Старое предание (Роман из жизни IX века)

Оба ещё лелеяли мысль о спасении, надеясь на то, что сыновья приведут подмогу. После долгого оцепенения Брунгильда встала и, видя, что муж только сыплет ругательствами, но ничего не предпринимает, позвала Муху и пошла осматривать закрома. Зёрна было достаточно, но, кроме двух стёршихся камней от старых жерновов, не нашлось ничего для размола муки. Стояла тут и печь, но даже думать нечего было о выпечке хлеба, так мало оказалось дров. Размолотое в крупу зерно, разболтанное в воде, должно было служить им пищей. И так жить долгие месяцы!

Впопыхах прячась в башню, мало кто захватил с собой еду, нашлось едва несколько кусков чёрствого хлеба и лепёшек. Колодец, из которого черпали воду, был давно заброшен, и первые ведра выплеснули вон. Потом, изнемогая от жажды, стали пить эту мерзкую жижу.

Вооружённая чернь, запертая внизу, Брунгильде, которая смотрела в щёлку, показалась грозной и страшной. Она спросила Муху, сумеют ли они удержать её в повиновении, но он только молча поглядел вниз и ничего не ответил. Те, кто ещё вчера падал ниц перед своим господином, теперь, когда ему угрожала опасность, хотели сбросить с себя ярмо неволи и роптали. Княгиня видела, как они лежали на земле, равнодушные ко всему, едва поднимая головы на зов. Некоторые, озираясь, тайком шушукались по углам.

Все громко требовали еды и питья, а палки дружинников с трудом могли заставить их молчать.

Брунгильда отвела своего наперсника в сторону и показала ему вниз на людей.

— Ртов много, а рук мало, — сказала она, — что делать, Муха?

Они долго шептались. Хвостек то расхаживал, то валился в угол на шкуры, то подбегал к окну и смотрел на Мышков, которые спокойно черпали из бочки привезённое пиво, угощались сами и потчевали других. Тогда, скрежеща зубами, он отскакивал от окна и снова валился на постель. С Брунгильдой они встречались, не произнося ни слова, и молча сторонились друг друга.

Она совещалась с Мухой, а князь, когда ему наскучило молчать, подозвал доверенного слугу и стал с ним советоваться.

Уже смеркалось, когда Муха спустился вниз и принялся отбирать людей в ночную охрану, но брал он не по порядку, а по своему произволу: одних отделял и оставлял внизу, других посылал наверх. Оставшиеся внизу были довольны: они могли по крайней мере полежать, хоть и на гнилой соломе.

Остальным велели подняться по лестнице и, если кто-нибудь приблизится к башне, пускать стрелы и сбрасывать камни. Едва они ушли, явились две прислужницы Брунгильды, неся миски с ужином. То была какая-то крупа, намешанная в чуть тёплую воду, но изголодавшиеся люди и на неё набросились с жадностью, и через минуту миски опустели. Княгиня в тревоге подсматривала за ними в щёлку: поев, они тотчас улеглись спать. Как кто лежал или сидел, так все и уснули, даже не пошевелившись. Однако, уснув, стали метаться, словно борясь с этим странным, тяжёлым сном. Через час или два прекратилась и эта борьба: воцарилась глухая тишина.

Муха спустился вниз с лучиной в руке, обошёл всех, одного за другим, пощупал каждому лоб, послушал, не дышит ли кто, пересчитал их и вернулся наверх.

То были лишние люди, и Брунгильда от них избавилась. Привели сверху нескольких слуг и велели им выбросить трупы в окно. Видимо, привыкнув к подобным занятиям, палачи не стали ни удивляться, ни противиться, поглядели на иссиня-белые лица своих товарищей, обобрали их и взялись за дело.

Мышки сидели со своими людьми у костра, издали поглядывая на башню, когда упали первые тела. Несколько любопытных подбежало к башне, но тотчас же на головы им обрушились камни, а одного придавил упавший труп.

Точно спелые плоды, посыпались сверху мертвецы, разлетаясь во все стороны. В первую минуту осаждающие смотрели на них с изумлением.

