Серебряная луна

Он посмотрел на нее. Потом молча привлек ее к себе. Зарылся лицом в густые каштановые волосы, вдохнул ее запах и застонал, но теперь совсем иначе. Это был стон счастья, стон радости, стон человека, у которого просто не осталось сил на пение и радостный смех.

Мэри прижалась к нему, обвила руками, замерла. Почти все, как она придумала. Стук его сердца возле ее уха. Могучие руки на ее плечах.

Его запах. Его тепло. Не хватает только малости…

– Билл.

– А?

– Поцелуй меня. Пожалуйста!

– Нет, маленькая.

– Что-о?

– Сначала – слово офицера.

– Какое еще слово офицера?!

– Я вчера тебе его дал, забыла?

– Билл, я ничего не хочу знать. Мне все равно, что было с тобой до того, как ты приехал.

– Правда?

– Не в том смысле, что все равно, а в том смысле, что это ничего не изменит.

Его тело изменилось. Руки стали жестче. Сердце глухо бухнуло и забилось ровно. А потом Билл Уиллингтон отстранил ее, растрепанную, пылающую, возбужденную до предела, от себя и тихо заговорил…

… Я был хорошим полицейским, Мэри. Начал с самого низа, учился всему, чему меня могли научить. Первое время на задержаниях было страшновато. А на дежурствах и вовсе доводилось видеть такое, что до тошноты…

Но я не жалел, никогда не жалел. Во-первых, это же дед меня отправил, а уж деду я всегда доверял на все сто. Во-вторых, учителя мне попались очень даже неплохие, хотя ругались на меня страшно. Я знал, что делаю важное, хорошее дело. Борюсь со злом. Помогаю добру. И делаю это вполне конкретным образом.

Я столько зла этого самого видел, Мэри!

Порой даже сомневался, наяву ли я это вижу.

Неужели люди могут делать такое с людьми!

Шлюхи продавались за рюмку спиртного, за дозу наркотика. Матери выставляли своих малолетних дочерей на панель. И сыновей, кстати, тоже. Мы находили в мусорных баках младенцев. Если они были еще живы – отвозили в госпиталь, а там выяснялось, что почти все они были наркоманами. Понимаешь, доктор! Новорожденный младенец – наркоман…

К трупам я быстро привык, а вот к этим детям – нет. Страшно было в это верить. Совсем близко, через пару кварталов, кипит совсем другая жизнь. Туристы кормят голубей на Трафальгарской площади, красные автобусы везут лондонцев по делам и просто так… В театрах играют, в опере поют, в музеях выставки…

Я в музей первый раз попал два года назад, Мэри. И как назло, на выставку Босха, Дюрера и Гойи. "Дьявол глазами художников" называлась. Очень она мне понравилась. В самый раз про меня и мою работу. Потому что я-то с десяток лет уже знал, каков из себя дьявол.

Ну ладно, это потом. Что еще надо знать про мою жизнь? Она большим разнообразием не отличалась. Сутки через трое дежурства, патрулирование по улицам, а в промежутках – допросы свидетелей, потерпевших, ну и, если повезет, самих преступников.

Чем еще занимались… Да ничем, в смысле свободного времени. Свободное время мы тоже, как правило, проводили на работе. Семейным, конечно, проще, только их у нас было мало, семейных. Все больше холостые да разведенные.

Я даже сошелся с одной женщиной, вдовой одного нашего парня. Ничего, что я тебе об этом…, впрочем, ты же врач. Тебе можно все.

Мы не любили друг друга. Так… Прятались.

От одиночества, от страха, от тоски. Она потом уехала, а я через месяц не смог вспомнить, какого цвета у нее глаза.

Все остальные, Мэри, были такие, что даже врачу об этом лучше не рассказывать. Нет, ты не смотри на меня с таким ужасом. Я с ними работал. Понимаешь, есть такая штука, называется работа под прикрытием. Я и еще несколько наших парней притворялись преступниками.

Крутыми парнями. Селились в трущобах, заводили знакомства, связи. Шлюхи нам помогали.

Проще говоря, стучали.

