Четыре листа фанеры

– Вот видишь! – бросила Олеся Викторовна мужу упрек.

– Да что вы, что вы! – подошла Алина к старику, ласково погладила ему руку. – Просто пора.

– Ну… – развела Олеся Викторовна руками, – дорогу, как говорится, знаете. Мы вам всегда рады. Заходите на огонек – со стариками поскучать. А то Богдан у нас такой занятой…

Отец почему-то вдруг расплакался.

– Ну чего ты, чего! – подскочила к нему мать. – Перестань, все отлично. – И повезла из комнаты.

Алина замерла на мгновенье, потом быстро, крадучись подбежала к альбому, раскрыла безошибочно, вырвала фотографию дерзкой красавицы, спрятала и едва успела вернуться в два прыжка к двери, как показалась Олеся Викторовна.

– Спасибо, – покраснела Алина, едва не пойманная с поличным, – очень все было вкусно и тепло. До свиданья.

Олеся Викторовна проводила Алину до дверей, заперла, вернулась в гостиную, раскрыла альбом столь же безошибочно и увидела то, что, в общем-то, и ожидала увидеть: пустой прямоугольник вместо фотографии.

– Какая все же глупенькая, – откомментировала и снова проявила вокруг гла, з морщинки-лучики.

Алинина «Ока» тем временем фыркнула мотором, мигнула фарами и резко взяла с места.

Навстречу ей показался Богданов «шевроле» не «шевроле», скрипнул, притормаживая, возникло даже ощущение, что улыбнулся. Однако «Ока» на улыбку «шевроле» не «шевроле» отнюдь не ответила, а мрачно прибавила газу и, объехав изумленный «шевроле» не «шевроле», скрылась в перспективе, как бы даже на прощанье показала язык.

Ошарашенный «шевроле» не «шевроле» ткнулся вперед-назад, раздраженно разворачиваясь в тесноте улочки, но когда ему это наконец удалось, маленькой беглянки и след простыл. «Шевроле» не «шевроле» заглядывал во дворы и переулки, налево и направо, вертелся на перекрестках…

А Алина с украденной фотографией в руке вжалась в сиденье «Оки», припаркованной в темной глубине арки-подворотни, и без тепла смотрела, как проносится сперва в одну сторону, потом в другую обезумевший автомобиль капитана Мазепы.

Сестра и брат

На столе лежал том «дела», раскрытый на снимке убитого практически при ней директора «Трембиты», а рукодельница Алина выстригала канцелярскими ножницами с обломанными кончиками замысловатую фигуру из черной фотопакетной бумаги. Закончив, достала из сумочки украденную накануне красавицу и прикрыла ее получившимся трафаретом: ушли, скрылись под маскою роскошные девичьи волосы, спрятался кокетливый воротничок кокетливого платья – лицо убитого и лицо Богдановой подружки юности приобрели убедительное сходство.

Дверь отворилась, вошел капитан.

Алина захлопнула папочку, попыталась прикрыть ее непринужденным эдаким поворотом фигуры и, как давеча перед Олесей Викторовной, сделала перед капитаном невинное лицо. Но как не прошел нехитрый Алинин номер с мамой, так не прошел он и с сыном, только тот меньше деликатничал: подошел, отстранил невесту, взял том, полистал…

Фотография подруги юности выпала на пол вместе с черным трафаретом. Капитан поднял ее, аккуратно спрятал в карман.

– Копаешь, значит? – это были первые обращенные к Алине капитановы слова за сегодня.

Алина сидела, молча, подавленная, но упрямая.

– Адресок написать?

Мазепа подождал десяток-другой секунд, чтобы дать Алине возможность ответить, а когда понял, что возможность эту использовать она не собирается, пододвинул чистый лист бумаги, достал ручку и, не присаживаясь, настрочил адрес, фамилию, имя и отчество.

– Пиф-паф ой-ой-ой, – произнес, продул воображаемый ствол от воображаемого дыма и вышел, аккуратненько, бесшумно прикрыв дверь.

