Дорога через ночь

      - Это тоже подземка?
      - Вероятно, - подтвердил я, хотя на самом деле уверенности у меня не было.
      До сих пор непрерывная и верная цепочка "подземки" вела нас. Но ведь во всякой цепи бывают слабые и ненадежные звенья. Немцы не настолько наивны, чтобы не знать о "подземке", и не настолько беспомощны, чтобы не суметь вклиниться в цепочку. Мысль об этом, появлявшаяся и раньше, была на этот раз особенно ноюще-неприятной.
      - Наверно, подземка, - более твердо повторил я, стараясь словами рассеять опасения. И Георгий, ободряя меня и себя, поспешил подтвердить:
      - Конечно, подземка.
      Поезд тронулся, дернув наш вагон так неожиданно, что нам пришлось схватиться друг за друга, чтобы устоять на ногах. Чем больше скорости набирал он, тем легче становилось на сердце: пока поезд двигался, мы были в безопасности. И самочувствие наше соответствовало его движению. А поезд, как на грех, шел очень неровно: то мчался как сумасшедший и вагон раскачивался из стороны в сторону, то едва тащился, то останавливался совсем и надолго. А потом вдруг, коротко свистнув, дергался, колотясь буферами, набирал скорость и опять мчался, грохоча над мостами и мостиками.
      Ранним утром на третий или четвертый день поезд остановился на тихой-тихой станции. Где-то совсем рядом гомонили по-весеннему птицы. Какой-то горластый разбойник звонко выкрикивал, точно допрашивал: "Куда-да? Куда-да?" Другой, не интересуясь ни вопросами, ни ответами на них, самозабвенно свистел, даже не желая убедиться, слушает его кто-нибудь или нет. Все пернатые приветствовали утро с азартом и восторгом, веселящим человеческое сердце, особенно сердце затворника.
      Увлеченные разноголосым и нестройным хором птиц, мы не услышали шагов на полотне, поэтому вздрогнули, когда с внешней стороны двери резко щелкнул отброшенный запор. Автоматы мы зарыли в лесу около двора Крейса, сохранив только пистолеты. Но у каждого было лишь по одной обойме, и мы могли сопротивляться в случае необходимости очень недолго. Мы приучили себя не хвататься за пистолеты и не тянуться рукой к карману, где прятали их. Тут, однако, не удержались. Великан, просунувший голову в приоткрытую дверь, увидел пару пистолетов, нацеленных в него.
      - Стоп, стоп! - негромко, хотя и поспешно бросил он. - Свой, свой... Уж очень вы нервные...
      Он подождал немного, укоризненно усмехаясь, и приказал:
      - Ну-ка, прыгайте сюда...
      А когда один за другим мы, опираясь на его мощное плечо, спрыгнули на песок и щебень полотна, кондуктор, поманив нас за собой, нырнул под вагон. На другой стороне показал на лес, подступавший прямо к железной дороге.
      - Теперь в этот лес. И немного назад вдоль дороги. Метров триста отсюда одинокий домик. Скажите там: Вилли прислал...
      Неожиданно проворно для его большой фигуры он нагнулся и исчез под вагоном. Я присел, намереваясь поблагодарить его, но увидел только большие, крупно шагающие ноги.
      Утренний туман был настолько плотен, что с насыпи казалось, будто деревья стоят в воде. Вода, однако, исчезала, отступая дальше, в глубину леса, по мере того как мы приближались к нему. Там, где виднелась вода, мы находили лишь мокрые гнилые листья да крупные светлые капли на кустах.
      Домик, о котором говорил кондуктор, был действительно одинок. Кирпичный, под зеленой крышей, он смотрел тремя почти квадратными окошками на лужайку между лесом и железной дорогой. За ним виднелись хозяйственные пристройки: сарай, кладовка, навес для сена. Выложенная кирпичом дорожка вела от домика к колодцу с ручным насосом, а от колодца вниз, к ручейку, поросшему высоким кустарником. Над крышей поднимался легкий, как пар, дымок, донося вкусные запахи.