— Избавляются от лишних ртов, — догадался кто-то из Мышков, — видно, собираются ждать и обороняться.

Ночь прошла спокойно, только в бойницах башни до утра мелькали огоньки и в лагере горели костры. Одни спали, другие ходили на часах. Время от времени из верхнего яруса, нацелясь, пускали стрелу, то вдруг свистел камень, брошенный из пращи, кого-нибудь ранил, зарывался в землю или разбрасывал раскалённые угли в кострах.

С карканьем слетались вороны на пир и долго не унимались, не находя своих гнёзд. Под утро все, казалось, уснули. Однако Мышки незаметно расставили кругом бдительную стражу, так что из башни никто не мог ускользнуть.

Снова над пепелищем встал белый день. Мышки послали в лес за дичью, а в избы за хлебом и едой. Часть людей отправили по домам, потому что теперь не требовалось столько народу, а подкрепление осаждённым не могло подоспеть так скоро.

Остальные расположились широким полукругом — так, чтоб не могли попасть ни стрела, ни камень, хотя бросали их непрестанно. Вечерами у костров пели песни и веселились.

С башни не подавали никаких признаков жизни, только на вышке ходили люди и смотрели вдаль. Искусные охотники прогоняли их стрелами; тогда они прятались за уступ стены. Случалось, показывался там и Хвостек, которого встречали руганью и криком.

Всякий раз, когда летела стрела или падал камень, раздавался смех. Иногда завязывалась перебранка, потом снова все смолкало.

На третий день около полудня чей-то голос из окна стал подзывать к башне. Старейшины думали, что осаждённые решили сдаться. Мышко Кровавая Шея уже встал и хотел идти, но его опередил меньшой брат, которого прозвали Журавлём за длинные ноги. Подбежав, он задрал голову к окну. Из башни донёсся смех, и в ту же минуту огромный камень упал из бойницы ему на голову; брызнули кровь и мозг, юноша покачнулся и упал мёртвым.

Ломая руки, Мышки кричали:

— Кровь за кровь! Ни один не уйдёт отсюда живым!

Страшны были их вопли, их гнев и скорбь. Хвостек смеялся все громче. Несколько смельчаков бросилось спасать тело несчастного — на них обрушили балку, но она придавила только труп. Мышки причитали над погибшим братом. Сбежались люди и вынесли тело, чтобы сжечь его на костре.

На пожарище, где лишь накануне сгорели тела Лешеков, сейчас положили останки юноши, натаскали дров и запели песни, прерываемые проклятиями, долетавшими сверху.

В сумерки, едва догорели останки, в лагерь забрёл маленький человечек с коротко остриженной головой и выбитым глазом. Украдкой поглядывая на башню, он переходил от костра к костру, подбирал валявшиеся кости и с жадностью их обгладывал. Потом вместе с собаками стал рыться в куче мусора. Никто его не гнал. Никому тут он не был известен. В ту пору много встречалось убогих или юродивых странников, слепых стариков и старух, и, по установившемуся обычаю, все принимали их и кормили.

Юродивые часто почитались ясновидящими: иные из них пытались ворожить, другие забавляли народ песнями и прыжками. Одетый в лохмотья Зносек казался именно таким безобидным и благодушным странником. Ему бросали куски хлеба и необглоданные кости, из которых он с наслаждением высасывал мозг.

Никто не замечал, что он все время поглядывал наверх и ходил вокруг башни, делая вид, будто что-то подбирает на земле. Вечером карлик улёгся на травке неподалёку от башни и, пользуясь темнотой, скрылся. Люди утомились и дремали у костра, а стража смотрела на озеро, когда из бойницы в башне стали осторожно спускать толстую верёвку. Она скользнула так, что никто её не заметил. Зносек бесшумно подполз по песку и обвязал себя верёвкой вокруг пояса.

Кругом было тихо и темно, время от времени в долине пробегал ветерок и, прошелестев в камышах на болоте, летел дальше, неся запах гари с пожарища. Стража, стоявшая на берегу, видела, как что-то мелькнуло в воздухе, как будто огромный паук полз по гладкой стене. То мог быть только дух.

