Четыре листа фанеры

Встала, вышла в коридор, зацокала каблучками по лестнице, переходам, отвечая на приветствия встречных: ее тут уже почти все знали, и добралась наконец до двери с надписью «Криминалистический музей», толкнула ее.

– Не могла б я взглянуть на «зауэр»? Подержать в руке. Как он выглядит? – обратилась к немолодому, толстому майору, читающему Солженицына.

Майор, кажется, был один из немногих, ради которых надо было три фразы назад вставить слово «почти».

– Что-то я вас не припоминаю. У вас разрешение есть?

Алина полезла в сумочку за измятой, полковником подписанной, секретаршею припечатанной бумажкою.

Майор внимательно изучил ее, сверил лицо предъявительницы с фотографией на предъявляемом документе.

– Ну! – нетерпеливо подогнала Алина: длинное путешествие по запутанным коридорам, а теперь вот еще эта идиотическая медлительная недоверчивость майора грозили разрушить в сознании смутную догадку, которую Алина пока не сумела бы даже сформулировать.

– Что ну? – майор был более чем невозмутим и явно не спешил никуда, даже вернуться к прерванному чтению.

– «Зауэр», «зауэр»! – и Алина протянула требовательную ладошку.

– Ах «зауэр»! – обрадовался майор тому, что понял наконец, чего от «его ждут. – Да что вы, милая девушка! «Зауэра» у нас нету. Что вы! Откуда?! У нас вообще импортного оружия не бывает. Самоделочки в основном: ножи, заточки. Есть один старый ТТ. Если хотите… – и майор чуть было не скрылся в закутке.

– Погодите! – остановила его изумленная Алина – А чего ж вы тогда голову морочили, разрешения спрашивали?

– Разрешения? – задумался майор снова.

Алина повернулась на каблучках, вышла, хлопнув дверью.

Майор потянулся за отложенным Солженицыным, но прежде чем открыть книгу, пробурчал:

– А потому, барышня, что то, что у нас ничего нету, – это тоже секрет. Может, самый как раз главный.

Над обрывом

Когда Богдан пригласил Алину съездить на дачу, ей и в голову не могло прийти, что придется пилить добрых часа полтора. Не дача, а загородное, что ли, именье, крохотное, но именье: уединенное, довольно высоко в горах – эхо выстрелов звучало здесь суховато и разносилось далеко.

Стрелял Мазепа не по стандартной мишени, а по плакату застойных времен, изображающему бравого милиционера, поганой метлою выметающего всяческую нетипичную нечисть: воров, хулиганов, хапуг, расточителей народного добра. Плакат укреплен был на дощатом щите, тот – на столбе, а столб вбит в каменистую почву на краю запущенного огородика, над самым обрывом, идущим к полупересохшей речушке, на другом берегу которой торчали голые скалы. Алина в бинокль видела, как в ореоле мелкой щепы из дощатой подложки возникают с интервалом в полсекунды пулевые дырочки точно посреди лбов (как в «Трембите») всех нехороших этих выродков, а потом нимбом располагаются вокруг головы краснощекого милиционера.

– Пиф-паф ой-ой-ой, – сказал наконец капитан и выдул из ствола пороховой дым.

– А можно я? – спросила Алина.

– Чего ж я тебя сюда тащил? Думаешь, только похвастаться собственной целкостью?

– С тебя бы как раз сталось. Вильгельм Телль!

Капитан перезаряжал пистолет.

– Только как за патроны отчитаешься?

– Перед кем? – с некоторым вызовом поинтересовался Мазепа.

– Ну… перед…

– Девочка ты моя милая, – сказал Богдан наставительным, усталым тоном. – На тренировочные стрельбы нам в год выдается девять патронов. Девять! И те в тире, с рук на руки. Пиф-паф ой-ой-ой, как говорится. Так что если пользоваться только теми, за которые следует отчитываться… Вижу, вижу немой вопрос в твоих очаровательных глазках: а где ты их берешь, Мазепа? Если скажу, что покупаю на черном рынке, ты, во-первых, конечно же спросишь, откуда у меня деньги, и уже, во-вторых, уличишь в потакании преступности. Остается предположить воровство и коррупцию в недрах самого Министерства внутренних дел, не так ли? Ты права, моя маленькая: все это чрезвычайно, крайне печально. Но согласись: куда печальнее было бы, если б меня – пиф-паф ой-ой-ой – подстрелили при исполнении, из-за того что я тренируюсь раз в год девятью патронами, а они – когда захотят и сколько захотят. Единственное, как сказал некогда скучный, но великий Герцен, что охраняет нас от дурных российских законов – он, разумеется, и Малороссию имел в виду, ибо четвертую сотню лет она входит в состав Российской империи, – это столь же дурное их исполнение. Да, и зафиксируй, пожалуйста, для будущего очерка высокий образовательный статус рядового оперуполномоченного. Ну стреляй…

– А мишень?