Вот такая жизнь, Мэри… Когда меня взяли в Особый отдел, я думал, будет легче. Не надо притворяться, влезать в шкуру этих подонков.

Просто приезжаешь, оцепляешь район и бьешь негодяям морды до полного изнеможения. Оказалось – нет.

Во-первых, меня продолжали использовать на работе под прикрытием, уж больно хорошие контакты у меня завязались в одном подпольном притоне. А во-вторых, бить морду не так уж легко, особенно, если перед тобой сопливый пацаненок или девчушка. Крупные рыбы редко попадаются, вместо себя они подставляли подростков, таких, кому ответственность не светит.

Мы накрыли один такой притон. Операция была в самом разгаре, когда он рванул в окно.

На вид он был совсем мальчишкой, но лет-то ему было вполне достаточно. Ронни-Малыш, так его звали. Он торговал наркотиками с двенадцати лет, держал под собой десяток малолетних проституток и был замешан по меньшей мере в трех убийствах. Хороший у него был список, верно?

Я погнался за ним. Был уверен, что возьму его спокойно, без стрельбы и лишнего шума.

Дыхалка у Ронни была никуда, сказывался стаж наркомана. Но он спасал свою жизнь и потому несся как заяц. Потом споткнулся и упал. Выстрелил в меня с земли. Попал в ногу. Я отключился на несколько секунд, потом открыл глаза, попробовал сесть – и тут мой напарник заорал мне "Билл, сзади!" Я развернулся и выстрелил. Инстинктивно. Так меня учили.

"Питон" называется моя пушка, Мэри. Называлась, вернее. Специальная разработка для спецподразделений. Это только в кино после выстрелов красиво умирают и даже успевают произнести монолог. "Питон" с десяти метров пробивает в человеке дыру, в которую можно просунуть кулак.

Я даже не понял, кто там упал. Потом подполз поближе и увидел. Ему лет пятнадцать было.

Ходил в помощниках у Ронни. Мы его знали.

Он, наверное, с рождения в полиции на учете состоял. Но ему было пятнадцать лет…

Потом меня штопали, останавливали кровь, а я все смотрел на этого парня. Он лежа был еще меньше. И пушка в руке. Потом уж я узнал, что он двоих наших успел из нее положить. Но лежал на земле передо мной мальчик. И это я его убил.

В больницу меня отвезли ближайшую, нашу, при Ярде. Тюремная больница. "Мы не шьем, а штопаем", говорил всегда Джонни Блауз, тамошний хирург, но меня они зашили на совесть. Уже там меня навестил мой начальник и сказал, что хотя расследование и будет проведено, беспокоиться не о чем. Мол, это по-любому была самооборона, а еще и двое наших сотрудников убиты…

Но я-то видел его, Мэри. Маленького мальчишку с неестественно вывернутой рукой. Пистолет казался огромным, такой он был щуплый, паренек этот.

Я знаю, зря я это сделал, но только через пару дней я сбежал из госпиталя и поперся на похороны. Адрес мне дали в Ярде. Я шел с палкой, еле-еле, и очень хотел не успеть, упасть, потерять сознание. Я трусил, Мэри.

А на кладбище никого не было. Только пастор, старичок такой смешной, да мать этого паренька с двумя девчушками. И гроб уже в могиле был. Я глазам своим не поверил, думал, может, я ошибся? Гроб был совсем маленький, Мэри. Белый, узкий, из простых досок. Детский гроб.

А потом пастор дочитал молитву, и эти девчушки, совсем маленькие, подошли и бросили на крышку по комку земли. Подошли могильщики и стали забрасывать могилу. Помнишь, какая жара стояла месяц назад, Мэри? Земля была совсем сухая, спекшаяся. И ее комья стучали по крышке, как выстрелы.

А потом я хотел подойти и тоже бросить землю, хотел что-то сказать его матери, даже, кажется, начал говорить, но тут она подняла на меня глаза.

