День творения

      И Верещагиным владело такое желание. Тем более что в последнее время связь у него совершенно разладилась. Вот он и загребал все дальше и дальше.
      Вдруг откуда ни возьмись появился маленький катерок. Он с огромной скоростью помчался на Верещагина и его матрац.
      Он был уже совсем рядом – рукой подать. А скорость все не снижал. Даже будто наоборот.
      Казалось, каюк Верещагину, но метрах в двух катерок остановился так внезапно, будто вмерз вдруг. Просто даже удивительно, что существуют катерки с такими тактико-техническими данными. Могучий катерок.
      А в нем – пограничник. Он сердито оглядел Верещагина и спросил: «А ты дальше заплыть не мог?»
      «Мог»,- ответил Верещагин несколько хрипловатым голосом, потому что отвык от общения с людьми, но больше от страха, который нагнала на него фантастическая скорость катерка и не менее фантастическая остановка.
      «Ну-ка поворачивай, мать твою так, обратно,- выразился пограничник.- А то затылком врежешься в Швецию и будет больно».
      Он выразился так потому, что Верещагин, лежа вверх животом, плыл головой в сторону капиталистического государства под названием Швеция, где очень скалистые берега у заливов, именуемых фиордами, и врезаться в них затылком действительно считается довольно болезненным.
      Пограничник добавил еще несколько не очень хороших слов, сорвался на своем катерке с места и исчез. Просто удивительно, что наряду с победоносным развитием техники наблюдается такое отставание морально-этического совершенствования. Человек, пользующийся подобным замечательным катерком, должен выражать свое недовольство совсем не теми словами, какими высказывался его пращур, восседавший в кривой лодке, выдолбленной из дубового бревна, однако мы этого пока еще, к сожалению, не наблюдаем.
      На Верещагина грубые слова, произнесенные пограничником, оказали совершенно противоположное действие: они не напугали его, а вызвали желание заупрямиться, так как оскорбили в нем человеческое достоинство. Поэтому, когда катерок умчался, он стал загребать еще дальше.
      Он целый час, наверное, еще загребал после запрета пограничника. И когда до его слуха донеслась негромкая человеческая речь, то он решил, что это уже голоса купающихся в фиордах шведских отпускников, и прислушался, чтоб убедиться в этом.
      Верещагин не владел чужими языками, но легко различал их. Подолгу сиживая у своего мощного радиоприемника в поисках хорошей музыки, он постиг фонетический характер почти любой речи, звучащей в эфире. Стоило иностранному радиодиктору произнести несколько слов, как Верещагин тут же с легкостью определял: это турецкий, а этот – персидский. Или: вот – греческий, вот – арабский, а вот – китайский. Даже древнееврейский язык иврит и албанский он угадывал без труда, не говоря уже о таких, как английский, французский или немецкий. На этих языках, а также на итальянском и испанском он почти что говорить мог, только ничего не понимал.
      Поэтому он прислушался со знанием дела: чтоб, если говорят по-шведски, тут же определить: это шведский. А если немного сбился с курса, предсказанного пограничником, и приплыл в Финляндию, то сказать себе: ух ты, это финский.
      «Это вы напрасно,- произнес мужской голос на том языке, на каком Верещагин и сам умел разговаривать.- С билетами на самолет трудно». «Не достану – поеду поездом»,- отозвался женский голос. «Заказывать надо было сразу, как приехали»,- сказал мужской.
      «Зато поездом – билет дешевле»,- возразил женский.
      «А расходы на еду вы считали? В поезде всегда много едят. От скуки».
      Верещагин приподнялся с венгерского матраца и увидел торчащие из воды две головы в резиновых шапочках. Они были повернуты друг к другу и не перемещались. «Ну что? – сказала женская голова.- Поплывем обратно?» – «Пожалуй,- согласилась мужская.- Прошу вперед. Я за вами».
      И они двинулись в ту сторону, которую Верещагин наметил себе для возвращения. К советскому берегу двинулись.