Он поднимался все выше, наконец приблизился к окну, ставень тихо отодвинулся, и тень уже чуть было не скрылась, когда какой-то отважный бортник выпустил стрелу, — раздался крик, и все исчезло.

Зносека успели втащить, и он лежал во втором ярусе башни и стонал: стрела впилась ему в шею. Одна из женщин подбежала к нему и вырвала жало, но кровь текла. Принесли древесную губку и платки, чтоб перевязать ему рану. Ворча, подошёл Хвостек и пнул его ногой.

— Слышишь, ты, у князя Милоша был? Зносек вскрикнул от боли.

— Был, — с трудом, наконец, невнятно проговорил он. Стрела глубоко вонзилась и поранила ему горло, при каждом слове изо рта его хлестала кровь. Он взглянул на Брунгильду, как смотрит издыхающий пёс на своего господина, подполз к ней, обхватил её ноги, поцеловал их и испустил дух.

Хвостек пнул его ногой ещё и ещё раз, но карлик был мёртв. Прокляв его труп, Хвостек отошёл. Княгиня приказала накинуть на него плат.

Утром уже ненужное его тело сбросили в озеро.

На четвёртый день Смерд высунул голову из верхнего окна и, грозя кулаком, принялся поносить кметов, изрытая ругательства и проклятия. Из лагеря отвечали ему смехом.

— Что, собачий сын, — кричали снизу, — видно, голод раскрыл тебе пасть? Так и быть, уж мы сжалимся, дадим тебе поесть, не то ты, пожалуй, взбесишься!

Молодёжь, хохоча, воткнула на длинную, связанную жердь кусок конского мяса, вырезанного у палой лошади, и, насмехаясь, сунула Смерду. Он знал, что это падаль, однако схватил обеими руками и исчез.

— Скоро же их голод донял! — сказал Мышко Кровавая Шея. — Ну что ж, посмотрим!

Ночью молодые кметы из любопытства подкрались к башне и, приложив ухо к стене, стали слушать: им показалось, что внутри что-то жужжит и гудит, как пчелы, запертые в улье, потом донеслись стоны, и все стихло.

На шестой день вдруг раздались крики, плач и шум, как будто внутри шёл яростный бой, от которого сотрясались стены. Душераздирающий вопль, с которым, казалось, улетала и жизнь, вырвался из окна, прорезал воздух и смолк, как оборванная струна гуслей.

Потом снова в башне неистовствовала буря, вдруг что-то затрещало и с грохотом рухнуло. Настала долгая тишина. Время от времени в окнах показывались и исчезали бледные лица: они разевали рты и жадно глотали воздух, но милости и пощады никто не просил.

На десятый день башня безмолвствовала, вороны подлетали к окнам и, облепив их, оглушительно каркали, словно требуя, чтобы их впустили. Их отгоняли стрелами. На мгновение они улетали и снова возвращались, подбираясь с другой стороны. Мышки распорядились вызвать осаждённых для переговоров, но никто не откликнулся. Подождали ещё четыре дня. На вышке уже не было стражи, внутри царила гробовая тишина. Многим наскучило это ожидание, стали требовать снятия осады. Надоело смотреть на стены, стрелять птиц и слушать тишину.

Мышко Кровавая Шея приказал связать лестницы. Челядь его отыскала на пожарище старые ворота, приставила к башне три связанных вместе лестницы и, подняв над головой ворота, чтобы ослабить удар падающих камней, полезла наверх.

Из башни никто не показывался; по раскачивающейся лестнице люди добрались до запертого входа; никто его не охранял. Деревянный заслон начали рубить, ломать, высаживать — никто изнутри не отзывался.

Между тем со всех сторон приставили ещё лестницы и сверху сбросили ворота в глубину: с глухим грохотом они свалились на дно.

В башне было темно, как в могиле, и тихо, как ночью на жальнике; никого не было видно, только стоял запах разлагающихся трупов.