Она меня не ударила, Мэри, не обругала, не прокляла. Просто стояла и смотрела. Ничего больше я не помню. Говорят, в управление я пришел без палки и белый, как полотно. А потом Джим Бейлис хлопнул меня по плечу и сказал, что нечего так переживать из-за какого-то ублюдка… И тогда я его избил. Я этого не помню, честно говоря. Туман у меня стоял перед глазами, Мэри. И глаза той женщины.

Меня тут же отстранили и отправили в бессрочный отпуск по ранению. Начальник заступился, поэтому обошлось без скандала. Служебное расследование проводят до сих пор, но это все ерунда. Это не главное. Главное, Мэри, то, что с того самого дня я перестал спать. Только закрою глаза – и она стоит. Смотрит на меня. И земля стучит по крышке гроба. Белого, маленького. Детского гроба.

Ты вся дрожишь, Мэри? Прости. Я должен был тебе это рассказать. Вернее, не должен был вообще с тобой связываться. И приезжать не должен был. Расслабился… Дед все знает, но молчит. Я думаю, если бы у меня был хоть один шанс, он бы мне его дал. Но у меня его нет, и потому дед молчит. Это единственное, что он может для меня сделать.

Вот такая, Мэри, история…

Лягушки голосили над озером страстную кантату, луна забралась на самый верх и стала маленькой, как серебряная монетка, все вокруг стало призрачно-седым и нереальным, но Мэри этого не замечала. Она сидела, судорожно прижав кулаки к груди, и черный, мутный ужас клубился у нее в горле, мешая дышать и начисто лишая речи.

Как он может носить в себе столько боли?

Он совсем молодой парень, почти ее ровесник, но их разделяют века. Тысячелетия. Глупая беззаботная девчонка Мэри Райан, со своей глупой уверенностью, что мир прекрасен, а все люди хороши по-своему, со своей непоколебимой жизнерадостностью – и Билл Уиллингтон, взрослый мужчина, переживший страшную трагедию и сумевший выжить, не сойти с ума, не потерять человеческий облик. Держащийся из последних сил за хрупкую соломинку под названием "родной дом", усталый и загнанный, одинокий и гордый, несчастный и сильный…

Она страшно боялась сделать что-то не так.

Страшно! Она чувствовала себя неловкой и громоздкой, глупой и несуразной девчонкой. Но тишина давила, беспощадно резала уши своей звенящей пилой, и не было больше никакой возможности молчать, сидеть неподвижно, ждать, поэтому Мэри Райан протянула руку, коснулась холодных пальцев Билла, впившихся в траву, – и крепко сжала их.

Откашлялась, потому что голос отсутствовал напрочь.

– Билл?

– Уходи.

– Нет.

– Уходи, Мэри. Ты хороший, добрый человек, но я освобождаю тебя от этого бремени.

Ты не можешь помочь.

– Могу.

Он поднял огромные, обведенные черным глаза.

– Чем же, Мэри?

Она ничего не сказала. Просто закрыла глаза и поцеловала его в губы.

Почувствовала, как напряглось в немом протесте тело Билла, испугалась, что он сейчас ее оттолкнет, и поскорее обвила руками его крепкую шею, неловко, совершенно не грациозно перекатилась на коленки, потянулась к нему, прижалась.

Обняла его изо всех сил – и успокоилась.

Теперь все было правильно. Все, как надо.

Через мгновение, равное вечности, он ответил на ее поцелуй. Руки его налились теплом и силой. Он подхватил ее на руки, прижал к себе, поднял лицо к серебряной луне и тихо прошептал:

– Спасибо тебе, Господи! Зря я в Тебя столько лет не верил…

Их поцелуи становились все дольше и слаще, лягушки орали все сладострастнее, а серебро луны затопило лес и озеро, вскипело и перелилось через край, и в серебряной кипящей лаве кожа Мэри светилась, а глаза Билла горели…

Он опустился вместе со своей ношей на траву, его губы скользнули по шее Мэри, задержались на бешено бьющейся жилке, потом спустились ниже, к ключицам. Она беспокойно и нервно гладила его плечи, дрожала от нетерпения и страха, льнула к нему…

Билл на секунду оторвался от Мэри, чтобы расстегнуть и снять ее кофточку. А потом он со вздохом припал к ее трепещущей груди и замер.