      В домике, очевидно, готовились к завтраку. Съев за трое суток только батон и кусок сыра, мы были достаточно голодны, чтобы тут же подумать о еде. Чувство опасности было все же сильнее голода, и мы не рискнули подойти прямо к домику. Спрятавшись в кустах, долго не сводили с него глаз.
      Обитатели домика не знали, может быть, и не хотели знать, что в сорока или пятидесяти метрах от них в мокрых кустах лежали два голодных человека. Да и что им до нас? Они были в тепле. Они были сыты. И главное они могли не бояться, что их схватят, изобьют и вернут в Германию, в концлагерь, где психопаты-садисты придумают беглецам какой-нибудь изощренно-жестокий конец.
      Примерно час спустя дверь домика отворилась, выпустив на крыльцо девочку-подростка в клетчатом, немного тесном для нее платье. Она постояла на крылечке, размахивая ведром, потом спрыгнула сразу обеими ногами на ступеньку, затем на другую, на третью, производя страшный грохот деревянными башмаками. Шаркая гремящей обувью по кирпичам, девочка побежала к колодцу.
      Пока она накачивала воду, повернувшись к нам спиной, я поднялся и пошел, рассчитывая оказаться между колодцем и домом, когда девочка наберет воды. Георгий оставался в кустах: рисковать обоим не следовало, да и девочка могла напугаться, увидев двух небритых, свирепого вида мужчин. Кроме того, мой друг гордился знанием французского языка, но по-немецки говорил с трудом, голландский понимал плохо. Во всех случаях, когда объясняться приходилось не с французами, он говорил мне:
      - Иди. Ты скорее объяснишься.
      И я шел. Практика, которую получил я в концлагере по совету Васи Самарцева, очень пригодилась. Зная немецкий, хуже английский и французский, я действительно мог "объясняться" почти со всеми, кто встречался на нашем пути.
      Девочка не испугалась, увидев меня на дорожке. Остановившись шагах в пяти от меня и опустив ведро, она вопрошающе уставилась мне в лицо карими глазками с такими маленькими зрачками, что их даже рассмотреть было невозможно.
      - Можно у вас напиться? - спросил я по-немецки. Этот язык достаточно близок к голландскому, чтобы голландка могла понять простую фразу.
      Девочка удивленно посмотрела на меня. Лишь по моему невольному жесту в сторону ведра она догадалась, чего я хочу. Показав пальцем на ведро, она наклонила голову.
      - Можно у вас напиться? - повторил я по-французски, смутно надеясь, что мы уже в Бельгии.
      На веснушчатом лице расплылась довольная улыбка.
      - Да, месье... Конечно, месье. Только лучше в дом зайти, кружку взять...
      Я сделал два шага в сторону, освободив дорожку. Подхватив ведро, девочка, сильно клонясь вправо, простучала своими тяжелыми башмаками мимо меня и только на крыльце обернулась. Чувствуя себя более уверенно, она улыбнулась и пригласила следовать за собой.
      - Может, лучше ты вынесешь кружку, - попросил я, все еще не решаясь сразу войти в дом. - Или позови отца.
      - Отца дома нет, - сказала она, вдруг посерьезнев. - Он в плену.
      Она скрылась, захлопнув дверь. Я остался перед крыльцом, опасливо прислушиваясь к неясным шумам чужого дома. Снова хлопнула дверь, и на пороге появилась еще молодая женщина с красивым, но каким-то жестким лицом. Нос у нее был слишком прямой, костисто-тонкий, рот правильно очерчен, но губы сжаты, большие черные глаза блестели слишком ярко. Она посмотрела на меня вопрошающе и настороженно.
      - Я, собственно, хотел бы... ожидал... кого-нибудь из мужчин, пробормотал я.
      Женщина нахмурилась.
      - Что вам нужно?
      - Я хотел поговорить... Нам нужно... Вилли послал сюда... сказал: метров триста назад домик у дороги... спросите хозяев и скажите, что от Вилли...
      Тонкие губы раздвинулись в слабой улыбке, показав белые ровные зубы.
      - Вы от Вилли? От какого же это Вилли?