– Ты мне друг, Длатон, но истина дороже, – сказала Алина вслух, оторвавшись от созерцания пустого пространства, которое только что занимал капитан Мазепа, и спрятала адрес в нагрудный кармашек. Она, в общем-то, уже знала разгадку, но пока что это было интуитивное знание, нечестно подсмотренный в конце задачника ответ, поэтому просто необходимо было пройти шаг за шагом весь процесс собственно решения. Кроме того, и в задачниках – редко, конечно, – встречаются опечатки.

Первый шаг решения, однако, кажется, относился в глубину времени на добрые два десятка лет. Алина сама выросла во дворе, правда, в московском, но вряд ли львовские дворы принципиально отличались, вряд ли принципиально отличались и дворовые нравы, разделенные промежутком возрастной разницы Мазепы и Алины. Так что воображению, опиравшемуся на собственные воспоминания, более или менее доверять было можно, и Алина представила себе, как юный, еще даже не шестнадцатилетний Мазепа шагает, по весенней полуночной улице, обняв за плечи красавицу с фотографии, и когда та увидела фонарь, почувствовала, что именно под ним поцелует ее возлюбленный свою возлюбленную: пускай, дескать, знает весь мир! – не важно, что весь мир спал…

Сколько ни затягивай обратную дорогу, как ни кружи переулками, как ни пропускай без поцелуя ни один фонарь, рано или поздно расставаться приходится, и пара сворачивает в подворотню.

И тут же – как им только не скучно, не лень было дожидаться, да еще тихо, не выдавая себя! – несколько теней перекрывают арку и с той и с другой стороны. Зачем? Убегать бы Мазепа не стал. Впрочем, где им понять гордую душу молодого шляхтича! Меряют исключительно по себе. Ну дальше тексты, приколы, как там это бывает, мат. Девочку отсылают, она сопротивляется.

– Иди! – кричит Мазепа. – Иди! Ничего со мной не сделается! Они трусы! Я первому же глаза выткну!.. – и принимает стойку, растопыривает пальцы, средний и указательный.

Но куда там! Это только у Бельмондо в кино получается раскидать десяток-другой шпаны. Пока Мазепа изготавливается, на него нападают сзади, валят, берут в кольцо и – какие уж тут глаза выткнуть, свои б уберечь – колотят ногами по чему ни попало.

Красавица с пронзительным визгом бежит через ночной двор, который и виду не подает, что слышит визг, колотит в окно первого этажа флигелька в глубине.

В комнате зажигается свет. Двадцатилетний парень, похожий на красавицу, как брат бывает похож на сестру, и на покойного директора «Трембиты», как сын бывает похож на отца, появляется – неглиже: черные трусы, синяя майка, – в перекрещенной раме окна, толкает ее…

– Убивают! Богдана убивают!

Брат одним махом перелетает подоконник, несется вместе с сестрою к арке, под сводами которой, в сущности, бьют уже не Мазепу, а его бесчувственное тело…

– Что же дальше? – сама у себя спрашивает Алина. – Неужели как в кино? Или повылазили-таки из квартир сонные бугаи-работяги, пришли на выручку? Нет это вот вряд ли. Что же все-таки дальше?

Гадючник у железной дороги

– Д дальше? – нетвердо, заплетающимся языком переспросила опустившаяся алкоголичка лет пятидесяти, в которой только весьма извращенное воображение способно узнать ту юную, гордую красавицу. – Д-дальше – К-коляня свистнул…

– Свистнул? – не очень сообразила Алина.

– Ага, – подтвердила бывшая красотка. – Вот так, – и оперевшись локтями о грязную, в пивных лужицах, в рыбной чешуе пластиковую столешницу, вставила, в рот два пальца и зашипела. – В общем, не важно, – резюмировала, удостоверившись, что свиста все равно не получится.

– И что же? Они послушались? – позволила себе Алина усомниться.

– Они-то? Как миленькие. Стоят – прям школьники, головы опустили. Один только залупнуться попытался, молоденький такой. Ты ж сам, – говорит, сказал! А Коляня ему: заткнись, мол, и матом, матом. Вот так вот приблизительно…

– Не надо, – поморщилась Алина. – Ради Бога, не надо!

