Старое предание (Роман из жизни IX века)

— Зовут его Лешековым, — ответил Самбор. — Здесь пал, сражённый стрелой, князь, защищая переправу от неприятеля. Рать его бросилась вперёд и разбила наголову врага, а господину своему, бросая землю горстями, насыпала этот курган… В нем, люди говорят, зарыты великие сокровища, но их охраняют духи. Раз в год, под Купалу, курган раскрывается, и всякий, кто хочет, может туда войти и взять, сколько вздумает; только надо скорей возвращаться, а то, едва пропоют петухи, курган закрывается; так многие уже остались в нём.

Чтобы развеять горе, Самбор рассказал сказку о том, как однажды, в ночь под Купалу, какой-то человек, позарясь на богатства, прокрался к кургану, спустился под землю и увидел громадный дворец, а в нём великолепные палаты, ломившиеся от золота, но человек все шёл и шёл не заметил, когда пропели петухи… Целый год он пропадал… И только, когда курган снова открылся, он вышел из него, живой, но немой: это духи закрыли ему рот, чтобы он не выдал их тайну.

Дальше пошли более людные места: направо и налево в рощах вился дым над хижинами; на берегу то и дело попадались следы погасших костров и конских копыт… Кое-где лежали побелевшие кости…

Около полудня они остановились в зеленой дубраве, где были и тучные пажити для коней и близко вода — для привала. Спешившись, все разлеглись в тени и принялись есть — что у кого было. Самбор достал белый хлеб, который дала ему Яга, поглядел на него и спрятал: легче ему было голодать, чем съесть его, — ведь это был домашний хлеб!

Солнце пекло, как и вчера, ни малейшее дуновение ветерка не умеряло зноя. Вокруг ничего не было видно, кроме леса и кустарников, лугов и топей. Лишь кое-где в ложбине ярко синело озеро и смотрело в небо, словно сверкающий глаз; как ресницы, окаймляли его камыши, и дугами бровей чернели над ним леса.

В полдень даже птицы затихли, только стрекотали кузнечики да проносились шмели. Великое безмолвие навевало сон. Смерд дремал, Хенго сдвинул брови, как будто что-то считал, как вдруг Самбору послышался чей-то голос.

Вокруг никого не было видно, однако до слуха его, все приближаясь, доносилось протяжное пение. Кто-то тихо напевал глухим, дрожащим голосом, перебирая в лад песне звенящие струны. Слов ещё нельзя было уловить, но напев был жалобный, заунывный, печальный.

Все с любопытством обернулись к реке, откуда, казалось, доносился голос.

Внизу, по песчаному берегу, шёл слепой старец с мальчиком-поводырём. Он держал перед собой гусли, пробегая по струнам трясущейся рукой. Проснулся Смерд и, увидев его, закричал сверху:

— Иди сюда, старик!

Слепец остановился, медленно поднял голову и белые глаза в красных ободках век.

— Поди сюда, старик, иди отдохни! — повторил Смерд. — Переломим с тобой лепёшку да послушаем песню.

Певец снова пробежал пальцами по струнам, но песня оборвалась. Он стоял в раздумье, потом палкой сделал знак поводырю и стал взбираться наверх.

— Куда идёшь, старик? — спросил его Смерд.

— Сам не знаю! — отвечал слепой. — Хожу с песнями по свету, от хаты к хате.

Он принялся ощупывать палкой место, на котором стоял, и осторожно опустился наземь. Положив гусли на колени, старик задумался. Повременив немного, тихо и невнятно, как бы про себя, старик запел, запел так, словно вся жизнь его воплощалась в песнях и они переполняли его грудь, словно песнями он дышал и без них не мог жить.

Все примолкли. Один из дружинников достал из мешка лепёшку и сунул её в руку старику, тот медленно принялся жевать. Мальчик-поводырь пошёл с ковшом на реку за водой.

Самбор подсел к слепцу.

— Старый Слован, — сказал он, — ночевать попроситесь в Вишеву избу, там вас с радостью примут.