Через несколько секунд Мэри немного обеспокоилась. Билл не шевелился. Она с трудом приподнялась, придавленная к земле его весом.

Паника родилась где-то в животе, покатилась к горлу нарастающим криком – но в этот момент Билл глубоко вздохнул, обвил ее обеими руками и сонно пробормотал:

– Спасен… У нее глаза шоколадные… Я умру за нее…

Мэри замерла.

Она лежала у подножия старой ивы, целомудренно прикрывшей их ветвями. На обнаженной груди Мэри покоилась голова Билла Уиллингтона, пряди его темных, посеребренных сединой волос щекотали ей шею.

Билл крепко спал.

Мэри улыбнулась луне, заглянувшей в этот момент между ветвей ивы, и прикрыла глаза.

Глава 7

Билл тонул, тонул в какой-то темной воде, проваливался в тартарары, но при этом радостно улыбался. Тьма была шоколадной, как глаза Мэри, нестрашной и бархатной, теплой и ласкающей. Глаза больше не болели, и ушел из виска тупой, ноющий гул. Тело было легким и невесомым.

Он не мог пошевелить руками, но знал наверняка, что это даже и хорошо, потому что в руках он сжимает что-то очень важное и безмерно ценное.

Потом тьма закончилась, вернее, превратилась в обычную лесную темноту, и по хорошо знакомой тропинке он вышел в свой собственный сад, прямо к древней и корявой яблоне.

Под яблоней стояла девочка в светлом платье, босая, темноволосая. При появлении Билла она подняла голову и радостно засмеялась, протягивая к нему руки, а он – прямо во сне – испуганно зажмурился, боясь увидеть на месте лица девочки прежнее туманное пятно.

Прохладные нежные руки провели по его щеке. Билл робко открыл глаза.

Под старой яблоней, в заросшем дедовом саду перед ним стояла и смеялась Мэри Райан, и льдинки звенели в хрустальном бокале, рассыпая во все стороны золотистые пузырьки…

Билл рассмеялся, вторя ей, – и проснулся окончательно.

Было совсем раннее утро. Солнце пробивалось сквозь заросли, разбрасывая пригоршнями бриллианты и изумруды, повисающие на траве и ветках ожерельями росы.

Птицы распевали на все лады, и даже ворона – весьма неважный певец – жизнерадостно каркала на кусте боярышника.

Мэри открыла глаза – и утонула в счастливом взгляде Билла. Серые глаза светились таким восторгом и преклонением, что девушка немедленно ощутила себя королевой.

Странно… Смущения не было. Совсем. Хотя из одежды на ней была только юбка, а Билл по-прежнему обнимал ее.

Теперь, одарив Мэри сияющим взглядом, он снова прижался щекой к ее груди и блаженно затих. Мэри осторожно вытянула вверх затекшие руки и потянулась.

– Кошмар! Я заснула.

– Я тоже.

– Я заснула голая, с малознакомым офицером полиции, в лесу, на берегу озера, куда в любой момент может примчаться орда детей.

– Мэри?

– Чего тебе?

– Я тоже заснул.

– Да, но ты-то заснул одетый, к тому же с уважаемым человеком, врачом Грин-Вэлли…

БИЛЛ! Ты заснул?!

– Да.

– И проспал всю ночь?

– Как убитый.

– И тебе не снились кошмары?

– Мне снилась ты.

– Ох… А мне ты. Кажется. Потому что точно я не помню. Я помню только, что была очень и очень счастлива.

– Мэри?

– Что?

– Ты вчера сказала…, что тебе кажется…, ну… что ты меня…

– Я тебя люблю?

– Я…

– Так я тебя люблю.

– Мэри?

– Ну?

– Я тебя люблю.

– Ох, Билл…

– И я не могу без тебя жить. Я умру без тебя. Я умру за тебя. Я умру с твоим именем на губах. Я вообще никогда не умру, если рядом будешь ты!

– Билл… У меня сердце сейчас разорвется. Я такая счастливая, что прямо ужас. Господи, как я разговариваю! Билл!