– Что мишень?

– Не поменяешь?

Капитан пожал плечами.

– Экономишь на невесте? – осведомилась Алина.

– Экономлю силы для невесты. В тех же самых недрах, дорогая, этих мишеней… Настоящих, кружочком – таких дефицит, а этих… А когда вот на днях перестройка, – последнее слово капитан произнес с утрированным иностранным акцентом, английским, что ли, – пиф-паф ой-ой-ой, новую партию притащу.

– В чем же проблема?

– Давай пари: если хоть одна пробоина после твоей стрельбы там добавится, – кивнул капитан на изодранный плакат, – выполняю три любых твоих желания.

– Любых?

– Чтоб мне птички в рот накакали, – поклялся Богдан.

– И даже расскажешь про убийства в «Трембите»?

– О Господи! – шлепнул капитан ладонью по лбу в не столь уж и шутливом отчаянье. – И далась тебе эта паршивая «Трембита»!

– Расскажешь или нет?

– Расскажу, расскажу.

– Честно?

– Ты попади сначала!

– А если не попаду?

– Не попадешь – не расскажу.

– Это весь мой проигрыш?

– Не весь, – раздраженный разговорами о «Трембите», капитан только сейчас вспомнил, что предложил пари. – Пойдешь со мной в погреб.

– Зачем это, интересно? – дурашливо закокетничала Алина.

– Не за тем, не за тем, размечталась!

– Бурбон! – шлепнула Алина Мазепу ладошкою по плечу

– Мама велела привезти грибов, – пояснил он. – И маринованных помидорчиков. Собирается познакомиться с невестою сына, устраивает большой парадный ужин. Старенькая совсем стала. Первое лето на даче не живет. А я смерть не люблю разбираться в этих банках.

Алина изготовилась. Капитан снял с лица, как смахнул рукою, грустное выражение, появившееся, когда он заговорил о маме.

– Погоди, не так… – и обнял Алину, показывая позицию для стрельбы, но несколько увлекся телом невесты

– Ну Богдан, ну чего ты! Я же еще не проиграла… И вообще, мы же только что… Мальчишка!..

Как убивали капитана Мазепу

– Расскажи, как тебя убивали. – Они ехали с дачи в вечерней сиреневой мгле, особенно располагавшей к интимной доверительности, что, впрочем, не помешало Алине, едва она произнесла непроизвольно эту фразу, подумать: «Если я в один прекрасный день напишу детектив, так его и назову: «Расскажи, как тебя убивали» – вернее, подумать, что, имея такое название, грех не написать как-нибудь детектив в стиле Чандлера.

– Убивали? – переспросил капитан.

– Н-ну… – Алина старалась не спугнуть Богдана, подкрадывалась на кошачьих лапках интонации, – два покушения.

– Ты и про покушения знаешь? Кто донес?

– Я журналистка, миленький. Хорошая журналистка.

– Это-то и печально, – констатировал Мазепа после паузы.

– Лучше расскажи, чем печалиться, – погладила Алина его по щеке.

Капитан почти что поплыл.

– Ну как убивали?! Обыкновенно. Пиф-паф ой-ой-ой.

Алина вкрадчиво прервала восстановившуюся было паузу наводящим, как говорят в школе, вопросом:

– Стреляли?

Капитан мотнул головой.

– Кирпичом в подворотне.

– А как же твои хваленые реакция, интуиция?

«Вот уж это-то я, кажется, зря», – подумала она, еще не закончив ехидную фразу.

Богдан, однако, на ехидство, слава Богу, не отреагировал.

– Не реакция с интуицией, – ответил, – так и убили б…

– Не поймал?

Мазепа промолчал.

– И не догадываешься, кто?

– Ну при моей-то работе! Кандидатов – пруд пруди. Себе дороже высчитывать. Я же сыщик, миленькая. Отличный сыщик.

– Выходит, ты не со всеми преступниками остаешься в друзьях? – взбесилась Алина, чувствуя, что атмосфера атмосферою, а Богдан, по обыкновению, ничего, в сущности, так и не расскажет.

Он взглянул на Алину странно как-то, недобро.

– Извини, – отреагировала она, злясь, сама не зная на кого больше: на себя, на него.