      Верещагин огорчился. Он потратил столько времени и сил, пограничника ослушался, а эти двое, без всяких плавсредств, заплыли еще дальше, чтоб поболтать о пустяках по-русски и посмеяться над верещагинским умением отличать один язык от другого.
      И хотя руки устали, сердитый Верещагин снова заработал ими и заплыл еще черт знает на сколько дальше. До Швеции теперь оставалось – пустяк, рукой подать, это уж точно.
      Он сложил уставшие руки на животе, закрыл глаза и стал думать о жизни разными картинками: то одной, то другой, но от этого приятного занятия вскоре был отвлечен странным звуком, возникшим очень близко: чем-то твердым несильно шлепали по воде.
      Ритмическое пошлепывание приближалось, Верещагин решил, что это, наверное, подплывают на весельной лодке шведские пограничники, у которых, конечно, нет таких чудо-катерков, какие предоставлены в распоряжение их советских коллег, или финские, если он сбился с пути. «Шведише нихт ферштейн,- так решил сказать им Верещагин сразу, чтоб много не лопотали.- Руссише турист. Фройндшафт – дружба»,- чтоб не подумали, что он шпион. В университете Верещагин изучал именно немецкий язык, но тройки, которые ему ставили, отражали не столько знание языка, сколько восхищение экзаменаторов его блестящими успехами в других областях знаний. За короткие годы учебы Верещагин сумел вызубрить слов сотни три, но постепенно они повыпадали из памяти, и остались только эти: «нихт ферштейн», «фройнд-шафт», еще почему-то: «ферфлюхтер», что означает, кажется, «сумасшедший», и один глагол: «геборен» – написанный письменными латинскими буквами, но, прочтенный по-русски, он звучит почти как: «девочек». Из-за этого орфографического курьеза Верещагин его и запомнил. А как он переводится – уже не знал: то ли «жить», то ли «родиться». Или «убегать».
      «Я им геборен не скажу,- подумал Верещагин,- потому что вдруг убегать» – и скосил глаза в сторону шлепков. Но шведской весельной лодки не увидел. Посреди безбрежного моря снова торчала голова, на этот раз одна и без шапочки, она приближалась, была уже совсем рядом, метрах в десяти, не больше.
      Ей можно было дать лет пятьдесят. Подплыв к верещагинскому матрацу, она сбавила скорость, можно даже сказать – совсем остановилась, и посмотрела на Верещагина слегка страдающим взглядом. «Где мы?» – спросила она по-русски. «Как – где?» – удивился Верещагин, и в этот момент память подарила ему еще одно немецкое слово: «ферботен» – очень четкое и приятное, было досадно, что у такого ясного слова совершенно неясен смысл, Верещагин, хоть убей, не мог вспомнить, что оно означает, даже не смел строить на этот счет какие-либо предположения. «В море»,- сказал он.
      «Я про берег спрашиваю,- пояснила голова и кивнула в сторону Советского Союза.- Там пансионат «Радуга» или санаторий «Серебряный ключ»?»
      «Серебряный ключ»,- сказал Верещагин – он был из «Серебряного ключа». «Значит, еще часов шесть плыть»,- сделала вывод голова. «А вам куда?» – поинтересовался Верещагин. Голова объяснила, что плывет в кемпинг «Янтарь» и задачу имеет такую: приплыть туда не очень рано, а когда уже стемнеет, чтоб потом можно было пешком вернуться обратно – в «Балтийский изумруд».
      Верещагин знал «Балтийский изумруд»: как-то, гуляя, дошел до него, это километров пятнадцать берегом, Верещагин целый день потратил на прогулку. «Я выплыл в шесть утра,- сообщила голова.- Пока все идет правильно. Как раз к темноте доплыву».
      И, сказав это, голова вдруг посмотрела на Верещагина странным взглядом. Будто определяла: хороший перед ней человек или нет.