— Ночевать? В Вишевой избе? Не по моим это ногам, — ответил слепой, — ноги у меня старые и сбитые. Насилу их таскаю… Ползу, как улитка… Чуть пройду немного, они уж заставляют сесть да отдохнуть. А до старого Виша далеко… ох, далеко…

— Но ведь вы туда пойдёте, — продолжал своё Самбор. — Как остановитесь у ворот, скажите, что шлёт им поклон тот, кто сегодня с ними простился.

— Так вы из Вишева дома? — спросил старик. — А кто же ещё тут с вами? И много, я слышу, народу? Хоть и не видят мои глаза…

— Княжьи люди… вот кто! — неожиданно вмешался Смерд. — В городище едем, в башню. И этот с нами. А вы бывали там?

— Встарь… встарь! — ответил слепой. — Теперь мне незачем туда ходить… Там мечи поют да железо играет… Песни слушать им недосуг.

Он вздохнул.

— А на что князю песни? — воскликнул Смерд. — Это бабье дело.

— А война… война, — словно разговаривая с собой, бормотал Слован, — война — дело диких зверей. Покуда чужой дух не повеял среди полян, отцы пахали землю, пели песни и в покое и мире славили богов, а в оружии не нуждались — разве что на зверя…

Смерд засмеялся.

— Э-эх! — вскричал он. — Не те сейчас времена…

— Не те благословенные времена, — подхватил слепец, — не те времена, когда гуслей у нас было больше, чем железа, а песен больше, чем слез. Нынче слепой гусляр поёт лесам, оттого что некому его слушать. Так пусть запомнят леса, как жили те, что спят теперь в каменных могилах. А как помрут старики, сыны не узнают о деяниях своих отцов: могилы умолкнут. Старый мир канет во мрак.

Речь его была медлительна, слова сами переходили в песнь, и старик не заметил, как запел. Руки, отбросив хлеб, забегали по струнам, а струны, жалуясь, застенали.

— Я, быть может, уже последний певец, — сказал Слован, — в отрочестве мне — выкололи глаза, чтобы душа моя смотрела в иной мир. Я исходил все земли, но не видел ни одной. От бурного Дуная до Белого моря и от вершин Хорватских гор до лесов на Лабе. Не глаза, ноги несли меня, не разбирая пути, куда судьба вела и где собирались толпы людей. Я садился наземь, меня обступали кольцом, женщины хлопали в ладоши, старики оплакивали отцов. А я шёл от урочища к урочищу, от кургана к кургану, от источника к источнику… далеко-далеко, на край света, где уже не слышно нашей речи.

Он умолк. Смерд наполовину слушал, наполовину дремал. Когда старик остановился, Смерд оглянулся:

— Пой дальше, певец!

— О чем же вам петь? — пробормотал слепец, как будто раздумывая вслух. — Вам иные песни нужны, старых вам не понять. О чем же петь? О пращурах с Дуная, о прапращурах с востока или о братьях с Лабы и Днепра? Вы их не знаете. О белых и чёрных богах[19], о Вишну[20] и Самовиле[21]?

Голос его понизился, голова тряслась…

— Прежде не так бывало! Певца встречали толпы, старики вели его к священному дубу или к священному источнику, на вечевое городище или могильные жальники[22].

Старики и молодёжь становились в круг, слушали. Перед слепым ставили мёд и пиво, возлагали венки ему на чело. В городище князь сажал его на почётное место — покрытую ковром лавку; нынче мы, голодные и холодные, поем на выгоне пастухам…

— Пой же, старик, пой! — требовал Смерд.

— Пой нам! — повторили за ним и другие. Слован ударил по струнам.

— Гей, гей! Послушайте старую дунайскую песню. Вокруг стало тихо, слепой затянул слабым голосом:

За семь рек с реки Дуная

Прилетела эта песня.

В страхе ждёт король дунайский:

Рать собрав, идёт к ним Читай.

Мало там земли народу,

Пашен сёлам, пастбищ коням;

И взывает Читай к богу:

«Гибнут люди, дай им землю!»