      Ее черные глаза, смотревшие на меня пристально, не мигая, стали еще острее и ярче.
      - Вилли? - переспросил я, удивленный тем, что она не знает кондуктора, и поднял высоко руку над собой, показав его рост. - Он привез нас сюда в товарном вагоне, высадил на станции и сказал, чтобы шли к этому дому.
      - А кто вы такой?
      - Русский пленный.
      - Бежали, значит, из плена?
      - Бежал из плена, попал в концлагерь.
      - Бежали, значит, из концлагеря?
      - Да, бежал из концлагеря.
      Она сделала шаг назад, снова оказавшись по ту сторону порога.
      - Заходите в дом, раз вы от Вилли.
      Она пропустила меня мимо, открыла дверь в просторную светлую комнату, обставленную с деревенской простотой и громоздкостью: вещей было немного, все крупные, прочные, будто рассчитанные на великанов. Посредине комнаты под висячей лампой стоял большой круглый стол с большими деревянными стульями вокруг. Под окном прочно и просторно разместился толстоногий, с мощной спинкой диван, а всю стену между дверью в соседнюю комнату и окном занимал громоздкий, почерневший от времени буфет, украшенный замысловатой резьбой.
      В комнате меня встретила пожилая женщина с морщинистым измученным лицом. Она осмотрела меня почти враждебным взглядом и повернулась к молодой. Та устало махнула рукой и вздохнула.
      - Русский пленный. Вилли привез.
      Старуха снова оглядела меня и пробормотала с укоризной:
      - Вот ведь бегут же люди. Бегут... Сколько уже тут прошло... Почему же наш-то Луи не убежит? Почему? Ноги у него отсохли, что ли? Ему ведь до дома рукой подать: Германия совсем рядом.
      Молодая досадливо поморщилась.
      - Я же тебе говорила, мама, что наших пленных они нарочно подальше услали. На восток, поближе к России. А русских - на запад, поближе к нам. Чтоб бежать труднее было.
      - Но вот же убегают люди...
      - А им разве легко?
      В ее голосе было понимание и сочувствие, хотя лицо оставалось по-прежнему холодным и строгим.
      - Ты чего у двери топчешься? - сердито обратилась вдруг ко мне старуха. - Садись, набегался, наверно. Да не жмись ты, как девчонка. Снимай-ка пальтишко, на диван садись. Убежать хватило смелости, а тут чисто мокрая курица, а не солдат.
      - Видите ли, - замялся я, - у меня там... в кустах, товарищ прячется. Можно его позвать?
      Старуха только развела руками, сердито фыркнув, а молодая улыбнулась теплее, сразу став привлекательней.
      Рост, плечи Устругова вызвали у старухи восхищение. Посадив нас завтракать и советуя есть побольше, она обращалась только к нему, точно меня вовсе не было, умиленно смотрела на него и почему-то вздыхала.
      Сразу после завтрака молодая коротко и сухо, как все, что говорила, объявила, что оставаться долго тут нельзя и что лучше поскорее уйти дальше в леса и горы. Однако, когда мы потянулись к своим пальто, она с усмешкой остановила, поманила за собой на кухню и показала на уголок вымытого до белизны стола. Там лежали бритвенные принадлежности, заботливо приготовленные хозяйкой.
      - Побрейтесь сначала, - посоветовала она и с легкой, немного насмешливой улыбкой добавила: - С такими лицами не только женщин, но и медведей испугать можно.
      Мягкая улыбка озарила красивое, но жестковатое лицо, когда, убирая бритву, она заметила:
      - Мужняя... Сколько русских лиц эта бритва побрила!.. Приходят обросшие, страшные, а побреются - видишь: хорошие, добрые лица. Измученные, правда... Но как тут не измучиться?
      Пожилая осмотрела нас после бритья, полюбовалась еще Георгием и почему-то укоряюще заметила, обращаясь на этот раз ко мне:
      - Мы вот принимаем, кормим, прихорашиваем... А примут ли нашего Луи где? Накормят ли? Дадут себя в порядок привести?