      «А почему обязательно нужно к темноте?» – спросил Верещагин. «Потому что я голый»,- сказала голова и еще раз странно глянула Верещагину в глаза. «Голый?» – удивился Верещагин. «В плавках я все время чувствую себя сухопутной тварью, – объяснила голова,- и мне трудно плыть».
      Она в третий раз посмотрела на Верещагина оценивающим взглядом и спросила: «Можно, я подержусь ни ваш матрац? » – видимо решив, что Верещагин мужчина ничего себе. «Конечно,- разрешил Верещагин.- Отдохните».- «Мне помочиться нужно,- застенчиво сказала голова.- Никак не научусь мочиться на ходу».
      Из воды вынырнула рука и ухватилась за край матраца. Голова отвернулась в сторону Советского Союза, на лице возникло страдальческое выражение.
      И хотя Верещагин тоже отвернулся – из деликатности стал смотреть в сторону Швеции, но краем глаза он увидел, как взгляд пловца в какой-то момент вдруг остекленел, сделался отсутствующим, даже потусторонним – движение мыслей прервалось, они замерли, застигнутые этим внезапным мгновеньем, как герои пьесы Гоголя в хрестоматийной сцене. Как бы заморозились они… Удивительным стало лицо.
      Через минуту все вернулось к обычному. Мысли возобновили свой бег, пловец глянул в глаза Верещагина со всей силой доверчивости, на какую только способен человек. «Спасибо,- сказал он.- Теперь поплыву дальше».- «Пожалуйста»,- ответил Верещагин растерянно: он все еще находился под впечатлением увиденного – выражение неприсутствия, мелькнувшее во взгляде и исчезнувшее, поразило его.
      Пловец уплыл. Верещагин зажмурился – ему захотелось вызвать в памяти тот странный взгляд, зачем-то понадобилось это, но ничего не выходило… Он открывал глаза, закрывал их, силился, подстегивал воображение и, когда уже потерял надежду, внезапно добился успеха: лицо уплывшего человека – остекленевший взгляд, потусторонний взор – ярко вспыхнуло в памяти, и тотчас же произошло чудо: Верещагин ощутил прикосновение, щелчок, как бы кнопочку внутри нажали, отверстие в душе возникло – и он вдруг расслабился до той крайней степени, о существовании которой и не подозревал прежде, не знал, что можно расслабиться так, никогда еще не расслаблялся именно так – мысли остановились, как вкопанные – в нелепых позах, застигнутые странным мгновением, душа обмякла, наконец-то ей стало легко, наконец-то! – а он, Верещагин, и не знал, что ей трудно – а ей, вишь, оказывается, вон как трудно было, только теперь это почувствовалось, когда легко стало; оказывается, до этого счастливого мгновенья Верещагин без отдыха, без перерыва думал о девушке Бэлле, об ее изуверском обмане – не говорил с собою об этом, думал без слов – головой, руками, туловищем, всеми органами и сочленениями,- ведь это неверно, будто человек думает одной лишь головой, так же неверно, как и то, что дышит одними легкими,- уже доказано, уже проверили, уже поверили, что еще и кожей, и вообще чем угодно дышит человек, и думает тоже чем угодно – плечами, пятками, животом; монополия головы на речь только, на самые частные только, суженные, и слова закованные мысли, душа по телу распространена равномерно, в каждой клеточке его трепещет мысль…
      И вот остановили они свое рождение и бег во всем теле; обмякла, расслабилась, в отдых погрузилась душа, такой сладостный, что медлил выходить из этого целительного состояния Верещагин – все представлял и представлял себе: сначала лицо пловца с выражением неприсутствия, а потом и прочее: как сам мочится – в белый унитаз, на зеленую траву лужайки, под коричневое дерево, у бордовой кирпичной стены старого дома, в котором родился… И продолжалось это минут десять, как казалось Верещагину.