Внизу, на самом дне, лежали груды смятых, изуродованных тел; помост и балки, вместе с которыми они рухнули, передавили находившихся внизу, другие разбились падая.

Наверху лежали Хвостек и его жена, умершие с голоду или от яда.

В живых тут никто не остался. Должно быть, с верхнего яруса сбросили на взбунтовавшуюся челядь помост, заваленный камнями, который обрушился вниз, погребя под собой размозжённые тела. Только двоих — Муху и Смерда, лежавших по углам, видимо, оставили на медленное умирание.

Когда первые смельчаки ворвались в башню, весь лагерь огласился громкими кликами. Кметы и челядь — их стосковались по своим домам и встретили победу ликующими возгласами. Мышки, подняв шапки, размахивали ими, затем все принялись рыться в грудах развалин, надеясь найти спрятанные сокровища Хвостека, а разбежавшиеся толпы мгновенно разнесли по общинам весть о том, что городищем отныне владеют одни только вороны.

XXII

В опустошённом городище Хвостека созывалось большое вече в полнолуние следующего месяца.

Но уже за три дня до этого, когда лунный лик ещё не вполне округлился, старейшины стали собираться по домам и дворам; начались совещания и пререкания. Уже заранее можно было предсказать, что на этом пепелище, видевшем столько ужасов, не пройдёт мирно и вече.

Стибор по дороге к своим остановился у двора Пястуна, чтобы ехать с ним вместе.

— Там мой совет вам не понадобится, — отвечал ему сын Кошичека, — так уж лучше я буду присматривать за моими бортями… Пусть решают те, что побогаче меня, а я человек бедный и верховодить не хочу, ибо знаю, что не по моим это силам… Приказывать я не привык и не умею, разве что моим пчёлкам, которые меня слушаются, да ещё челяди, во всем мне покорной. Пожелаю вам только начать в добрый час и поскорей выбрать вождя… Немцы так и подстерегают и мигом пронюхают, что вождя у нас не стало… Так постоим же, как братья, за общее дело… Я, что мне скажете, то и сделаю, а что надо делать, это вам лучше знать…

Стибор улыбнулся и покачал головой.

— Ваша мудрость бортника нам и нужна, дорогой отец, — сказал он. — Не ясной погоды приходится нам ждать, а страшной бури. Много ещё осталось Лешековой крови дальней родни, да и среди наших кметов немало найдётся таких, что хотели бы завладеть городищем и княжить… Нелегко это будет уладить…

Оба вздохнули, однако старик упёрся на своём и предпочёл идти к пчёлам, а не к людям. У ворот они простились: Пястун, закинув за спину кузовок, поспешил уйти в лес, а позднее, на все расспросы других кметов, ехавших на вече мимо его избы, челядь и домашние отвечали лишь то, что хозяина давно уже нет дома.

Со всех сторон к Гоплу тянулись кметы; угрюмо озираясь, ехали и Лешеки — со страхом в сердце, но не желая сдаваться. Быть может, они думали, что, не придя к соглашению в выборе других, снова вернутся к ним. Встречаясь с ними в пути, люди молча окидывали их недоверчивым взглядом.

Место это выбрали для веча, должно быть затем, чтобы оно напоминало о неотложности решения.

Груды развалин и едва остывшего пепла, из которого торчали почерневшие балки; набухшая ещё не впитавшейся кровью земля; полуразрушенная башня, из которой вытаскивали трупы и бросали в озеро, зарывали или сжигали, чтобы они не отравляли воздух, — все это напоминало о необходимости скорейшего избрания нового вождя, ибо близилось мщение за Попелека.

Городище уже кишело прибывшими кметами, жупанами и владыками, а люди все продолжали прибывать. В ожидании начала одни не отходили от лошадей; другие, пустив их пастись, расположились на земле; третьи, переходя от кучки к кучке, старались что-нибудь выпытать и разведать.

Всем было ясно, что Мышки, сумевшие съесть Попелека, будут главенствовать, но не все были с ними и за них.