Он, кажется, извинил. Помолчав, Алина решилась продолжить расспросы:

– А… второй раз?

– Второй? – переспросил Мазепа, и лицо его стало злым и холодным. – Второй эти с-суки… Мама попросила свозить ее на дачу: весна, на грядках покопаться. Как раз накануне нашего с тобою… первого знакомства. Засиделись дотемна, вот почти как сейчас. Помнишь: у нас прямо от дачи дорога идет немножечко вверх и все по прямой. Потом перевал, крутой спуск и сразу же резкий поворот. Ну вот пять минут как проехали. На спуске я обычно машину не держу и к повороту подхожу где-то на пятидесяти милях…

Голос капитана звучал ровно, безэмоционально, как бы приглашая Алину вообразить себя на месте Богдановой мамы (даже банку помидоров та, наверное, держала точно так же, на коленях).

…Стрелка спидометра подрагивает возле отметки «50». Это где-то восемьдесят километров в час, пересчитывает Алина. Капитан ведет машину автоматически, руки-ноги делают свое дело.

И вдруг что-то меняется в Мазепе. Алина (мама) скашивает взгляд: нога с тормозной педалью проваливалась до упора, машина не снижает скорости – только разгоняется под уклон.

Поворот приближается. Капитан пробует включить низшую передачу – в коробке хрупает, скрежещет, и рычаг переключения болтается уже в гнезде так же легко, как гуляет тормозная педаль.

Каменная стена, дорога от которой уходит резким изломом, надвигается на капот. Столкновение кажется неизбежным…

Алина даже зажмурилась, забыв на мгновенье, что не машина, а воображение ее несет, что машина-то как раз идет ровно и безопасно, да и та, весенняя, накануне их первой с Мазепою встречи, поездка закончилась благополучно – иначе некому и не на чем было б сейчас везти Алину во Львов и она даже не жалела бы об этом, потому что и не знала б, что существует на свете этот хвастливый, легкий, очаровательный милицейский капитан, рассказ которого так гипнотически вовлек Алину в то давнее приключение, в котором он как раз…

…Резко закладывает руль, от чего невыносимо скрипит, взвизгивает резина, и машина чудом вписывается в кривую, то есть не вполне вписывается: едва удержавшись на двух колесах, вылетает на встречную полосу, почти к противоположной обочине.

Алина притискивает к себе банку с помидорами – вот-вот хрупнет стекло и польется на юбку маринад – как, наверное, притискивала ее к себе в тот момент Богданова мама; только у той, надо думать, глаза были расширены от ужаса, потому что…

…Навстречу, естественно, несется грузовик, и выворачивать на свою полосу уже поздно. Богдан поневоле берет еще левее, хоть, в сущности, левее уже некуда, и чудом разминается-таки с вонючей махиной, оглушительно чиркнув бортом «шевроле» не «шевроле» по стальной его подножке.

Однако расслабляться – как бы того ни хотелось, как ни просили бы перенапряженные нервы – не время: спуск продолжается, все такой же извилистый, даже, кажется, становится круче, и словно в издевку, мелькают, пролетают мимо автомобиля ГАИ, предупреждающие зигзаги, треугольники, восклицательные знаки.

Алина (мама) тем не менее ослабляет хватку на стекле банки и даже чуть приулыбается, поймав себя на судорожном этом зажиме.

Капитан закладывает рулем невероятные виражи. Стрелка спидометра бьется уже за восьмидесятимильной отметкой – Алине не хватает соображения пересчитать в километры; резина, видимо, дымится: в салон проникает резкий, противный запах гари.

Навстречу же, плавно, самоуверенно покачиваясь, идет огромный трейлер, груженный стоящим поперек платформы трактором…

– А что, – снова выпала из воображения в существенность Алина. – Грузовик, трейлер – это все тоже у них было подстроено? Как у Чейза?.. Такая тонкая разработка?

Капитан, обиженный недоверием, готовый замолчать, замкнуться, взглянул-таки на всякий случай на невесту: точно ли издевается? И увидел по ее побледневшему, нахмуренному, сосредоточенному лицу, что нет, серьезна, какою он ее и не видел еще никогда.

– Вряд ли. Когда у машины в горах отказывают тормоза, можно ничего больше и не городить: жизнь – драматург крутой! Да, в общем-то, это и не важно.

– Странный ты человек, Мазепа, – отозвалась Алина, помолчав. – Все-то тебе не важно. Ну так что дальше?

– Дальше? – переспросил капитан, притормозил и на совершенно невероятном для такого маневра пятачке лихо, в три движения развернул «шевроле» не «шевроле».