      - Ну, что вы, мама! - поспешно вмешалась молодая. - Конечно, и Луи нашего примут. Я уверена в этом. Каждая жена, по-моему, должна принимать других так, как хотела бы, чтобы ее мужа принимали. Ведь верно? Всегда нужно поступать с другими так, как хочешь, чтобы с тобой поступали.
      - Конечно, верно, - подхватил Устругов. - Это самое хорошее правило... И верьте, пожалуйста, если ваш муж попадет в русскую семью, он будет, безусловно, хорошо принят и обласкан.
      - Да я-то не сомневаюсь в этом, - отозвалась молодая. - Беда всех нас вместе свела, вроде как бы сроднила. Я это чувствую, и ваши жены - или ваши матери - это тоже чувствуют. У вас, у мужчин, разные дела, разные заботы и разные желания. У женщин забота одна: муж и дети, желание тоже одно: держать их поближе к себе и чтобы они сыты были, чтобы здоровы были...
      Она провела нас в тот же лесок, откуда пришли. Туман совсем рассеялся, и редкий лес казался прозрачным. Хор пернатых не стал стройнее, хотя, безусловно, многоголосее и мощнее. Лишенные дирижера, певцы заливались каждый по-своему, в меру своих сил и талантов. Все вместе они создавали ту чудесную музыку леса и весны, которая никогда не надоедает, никогда не утомляет слуха. Проникая в наше сердце, она вызывает то успокоительно-радостное настроение, какое музыке, созданной человеком, вызвать часто не удается.
      По лесной дороге, указанной бельгийкой, мы добрались до маленького поселка, стоявшего на развилке дорог. Красностенный и краснокрыший, он вытянулся между двух лесистых холмов, изогнувшись по маленькому быстрому и прозрачному ручью. Поселок был пустынен и тих. Его жители прятались за кирпичными стенами и занавешенными окнами, и нам показалось, что тут никого нет.
      И даже когда мы постучали в дверь крайнего домика, где жил брат бельгийки, никто не отозвался. Пришлось стучать еще раз, стучать более настойчиво и громко. Только после этого, громыхнув в сенях чем-то тяжелым и с силой дернув внутрь дверь, перед нами предстал грузный мужчина лет сорока, небритый, с бельмом на правом глазу.
      - Ага, еще пара птичек, - объявил он, едва выслушав мое сообщение, что нас прислала сестра, которая просила переправить дальше. - Издалека летите?
      Мы переглянулись, не зная, говорить ему правду или соврать. Георгий пожал плечами: будь что будет.
      - Из концлагеря Бельцен.
      Одинокий глаз удивленно уперся в мое лицо.
      - Где это?
      - Недалеко от Мюнстера.
      Бельгиец присвистнул даже.
      - Далеко улетели. Молодцы... А теперь в наших горах запрятаться поглубже хотите? Что же, прячьтесь, прячьтесь... Раз вырвались из неволи, погуляйте в наших лесах и горах. Тут места хватит... Сильно устали? - И, не приглашая в свой дом и не уступая прохода, продолжал сыпать: - Горы наши, конечно, не Альпы и не Пиренеи, но спрятаться в них вполне можно. Глубоко и надолго. Тут есть такие деревни, куда только пешком да верхом пробраться можно. Да и то, если дорогу твердо знаешь. Тут можно так спрятаться, что ни один черт не найдет. Отдохнуть хотите?
      Мы не успели ответить, как он опять забормотал:
      - И народ у нас тут хороший, приветливый. На чужих-своих не делит. Да и как делить, когда у нас тут, в Арденнах, смесь? Сплошная смесь. Валлонцы. Фламандцы. Французы. Голландцы. Немцы. И люксембуржцы. Вот еще странный народ, эти люксембуржцы. Помесь немцев с французами. Но немецкое явно перевешивает. Три к одному. Не меньше. Не случайно немцы из всех западных только люксембуржцев арийцами признали. Ни голландцев, ни фламандцев, близких им по языку, а только люксембуржцев. Может, покушать хотите?