— Хоть и нашей крови они, исконные кметы, — говорили иные, — но на шею нам сели бы, пожалуй, не хуже Хвостека, от которого мы, наконец, избавились.

В толпе находился и оправившийся от раны Доман, и Людек, сын Виша, и многие другие, даже с далёких окраин и из лесных чащоб, только Пястуна тщетно искали.

— Вот кто бы нам тут пригодился, — говорили многие, — человек он простой, но прозорливый, со здравым умом и хоть не любит много говорить и дружбы ни с кем не заводит, а о благе народном радеет.

Все спрашивали о нем. Стибор сказал:

— Ушёл к своим пчёлам…

Близился полдень, а люди все ещё прибывали; между тем многим уже недосуг было дожидаться. Наконец, все уселись в круг и позвали старейшин, которым подобало первыми держать речь.

Старее всех годами был богатый кмет Жула из рода Яксов; жил он в глухом лесу и более всего любил покой, а к совещаниям и вечам не привык. Слыл он суровым и беспощадным, но, когда приходилось кого-нибудь судить, был справедлив. Поглаживая усы и бороду, старец нахмурился и коротко сказал:

— Выбирайте, да только поскорее… у всех дома по горло работы. Захотелось вам другого государя, что ж, попытайте счастья… А мне нечего вам сказать, кроме того, что я уже тут вижу целую кучу князей, хоть нет у нас и одного… а вот насчёт покорности ему — с этим будет похуже… Однако почему бы и мне не стать князем?

Все Мышки сидели вместе, как и другие роды, да и все тут располагались семьями и общинами. Только Мышков было всех больше, и они громче других шумели. Оттого-то к ним чаще всего и обращались взоры.

Каждый род хотел выставить в князья кого-нибудь из своих. Те, что побогаче, чувствуя себя ровней Мышкам, протискивались вперёд.

Из рода Лешеков тоже собралось достаточно народу, они отстаивали своё равноправие с кметами и не хотели отступаться. На них все косились. Молча явился и старый Милош со слепым Лешеком, которого он не отпускал от себя и держал за руку, видно желая показать, как жестоко он пострадал от своей же родни. За него были Бумиры и немало других.

Так же, семьями, сидели Яксы, Кани, Пораи, Старжи, Визимиры и ещё многие. Они бросали друг на друга взгляды, которые, казалось, говорили: «Мы так же годимся в князья, как и вы».

Все перешёптывались, совещаясь со своими.

— Мышка выбрать! — крикнул кто-то из его дружины. — Мышка Кровавую Шею! Он показал, что умеет вести войну, а нам нужен витязь и вождь…

— Погоди, погоди! — перебил его другой. — Отчего же не кого-нибудь из Каней? Копьём они владеют не хуже, а нам надо богатого, чтоб не пришлось кормить его в складчину…

— Так и Виши — богатый род, — вмешался третий, — а старый Виш первый сложил голову, сзывая вече. Уже начинали разгораться ссоры; видя несогласия, стали выхвалять себя Лешеки и выставили одного из своих.

— Хватит с нас Лешеков! — послышались крики. — Не хотим! Ещё вздумают мстить! Долой Лешеков!..

Слово за слово завязалась перебранка между родами, вспоминались старые обиды, неотомщенное зло… Поднялась сумятица, многие уже сжимали кулаки.

Когда дошло до этого, Стибор стал призывать людей образумиться, ибо на вече не кулак должен решать, а правдивое и мудрое слово.

Ссоры затихли, и противники только злобно переглядывались и ворчали.

Людек, сын Вишей, хоть и был ещё молод, смело выступил, как бы осенённый славой отца.

— Ходят слухи, — начал он, — что об участи Хвостека стало известно отцу князевой немки и их сыновьям. Люди говорят, что в день огненных виц сыновья его были в городище, откуда заблаговременно мать переправила их за озеро, дабы поспешили они с подмогой. Хотели они послать к кашубам и поморянам за подкреплением, а этих долго не придётся упрашивать… со дня на день они могут к нам вторгнуться… Покуда мы будем выбирать себе вождя, они разорят наши земли и пожгут дома… А будь нас хоть в десять раз больше, без главы мы ничего не сделаем.