– А-а-а… – протянула женщина и высунула язык. – Не нравится? Брезгуешь?

– Не нравится, – твердо согласилась Алина и как бы заново обвела взглядом жуткую эту пивную забегаловку на задворках. – А что Богдан?

– Что Богдан, спрашиваешь? Ты мне пивка еще принеси пару кружечек, а то совсем что-то память отшибает.

Алина брезгливо взяла за нечистые ручки порожнюю посуду, пошла к стойке.

– Б-богдан? А что Богдан?.. – бормотала меж тем алкоголичка.

«Ну да, – соображала Алина, стоя в очереди к крану, которым управлял молодой крепкий парень, сам явно непьющий. – Богдан был без сознания. Богдану потом впарили, что это Коляня его спас. – Алина и не заметила, как сама, мысленно во всяком случае, принялась употреблять жаргонные словечки. – На всю жизнь впарили! Привили чувство неистребимой благодарности. А как спас, как у него получилось – этими мелочами Мазепа не интересуется. Верит в сильного человека и считает, что все тому по плечу. И подружка, конечно, ничего не рассказала. Коляня отговорил. Припугнул. Хороша подружка… Не-ет, так запросто люди не спиваются».

Пива наконец налили. Алина, оберегая ношу, славировала между пошатывающимися мужиками. Былая красавица хватанула полкружки сразу, вытерла рукавом губы.

– И ничего у нас после этого с ним не склеилось. Богдан ходил, конечно. Гордый был… Сам себе доказывал, что не испугался. Коляня вокруг него и так вился, и эдак. Только все равно ничего у нас с Богданом не склеилось. А и чего могло быть? Мне семнадцать, ему пятнадцать. И семьи, можно сказать, разные. Воспитание. Красота красотою, а воспитание… – и алкоголичка значительно подняла указательный палец. – Потом родители увезли его куда-то. На лето… – Первая любовь допила пиво и добавила, следуя своей логике: – Я всегда знала, что его убьют.

– Кого? – испуганно спросила Алина. – Богдана?

– Коляню, Коляню… – усмехнулась первая любовь. – Богдан – непотопляемый. Заговоренный, – и отхлебнула из другой кружки. – Даже странно, что так поздно убили. Нарывался. Наглый был чересчур.

– Так вы, выходит, сейчас совсем одна? – Алина никак понять не могла, жалко ей эту несчастную или не жалко.

– А я и всегда совсем одна была, – равнодушно сообщила несчастная. – Ну подкинет он мне тыщу. Ну прогуляем ее…

– А кто убил, не догадываетесь?

– Я? – изумилась алкоголичка и ткнула себя в грудь. – Догадываюсь? – После чего пьяно, истерично, надолго расхохоталась. – Да если б всех, кто Коляню с удовольствием убил бы, собрать, они в эту расторацию не вместились бы…

– А может, тот, молоденький? – с нелогичной надеждой спросила Алина. – Ну который Коляне возразил…

– Тот? – снова расхохоталась женщина. – А чего? Может, и тот. Только навряд. Его и самого уже давно в живых нету…

Алина, впрочем, еще прежде чем спросить, понимала, что не тот.

Хохот первой любви перешел в истерику, в припадок. Алина тронула женщину за плечо, та не отреагировала, и Алина поняла, что, кажется, не жалко Ей самой даже как-то грустно стало оттого, что не жалко, но поделать она не могла ничего, разве что перед самой собою притвориться – Алина и притворилась.

– Я пойду, ладно? – спросила виновато, робко и, не дожидаясь окончания истерики первой любви, со всех ног побежала из гадючника – мимо каких-то облупленных железобетонных заборов, мимо железнодорожной насыпи, мимо, мимо, мимо…

Впрыгнула в «Оку». Спрятала лицо в ладони рук…

…Юная красавица склонилась над недвижимым Мазепою: жив ли?

…Молоденький парнишечка глядел на расходившегося Коляню не с укором даже – с изумлением: ты же сам, понял, сказал!

…Сам сказал!