Сжалился бог Вишну, молвит:

«На Дунай иди с народом,

В степь широкую, раздолье.

Ну, а ты, король дунайский,

Не противься же Читаю».

Мечется король, горюет:

«Читай завоюет землю.

Королевством завладеет!

Миром встретить иль войною?

Иль готовить войско к бою?»

Кличет деву: «Молви, дева».

Говорит ему Камьяна:

«На Дунай иди с войсками.

Не поборет он народ твой».

Читай чернью верховодит,

Всех сзывает, где проходит,

Рать сбирает. Девки плачут,

Читай молвит: «Слез не лейте.

Я веду вас в край зелёный,

Дикие живут там люди,

Что не пашут и не сеют…

Будем их учить и править…»

Слезы высохли у девок…

Все пошли… Дунай белеет…

Лёд ломается и тает…

Войско берег охраняет,

С ним король… Как перебраться?

Как сломить такую силу?

Читай думает и молвит:

«На колени, все молитесь

Богу древнему Коляде,

Самовиле — богу ветров.

Пусть поводья пустит ветрам,

Белым льдом Дунай покроет,

Перейдём его по суху».

Все упали пред Колядой,

Жарко молят Самовилу.

Ветер дунул, встали воды,

И прошли войска по суху.

Деве внял король дунайский:

Рать собрал, и на Дунае

Он раскинул грозный лагерь…

Самовила ветром хлещет,

На Дунай морозом веет,

Зноем вражью рать сжигая.

Вот Дунай прошли, а в поле

Лишь костей белеют груды.

И Камьяна горько плачет.

Читай занимает землю,

В поле с плугом посылает…

Скот ведут и избы строят,

Учат здешних зёрна сеять…

«Тщетна речь твоя, Камьяна,

Если боги за Читая».

Побелев, Камьяна скрылась

И в Дунае утопилась.

Нынче песнь о том поётся.

Да пошлют вам боги здравья,

Мне же песнь мою оставят…

Певец кончил, воцарилась тишина.

— Ещё спой, — закричал Смерд, — не скупись, старик!

Слепец снова ударил по струнам.

— Эта песня с Хорватских гор, — сказал он, — она хоть длиннее, да помоложе, так, может, больше придётся вам по сердцу.

И зазвучал иной напев — смелей и пламенней, и слова полились быстрее, только белые глаза певца жутко поблёскивали.

«Висла, Висла, мать родная,

Что так мутны твои воды?»

«Как же мутными не быть им,

Если падают в них слезы?»

Люди на берег приходят,

Молят о спасении,

А спасенья нет им…

Под горой дракон в пещере,

Что увидит — похищает,

Что похитит — пожирает…

Когда с голоду бесится,

Вся гора дрожит от рыка…

Когда сытый дышит в яме,

Сеет мор своим дыханьем…

День и ночь покоя нету,

В поле пусто, люди скрылись,

В страхе в лес бежали звери…

Все дракон опустошает,

Душит старых, душит малых,

Никогда не сыт добычей

И, рыча, заразу сеет…

Как же истребить дракона?

Меч проткнуть бессилен шкуру.

Палкой череп не проломишь,

И рукой не сдавишь глотку,

Не разят его и громы.

И вода не поглощает,

И земля не погребает.

В замке Крак[23] сидит невесел,

Щиплет бороду в тревоге,

Думу думает, понурясь.

«Как мне сжить со света змея,

Как сгубить дракона злого?»

Семь раз в небе месяц вырос,

Семь раз снова он растаял,

Вот Крак Скубу призывает:

«Скуба, друг, внемли, что молвлю:

Заколи вола, овечку,

Требуху их выбрось в воду,

Да возьми смолы горячей,

Набери и серы жгучей

Да углей, от жара красных.

Этим всем набей их шкуры

И в пещеру брось дракону,

Когда с голоду взревёт он,

Пусть дракон поглотит пламя

И сожжёт себе утробу.

Пусть страшилище издохнет!»

Крака мудрое веленье

Скуба тотчас же исполнил.