– Мэри…

– Я люблю тебя. И я всегда буду с тобой.

Всегда. И тоже никогда не умру. Мы будем абсолютно бессмертные и вечно влюбленные.

Он опять поцеловал ее, на этот раз нежно и осторожно, а потом она без всякого смущения выскользнула из его рук, скинула юбку – и через пару секунд они вдвоем нарушили многолетнее табу Грин-Вэлли, с хохотом и криком нырнув в теплую коричневую воду лесного озера.

Полчаса спустя они шли по еле заметной тропинке к дому Уиллингтонов. Билл отводил ветки в сторону и отшвыривал коряги, попадающиеся по пути, а Мэри держала его за руку и утопала в собственном счастье.

Любовь накрыла ее сверкающей волной, оглушила, ослепила – и подбросила к самому солнцу. Мир цвел совершенно иными красками, у всех птиц были другие голоса. Мэри ощущала себя частью этого мира, и мир был прекрасен.

Правда, не весь.

На веранде старого дома их ждал карающий меч.

Гортензия Вейл и Харли Уиллингтон поднялись с кресел, в которых, совершенно очевидно, провели эту ночь. Рядом со столом валялась пустая бутыль в соломенной оплетке, на столе стояла еще одна. Из-за покрывавшей бутыль пыли невозможно было понять, сколько чудодейственного напитка в ней осталось, но старики выглядели вполне бодро и достаточно воинственно. Мэри ойкнула и спряталась за спину Билла. Билл едва заметно расправил плечи.

Харли возвышался над Гортензией, как дуб над кустиком, но наибольший трепет внушала именно названная бабка Мэри. Она и выступила вперед, уперев сухонькие кулачки в бока и пронзительно сверкая очами.

– Та-ак! Вот, значит, мы и приперлись, здрасте! Всеобщая радость в этом месте, фанфары и ценные подарки. Ну! И что это значит?

Билл кашлянул.

– Миссис Вейл, очень жаль, что так получилось, но…

– А ты вообще помолчи, Билл Уиллингтон!

Я спрашиваю сейчас свою, прости Господи, внучку, а у тебя свой дед имеется.

– Да уж, Билли, внучок, как-то…

– Помолчи, Харли! Мэри, как я должна ко всему этому относиться?!

– Бабушка, я…

– Бабка старая, больная насквозь, места себе не находит, мечется по дому, а внучка по лесу гуляет! Лютики собирает!

– Бабушка, мы…

– Бабка старая, на ладан дышит, еле ноги носит! В ночь поперлась, на гору влезла, искала внучку по темным кустам!

– Горти, я же тебе светил…

– Помолчи, Харли! У меня чуть инфаркта не случилось, я уже все передумала, ночь не спала, а внучка выходит из кустов, вся в росе и рубашка наизнанку!

Мэри охнула и испуганно уставилась на свою блузку. Трюк был старый как мир. Блузка была в полном порядке, и Гортензия победно усмехнулась.

– Что и требовалось доказать! Как ты можешь, Мэри! Ты знаешь этого молодого человека без году неделю…

– Горти, ну ты уж…

– Бабушка, я знаю его с детства!

– Ты знаешь этого молодого человека с детства и прекрасно понимаешь, что он из себя представляет! Ты знаешь, что с ним произошло…

– Бабушка!

– Горти!

– Миссис Вейл!

– И после этого ты заставляешь его всю ночь таскаться по лесу, чтоб у него еще и воспаление легких случилось! Ты, врач!

– Я фельдшер…

– Ты, фельдшер! Я в ужасе. Молодой Уиллингтон, относительно тебя могу сказать только одно: в мое время молодые люди так себя не вели.

– Миссис Вейл, поверьте, я и Мэри…

– В МОЕ ВРЕМЯ молодые люди не впадали в истерики и не хлопали дверями так, что эти двери ломались. В мое время молодые люди спокойно и честно говорили девушкам о своих чувствах.

Билл ошеломленно смотрел на старуху, Харли несколько оторопело переминался с ноги на ногу, а Мэри осмелилась наконец выползти из-за плеча Билла. Голос Гортензии достиг патетических высот.