      …Когда он открыл глаза, над ним гасли бледные предутренние звезды. Полсуток, не меньше, отдыхал Верещагин. Не исключено, что без этого отдыха он свихнулся бы. К тому шло. Слишком уж напряженно и безантрактно страдал он в последние месяцы.
      Следует предостеречь читателя от попыток некритического использования верещагинского метода лечения стрессовых состояний. Всякая болезнь, а психическая в особенности, требует строго индивидуального подхода. Другой человек, ярко представив себе, что мочится, и в самом деле, может быть, обмочится, а от стресса не избавится. Этому другому человеку что-то другое надо представить для излечения,- скажем, как он лезет по отвесной стене и вдруг срывается. Может, в секунды стремительного падения его мысли тоже остановятся – тогда, очнувшись, он обнаружит, что прошла половина суток…
      В памяти Верещагина этот случай не сохранился. Он даже о том, что у него был надувной матрац венгерского производства, потом не помнил. Спросите его: был у тебя, Верещагин, когда-нибудь в жизни матрац, изготовленный в республике Венгрии? – он ответит: «А разве Венгрия славится своими матрацами?»
      Он его на Балтийском побережье оставил. Где-то на пляже бросил и ушел. Кто-то, конечно, подобрал. Может, хозяин велосипеда, например. Не исключено.
 

78

 
      На Земле журналист был скромен и одинок. Он обедал в третьеразрядных столовках и все заработанные писаниной деньги тратил на птичек, которых покупал в зоомагазине или у мальчишек с рук. Он держал птиц в клетках, кормил их, дом его был наполнен невеселым чириканьем. Но каждую весну – в апреле, в один и тот же день – журналист увозил на своем стареньком автомобиле клетки за город и выпускал птиц. Обретя неожиданную свободу, они стремительно ввинчивались в небесную голубизну, и сердце журналиста наполнялось радостью.
      Это был придуманный им День Свободы – единственный счастливый день в году, ради него журналист жил, в ожидании его терпеливо сносил все тяготы и неурядицы своего бесталанного существования.
      Однако судьбе надоело радовать его каждый апрель каждого года, и она нанесла удар. Обычно журналист не читал газет; раскрывая их, он просматривал только собственные статьи, чтоб подсчитать строчки и вычислить примерный гонорар. Но однажды, когда он просматривал свою статью, судьба подтолкнула его взгляд к соседней колонке. Там находилась заметка известного орнитолога, в которой рассказывалось, как ухаживать за птицами, заточенными в клетки. Заканчивалась заметка следующими словами: «Если вам надоел ваш пернатый друг и вы хотите от него избавиться, то воспользуйтесь днем рождения или серебряной свадьбой кого-нибудь из своих знакомых и подарите осточертевшую пичугу ему. Но ни в коем случае не выпускайте ее на волю! Великодушие этого акта обманчиво: воспитанная в неволе, птица уже не сумеет жить самостоятельной жизнью и неизбежно погибнет от голода – своего или хищника. Выпуская птицу, не радуйтесь ее свободному полету и не возвышайтесь в собственных глазах: разжимая ладонь, в которой – она, вы приговариваете ее к смерти. Вы убийца, а не освободитель!»
      Называлась заметка: «Не давайте свободу лишенным ее!»
      Газета выпала из рук доброго журналиста, и голова у него разболелась. Весь вечер он пролежал на диване, вставая лишь затем, чтоб намочить полотенце, которое клал на лоб. «Сколько преступлений на моей совести! – думал он.- Сколько несчастных созданий я убил приговором: свобода!»
      Больше он не покупал птиц. А последнюю, приобретенную до прочтения заметки ворону, оставил у себя, потому что не было у журналиста ни друзей, ни родных и некому было сбагрить ее в качестве подарка. Он полюбил эту ворону и посвящал обереганию ее несвободы весь досуг. А когда получил заманчивое предложение лететь на Прекрасную Планету, то прежде всего подумал: куда деть ворону? И даже хотел отказаться от полета.
      Такое доброе и заботливое сердце было у журналиста.