Заколол вола, овечку,

Да набил смолой и серой

И в пещеру потащил их.

С голоду дракон ярится,

Пасть несытую разинув.

«На-ка, змей-дракон, попробуй!»

Змей схватил, и рёв раздался,

Сотряслась гора, и башни

В старом замке покачнулись.

Угли жгут утробу змея,

Все нутро сжигает пламя.

Змей из ямы выползает,

Мчится к Висле, хлещет воду.

Хлещет, хлещет, весь надулся,

Вдруг взревел и с треском лопнул.

Крак идёт с мечом из замка,

Рубит голову дракону

И на шест её втыкает.

«Вот, гляди, народ мой милый,

Кончились твои страданья».

Птицы весть несут, ликуя,

По полям летит с ней ветер,

Чтобы вышел пахарь с плугом,

А пастух бы стадо выгнал.

Веселились дети в поле —

Нет уже дракона боле.

На горе, над ямой змея,

Терем высится из камня,

Крак-король в нём мудро правит,

Перед ним четыре края,

Все четыре покорил он.

Борода его седая

Вьётся по груди, густая,

И колени закрывает.

А когда земли коснётся,

Смертный час его настанет.

Он не грустен и не весел,

Что покинет королевство:

С ним живут его два сына

И красавица — дочь Ванда[24]

Борода земли коснулась.

«Ну, знать, время помирать мне.

Королевство поделите,

Дочь приданым не обидьте

И живите в братской дружбе».

Плачь, народ, отец твой умер!

Слезы льёт народ, и тело

На гору несёт Ляссоту[25]

На костёр его сажает,

Тризну с жертвами справляет,

Пепел Крака собирает.

Все по горсти да по горсти

Землю сыпали, покуда

Не возрос курган высокий.

Королевство поделивши,

Крак и Лех страною правят…

Половиной Крак владеет,

Лех — второю половиной.

Лех на Крака смотрит в страхе:

Ох, задумал злое братец.

«Едем, братец, в лес на зверя,

Поохотимся мы славно,

Едем вместе в бор дремучий…

Не загоним ли оленя,

Не пристрелим ли медведя…»

Сели на коней, а Ванда

С башни молит их не ездить:

«Кровь во сне мне ночью снилась,

Утром ворон чёрный каркал…

Вы людей с собой возьмите:

Зверь-то дикий, лес дремучий!»

Крак смеётся: «Нет, сестрица,

Не страшны нам лес и звери».

Вот в дремучий лес въезжают.

Встал меньшой с коня и молвит:

«Брат старшой, прощайся с жизнью,

Всей страной хочу я править».

Молвив, молот в Крака мечет,

Кровь со лба багрянцем хлещет,

Брат на землю повалился, —

Как же быть тут с телом брата?

В землю класть — разроют волки,

Труп его узнают люди.

Меч взял, четвертует брата,

Рубит мелко на кусочки,

Зарывает на распутьях.

Он песком их засыпает

И утаптывает землю.

Звезды и луна смотрели,

Да видал их лес дремучий.

Звезды выдавать не станут,

Леса шум никто не слышит.

Едет в замок Лех и плачет, —

Рвёт свой плащ, ломая руки.

«Горе мне: родного брата

Зверь загрыз в лесной чащобе.

Видите — в крови одежда,

Но — увы! — не спас я Крака».

Долю братнину присвоив,

Лех один стал править в замке.

На распутьях, там, где тело

Под песком зарыто Крака,

Лилии чистые белеют.

Ветер клонит их, колышет

И, как стонут лилии, слышит:

«Тут, в песке, могила Крака,

Он убит рукою брата».

Кто б ни шёл там, слышит в страхе

Стон иль странный сказ о Краке.

Вихрь песок с него свевает,

Люди тело поднимают

И уносят его в замок,

Где старейшины собрались.

«Пусть уйдёт братоубийца

Прочь отсюда на край света.

Ванда лишь одна осталась,

Что дала обет безбрачья.

Пусть же будет королевой!»

«Как же быть мне королевой,

Если я богам поклялась

Навсегда остаться девой?..»