– Но я не буду тебе ничего говорить, молодой человек. На это у тебя есть дед…, помолчи, Харли! Я скажу тебе, Мэри, поскольку ты моя внучка. Так вести себя нельзя!

– Бабушка, я больше не буду.

– Будешь, будешь. То есть, я на это очень рассчитываю. Стать внучатой тещей Ника Грейсона мне никогда не улыбалось, но ты же никогда не слушаешь умных людей. Да, и в следующий раз, когда соберешься ночевать в лесу, оставь записку. Фу, устала. Харли! Почему ты молчишь? Тебя что, это все не касается?

Харли затравленно огляделся, потом крякнул, расправил пышные усы и изрек:

– Стало быть, Билли, ты и сам все прекрасно понимаешь, так что и нечего об этом разговаривать! Завтракать будете?

Мэри и Билл переглянулись и захохотали.

Через три четверти часа на веранде воцарились мир и покой. Харли курил трубку, Гортензия намазывала маслом пятую по счету булочку, Мэри и Билл смотрели друг на друга. Потом Мэри задумчиво сказала:

– Страшно подумать: если бы не Ник с его предложением…

Гортензия упустила булочку.

– Ой! Я совершенно забыла о юных героях!

– О чем ты, бабушка?

– О Грейсоне и Дотти.

– О Боже! Дотти! Я же обещала ей прийти пораньше…

На лице Гортензии расцвела ехидная ухмылка.

– Поскольку сейчас начало шестого, ты не наврала. Уж пораньше, так пораньше. Дело в другом. Они пошли тебя искать.

– Кто?

– Дотти и Ник. Он собирался извиниться и сделать тебе предложение еще раз, а Дотти решила сопровождать его, чтобы не было так страшно.

– И чем все закончилось?

– А я почем знаю! Судя по всему, они тебя не нашли. Придем домой – узнаем, не надо ли теперь искать их самих.

Домой отправились все вместе. Харли возглавлял процессию, за ним бодро топала Гортензия, а замыкали шествие Билл и Мэри, державшиеся за руки.

У калитки Кривого домишки их встретила толпа народа. Суровая, но спокойная миссис Хоул, мать Дотти, растрепанная и заплаканная миссис Грейсон, а также группа сочувствующих под предводительством миссис Стейн и миссис Бримуорти. Последняя при виде Уиллингтона старшего издала душераздирающий крик и метнулась на противоположную сторону улицы.

Харли ухмыльнулся абсолютно волчьей улыбкой.

– Доброе утро, дамы.

Гортензия шагнула вперед и сердито уставилась мимо миссис Грейсон.

– Чему обязана? Неужто кто-то из вас рожает, леди?

Миссис Грейсон облизнула губы.

– Миссис Вейл, я понимаю, мы никогда не были дружны, но… Гортензия, Боже мой, я места себе не нахожу! Умоляю, скажите, вы не видели Ника?

Щуплая Гортензия ухитрилась посмотреть на дородную миссис Грейсон сверху вниз и высокомерно процедила:

– Я видела молодого Грейсона, как и все в этой деревне, и не один раз. Если вы имеете в виду последние полчаса – то нет. Не видела. И не понимаю, с чего бы мне его видеть. Вы его из дома выгнали?

Миссис Грейсон взмахнула руками и залилась плачем. Высокая и строгая миссис Хоул нетерпеливо взмахнула рукой.

– Хватит, Гортензия. Имей немного такта.

Мы все знаем о вашей размолвке, но сейчас не время. К тому же уж я-то доподлинно знаю, что Дотти собиралась ночевать у вас. Мэри, это правда?

– Да, миссис Хоул, но я…

– Помолчи, Мэри. Твоя дочка, Летиция, была у нас вчера вечером, мы с ней пили чай и болтали, то есть болтала, в основном, она. Мэри задержалась на работе. Потом к нам вломился молодой Грейсон…

– Боже, Ник не мог…

– Мог! И вломился! Он был малость не в себе, если спросите мое мнение, как медицинского работника. Порывался бежать в ночь и кого-то спасать. Твоя дочь, Летиция, изъявила немедленное желание спасти самого молодого Грейсона, и они оба удалились в ночь. Это все.

