кошкин и еще один - партизан.
      - Выручил, Николаха, - охрипло рассказывает Кошкин. - Получили порох как раз ко времю...
      - Так, браток, изжились, - партизан добавляет, - патроны, скажи, хоть золой набивай!
      Увлекается Баландин, радостно вспоминает.
      - А я, как выехал из города, по всем лавкам распоряжение - айда порох и свинец в Кайдаровскую волость. Кстати, пушнины там много: приказание правления, говорю, такое. На обмен. В иных местах рады - только с рук бы сбыть, пока милиция не отобрала... И уж потом слышу, как привезли, - в Кайдаровке восстание. Порадовался.
      - Ну, как живешь-то? Вспоминаешь нашу политическую ссылку?
      Смеется Кошкин. Приятно вспомнить. За чайком бы побалакать - сколько ведь лет не видались. Эх, время, язви его, мало!..
      - Вот что, Коля. Живем мы ладно. На лыжах, можно сказать, живем. Сами себе господа. И беляков пощипываем здорово. Но вот, знаешь, письменного народу у нас мало...
      - Бедно! - подтвердил партизан и улыбнулся. - В Лежме уж на что? Дьякона взяли... Мужик-то, правда, он ничего. Одним словом, братие, говорит, воевать не могу, а писать жалаю... Пиши, долгогривый! Контроль приставили...
      - Вот я и думаю, Николаха, с собою тебя взять... Поедешь?
      - А N-ск как?
      - А без тебя там некому?
      - Да кто и был - поарестованы...
      - Да-а... - Кошкин задумался. - А хорошо бы буржуев там поворошить... Выходит, что надо тебе вертаться. Только ведь узнают, парень, про порох минтом повесят.
      - Так сразу? Обождут! Кто отсюда проедет? Вы же заслон поставили.
      - Который тебя-то сцапал?
      Все засмеялись.
      - Поди-ка, Ваня, насчет лошадей скомандуй. Ему - в город.
      Партизан вышел.
      Заботливо обдумывая, Кошкин доканчивал:
      - Через него, значит, и связь со мной иметь будешь. А я здесь базу налажу. Отряд формировать начнем.
      - Базу! У тебя же оружия нет? А если из города нагрянут?
      - Хватил. Они у себя-то со страху опупели... Где тут нагрянуть! Тут, брат, мы дома. Как в санях покойны...
      * * *
      Уже полчаса, как Решетилов сидел в кабинете Малинина, к которому прежде всего поехал с визитом, как только устроился в N-ске. Малинин чувствовал себя превосходно. Во-первых, он славно выспался после обеда, а догадливый гость приехал как раз в то
      время, когда Ивану Николаевичу было нечего делать. Во-вторых, его самолюбие было польщено тем, что приезжий с первым визитом явился к нему, а в-третьих... в-третьих, сам гость, положительно, нравился Ивану Николаевичу.
      Хитроватой смекалкой Малинин решил, что дела могут быть небезвыгодные. А при той легкости, с которой новый уполномоченный отдавался его советам, все становилось особенно интересным. Глубоко погрузнув в мягкое кресло, хозяин чмокал сигару и ласково щурил на гостя заплывшие глазки.
      - Та-ак-с, милейший Сергей Павлович, вас отправили, значит, вроде как в ссылку, к нам в N-ск?
      - Ну! - вежливо возмутился Решетилов. - В таких провинциальных городах иногда встречаешься с удивительно милым и приятным обществом. Вы - городской голова... а помните пословицу: каков поп, таков и приход? Вот я и не унываю.
      - Постараемся вас развлечь, - расплылся Малинин и похохотал учтиво сочным нутряным хохотком. - Прошу прощенья, - встал он большой и грузный, я на минутку.
      Решетилов один. Перед ним письменный стол. Счета, бумаги, коробка с крошеной махоркой и сияющий золотом портсигар с тремя гаваннами. На бревенчатых стенах две олеографии. Битая дичь. Сверкает рамой портрет хозяина. В углу солдатская винтовка. У дивана массивный несгораемый шкаф. Все очень деловито...
      - Вот и я, - вернулся Малинин и будто прихватил из соседней комнаты новую мысль, сильно его оживившую. - Вы говорили, почтеннейший Сергей Павлович, что вам предстоят заготовки... Ну, а что именно?