После него встал Добек. Это был богатый жупан, слывший мужественным, умным и великодушным человеком. На свете он прожил уже лет сорок, но по нем этого не было видно. Сила у него была такая, что он душил медведя, хватая за глотку, а вместо рогатины иной раз вырывал дерево с корнем и разил им, как другие лёгким копьём. Если конь под ним вставал на дыбы, он сжимал его ногами насмерть. С людьми ему тоже случалось круто обходиться, но в бою или при набеге в умении поддержать порядок не сыскать было б равного ему… если бы вспыльчивостью он не портил того, чего достигал мужеством. Известен он был также своей ненавистью к немцам и обыкновением, поймав на границе врага, впрягать его в соху и на нём пахать. Немало у него томилось всяких пленников, которых он кормил вместе с собаками.

В мирное время он был весел, словоохотлив, с теми, кого любил, сердечен, никогда ничего не боялся, а при надобности ловко хитрил, прикрываясь своей горячностью.

Взобравшись на груду камней, Добек заговорил:

— Князь нам нужен один, а сватается их душ сорок… и за каждого родня его готова драться… а уступать не хочет никто… Но это нам не внове… Рассказывают же у нас, что в былые времена, когда приходилось выбирать старейшин, Лешеки бегали наперегонки до столба, ибо иначе не могли прийти к соглашению. Правда, нам не конские ноги нужны, а человеческая голова… Однако… по старинному обычаю… бросим жребий. Это будет скорее… Раз люди не умеют, пусть выбирают боги…

Все молчали: видно, не по душе это пришлось.

— Жребий бросать мы ещё успеем, если не будет у нас согласия, — крикнул Мышко Кровавая Шея. — А начинать с этого не стоит, раз можно выбрать по своей воле.

Поднялся Доман.

— Отчего же не бросить жребий? — спросил он. — Не теряли бы понапрасну время. Положим копья, каждый своё, приведём белого коня, — чьё копьё первым он заденет ногой, тот и угоден богам.

— Или пошлём на священный остров, на Ледницу, за девкой, что сидит у огня, разложим в ряд перед ней свои шапки… чью она выберет, тот нам и будет князем… — предложил Згожелец.

Тогда только и начались ссоры да споры: жребия решительно не хотели те, у кого была надежда на избрание. Так и не пришли ни к какому соглашению, а тут уже и ночь надвигалась.

Понемногу стали расходиться с веча. Одни так и вернулись домой ни с чем, другие остались ночевать возле башни, третьи расположились лагерем в ближней роще.

Лешека хотели одни, Мышка — другие, выдвигали также и Виша, и Добека, и с добрый десяток ещё. Сторонники Добека уже готовы были его провозгласить князем, но он сам заткнул им глотки.

— Не желаю! — вскричал он. — По мне, лучше слушаться других, только бы самому не приказывать… и жить по своей воле, а не иметь тысячу господ. Скорей я сбегу на край света, да не пойду в такую кабалу…

Мышки, видимо, полагали, что их изберут без споров, и уехали разгневанные и разобиженные. Но все больше становилось таких, что говорили:

— И мы не хуже их, да и не бедней, а может, и побогаче: земли у нас хоть отбавляй, и родня большая… если они могут княжить, то и мы сумеем.

Так все и разошлись, сердитые, хмурые, раздражённые, недовольные собой, недовольные другими.

Вечером, едва Пястун вернулся из лесу, где осматривал свои борти, к двору его подъехал Добек и у ворот соскочил с коня.

— Отец Пястун, — сказал он, — вы ушли к своим пчёлам, предпочтя их людям, а если б вы поспешили на вече, может, принесли бы нам с собою мир. А пчелы и без вас бы управились…

— Что же у вас там случилось? — спросил старик.

— Да ничего… только слух идёт, будто Хвостековы сынки ведут, на нас кашубов и поморян… а мы тем временем не им, а друг другу кулаками грозим. Вече сорвали. Сами выбирать мы не умеем, так одни предлагают нам коня, другие девку, третьи жребьи… или дубинки… даже бегать наперегонки до столба, как бывало при наших дедах, и то предлагали.