…Сам.

– Нет! – встряхнулась Алина, включила мотор, – Не такой Мазепа человек, чтоб таиться, чтоб двадцать лет выжидать!

Тронулась, миновала два светофора и, остановившись у третьего, сама себе возразила:

– Но что-то в этом все равно есть!

Шухрат Ибрагимович выходит из-за портьеры

Автор вполне готов предположить, что Алина, увлеченная одновременно своей любовью и своим расследованием, не умея отдать предпочтение ни тому, ни другому (причем следует заметить, один предмет с другим входил понемногу во все более острый конфликт, подобный тем, что разрабатывали французские экзистенциалисты семнадцатого века Корнель и Расин), и думать забыла про полковника в белом, пустившего – в соавторстве с судьбою – в ход всю эту историю (сам автор, во всяком случае, практически забыл). Полковник же в белом про Алину помнил постоянно, а в один прекрасный день прямо-таки пригласил ее в свой обширный, комфортабельный кабинет.

– Черная неблагодарность, Алина Евгеньевна, черная неблагодарность, – начал он, едва Алина появилась в дверях. – Я предоставил вам столь уникальную для журналиста возможность, а вы только пару раз ко мне и заглянули. И то все как-то в суете, в суете, за разрешениями, за позволениями. Да что вы по стойке смирно-то стоите? Присаживайтесь, присаживайтесь! Помните, как вольно вы себя вели, когда впервые оказались в этом кабинете? Мда-а, удивительный все-таки феномен – советский человек. Даже такой сравнительно независимый, как вы. Вроде бы и не служите у меня, такая же свободная, как и раньше. А вот походили к нам месячишко-другой – и пожалуйте: по стойке смирно. Шучу, шучу. Не делайте губку. Хотя, как известно, во всякой шутке, ха-ха, есть доля шутки. Ну как продвигается сбор материала?

Вошла секретарша с подносиком.

– Знаете, – отвлекся белый полковник в ее сторону, – вы когда еще в первый раз должны были ко мне прийти? Послал ее за пирожными. До сих пор искала.

Секретарша закраснелась и бросила злой взгляд исподлобья.

– Ну так что, понравился вам наш герой? Или как он теперь, ваш герой? – продолжил полковник не прежде, чем вышла секретарша, продемонстрировав таким образом высокую свою тактичность – Алина тем не менее потупилась. – Профессионализм, чутье, интуиция – это все вы, разумеется, ухватили с полвзгляда. Позволю себе особо обратить ваше внимание на такие качества капитана Мазепы, как нравственная чистота, неподкупность, бескомпромиссность в борьбе с преступностью, – пел полковник. А Алина думала с раздражением: «И далась ему эта нравственная чистота!» – А то, знаете, все у нас в прессе: сращивание правоохранительных органов с мафиозными структурами, коррупция… А я вот вам – на живом примере…

Полковник сделал значительную паузу. Алина подняла глаза, но наткнувшись на твердый, немигающий взгляд, тут же снова и опустила.

– Вы, кажется, хотели что-то сказать? Вам показалось, что в реальном облике капитана ничто не соответствует набросанному мною несколькими штрихами идеальному портрету советского милиционера? Или нет? Все соответствует? Верю-верю. Ваша профессиональная наблюдательность не пропустила б ни одной подозрительной детальки. А ваша безупречная честность не позволила бы их скрыть, несмотря даже на личные симпатии или, возможно, более глубокие чувства. Да вы пирожные-то ешьте. А то Валечка обидится: два месяца бегала, доставала…

Алина через силу откусила маленький кусочек.

– Ладно, вижу, что не расположены к разговору. От важного, должно быть, оторвал. Свободны, свободны. Если что вдруг – обращайтесь в любое время. Хоть ночью, хоть прямо домой, – и полковник протянул карточку с телефоном.

Алина встала и, так слова и не сказав и не прожевав угощение, аышла из кабинета.

Отодвинулась внутренняя какая-то портьерочка – бесшумно возник Шухрат Ибрагимович. Подошел к столу, запихал в рот пирожное, аппетитно задвигал челюстями.