«Ванда моря, Ванда леса

И полей всех королева, —

Так поёт народ, взывая, —

Крака дочь да правит нами».

На границе притаился

Немец, как в норе лисица,

Весть летит к нему, как птица:

Дева царствует в столице,

Не корону носит — венчик.

И в руках не меч, а прялка;

Мужа взять она не хочет!

Ридгар войско собирает

К битве с безоружным краем.

Он ведёт его к границе,

Шлёт послов своих к девице:

«Ванда, будь моей женою,

Иль твой край огнём, мечом

Весь разрушим, весь сожжём!»

Уж в полях чернеют рати,

Лесом копья вырастают,

Кони ржут, щиты блистают,

Вновь послы — к ним вышла Ванда.

«Я богам своим поклялась

Никогда не выйти замуж.

Вы с войной? И я рать кликну,

Пусть решает бой кровавый».

С тем ушли послы, а рать их

Тотчас край весь затопила.

Меч подняв, в венке из лилий,

С светлым ликом едет Ванда.

«Где же, немец, твои силы?»

Где войска его стояли,

И следа их не осталось —

В лес и в горы все бежали.

Ридгар злой один остался.

Он клянёт богов и рок свой,

Меч хватает, грудь пронзает.

«Ну, твоя удача, Ванда!»

Возвратясь с победой, дева

В замок свой народ сзывает.

В белом платье и в веночке

Их с цветком в руке встречает

«Мир вам всем, отцы честные!

Час настал мой, завещала

Жизнь богам я и исполню

Свой обет, расстанусь с жизнью

Чтоб руки моей не ждали

Те, что царства пожелали,

И с мечом не нападали.

Так ведите ж меня к Висле,

Где в волнах бездонный омут».

И сокрыла Висла деву…

На берег народ сбежался,

Все жалеют королеву,

Все курган ей насыпают,

Плача, песнь о ней слагают.

Да пошлют вам боги здравья,

Мне же песнь мою оставят…

Когда старик стал петь о Ридгаре, сидевший неподалёку Хенго засопел и запыхтел так, что тот его услышал. Едва кончив песню, слепец схватил палку и, опираясь на неё, попытался встать. Его подняли Самбор и дружинники.

— Что с тобой, старик? — спросил Смерд.

— Чужого я почуял, — дрожащим голосом отвечал Слован, — перед чужаком пел… Словно мёд лил в лужу!

Он насупил брови и, беспокойно бормоча, заторопился, подгоняя палкой поводыря. Никто не посмел его удерживать. Старец удалился, прижав рукой струны, чтоб они не издали звука, и сомкнув губы, чтоб не вырвался голос.

V

После ухода старика все бросились к лошадям: пора было в путь. Тотчас пришлось вброд переезжать реку, и Герда подсадил Самбора на свою лошадь. На противоположном берегу зеленело засеянное поле, огороженное засекой, но за ночь его истоптали медведи. Лес тут был редкий, и то и дело попадались обгорелые пни. Дальше пасся табун лошадей, его охранял вооружённый человек с заткнутым за пояс рогом и биркой в руке. Снова потянулась роща, и только за ней открылась бескрайная ширь полей. Отсюда уже видно было большое озеро, в котором отражалось заходящее солнце. Над гладью вод кружились стаи птиц, у берега покачивались два или три чёлна, ещё несколько скользило вдали.

Подняв глаза, Хенго и Самбор увидели высокую и стройную серую башню, горделиво возвышавшуюся среди полей. Она стояла на самом берегу, угрюмая и страшная, а вокруг, у подножия её, теснились срубы пристроек, службы и избушки.

— Вот княжеское городище! — воскликнул Смерд, оборачиваясь к немцу и с гордостью показывая на башню. — Мы вовремя приедем, там ещё не лягут спать.

У спутников его заблестели глаза. Самбор взглянул на городище и приуныл, лошади припустились резвей, и ему пришлось догонять их бегом. Немец зорко посматривал исподлобья.