— Ну вот видите, — спокойно сказал Пястун, — правильно я поступил, что пошёл к своим пчёлам: в лесу-то я знаю, что делать, а на вече слабый голос бедного человека, как я, ничем бы не помог… Что, уже разъехались все?..

— Одни рассердились и ушли прочь, другие лежат там и ворчат… есть и такие, как я, что ищут пристанища… А выбирать надо немедля, не то кто-нибудь сам себя выберет и сядет нам на шею.

На другое утро к воротам подъехал с поклоном и Доман, который уважал старика так же, как и все.

— Что же вы так побледнели? — спросил хозяин; он давно не видел Домана и ничего не слышал о нем.

— Ножом меня пырнули под ребро, так я чуть кровью не истёк, — ответил Доман.

— Кто же это вас?

— Стыдно сказать… девка… Увёз я было Вишеву дочку… до того она мне полюбилась… И уже на коне, у меня в руках, она выхватила мой же меч и нанесла мне глубокую рану.

— Дорого же купили вы девушку…

— Да ведь она мне так и не досталась, — засмеялся Доман, — убежала от меня и укрылась в храме на Леднице, а я долго потом отлёживался…

— Найдёте другую.

— Найти-то нашёл, — сказал Доман, — да что с того, если и теперь я по той тоскую.

Вдруг откуда-то сзади послышался визгливый голос:

— А кабы не старая ведунья Яруха, вас давно бы и на свете не было… ха-ха-ха!

Обернувшись, они увидели старуху, которая, ухмыляясь, кланялась им в ноги, мотая головой и руками.

— А ты на вече или с веча? — насмешливо спросил Доман. — Может, и ты бы там пригодилась?

— Сейчас только иду на вече, — не смущаясь, ответила старуха. — А что ж? Слыхала я, они там не ладят… Кто знает? Может, при мне и поладили бы… У меня ведь всякое добро в котомке… и много чего я знаю… Рассказала бы я им побасёнку…

— Какую? — спросили они с любопытством.

— Ну! Это старая бабья сказка… — отвечала Яруха. — Однажды, говорят, случилось так, что не стало в муравейнике царя… Муравьиный государь упал с дуба и расшибся насмерть, а наследников после себя не оставил… Проведали про это птицы и полетели грабить муравейник… Тем временем собрались старейшины и стали держать совет… Одни хотят выбрать комара, другие муху, третьи паука, — только бы не муравья… оттого-де, что все они черны и все меж собой равны… Ни один ни в чём не уступит другому. Выбирали они, выбирали, никак выбрать не могли, а тем временем птицы клевали да клевали яички, так и сожрали дочиста… всех равно… Как бы оно и тут не получилось так же, милостивые мои господа. Ну, да что старухе до этого?..

Все засмеялись, а Яруха, поклонившись, пошла к Репице выпить кружечку пивца.

Оба кмета настойчиво уговаривали Пястуна ехать с ними завтра на вече.

— Для чего же лишняя голова, если и так нет у вас единогласия? — возразил старик. — Совещайтесь уж без меня, я на это не гожусь…

На другой день было то же самое. Съехались старейшины совещаться, а принялись сразу же препираться, и весь день так и прошёл в спорах. Возле башни толпились кучки людей, то напирали одна на другую, то отскакивали и расходились, то снова стекались. Высоко вскидывались руки, повышались голоса, и летели шапки, потом все уходили прочь, а через минуту снова сбивались в кучки.

Лешеки верховодили среди одних, Мышки — среди других, и ни те, ни другие не уступали.

Поздно вечером к хате Пястуна подъехал Мышко Кровавая Шея, мрачный, как ночь.

— Мир вам, отец.

— С веча уже?

— Да, — вздохнул Мышко, — с веча.

— И как же?

— Несолоно хлебавши, — с горечью сказал Кровавая Шея, — ни пира, ни мира. Чуть в волосы не вцепились. Всякому охота княжить, а слушаться никому не охота.