– Прижать, – отнесся полковник к московскому гостю, – расколется…

Шухрат Ибрагимович, не прекращая жевать, выразил сомнение качанием головой, а чуть позже, освободив артикуляционный аппарат, произнес:

– Такую, пожалуй, не очень-то и прижмешь. Выборделает. Понаблюдаем со вниманием. Может, и нам подскажет, как лучше себя повести. Выгоднее… – и засунул в рот очередной образец искусства львовских кондитеров.

Объединенный швейцарский банк

Чистенькие, словно пылесосом прососанные, а потом мыльной губкою промытые мостовые и тротуары; аккуратненькие домики – эдакие пряничные, из детских сказок; ухоженные, листик к листику, кусты и деревья; даже горы какие-то особенные, похожие на хорошо придуманную художником и великолепно выполненную в мастерской очень богатого театра декорацию, – Швейцария и на слайдах производила на Алину впечатление сильное. Новое, так сказать, время еще только-только, как мы уже упомянули, стучало в дверь, заграница еще оставалась покрытой флером недоступности и загадочности. Нет, Алина однажды ездила за рубеж, девочкою-подростком, с отцом, но та заграница была какая-то ненастоящая, менее даже настоящая, чем Прибалтика. То была Румыния: бедность, грязь, портреты…

Иван, Богданов приятель, то ли до сих пор не мог прийти в себя от недавней поездки, то ли, тягая туда-сюда рамочку дешевенького диапроектора, переносился ощущениями из обрыдлого отечественного быта в тог прекрасный эпизод жизни.

– Видите? Видите? Я как-то раз прямо не удержался: носовой платок накрутил на палец и по тротуару провел!

– Платок-то сохранил? – с легкой, незлой иронией поинтересовался Мазепа. – Не стираешь?

– Зря смеешься. Ты не способен такое даже представить! Вот клянусь – не способен. Не потому, что воображение бедное, а просто ни один совок, там не побывавший, представить себе не может, что и такая, оказывается, бывает жизнь. К бензоколонке подъезжаешь – хоть бы запах какой. Для смеха. Случайная капелька упала на брюки – найти не смог куда. Фантастика!

– А я, значит, по-твоему, совок? – задумчиво произнес Мазепа, в обнимку с Алиною устроившийся в низком, мягком, глубоком кресле, и взяв с посверкивающего в неверных разноцветных отблесках диапроекции сервировочного столика четырехгранную бутылку, плеснул из нее в стакан.

– Ты ж за рулем, Богдаша! – по-супружески укорила Алина.

– Думаешь, мою тачку кто-нибудь в этом городе посмеет остановить?

– А в высшем смысле?

– В высшем? – не понял Мазепа,

– Ну, – пояснила Алина, – в смысле уважения к закону как таковому? В смысле dura lex…

Капитан взял ее руку в свою и демонстративно повертел на изящном пальчике бриллиантовое колечко.

– Правы вы, Иван, правы, – вздохнула Алина. – Все мы тут совки. Типичные.

То ли положение хозяина обязывало отвлекать гостей от неприятных разговоров, то ли просто ни за что не хотелось ему возвращаться в окружающую реальность, только Иван пропустил перепалку мимо ушей и привлек внимание гостей к очередному изображению, придав голосу некоторую таинственность, а фразе – интонацию намека:

– А вот это вот как раз Объединенный швейцарский банк.

– Тот самый, в котором у меня не лежит ни франка, ты это имеешь в виду?

– Богдан! – зашипел Иван. Повертев у виска указательным, скосился на Алину, добавил громко и выразительно: – Тот самый, в котором ни у кого из нас не лежит ни франка!

– Ой! – изобразил капитан на лице, что крупно вляпался, и прикрыл рот обеими ладонями сразу, изобразил так натурально, что если бы не лукавый мгновенный взгляд на Алину, можно было бы и поверить. – Ладно, пора, – встал из кресла. – На свадьбу-то придешь?