      "Ага, - подумал Решетилов, - или клюет, или... подозревает!"
      И большой игры стоило потушить загоревшиеся глаза.
      - Видите, Иван Николаевич, - скромно начал он, - я, собственно, не решался с первого разу утруждать вас делами... Но, по правде говоря, зная, что вы раньше были председателем военно-промышленного комитета, я решил сразу же обратиться к вам за содействием.
      - Я... чем могу, - лепетал обольщенный Малинин и вдруг вспомнил, неожиданно помрачнел, даже красные щеки его обвисли.
      - Но... - боязливым шопотом нагнулся к гостю, - а все, что происходит? Отступление, банды... До нас это не дойдет?
      "Не почуял!" - торжествовал Решетилов.
      Сделал очень сочувственный, немного даже таинственный вид и, как бы секунду поколебавшись, открыл:
      - Видите ли, Иван Николаевич, на западные наши силы я еще в начале кампании очень мало рассчитывал... Но, благодарение богу, кроме запада у нас... и другие части света есть! - дипломатически закончил он.
      - Восток... - засиял Малинин, - Япония?
      И с мечтательным вожделением:
      - Если бы?
      - Будет, будет, - с глубокой убежденностью изрекал Решетилов. - Войска атамана Семенова уже продвинулись к Слюдянке. Есть уже полный контакт с командованием нашего округа... Но, Иван Николаевич, - спохватился он, - я очень прошу, чтобы этот разговор был между нами...
      - Полноте, - даже обиделся Малинин, - не беспокойтесь. Да у нас все военные только и ждут, что Семенова... Начгар наш... ну, правда, он колчаковец, но приличный человек... и настоящий боевой офицер...
      * * *
      Волки воют на таежном пустоплесье, голодные, тощие, свирепые.
      Визгливая вьюга хватает обрывки волчьей песни и холодным клубом поземки скатывается вниз, в равнину, распыляется снежным бураном и на крыльях метели летит к городам и железной дороге. Туда, к ковыляющим вереницам обмерзших, разбитых, тифозных людей, во имя жизни ползущих навстречу смерти.
      Волочит зима пуховый саван, заметает страшные язвы людского страдания, и горсточка пухлого молодого снежка засыпает черный рот трупа.
      Не палач буран, не убийца.
      Сам неживой, сиротливый бродяга, прилетел хоронить мертвецов.
      Он - могильщик.
      И разгромленная армия сотнями гусениц-колонн вползает в туман сибирской вьюги.
      Летит рысак по застывшей реке, отворачивается Полянский от бьющего снега, отворачивается от черных мыслей.
      Рядом жена. Хорошенькая Мария Николаевна. Она - жизнь, она действительность, она - все для Полянского.
      И стоит ли думать о том холодном, зловещем кошмаре, который еще там, за какой далекой гранью, когда рядом - радость теплая, другим на зависть, себе на удовольствие?
      Разве живое мирится со смертью?
      А то, что идет, - смерть для Полянского, для подобных ему.
      Но он не мальчик в золоченых погонах: старый, военный волк. Он знает, что выхода нет. Удержать ту жизнь, которая с 1914 года начала шататься, нельзя. Рухнет - все равно.
      К чорту, к чорту!..
      - Милая Мэри... - улыбается он, забирается в муфту и жмет там маленькую горячую руку.
      Приехали - дом Малинина.
      * * *
      Торопится Мария Николаевна. Нервно смотрится в зеркало, поправляет прическу. Знает уже о новом госте у Малинина...
      По жене и Полянский относится к гостю. Она, играя глазами, кокетливо начинает свое женское, грациозное нападение.
      И он, высокий, черноусый, сдержанный, по-приятельски улыбается Решетилову: - Вот видите, какой ребенок!
      Полянскому рада жена Малинина, женщина с красивой фигурой, здоровым лицом, с которого словно стерли какую-то отличительную примету. Она сразу забоялась Решетилова - мудреный, притворяется.
      Письмо Малинину принесли. Сразу узнал, повертел в руках, улучил минутку - ушел в кабинет.
      Почерк каллиграфический, конверт казенный.