      Но теперь этот добрый человек, всегда довольствовавшийся малым, потерял голову. Оказавшись в окружении громад из чистого золота, он, не помня себя, кричал: «Все это – в ракету! В ракету! – эхо несло его голос по золотой улице.- Скорее в обратный путь! О, я покажу им, этим грязным ничтожествам, всю жизнь помыкавшим мною, что я за человек! Я залезу этой стальной дуре в кишки, я пойму все, что надо понять, я набью ее брюхо золотом Прекрасной Планеты и сумею вернуться на Землю – трепещите тогда, жалкие людишки, теперь я буду помыкать вами!»
      Еще полчаса назад он тоскливо смотрел в оранжевое небо, ожидая смерти и почти уже не протестуя. С неизбежностью близкого конца он смирился довольно легко, но с мыслью, что все это баснословное богатство будет принадлежать не ему, он смириться не мог. Могучие титаны, дремлющие в недрах каждой человеческой души, не пожелали проснуться, чтоб спасти его жизнь, но резво вскочили на ноги и засучили рукава, едва прослышали о тоннах желтого металла. Золото!
      «Золото! Золото! – кричал воспрянувший духом чело век и метался от дома к дому,- то на четную сторону колотой улицы забегал, то на нечетную.- Я приведу на Землю самую пузатую ракету! Я построю по тысяче дворцов в каждой части света! Я буду покупать яхты, народы и государства! Мелкие – оптом! Премьеры будут варить для меня кофе, принцессы – стирать мое белье, которoe я буду специально занашивать, чтоб им пришлось потрудиться!»
      Все шло как надо. Верещагин спал крепким сном, а в бескрайних просторах его головы метался журналист, громко крича: «Золото! Золото!» Его крик не мешал Верещагину мерно посапывать. В верхах были довольны.
 

79

 
      Чувствую потребность произнести длинную речь о любви. Я уже говорил о ней,- кажется, получилось неплохо. Так вот, еще.
      Мною движет стремление оправдать Верещагина. Я не хочу, чтоб читатель похохатывал, вспоминая сердечную трагедию моего героя: чудаковат, мол, придури хоть отбавляй – влюбился в девушку и устроил черт знает что. Гений, мол, одним словом, они все немножко ненормальные.
      Неправда. Гении нормальнее вас. Все, чем вы пользуетесь, все ваши привычные взгляды на окружающий мир – все это когда-то было придумано гениями. Не хотите же вы сказать, что идете по жизни путями сумасшедших?
      Поведение Верещагина можно разъяснить с научной точки зрения. Я уже пытался сделать это на примере с зажигалкой: мол, тер, тер и протер; дескать, все прекрасное в женщине тонким слоем, так что особенно тереть не стоит, но этот пример объясняет только почему протер. А почему тер?
      Пусть читатель не думает, что один Верещагин склонен увлекаться трением. Сплошь и рядом влюбленные мужчины вдруг начинают испытывать болезненный интерес к прошлому возлюбленной, что приводит к утомительным расспросам на эту тему и скандалам, если что-то оказывается утаенным.
      Но об этом мало кто знает, так как расспросы такого рода, то есть копание в любовном прошлом женщины, широкая общественность считает занятием малодостойным, смешным, стыдноватым, блажью, придурью и в результате большинство мужчин старается скрывать свое увлечение этим делом.
      Однако, исходя из положения, что нормальный человек, как и любая другая неиспорченная биологическая система, никогда не совершает немотивированных поступков, а также принимая во внимание тот общеизвестный факт, что придурью первоначально назывались многие исполненные глубокого смысла движения души, мы должны отнестись к неодобрению общественности с некоторой настороженностью и исследовать вопрос со всей объективностью, без ухмылок и несерьезных реплик. Другими словами, мы должны попытаться найти научные причины этого странного поведения некоторых мужчин, а не поспешно приклеивать к нему ярлык: «придурь».