– Чего это вы? – зажег свет хозяин. – Не интересно? – кивнул на экран. – Или обиделись? У меня еще два коробки…

– Сам же сказал: нам там не жить. Не выделывайтесь, девушки: слушайте полонез Огинского, – отозвался Мазепа и, обняв Алину, направился к выходу. – Да и некогда, – развел руками у самой двери. – Пиф-паф ой-ой-ой!..

Голиаф и Давид: связь через уоки-токи

«Шевроле» не «шевроле» едва успел остановить отъезжающую «Оку» тр'евожным сосом мигающих фар. Алина затормозила, высунулась в окошко.

– Опять коробка, – пояснил капитан, подойдя. – Пиф-паф ой-ой-ой!

– И опять покушение? – ехидно поинтересовалась Алина.

– Это вряд ли. Больше вроде бы некому. На буксире тянуть умеешь?

– Вот откажусь – будешь знать! Сам все время ноешь: что это, мол, я такая чересчур самостоятельная – на своем транспорте!

– Откажешься – по ноль два позвоню. Еще раз, как типичный совок, использую служебное положение в личных целях. А виновата будешь ты.

– Постой, – сменила вдруг тон Алина. – А в каком это смысле: больше некому?

– Что больше некому? – удивился капитан.

– То! – отозвалась журналистка. – Я спросила: не покушение ли? А ты ответил: больше некому!

– Я так ответил?! – изумился Мазепа.

– А то кто же?!

– Странно! С чего это я взял?

– Это уж точно: странно.

– Отличное место для выяснения отношений, – сказал капитан несколько уже раздраженно. – И время!

– Я не отношения выясняю… – начала Алина.

А Мазепа за нее закончил:

– …а истину! Истина, Алиночка, исключительно в вине. Еще древние это знали. Ты тянуть будешь? Подавай задом, сюда, поближе… – и не дав невесте ответить, пошел к «шевроле» не «шевроле», склонился над багажником, извлекая из бездонных недр буксирный трос, приладил-прицепил к своей машине, к Алининой, которая к тому моменту стояла уже рядышком. – Таскала когда-нибудь? Попробуй. Главное – взять с места. Сцеплением подбуксовывай! Поняла? Или, может, лучше поменяемся?

– Ну не-ет, – протянула Алина, взвесив вариант. – За твою колымагу… Разобью – не рассчитаюсь до смерти.

Они совсем было разошлись по своим автомобилям.

– Постой! – вдруг вспомнил капитан и снова скрылся в недрах багажника, извлек две коробочки с антеннами. – Уоки-токи! Вот здесь нажмешь – передача. Отпустишь – прием. Ну в случае чего. Усекла?

Алина кивнула.

Капитан уселся за руль, сказал в коробочку:

– Проверка связи. Как слышно?

– Отлично, – отозвалась Алина.

– Что? Не понял? – переспросил капитан.

Алина отложила коробочку, высунулась в окно, крикнула:

– Отлично слышно, говорю!

– С Богом! – тоже высунулся капитан в окно.

Алина сосредоточилась, мало-помалу отпуская сцепление. «Ока» напряглась и заглохла. Трос провис.

– Спокойненько. Еще попытка, – произнес Мазепа в уоки-токи. – Ты подбуксовывай, подбуксовывай! С одного раза небось не спалишь.

Алина попробовала еще раз. Теперь получилось, хоть

в салончике и запахло подгоревшим асбестом выжимного диска. И вот связанные тросом машины поехали потихоньку по вечернему городу: Давид тащил Голиафа,

Алина внимательно вела «Оку», поглядывая в зеркало заднего вида. Протянула руку на соседнее сиденье, взяла уоки-токи, нажала передающую кнопочку.

– Слушай, – сказала, – а этот убитый из «Трембиты», ну Николай, кажется… Почему он тогда, в детстве, сам натравил на тебя шпану, а потом сам же тебя и спас? Не мог ведь он заранее знать, что ты ментом станешь, что ваши дорожки пересекутся… Ты, надеюсь, уже в курсе, что это он их тогда на тебя натравил?

– Власть… – донесся из дурного динамика искаженный голос Мазепы.