      "Городскому голове Ивану Николаевичу Малинину в собственные руки".
      Знакомый мещанин пишет, делец и друг:
      "Здравствуйте, Иван Николаевич, - ... и рад бы помочь, да как. Эта собака Архипов лежит на сене. Сам не жрет и другим не дает. Я ему намекал, что забранные вами для города товары надлежит списать в качестве реквизированных военным ведомством. А он мне заявил, что все это штуки Малинина, то-есть ваши, Иван Николаевич. И что, де, Малинин, то-есть вы, Иван Николаевич, есть старый вор, а вот придут большевики, и тогда вас и других на свежую воду выведут. Сегодня приехал кооператор Баландин, Николай Васильевич. Он - начальство над Архиповым, надо его попробовать, - может, сойдемся. Хотя вряд ли. Бывший каторжник и наверное красный. Вот узнаю, из какого района он пожаловал, и сообщу. А насчет Архипова, то, думаю, таким смутьянам и антиправительственным элементам место найти можно. Подумайте, Иван Николаевич. Ведь, если огласка случится, то будут большие неприятности всем..."
      Гневно задрожал Иван Николаевич, письмо рукою скомкал...
      И ненависть поднялась в его душе.
      Уж не раз, размахнувшись, натыкался он на колючий забор этого нового, проклятого, заползавшего с самых неожиданных сторон.
      Ты привык жить, как человек. Ты знал это трудное искусство жизни, годами стараний и врожденным талантом постиг его, и вдруг наглый, мстительный окрик: не сметь!
      - Жить нельзя... - прохрипел Малинин и схватился за блок-нот.
      * * *
      - Вот это, - подал Иван Николаевич заклеенное письмо кучеру, - отвезешь сейчас в кооператив. Разыщи там господина Баландина и передай. И скажи, что барин ждет, послал лошадей. Привезешь его к нам...
      Встал, пошел к гостям. В зале небывалое оживление: Решетилов рассказывает современные анекдоты. Смех. Мария Николаевна очарована им.
      Скроив довольный расплыв улыбки, Малинин потихоньку отозвал Полянского:
      - Одну минуточку, Георгий Петрович... кое-какие новости...
      Недоволен Полянский - так красиво смеется жена.
      - Сейчас?..
      - Одну минутку, - вкрадчиво и настойчиво убеждает Малинин, и Полянский, послушный долгу, идет...
      - Вот, - как шубу сбрасывает с себя смирение Малинин, - знал я, что в кооперативе гнездо! Сейчас получил точные сведения. Заведующий лавкой большевик и, несомненно, член организации...
      - Ну, слушайте... - морщится Полянский.
      Малинин наливается жаром.
      - Несомненные доказательства! Не-сом-ненные! Я, - тычет он в грудь, ручаюсь...
      И предупредительно:
      - Чтобы вас не утруждать, я написал уже Бовичу - черкните вот здесь от себя...
      Полянский чувствует: его провели. Потом дали читать написанный контр-разведчику приказ о немедленном аресте какого-то Архипова. Теперь хотят заставить подписать.
      Он пытается сопротивляться. Малинин стоит перед дверью, не пускает, а из дальних комнат доносится увлекательный смех Марии Николаевны.
      - А все равно... завтра разберется.
      * * *
      Неуютным, красноватым шаром повис во мраке скудный свет коптящей лампы. Лавка давно заперта, кругом грязно, холодно, пахнет рогожей, керосином и мылом.
      У стола с раскрытыми книгами два человека.
      Архипов, нагнувшись, молча дописывает, а Баландин, подойдя к самой лампе, еще раз перечитывает записку Малинина:
      "Любезный Николай Васильевич! Вы - наш новый кооперативный деятель... только что узнал о вашем переводе к нам... Я и
      жена люди прямые - хотим познакомиться. По русскому обычаю... на чашку чая. Не обидьте отказом.
      Городской голова Малинин".
      - Не понимаю, - задумчиво удивляется Баландин, - чего ему от меня надо?
      Архипов криво улыбается и скрипит пером над конторским журналом. В ворохах бумаги пошуркивают мыши, и кажется Баландину, будто некто незримый волчьими, крадущимися шагами обходит лавку и злобно сторожит...