По мере того как они приближались, городище вставало перед ними все более отчётливо. Башня из серого камня, казалось, росла у них на глазах; уже можно было различить ярко раскрашенный терем, избы, пристройки и службы, частью закрытые валом. К башне примыкали большие деревянные дома с крышей из дранки, сквозь которую местами пробивался дым. Во дворе толпились люди и стояло множество лошадей. На берегу поили скотину. По валу расхаживали часовые в железных шлемах, вооружённые копьями…

Вал и глубокий ров опоясывали городище, к которому вели подъёмный мост, охраняемый стражей, и плотина на озере… Они долго скакали, пока не подъехали, наконец, к узким воротам; Смерда узнали, и им тотчас отперли; при виде ехавшего за ним Хенго любопытные стали протискиваться к нему и расспрашивать.

Немец и теперь не выказывал страха; он слез с коня и, ведя его под уздцы, спокойно следовал за своим проводником. Перейдя плотину и мост, они вошли на широкий двор; в конце его стояла башня, в которой не было двери внизу: проникали в неё только по приставной лестнице. Вплотную к башне примыкали княжеские палаты и хоромы, а перед ними тянулась длинная галерея на деревянных столбах. Терем был ярко расписан алой, белой и жёлтой красками, на передней стене его, как раз посередине, возвышалось на толстых столбах, покрытых искусной резьбой, просторное крыльцо. С широких лавок, которые стояли вдоль стен на крыльце, можно было видеть весь двор, все службы, ворота, озеро и вал.

Когда Смерд со своими людьми въехал во двор, по которому взад и вперёд сновала челядь, на крыльцо вышел человек среднего роста, коренастый, с длинными чёрными волосами, падавшими из-под меховой шапки с белым пером. У него было красное лицо, опушённое жидкой бородкой, и дикий, пронзительный взгляд. Казалось, он отсюда следил за всем, что делалось в городище. Самый убор, а ещё больше лицо изобличали в нём господина. Одежда его была того же покроя, что и у всех, с широкими рукавами и открытым воротом, перехваченная наборным поясом с серебряными и медными бляхами; обут он был в поршни, завязанные красной шерстяной тесьмой. Только одежда его была из тонкой ткани с великолепной каймой, за поясом торчал меч в драгоценных ножнах, а на цепочке висел такой же нож.

Он стоял с грозным видом, засунув обе руки за пояс и надвинув шапку на мрачно нахмуренные брови. Ещё издали, едва увидев его Смерд присмирел, соскочил с коня и, обнажив голову, пошёл к нему, низко склонившись. Приблизясь, он ещё ниже нагнулся и коснулся рукой ног своего господина.

— Кого это ты поймал на дороге? — послышался грубый, хриплый голос, — вижу, не свой?

— С Лабы он, немец, коробейник, — начал Смерд сдавленным голосом. — Он говорит, будто не первый раз шатается по нашим краям… Я нашёл его в гостях у кмета Виша, кто их знает, за каким сговором. Потому я и велел ему ехать со мной. Да он и не противился вовсе, даже обрадовался и клялся мне, что послан к вашей милости и хочет бить вам челом…

Князь молча посмотрел на Смерда и перевёл взгляд на Хенго: немец стоял поодаль, словно ожидая, когда его позовут. Князь, не отвечая, долго раздумывал, потом равнодушно отослал Смерда прочь.

— Пусть он у вас там пока побудет… у меня нынче гости, недосуг мне… да не морите его голодом, накормите и напоите… завтра утром приведёте его ко мне…

Смерд снова поклонился в ноги.

— У кмета Виша взял я невольника, малый здоровый и сильный, сумеет носить рогатину и копьё. Мало у нас людей, милостивый господин… Пошипел старый змей, да пришлось отдать…

— Все они шипят, — буркнул князь, — но я им глотки заткну, научу их слушать и молчать… Знаю я их, старая волчья свобода все кружит им головы… Нищие слепцы песни о ней поют, людей на бунт подбивают… Совсем одичали, давно пора их обуздать.

Смерд не осмеливался отвечать, он стоял, склонив голову и опустив руки.