– Как ты сказал? – задумчиво переспросила Алина.

– Тихонько, тихонько! – крикнул капитан. – Сейчас там на красный переключится… Алина стала притормаживать, а капитан добавил: – Власть: что хочет, мол, то и сделает.

– Замысловато, – ответила Алина, остановив маши

ну точно перед стоп-линией.

– Нормально, – отозвался Богдан то ли по поводу ее маневра, то ли по поводу ее оценки предложенного им мотива.

Сейчас Алина, едва красный сменился зеленым, тронулась уверенно, на раз.

– Отличная обучаемость! – прокомментировал капитан.

– Ладно, – ответила Алина. – Предположим, я повторяю, предположим, у тебя был мотив его убить. Один из пяти, самый благородный: защита. Даже не самозащита…

– А мамозащита, – скаламбурил капитан в уоки-токи, что журналистка, впрочем, пропустила мимо ушей.

– Предположим, ты точно узнал, что шланги перерезал он. Хотя откуда уж так точно?..

– Ну предполагай, предполагай дальше, – отозвался Мазепа после паузы. – Почему я должен как-то реагировать на твои предположения?

– Я просто хотела узнать, – сказала Алина довольно жестко, неожиданно для себя жестко, – при чем тут бармен? Его-то за что? Ведь это же было еще до всяких тормозных шлангов.

– Какой бармен? – удивился Мазепа так раздраженно, что Алина поверила в искренность этого удивления, несколько опешила даже.

– Но ведь из одного оружия… «Зауэр». Трассологи-

ческая экспертиза, баллистическая… – и как-то выдох

лась.

– Алина, – твердо, ровно ответил капитан после довольно длинной паузы, – ты свои домыслы оставь, пожалуйста, для детектива. Для «Расскажи, как тебя убивали». Ладно? Не сойдется твоя версия, поняла? Никак, никогда не сойдется! Объективно!'

Алина переезжала как раз неширокую улочку, когда по ней, выскочив из-за угла, как черт из коробочки, понесся милицейский уазик с включенными сиреною и мигалками. Алина притормозила от неожиданности – да она все равно не успела бы перетащить через улочку капитанов «шевроле» не «шевроле», и уазик с разлету врезался в трос.

«Оку» и «шевроле» не «шевроле» потащило назад, они даже боками слегка хлопнулись; уазик замер в тросе коренным эдакой русской тройки.

Капитан выскочил из машины навстречу выскочившим из своей ментам, и даже присутствие Алины не смогло удержать его от лексического набора, диктуемого ситуацией.

Не говоря уже о ментах…

Черный зрачок смерти

Из почтового ящика в парадной Алина вытащила яркий, плотный, заграничный конверт и заграничную же плоскую бандероль; не удержалась, тут же на лестнице вскрыла; капитан подоспел, заглядывал через плечо. В пакете оказался совершенно невероятный по интенсивности цветов, по качеству бумаги журнал, в котором, листнув, обнаружила Алина маленькое свое фото и большую, на иностранном языке набранную, статью. В конверте – ксерокопия чека и письмецо, тоже по-иностранному.

– Поздравляю, – сказал капитан и поцеловал Алину в висок. – Постепенно становишься богатенькой. Сколько ж это по черному курсу? – Повертел чек. – Приглашают?

– Ты ж журналистов не любишь, – ответила Алина, отпирая дверь.

– Я отечественных не люблю. Неконвертируемых, – пояснил Мазепа.

– Господи, как устала… – едва не упала Алина на диванчик, в прихожей, ногу об ногу сняла туфли.

– Я прямо в душ, ладно? – скорее констатировал, чем спросил капитан и, сбросив на ходу свитер, рубаху, брюки, скрылся за дверью ванной.

Алина еще раз взглянула на статью, на копию чека, на приглашение, прикрыла глаза. Может, и впрямь дернуть? Но без Мазепы она не согласна. А он?..

Алина поймала себя на этом вот «без Мазепы не согласна» и подумала:

«А собственно, почему? Ведь происшествие в «Трембите», которому я стала полуслучайной свидетельницей, не в первый раз уже мерещится в эдаком вот странном ракурсе, к хоть капитан и предостерегает от реконструкций, что ему, с другой стороны, остается делать, как не предостерегать?..»