      Автор этих строк, кстати, вообще относится к слову «придурь» резко отрицательно. Ибо что это: придурь? Высокий уровень современной науки позволяет нам сформулировать данное понятие следующим образом: придурью называются человеческие желания и потребности, для объяснения которых у нас не хватает знаний и способностей. Употребление слова придурь носит явно защитный характер: им мы спешим дискредитировать явление, вместо того чтобы признать свою некомпетентность в данном вопросе.
      Вот вам простой пример. Общеизвестны случаи, когда дети отковыривают со стен известку и едят ее. Современные родители знают: из-за быстрого роста костей в детском организме может возникнуть дефицит элемента кальция, а в известке он наличествует. Так что странное пристрастие ребятишек к известке не результат младенческой глупости, а веление инстинкта – опытного, мудрого, не нам чета. Это знают теперь все родители.
      А ведь были времена, когда они и слыхом не слыхали о кальции и его роли в формировании костей наследника. Поймав свое чадо за вышеупомянутым занятием, папы с мимами восклицали: «Придурь!», шлепали младенца по мягкому месту и, отняв кусочек известки, пытались приклеить его на старое место.
      Современные отцы и матери ведут себя иначе. Они кричит не «Придурь!», а «Кальция! Кальция! В таблетках, порошках, да побыстрее!». И пока несут из аптеки этот кальций, точнее, какую-нибудь его соль, разрешают отпрыску кушать стенку, говоря: «После отремонтируем».
      Одного этого примера вполне достаточно для того, чтоб впредь с великой осторожностью относиться к употреблению сильнодействующего слова придурь. Многовековая промашка с известкой должна сделать нас мудрее. Обнаружив чье-нибудь непонятное поведение, мы должны удержать рвущееся из глотки слово «придурь» И вместо него осторожно произнести: «Наука еще не объяснила причин этого странного поступка, но дело, по-видимому, серьезное».
      Итак, занудливые расспросы Верещагиным девушки Бэллы – не придурь, а стремление удовлетворить потребность. Потребность в чем?
      Верещагин любил девушку Бэллу. А любовь к девушке – это неосознанное желание иметь от нее ребенка. Какую же потребность нужно было удовлетворить Верещагину на пути к ребенку от девушки Беллы?
 

80

 
      Вы думаете, сделать ребенка – это свалить в постель? Навзничь или ничком – и вся недолга? Вы думаете, постельный акт – начало и конец творения?
      Вы думаете, все, содержащееся в понятии «отец», передается ребенку молекулой кислоты с длинным названием из двадцати двух букв: дезоксирибонуклеиновая? И больше ничем?
      Неверно это. Акт передачи наследственной информации начинается гораздо раньше.
      Задумывались ли вы над тем, почему ни один страус не совокупится со страусихой прежде, чем не спляшет перед нею какой-то загадочный танец? Ни одна пичужка не отдаст себя без предварительной песни. Цапли начинают знакомство с многочасового потряхивания головой…
      Зачем все это им, первым творениям Господа Бога?
      Когда люди не сразу валятся в постель, а сначала говорят разные приятные слова, украдкой касаются друг друга, делятся возвышенными мечтами и мыслями, потом целуются и так далее, то мы говорим: это потому, что они стесняются сразу обнаружить свои животные стремления.
      Но животные – они же не могут стесняться своих животных стремлений? Условности и стыд – это вроде бы у нас, у людей, заставляют предварять истинную цель разными: «Ах, мадам, разрешите поцеловать ручку!», «Девушка, какой у вас красивый зонтик!», «Сударыня, гляньте своими очаровательными глазками на этот прелестный закат» – это у нас, а животным сразу бы взбираться друг на друга. Зачем же и они танцуют, поют, свистят, кувыркаются, лижутся, совершают тысячи других, казалось бы бесполезных, поступков? У некоторых видов обезьян предбрачные церемонии длятся месяцами…
      Зачем все это? Я могу ответить на поставленный вопрос, потому что много думал об этом. А когда я о чем-нибудь много думаю, то обязательно нахожу какой-нибудь ответ.