– Но…

– Об остальном спросите своих детей сами.

– Но как…

– Очень просто!

Гортензия выпрямилась и бросила красноречивый взгляд за спины собравшихся. Все обернулись.

Красивый молодой человек в синем помятом костюме и золотоволосая пухленькая девушка брели по Центральной улице, взявшись за руки. Они были в грязи, в волосах застряли стебли травы, светлая блузка девушки напоминала рубище театрального нищего. Молодой человек был столь же чумаз. Тем удивительнее выглядело выражение, застывшее на их лицах.

Дотти Хоул и Ник Грейсон, если судить по их лицам, были полностью и абсолютно счастливы.

Ник совершенно случайно поднял голову и с отстраненным изумлением обозрел молчаливую группу дам Грин-Вэлли. При виде Мэри он несколько ожил.

– О, Мэри, ты нашлась? Хорошо. Здравствуйте, мистер Уиллингтон. И вы…, мистер Уиллингтон. Мама, почему ты здесь в такую рань?

Не дождавшись ответа, молодой Грейсон увел за собой Дотти. Когда они скрылись за поворотом, тишина была нарушена общим вздохом. Затем Гортензия заявила:

– На твоем месте, Летиция, я бы подумала о приданом.

Миссис Хоул подпрыгнула на месте.

– Что ты несешь, Гортензия Вейл! Моя дочь честная девушка…

– Вот именно. Как честная девушка, она теперь должна выйти за него замуж.

– Дотти и Ник очень дружат…

Голосок миссис Бримуорти напоминал уксус, в котором растворили килограмм сахарина.

– Мне тоже так кажется, милая Летиция.

ОЧЕНЬ дружат. Это прямо-таки бросается в глаза.

Дамы Грин-Вэлли прошли отличную жизненную школу Они прекрасно знали, когда и чью сторону следует занимать. Петиция Хоул была достойным противником миссис Бримуорти, так что голоса были поделены поровну. Надвигалась буря, и под ее прикрытием Гортензия и Мэри торопливо распрощались с обоими Уиллингтонами и юркнули в калитку.

Мэри с наслаждением рухнула в свою постель и проспала до полудня. Разбудил ее голос Гортензии, о чем-то споривший с Харли. Тот возражал, но как-то безнадежно.

– ., пусть едет. Он должен покончить с этим, вот и все. Ну да, да, можно просто послать письмо с просьбой об увольнении, можно спрятаться у тебя на холме – и что дальше? Им с девочкой здесь жить. Или ты хочешь, чтобы они удрали из родных мест?

– Горти, я разве говорю чего? Просто боязно мне. Он ведь первый день, как спит нормально, вот прям по приходе и завалился! А,тут это письмо. Я уж и над паром хотел подержать, да струхнул. Билли ведь легавый, сразу поймет, что я лазил в конверт.

– Отдай ему письмо и спроси, в чем там дело. Ой, Харли Уиллингтон, не знала я, что ты такой нерешительный теленок!

Мэри торопливо натянула футболку и джинсы, задержалась на миг перед зеркалом, осторожно провела пальцами по груди… Здесь несколько часов назад покоилась голова Билла. Ее любимого. Ее единственного.

Она слегка покраснела и бросилась вниз.

Гортензия расхаживала по дорожке, Харли сидел на ступеньках. При виде Мэри он просиял.

– Проснулась, коза? А мой спит до сих пор.

Вылечила ты его.

– Я очень на это надеюсь. А что за письмо?

Я случайно услышала наверху…

Гортензия фыркнула.

– Ха! Случайно! Ладно врать-то. Из Лондона письмо, официальное. Со штампом Скотланд-Ярда. Харли его спрятал и теперь гадает, отдавать его Биллу или нет.

– Дядя Харли, конечно отдавать! Ведь Билл ждет решения…

– Так-то оно так, дочка, да ведь смотря какое решение.

– Любое! Ему нужно покончить с этой историей, освободиться от этого раз и навсегда.