      Теперь мы даже не пытались отвечать, покорно стоя перед ним. А он говорил, говорил, говорил. Продолжая говорить, жестом пригласил в дом, так же жестом представил жене, полной женщине с маленькой черной, очень подвижной головкой, и жестом усадил за стол. Он говорил, пока хозяйка кормила, говорил, провожая на отдых в мансарду, говорил на всем пути к перекрестку дорог за поселком, говорил, пока ждали обещанную им грузовую машину. Когда впереди послышалось гудение мотора, воющего на подъеме, мы бросились к кустам.
      - Не бойтесь, - остановил он нас, - немцев у нас почти не бывает. Это единственный в наших местах грузовик, и ведет его человек, который нужен. Он уже немало беглецов разных перевез и сегодня вас увезет.
      - Куда?
      И только тут этот человек, страдающий недержанием речи, не нашел слов, коротко буркнув:
      - Это вы скоро сами узнаете...
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      Шофер грузовика оказался молодцеватым, красивым парнем лет двадцати пяти - двадцати восьми. Осадив машину почти на полном ходу, он высунул в окно приветственно поднятую руку и крикнул:
      - Еще пара птенцов?
      Как и одноглазый, он отнес нас к семейству пернатых, но тот назвал нас "птичками", а этот "птенцами". Посмотрев на Георгия со стороны, я невольно ухмыльнулся; "Хорош птенец, косая сажень в плечах".
      - Еще пара, - быстро отозвался наш провожатый и тут же посыпал: Прилетели издалека. Исколесили половину Германии, Голландию сначала с востока на запад, а потом с севера на юг. Здесь уже порядочно отмахали. Летят хорошо и смело. И просто удача, что ты именно сегодня приехал. Я знал, что ты обратно этой дорогой поедешь, и привел их сюда. Они испугались, заслышав шум мотора, да я успокоил их. Сказал, что Шарля бояться нечего, что ты уже много людей перевез, и всех без единой неприятности...
      - Одного могу в кабину, - сказал Шарль, воспользовавшись тем, что говорун вдруг закашлял, - другому в кузове придется.
      Нам не хотелось разъединяться.
      - А можем мы оба в кузове ехать?
      Шофер подарил мне понимающую и одобрительную улыбку.
      - Вы, оказывается, по-французски прилично говорите. Это очень хорошо. Тогда, может, вы сядете со мной, а ваш товарищ - в кузове?
      - Товарищ тоже говорит по-французски.
      С той же одобрительной улыбкой Шарль посмотрел на Георгия и показал через плечо большим пальцем левой руки на кузов: полезайте, не мешкайте.
      Одноглазый уцепился за наши руки, протянутые из машины, и затараторил:
      - Тут дорога хорошая, извилистая, правда, но не избитая. По ней немцы в сороковом году на Францию прошли. Прошли быстро, без задержек и осложнений. Их тут, чертей, не ждали, и боев никаких не было. Думали, что немцы ударят через канал Альберта или на линию Мажино, южнее пойдут. Об этом тогда наши газеты каждый день трезвонили. Об Арденнах молчали, будто их и вовсе не было. А немцы выбрали Арденны. Сумасшедшие! Ведь газетные вояки говорили, что в Арденнах один наш солдат сто немцев остановит. Взорви один мост в горах, и все наступление сорвется. Или скалу на дорогу повали, чтобы стратегически важное движение прервать. Действительно, только сумасшедшие могут выбрать этот путь. Иначе наши газеты тогда не выражались. И настолько убедили наших генералов, что те оставили Арденны совершенно без войск. А немцы не поверили газетам, совсем не поверили.
      Уже отпустив наши руки, он шел рядом с машиной и выкрикивал:
      - Они выбрали Арденны. И прошли... Прошли без задержек и осложнений. Каково, а?
      Шарль послал ему восхищенную улыбку, повернулся, посмотрел в заднее окошко кабины и кивнул в сторону оставшегося на дороге: видели вы где-нибудь такого? Он был слишком разговорчив, наш случайный хозяин, но все же гостеприимен, рисковал из-за нас, и мы не могли не ответить Шарлю улыбкой сочувствия и симпатии.