…Бесшумной тенью, с погашенными фарами скользит по узким каким-то задворкам капитанов «шевроле» не «шевроле», словно дредноут в ночном тумаке посреди открытого моря, отыскивает местечко поукромнее и, отыскав, припарковывается…

…Мазепа берет из бардачка картонную коробку от шампуня, открывает, вынимает пучок седых волос на ячейчатой капроновой подложке, бутылочку с клеем – кисточка в пробке. Профессионально, двумя-тремя быстрыми мазками обрабатывает подбородок, лепит к нему пучок, глядится в зеркальце заднего вида…

(Алине показалось даже, что она помнит, будто от капитана в тот вечер, в вечер второго их знакомства, чуть попахивало спиртовой основою клея. Тогда она приняла это за алкоголь, теперь же… А что теперь? «Показалось»… «Будто»… Да одни эти слова говорят сами за себя! Нельзя, нельзя строить даже смутные подозрения на «будто» и «показалось»! Хорошо, посомневаться времени еще достанет, она и так тем только и занята, что сомневается. Вперед, вперед, вперед! En avante!)

…Седобородый Мазепа перегибается назад, извлекает не то из-за, не то из-под сиденья серый макинтош, о пропаже которого так неожиданно и постоянно будет убиваться бедный его отец, широкополую шляпу, на ходу облачаясь, идет проходными дворами. Перед тем как вынырнуть на освещенную улицу в десятке метров от «Трембиты», снимает с предохранителя «зауэр». Резко входит, коротким взглядом окинув публику, мазнув и по Алине с восточным ее приставальщиком (интересно, узнал он ее в тот миг?), скрывается за служебного дверью. Отстраняет в стремительном движении девушку-подавальщицу, распахивает дверь директорского кабинета.

Директор, склонившийся над бумагами, приподнимает голову, и в глазах его мгновенное недоумение сменяется узнаванием, замешанном на сильном, на грани ужаса, страхе. Директор, однако, пытается страх преодолеть: из скольких переделок вышел, неужто тут не подфартит?

– Сюда-то-ты мог бы не приходить? – говорит Мазепе озабоченно-беззлобно. – Ну как засечет кто? Этот твой маскарад – он только для школьного бала годится.

– Не рассчитал, Коляня? – заботливо осведомляется капитан. – Отпустил шестерок? Решил: народу много, куда этот мудак сунется?

– Слушай, Богдан, а чего ты на меня тянешь? – переходит директор Коляня в наступление, но в наступление, конечно, липовое: он явно накручивает время в расчете на случайность какую-нибудь счастливую.

И точно: под легким напором снаружи дергается дверь.

– Нина! – кричит Коляня. – Ниноч…

Договорить не успевает. Малой секунды хватает капитану достать оружие и выстрелить, да не просто выстрелить, а, как пишут в кодексе, «с особым цинизмом»: дырочка, маленькая такая, аккуратная, возникает в том точно месте, в каком возникла год назад во лбу бармена. А с той стороны, с затылка, образуется огромная пробоина, и брызги мозга и кости летят веером над головою, заляпывая свежие обои.

Капитан прячет «зауэр», спокойно отпирает дверь и, потеснив плечом встревоженную Ниночку, углубляется в подсобные коридоры, толкает дверь черного хода, срывая на ходу бородку, макинтош скидывая. Не бегом вовсе, просто энергичным, обычным для себя шагом пересекает двор, скрывается в подворотне, проныривает сквозь нее, сквозь следующую, тенью проскальзывает в тень-«шевроле», запускает мощный неслышный мотор и снова бесшумно по тем же задворкам – назад. Перед выездом на освещенную улицу включает подфарники и рвет с места, как на старте «Формулы-1». Возле дверей «Трембиты» бьет по тормозам и, надо полагать, успевает поймать себя на мысли, что сегодня-то тормозные шланги выдержат любое давление. Входит в «Трембиту» и…