      С какой целью самец подходит к самке? – начнем с этого. Ведь не с той же, с какой ходят в туалет: чтоб освободить себя от чего-то избыточно накопившегося. Конечно, нет! Цель приближения посерьезнее, поответственней: самец хочет продлить себя. Он знает, что умрет, его почти невозможно остановить в стремлении побыстрей изготовить копию со своей персоны. Ему нужен наследник. Ему нужно, чтоб наследник как можно больше унаследовал: абсолютная копия, как и прочее абсолютное, невозможна, так хотя бы почти копия. Тогда и смерть не страшна. Тогда он сможет сказать костлявой старухе, занесшей над ним, состарившимся, свою косу – сможет сказать ей: «Опоздала, тетя!» – и засмеяться в смертный час. «Я успел изготовить наследника,- сможет сказать он.- Он моя копия – почти. Руби, старая, я все равно останусь жить – почти. Я перехитрил тебя – почти!»
      Вот с какой целью приближается самец к самке. Он хочет посмеяться над смертью. И еще: он хочет, чтоб в его финальной речи как можно меньше было «почти».
      Для этого наследник должен унаследовать. Как можно больше. Как можно меньше посторонних примесей должно попасть в копию. Посмотрите на самца, принижающегося к самке: у него озабоченный вид. Еще бы, задача у него не из простых. Ведь не все, необходимое для создания почти точной копии, можно передать постельным актом. Он это понимает. Есть много ценных сведений, чей путь в плод не через орган, который любят рисовать на стенах общеизвестных туалетов, а через сердце, которое рисовать не любят. Самец это знает. И вот он танцует свой танец, поет свою песню, свистит своим свистом, кувыркается в меру своей ловкости, произносит «Ах, мадам с красивым зонтиком! Гляньте своими прелестными глазками на этот очаровательный закат!» – своей интонацией… Нет, не условность вое эти кувырки, песни, пляски и приглашения полюбоваться закатом. Это демонстрация своих личностных пишете, это попытка духовного оплодотворения. И если самка, девушка, мадам, у которой красивый зонтик, принимают эту демонстрацию с волнением, если у них замирает сердце и волнуется кровь, значит, душа их раскрылась и акт зачатия начат.
      Я уже говорил: начало не в постели.
      Любое общение мужчины и женщины, если оно волнует женщину,- есть акт приема ею наследственной информации. Даже если это общение не завершилось постелью, оплодотворение началось. Вот что я хотел сказать.
 

81

 
      Не так давно в одном из журналов была опубликована заметка. Под рубрикой «Курьезы» почему-то. Сообщалось следующее.
      В прошлом веке некая дама по имени Шарлотта родила сына. Она была верной женой своему мужу по имени Курт, никогда не помышляла об измене, но, взглянув на новорожденного, вынуждена была признать, что на мужа по имени Курт он нисколько не похож. Мало того. Глянув на новорожденного, она в ужасе воскликнула: «Боже! Да это же вылитый Генрих!»
      Генрихом звали мужчину, которого она безумно любила в юные годы. Ее любовь была платонической. Она даже ни разу не целовалась с этим Генрихом. Впрочем, вру. В заметке было сказано, что где-то как-то однажды все-таки поцеловалась. Разок. Может, из-за того, что лишь разок, заметка и была помещена под рубрикой «Курьезы». Но не в этом дело.
      Господи, конечно, не в этом несчастном поцелуе дело – любой взрослый мужчина согласится, что не в этом, а любая взрослая женщина подтвердит.
      Правда, среди детей на этот счет бытует иное мнение. Одна знакомая дама, по имени Валентина, как-то рассказывала мне: «Знаете, в девочках я думала, что дети рождаются от поцелуев. Да, да! Умора, правда? Меня одноклассник как-то поцеловал, так я после этого очень переживала. Все ждала: а вдруг рожу. Вот глупая была!»