      Дорога действительно была извилиста. Она петляла меж холмов, не решаясь пересечь их, иногда выходила на речонку или ручеек и долго вилась рядом. Иногда она вытягивалась вдоль крутого склона или скалистого обрыва, и мы чувствовали тогда прохладную сырость.
      Когда тьма сгустилась настолько, что перестали даже угадываться очертания лесистых холмов, начал накрапывать дождик. Шарль остановил машину, открыл дверь и, став на подножку, заглянул в кузов.
      - Слезайте сюда. Разместимся как-нибудь. Дожди у нас бывают сильные. Вы не только промокнете до нитки, но и простудитесь. Завтра - верный грипп. А вам это сейчас меньше всего нужно.
      В кабине грузовика было тесно, я прижался к Георгию, чтобы не мешать водителю. Машина шла теперь медленнее: затемненные фары бросали лишь узкие короткие полосы света. В них сверкали серебряные пунктиры дождя.
      Осторожно и вежливо Шарль начал расспрашивать, откуда мы бежали, хотя наш говорливый проводник успел рассказать, кто мы такие, долго ли воевали и чем занимались до войны. Видимо, то, что узнал он, устраивало его, и шофер, явно довольный результатом расспроса, наконец, изрек:
      - Это хорошо, что вы бежали сюда. Тут хорошие люди нужны. Надежные и опытные.
      - Ну, какой у нас опыт! - возразил я. - Кроме умения воевать, мы ничему не научились.
      - Ныне именно этот опыт ценится больше всего. Война же кругом...
      - Кругом, но не здесь... Зачем здесь нужны люди с военным опытом?
      Шарль повернулся вполоборота ко мне, но в сумраке кабины, вероятно, ничего не увидел и снова уставился на сверкающий серпантин, в который врезывался нос машины. Лицо шофера слабо освещалось снизу щитком приборов, выделяя особенно четко энергичный подбородок. Вместо улыбающегося красивого парня я увидел лицо сурового человека, решительного и твердого. Он молчал, пока машина с визгом и воем брала скользкий подъем. Лишь после того, когда она выбралась на ровную дорогу и покатилась легче, Шарль заговорил.
      - Видите ли, после того, что случилось с немецкой армией там, у вас, в России, - начал он медленно, будто вслушиваясь в каждое свое слово, настроение и тут начало меняться. Долгое время здесь все жили, притаившись и выжидая. Многие и сейчас хотят жить так же. Народы наши, говорят они, маленькие, слабые, нам нельзя ввязываться в драку гигантов, гиганты раздавят нас под своими ногами и даже не заметят этого. Наш удел, говорят они, терпеть и ждать, кто выйдет победителем, а затем покориться ему. Другие говорят: ждать нельзя, надо действовать. Враг у нас один, поэтому и действовать надо сообща, а не ожидать исхода драки. Мы не можем, говорят они, быть простыми наблюдателями: ведь от исхода этой драки зависит и наша будущая жизнь, жизнь наших детей. И ныне тех, кто говорит так, становится все больше и больше. Одни пока только говорят, другие готовы действовать. Действовать тут, у себя. А чтобы действовать с пользой, с умом, нужны люди, которые знают, как действовать, умеют действовать. Нужны люди с военным опытом.
      - Вы-то сами к какой группе относитесь?
      Водитель усмехнулся.
      - К последней, конечно.
      Светлая полоса, летящая впереди машины, купалась в упругих струях, выхватывая порою на поворотах то белые столбики ограждения, то скалы, нависающие над дорогой.
      - А вы сами как? - спросил он тихо, лишь поведя глазами в нашу сторону. - Устали сильно? Отдохнуть хотите?
      - Нам не до отдыха, - сказал я, - мы готовы...
      - Наотдыхались достаточно, - перебил меня Георгий. - В плену отдыхали, в концлагере отдыхали. Наотдыхались, хватит... У нас такой счет к ним, - кивнул он головой назад, хотя немцы были не только позади, но и впереди и по бокам, были со всех сторон. - Целой жизни не хватит, чтобы рассчитаться с ними...