— Виш! Виш! — продолжал князь, расхаживая по крыльцу, — знаю я его, он там, в лесу, мнит себя князем и господином, а меня и признавать не хочет…

— А богат как, — подхватил Смерд, — всего у него вдосталь — людей, скота, всякой домашней утвари, пива и меду… Кто его знает, может, и меди, а то и серебра и золота! Все кметы таковы, ваша милость…

— До поры, до времени… — проворчал князь и сел на лавку.

Смерд отправился исполнять приказания. Хенго ждал его, не отходя от своего тюка, на который жадно посматривало множество глаз.

— Его милость только завтра допустит вас к себе, — вполголоса сказал ему Смерд, — хватит у вас времени и отдохнуть и язык навострить. Приказал мне князь не морить вас голодом, а у нас от этого ещё никто не помирал, разве что в подземелье под башней, — прибавил он ухмыльнувшись. — Нынче, — шепнул он на ухо Хенго, — нынче его милость мрачен, брови нахмурены, глаза кровью налились… Оно и лучше, что велел вам прийти завтра… — Он ещё ниже нагнулся к уху Хенго. — Да и не диво, что гневен: вчера, слыхал я, привели его племянника, он было сбежал и снюхался с кметами… Так пришлось посадить его в темницу и глаза выколоть, чтоб не вредил. А как ни говори, своя кровь… Лешек…

Смерд пожал плечами.

— Да и двоих людей его пришлось повесить… А жаль, годились бы для дружины, здоровые были, но это опасные волки…

Смерд не то подлаживался к немцу, не то ему хотелось поболтать, и он продолжал рассказывать:

— Трудно тут управлять, народ нехороший… С кметами не прекращаются распри, да князь их помаленьку изничтожит… Он зовёт их, кормит, поит… Ну, и за язык тянет… а под конец…

Он засмеялся и дико поглядел на терем.

Хенго — успел уже немного осмотреться; он немало поездил по свету, немало замков перевидал, и, может быть, потому его ничто тут не удивляло и не страшило, хотя окружали его дикие лица, и, казалось, мигни только, и эти люди набросятся на него. Они ходили вокруг, разглядывали его, и Хенго слышал, как все твердили: «Немой! Немой!»

Он все стоял, словно дожидаясь чего-то, как вдруг увидел красиво одетого отрока, с длинными волосами, рассыпавшимися по плечам; мальчик кивнул ему, показывая, чтобы он шёл за ним.

Хенго велел Герде присмотреть за лошадьми и покорно последовал за проводником.

Они прошли через широкие ворота в стене и оказались во внутреннем дворе. Тут все было как-то по-иному, не так воинственно. Крыльцо, окрашенное в светлые цвета, было обращено к солнцу, и на нём сушилось на верёвках бельё и женская одежда. Посреди двора росло несколько старых деревьев, а в глубине суетились какие-то женщины и играли в песке дети.

Приложив палец к губам, отрок медленно вёл Хенго к боковому входу терема; дверь перед ними отворилась, и немец очутился в великолепной горнице, с широко распахнутым ставнем. В окно, выходившее на озеро, вливался отблеск вечерней зари.

Во всем убранстве комнаты чувствовалась женская рука.

Горницу наполняло благоухание чуть увядших трав. У пылавшего очага, на покрытом подушкой табурете, сидела женщина в просторном шерстяном платье, падавшем тяжёлыми складками. На голове её было накинуто белое покрывало, но лицо — некогда прекрасное — оставалось открытым. От былой её красоты сохранились теперь только чёрные огневые глаза. Подле неё на маленькой скамеечке стояли какие-то горшочки, кружечки, плошки и лежали пучки трав.

С любопытством взглянув на пришельца, который смиренно кланялся ей до земли, она улыбнулась и заговорила с ним на милом его сердцу языке Тюрингенских лесов.

— Откуда ты?