— А вам? — спросил старик.

— Ну… и мне тоже… да я право имею! — воскликнул Мышко. — Кто задушил проклятого Хвостека, если не я и не мои? Кто свою шею подставлял и рисковал жизнью? Уж наверно не хуже я Лешеков, Яксов или Каней?

— Правильно, — тихо промолвил Пястун. — Но что же будет? Говорят, Лешек и Попелек ведут войска?

— Теперь уже не приходится толковать о выборах, — сдавленным голосом сказал Мышко, — кто больше народу соберёт, то и объявит себя князем… и будет владеть городищем.

— Зачем же того свергли? — спросил старик. — Ведь и он по такому же праву княжил.

— А как быть, если всякий в свою сторону тянет? Что лучше: чтобы немцы нас душили или чтоб скрутил свой?

Хозяин, понуря голову, помолчал.

— Делайте как знаете, но вече уважайте, — сказал он, наконец. — А что сталось с Попелеком и Лешеками, то может случиться и с другими.

— Я над собой никому не дам верховодить! — крикнул, вскидывая руку, Мышко.

С тем он и уехал, видимо в гневе.

На следующий день во дворе городища не было никого. Только налетели тучей воробьи и, собирая соринки, оставленные лошадьми и людьми, яростно гомонили, как давеча люди, и при этом ссорились и бранились за каждое зёрнышко, как давеча люди за власть.

Пястун сидел на крыльце, удивляясь про себя, что люди могут так сильно жаждать того, что было столь тяжким бременем, и радовался своей бедности, позволявшей ему не вступать в споры и оставаться в стороне.

Вече, слыхал он, не привело ни к чему, хуже того: те, что приехали друзьями, разъехались врагами, с обидой и ненавистью в сердце. Мышки особенно много нажили недругов и соперников, а Лешеки втихомолку радовались смуте, оттого что многие уже поворачивали к ним, говоря: «Пусть уж лучше княжит у нас старый род, только бы законы блюли».

Несколько дней в городище было пусто, зато бурлило и кипело по дворам.

Близился праздник жатвы. Тем, что верховодили прошлый раз, думалось, что теперь-то вече соберётся не напрасно и, наконец, состоятся выборы. Снова стали созывать собор на Гопле. Мышки, Лешеки и другие кметы разъезжали по своим, собирая кровников и друзей для совета и поддержки.

Многие уже отчаялись и не желали идти. Были и такие, что радовались отсутствию князя, ибо теперь не надо было платить дань, вносить отсыпщину и служить в городище, а когда им говорили о набегах, качали головой и уверяли, что немцам хватает дела дома и на Лабе, а до Варты не так-то скоро они доберутся.

Тем временем другие, полагавшие, что можно подкупить людей хлебом, пользуясь тем, что вновь назначенный день приходился в праздник, велели нагрузить возы мясом, калачами, мёдом и пивом и повезли с собой для угощения. Так сделали Мышки, а узнав об этом, Бумир и его приятели, не желая от них отставать, навалили что у кого было дома на возы и отправили в городище.

Сборище было не так многолюдно, как в первый раз, но выглядело более торжественно.

Люди, наученные уже опытом, держались теперь осмотрительнее и больше слушали, чем говорили, стараясь привлечь к себе сердца.

Старейшины как раз собирались начать вече, когда показался старый Визун: в руке он держал копьё и вид имел усталый, словно возвращался из дальнего странствия.

Старец снискал себе уважение людей не только опытностью и умом, ибо на долгом веку изъездил многие дальние страны и знал почти все славянские племена, изучил их законы и строй, обычаи и нравы всех общин и племён, живущих на Висле и Днепре и за Татрами — на Дунае, Лабе и Одере, а также на Белом море[56] — он обладал к тому же великим пророческим даром и способностью предвидеть и предвещать то, что должно было свершиться… К нему нередко обращались за советами, хоть он и не был на них щедр. Поэтому все радовались его приходу, надеясь, что своими речами он сумеет склонить к единодушию.