      Счет! Георгий нашел правильное слово - "счет". У нас действительно был огромный счет к виновникам наших бед и страданий. И вероломное нападение на нашу землю. И разрушение родных городов и сел. И миллионы человеческих жизней. И унижение плена. И гнусности озверелых охранников в концлагере. И гибель Медовкина, Егорова, Зверина, Жарикова, Федунова. И смерть Васи Самарцева.
      - Мы готовы действовать, - продолжал я, когда мой друг замолчал. Готовы действовать хоть сейчас, сию минуту...
      Шарль молча кивнул головой, наклоняясь вместе с поворотом руля и машины влево.
      - Сейчас, сию минуту действие не потребуется, - сказал он. - Но скоро может потребоваться. И ваш опыт потребуется. Тут у нас кое-что уже есть.
      "Кое-что уже есть..." Я вдруг вспомнил, что именно эти слова произнес наш сотоварищ по лагерю и спутник по побегу бельгиец Валлон. Когда, покинув лесную сторожку после первой ночи на свободе, мы двинулись в сторону Голландии, он взял меня под локоть и кивнул на носилки Самарцева.
      - Надо уберечь его. Другого такого мы не скоро найдем...
      - Другого какого? - в недоумении переспросил я. Самарцева мы берегли, и это напоминание со стороны чужого человека казалось излишним.
      - Руководителя такого, - ответил Валлон. - Нам нужен человек, который знал бы военное дело, сумел бы объединить и повести за собой разных людей.
      - Кому это нам? И каких людей он должен объединить и повести? нетерпеливо и резко спросил я, удивленный и даже задетый новым, каким-то хозяйским тоном бельгийца. Он и раньше не нравился мне. Среди обитателей барака Валлон выделялся настороженной подвижностью. Он совал свой длинный тонкий нос во все дела. Подходя к человеку, вплотную придвигал свое узкое с обтянутой кожей лицо, будто обнюхивал, и, обменявшись парой совершенно пустых фраз, отходил. От серьезных разговоров, которые иногда пытались завязать с ним, отделывался шуточками и анекдотами. Только с Самарцевым, да и то редко, говорил спокойно, без кривляния. На мой вопрос, о чем тот может серьезно говорить с этим болтуном, Василий ответил уклончиво:
      - В нашем положении, брате мой, лишние знания не приобретение, а тяжелый и опасный груз. И за этот груз приходится иногда расплачиваться даже своею кровью...
      Я очень сомневался, что голова Валлона хранит какой-либо "груз", но настаивать не стал. Охранники с особым азартом выбивали "признания", если подозревали, что заключенный что-то знает. Попробуй докажи, что "груз" бельгийца выеденного яйца не стоит...
      - Кому это нам? - еще более настойчиво и резко повторил я, когда бельгиец замялся. Не получив ответа, я освободил свой локоть и ускорил шаг: не хочет говорить - пусть не лезет с советами. Валлон догнал меня и, уже не решаясь брать под локоть, пошел рядом.
      - Не сердитесь на меня, что я не все говорю, - пробормотал он. - Дело в том, что у нас в Арденнах кое-что уже есть... А вот сердцевины хорошей, магнита, который всех бы к себе стянул и повернул, куда надо и как надо, нет... Самарцев мог бы быть этим магнитом, мог бы стать умом и сердцем очень большого и нужного дела, которое там у нас, в Арденнах, намечается.
      И весь предыдущий разговор и настойчивые уговоры Валлона накануне в сторожке не искать убежища в Голландии, а пробираться в Арденны стали понятны.
      - Я-то думал, что вы просто домой хотите добраться, - пробормотал я. - Или в Арденнах понадежнее спрятаться.
      - Нам нельзя прятаться, - серьезно возразил бельгиец. - Никак нельзя. Тот, кто прячется, заранее признает себя побежденным и сдается на милость победителя. Мы же - я имею в виду всех нас: бельгийцев, русских, голландцев, французов, поляков - не можем сдаться на милость завоевателей и отказаться от будущего, лишить будущего наших детей.