Отдавайте и не сомневайтесь. Хотите, я отдам?

– Хочу!

– Еще чего! У, старый браконьер! Ты, значит, письмо спер, а она должна отвечать?

– А мы не скажем, что я его спер…

Мэри взяла письмо и направилась к калитке…

Позади нее разгоралась война насмерть. Девушка с улыбкой слушала доносившиеся до нее фразы и вспоминала бабушку Аманду. Как они ругались с Гортензией! Гомер и Шекспир обзавидовались бы!

– Ох, и вредная же ты бабка, Горти Вейл!

– А ты дед, сто лет в обед, обалдуй и пьяница. Нахлестался сегодня ночью своих декоктов, а теперь робеешь.

– Да ты ж со мной пила!

– Я? Да что это ты такое говоришь, Харли Уиллингтон! Сколько я выпила? А ты сколько?

– Да уж выпила…

– Попрекаешь, значит? Скопидом несчастный!

– Это я-то скопидом?…

Мэри усмехнулась и торопливо направилась к дому на холме.

Билл читал письмо, сигарета дотлевала у него в пальцах, а Мэри сидела напротив за столом и терпеливо ждала.

Лицо Билла не выражало абсолютно ничего, только скулы немного заострились. Дочитав и перечитав, он протянул листок бумаги Мэри.

– Я не понимаю, Билл. Тут очень много каких-то номеров…

– Это номер уголовного дела, номер моего личного дела, ну и всякие исходящие-входящие. Смысл в том, что расследование закончено, и меня приглашают явиться для оглашения решения комиссии. Если не явлюсь, пришлют письменно, еще через пару недель.

– А если поедешь сам?

– Тогда завтра. Может, послезавтра.

– Поезжай.

Он вскинул на нее серые, тревожные глаза.

– Ты считаешь?

– Конечно. И думать нечего. Покончишь со всем этим раз и навсегда. Примешь решение.

– Мэри… А ты?

– Что?

– Какое решение примешь ты?

Она склонила голову на плечо, обласкала шоколадным взглядом, улыбнулась.

– Я приму любое ТВОЕ решение, Билл.

– Если меня оставят на службе…

– Значит, поеду за тобой. Впрочем, ты меня еще никуда не звал.

Билл задохнулся, словно воздух стал стеной, в которую он врезался.

– Мэри, я ведь… Черт, ну что ж я за идиот, в самом деле! Мэри!

– Что, Билл?

– Ты выйдешь за меня замуж?

– Да.

Она встала, обошла стол, положила руки на плечи Биллу. Сказала спокойно и тихо:

– Я выйду за тебя замуж, Билл. Прямо сейчас. Здесь. Пойдем.

Она повела его в сад. Билл шел, чувствуя, как стучит в висках сердце, как дыхание то и дело сбивается, как горит в жилах серебряным огнем кровь.

Маленькая женщина с искристыми глазами вела его за собой, и впервые за много лет он чувствовал себя счастливым и немного испуганным. Он боялся только одного – причинить ей боль. Обидеть неловкостью. Испугать резкостью. Он слишком долго жил в жестоком мире мужчин, чтобы вот так, сразу и насовсем поверить в счастье.

Трава оплетала им ноги. Птицы пели над головами. Цветы обволакивали ароматом.

Их собственный маленький Эдем звал своих Адама и Еву. Потому что во все времена это бывает впервые, когда нет никого и ничего вокруг, есть только ты и я.

Я люблю тебя, говоришь ты.

Я люблю тебя, отвечаю я.

Иначе мир давно остановился бы.

Харли пил чай, Гортензия отдыхала. Спор вымотал обоих, тем более что и спорили-то ни о чем. Теперь двое стариков наслаждались тишиной и покоем. Как выяснилось, очень недолгим.

Дотти Хоул тенью проскользнула в калитку.

Не поднимая глаз, поздоровалась с Харли, а потом умоляюще взглянула на Гортензию. Во взгляде девушки было столько отчаяния и тоски, что Гортензия прикусила язык и удержалась от ядовитого замечания. Молча кивнула в сторону дома и сама пошла вперед.