— Милостивая госпожа, — начал немец, оглядываясь на прислужниц, которые из любопытства не покидали комнаты, — я с Лабы, но привык шататься по свету и редко заглядываю домой… Я знаю немного здешний язык, вожу сюда с запада товар и веду мену с ними…

— На что же ты меняешь? — спросила женщина. — Разве можно что-нибудь найти в этой глуши и убожестве? Ни золота, ни серебра, ни других металлов у них нет… как звери, живут они в лесах… Даже городов и сел у них нет… а уж люди…

Она вздохнула. Хенго, с интересом разглядывая её, незаметно сунул руку в карман, достал из него перстень с камнем и издали показал ей. Увидев его, женщина вскочила, велела прислужницам уйти, выслала за дверь отрока и порывисто приблизилась к немцу. Он опустился на одно колено.

— Ты принёс мне весть от моего отца? — воскликнула она.

— И от сыновей ваших, милостивая госпожа, — прибавил, вставая, немец.

— От сыновей, — повторила она, радостно всплеснув руками, и простёрла их к небу. — Рассказывай, рассказывай мне о них, много, долго…

Она снова уселась и, подперев голову, поглядывала то на Хенго, то на огонь, где варилось какое-то зелье, распространяя по комнате пряный аромат.

— Ваш старый отец, — говорил посланец, — шлёт поклон вашей милости. Он дал мне этот перстень в знак того, что вы можете мне довериться.

Шагнув вперёд, он слегка понизил голос:

— Туда доходили разные вести… отец вашей милости встревожен… Он готов прибыть на помощь с людьми, если вам грозит опасность… Для того он и послал меня.

Женщина нахмурила брови и пренебрежительно махнула белой рукой.

— Князь сам скажет вам, нужна ли ему помощь, — проговорила она, — но мы и одни управимся с дядьями, племянниками и кметами… Существуют разные средства…

Говоря это, она как бы ненароком глянула на огонь и на зелье.

— Кметы давно бунтуют, но уже многих нет. И с каждым днём их становится меньше… А мы никого не боимся, городище неприступно, людей у нас достаточно, а мой господин умеет с ними обходиться. Рассказывай мне о детях… Ты видел обоих?

— Видел своими глазами, — отвечал немец, — на свете не сыщешь юношей прекраснее их, ни лучше владеющих оружием, ни таких наездников, как они… Все восхищаются ими…

Лицо женщины просветлело.

— Они могли бы уже возвратиться домой, — прибавил Хенго, — чтобы стать опорой милостивому господину.

— Нет, нет! Ещё не время, — прервала его княгиня. — Я не хочу, чтобы они видели то, что здесь должно произойти, чтобы они так рано начали воевать и проливали кровь… Скоро наступит мир, тогда мы их позовём… Ах! Как давно я не видела своих сыновей! — прибавила она. — У меня их отняли, чтобы они научились у деда и у наших военному ремеслу… Столько лет! Столько лет… Так ты их видел обоих? — снова переспросила она.

— И несколько раз, — повторил Хенго. — Князь Лех хоть и моложе на несколько лет, а рядом с братом кажется его сверстником. Оба сильные, здоровые… Копья умеют метать, как никто… из луков стреляют в птиц и укрощают самых диких коней… У княгини блеснули слезы.

— А красивы они?

— Нельзя быть красивей! — отвечал Хенго. — Высокий рост, светлые лица, синие глаза, пышные кудри…

Улыбка заиграла на губах матери, но в то же время две крупные слезы скатились по её бледному лицу.

Начался долгий, но уже не столь бурный разговор, часто сыпались вопросы…

Уже смеркалось, и комнату освещало только пламя очага, а немец все рассказывал и не мог насытить любопытство матери; наконец, она кивком головы отпустила его:

— До завтра.

Самбору позволили свободно расхаживать по двору, и он мог все осмотреть. Едва они прибыли, к нему бросился Кос, издавна знакомый ему невольник, и увёл в избу, где помещалась дружина. Теперь тут никого не было: одни несли караул на валу, другие прислуживали в тереме, третьи охраняли плотину, а всем остальным князь — не без умысла — велел вооружиться и засесть в боковой горнице. В гостях у него были кметы…