      По четкости мысли и несколько возвышенному стилю изложения я понял, что передо мной человек, привыкший выступать публично, говорить образно, с увлечением. Валлон сбрасывал маску кривляки и болтуна, показывая свое настоящее лицо. В лагере, наверное, только Самарцев знал его, но берег секрет. И я впервые посмотрел с интересом и уважением в черные глаза Валлона...
      - Люди с военным опытом нам очень нужны, - продолжал после некоторого молчания шофер. - Очень. Почти все наши мужчины, имеющие военную подготовку, были призваны в армию, а армия, как вы знаете, в полном составе, во главе с королем сдалась немцам. Парни, которые три-четыре года назад были слишком молоды, чтобы быть мобилизованными, подросли. И часть их могла бы, хотела бы... - Шарль затруднялся подобрать нужные слова, попытаться, что ли, сделать что-нибудь... не сидеть сложа руки. Чтобы не стыдно было потом смотреть в глаза тем, кто воевал.
      Он опять замолчал, направляя машину через мостик.
      - Одного желания, конечно, мало, - продолжал он. - Военное дело ныне сложное, враг силен. Слышали мы, что русские и в тылу воюют, сами тоже кое-что пытаемся сделать, но все очень неуверенно, опасливо, ощупью. Вот тут-то опытные люди очень пригодились бы...
      - Неужели среди бежавших сюда нет офицеров?
      - Офицеры есть, только подходящих мало, - ответил Шарль. - Таких, чтобы дело знали, язык французский знали, командовать могли и людей за собой вести умели.
      Устругов разочарованно вздохнул.
      - Командирский опыт у нас маленький. Я саперами командовал, а какой из сапера командир? Делай шурфы или подвязывай взрывчатку, присоединяй шнур и рви.
      Шофер встрепенулся и, притормаживая машину, повернул к нам голову.
      - Сапер-подрывник? Дело это знаете?
      И, не дожидаясь ответа, бодро, с удовольствием провозгласил:
      - Это как раз то, что нужно! Именно тут мы особенно слабы. Взрывать есть что, а научить, как это делать, некому.
      Он тронул меня за плечо.
      - А вы?
      Я сказал, что был на фронте в полевой разведке, знаю немецкий язык. У меня не хватило духу сказать, что командовал взводом целых шестнадцать дней. Слабо улыбнувшись, будто услышав детский лепет, Шарль прибавил газу и придвинулся грудью к рулю. Всматриваясь вперед, тихо и неторопливо заметил:
      - Разведчики у нас хорошие. Не только немецкие силы, но и личные слабости и темные делишки их командиров знаем. А полевая разведка нам пока не нужна.
      Помолчав немного, ободряюще добавил:
      - Ну, ничего... Вы сравнительно прилично говорите по-французски и годитесь в связные.
      - В связные? Кого же и с кем я буду связывать?
      Шофер усмехнулся и уклончиво заметил:
      - Наверно, бельгийцев с русскими. Тут уже немало русских, и одиночками и группками в горах прячутся. А совсем недалеко отсюда - на шахтах Льежа, Шарлеруа, Берингена - тысячи их работают. И хороший связной, - он особенно подчеркнул слово "хороший", - может многое сделать, чтобы сблизить бельгийцев с этими русскими, а русских с бельгийцами...
      Несколько ошеломленный рассказом, допросом и особенно легкостью, с какой Шарль определил, на что каждый из нас годится, я еще внимательнее присмотрелся к нему. С насупленными бровями, крепко сжатыми губами и немного выдвинутой вперед нижней челюстью, он скорее походил на кадрового военного, привыкшего командовать, нежели на шофера. Я был убежден, что он не шофер, хотя вел грузовик почти с профессиональной ловкостью и умением. Но, памятуя совет Макса, я не решался спросить Шарля, кто же он сам. Мы зависели от него и обязаны были отвечать на его вопросы. Он мог остановить машину и высадить нас тут же, на горной дороге, под проливной дождь, если бы наши ответы не удовлетворили его.