      Глупая ли? Истина, как известно, предпочитает розовые уста младенцев. Впрочем, от нынешних младенцев-акселератов истина убегает – в страхе и отвращении! У стариков нынче находит она приют. Или бездомной живет в миру.
      Как бы там ни было, а вот родила Шарлотта сына, имеющего поразительное сходство с Генрихом, которого она безумно любила платонической любовью в школьные годы. Такой казус вышел. И серьезный журнал счел возможным сообщить о нем. Правда, под рубрикой «Курьезы».
      Эта история имеет продолжение в нашем веке. Одна современная женщина-труженица по имени Маша, которой показали заметку в журнале, сначала испугалась, а потом, наоборот, обрадовалась. «Как хорошо, что мы не выписываем этот журнал,- вот чему обрадовалась,- и мой муж по имени Петя эту заметку не прочитает. А то ведь он слышал, что до него я сильно любила кудрявого соседа по имени Аркаша. Если б он прочитал эту заметку, то сразу бы стал с подозрением смотреть на нашего кудрявого сына по имени Генрих».
      Конечно, одна кудрявость еще не доказательство. Я сам, например, время от времени становлюсь кудрявым. Вообще-то у меня волосы довольно прямые, но иногда утром смотрю в зеркало и удивляюсь: до чего ж я кудрявый сегодня!
      И знакомые говорят: «Что-то ты кудрявый сегодня. А вчера не был».
      А назавтра говорят: «С твоей головой сам черт не разберется. Опять прямоволосым стал».
      Ни с того ни с сего.
 

82

 
      Девочка еще играет в куклы, прыгает со скакалкой, еще писает иногда ночами в постель: а в ее слабеньком чреве уже начинается таинственный акт зачатия первого сына, которого она родит через десятилетие, не раньше.
      Ей нравится мальчик, который несет ее портфель с букварем, ее груз, ее тяжесть. Нравится… Что это значит? Какой внутренний процесс извещает о себе сознанию таким чувством: нравится?
      Нравится – это сигнальная лампочка, загорающаяся в час приема наследственной информации. Девочка с восторгом слушает глупые рассказы мальчика, рано смеется его дурацким выходкам,- он ей нравится, и она впитывает, впитывает, впитывает в себя – его голос, его взгляды, его движения, запах, флюиды, впитывает это и многое другое… Женщина – замечательная губка.
      И еще женщина – сосуд.
      Капля по капле скапливается в нем. От этого, от другого, от третьего.
      До загса еще очень далеко. Очень далеко еще до встречи с тем, чью фамилию унаследует сын. Но процесс оплодотворения уже идет. Его не остановишь.
      Где это видано: чтоб ребенок от одного отца? Не часто мы встречаем такое.
      В свое время искали способы, пробовали, пытались: ослепляли женщину паранджой; заливали уши воском; запирали – с младенчества до замужества – в монастырь. Чтоб ни один взгляд не проник в душу, ни один голос не отозвался в сердце. Чтоб даже мысль о мужском присутствии не взволновала кровь…
      Было. Пробовали. Помогало. Но – хлопотно. Махнули рукой.
      Мужское нравится – это желание. Женское нравится – удовлетворение. У женщин бесплодной любви не бывает.
      Эту мысль я тоже очень хотел высказать.
 

83

 
      Я продолжаю думать о Верещагине. Я должен объяснить читателю, почему он так глупо расспрашивал девушку Бэллу о том, о чем лучше бы не расспрашивать. Я должен ответить на вопрос: почему любящий мужчина интересуется прошлым своей возлюбленной? Зачем ему знать своих соавторов?
      Затем, что он хочет избавиться от них.
      Животные не знают соавторства. Если самка животного позволяет самцу играть с нею, то, конечно, позволит ему и все остальное. Акт оплодотворения, начатый им в ритуальной игре, будет доведен до конца им же.