– Куда? – встревожилась Алина.

– Туда. Лучше один раз увидеть…

Минут пять, пока ехали туда, молчали. Наконец капитан развернулся снова.

– Вот, смотри: вот из-за этого поворота он показался.

Тут и вправду появился навстречу грузовик, который они обогнали чуть раньше: не трейлер, конечно, но продемонстрировал, какую надо проявить осторожность при разъезде.

Когда он миновал, Мазепа спросил:

– Теперь понимаешь? Если сотня на спидометре.

Алина кивнула.

– Ну а вот оно, мое счастье, мое спасение, – притормозил капитан и кивнул на невероятной, на взгляд Алины, крутости сравнительно гладкий склон. – Пиф-паф ой-ой-ой! – и резко заложил руль.

«Шевроле» не «шевроле» встал почти на попа.

– Что ты делаешь?! – взвизгнула Алина, инстинктивно прижав к себе изо всех сил банку с помидорами.

– Вот так, – ответил капитан, медленно съезжая назад. – Вон до того камня аж донесло.

– До того камня?

– А-га. Мама помидоры разбила…

Алина подождала, пока не уймется сердце.

– Ну и что дальше?

– Дальше? – эхом откликнулся Мазепа. – Дальше согласно закону всемирного тяготения поехали назад. А тут как раз «жигуленок». Ну и выходит, что наперерез ему. «Жигуленок», конечно, не трейлер, да и скорость уже не та, однако все равно, как сама понимаешь, неприятно. Особенно тем, кто в «жигуленке».

– Ну а дальше-то, дальше? – миг назад бледные щеки Алины все более разгорались.

– Она ж у меня на передаче была! – объяснил капитан. – Рычаг обломился, а ее ж на передаче заклинило. На прямой. Ну я и бросил сцепление…

Алина вообразила себе, как все быстрее несется «шевроле» не «шевроле» вниз по склону, практически падает…

…как бешено вертит капитан руль, чтоб миновать расселины и каменные глыбы, практически и не видные в почти уже полной тьме…

..:как беззаботно мчит наперерез «жигуленок», водителю которого и в голову не приходит смотреть на дорогу, на крутой, к автомобильному движению невозможный склон…

…как бросает вдруг капитан педаль сцепления и взвывает мотор…

…бешено крутятся колеса в направлении, обратном движению…

…выбрасывают, пробуксовывая, мелкие камешки, высекающие искры, извергают белый дым…

…как «шевроле» не «шевроле» на мгновенье как бы задумывается и… пропускает «жигуленка»…

…как вылетает Мазепа из машины, которая снова, теперь задом, принялась уже ползти по шоссе, и, обогнав, обогнув багажник, упирается руками в его металл с почти невозможной для человека силою…

…а сам тем-временем лихорадочно шарит ногою в поисках камня…

…как находится, наконец, этот камень и, брошенный под левое колесо, останавливает неостановимое, казалось, движение автомобиля…

– И удержал? – спросила Алина.

– Как видишь, – продемонстрировал Мазепа и себя, живого-невредимого, и «шевроле» не «шевроле».

– По крайней мере, безработица тебе не грозит. Будешь в цирке цепи рвать и гнуть подковы, – накопившееся в Алине напряжение требовало незамедлительной разрядки.

– Куда там… – махнул капитан рукою. – Знаешь, я потом что подумал? Если б в машине не было мамы, я бы всех этих чудес не совершил. Смирился бы с собственной гибелью. Подсознательно…

Алина вообразила, как капитан, остановив «шевроле» не «шевроле», открывает правую дверцу, улыбается одними губами старушке, залитой маринадом.

– Ну как, мама? Неплохо вожу, а? Пиф-паф ой-ой-ой? – и принимается собирать осколки стекла, выбрасывать из машины.

Богданову маму Алина еще не видела, но ей почему-то представляется, что та тоже находит в себе силы улыбнуться и сказать:

– Хвастунишка…

Подобрав один из разбежавшихся по всему салону помидоров, капитан ловко посылает его в рот.

– Богдан, Богдан! – ужасается мама. – Грязными руками!..

– Вот и все, – резюмировал капитан наиболее остросюжетную часть своего повествования и включил передачу, тронулся и стал дорассказывать уже в пути. – Достал переноску, залез под машину: шланги тормозные так чистенько подрезаны. И ведь знали же, с-суки, что я не один!

– Откуда знали? – спросила Алина.

– Они ж не во Львове это сделали: я б тогда и до дачи не доехал, – уже там, на месте.

– Здравствуйте-пожалуйте! – возмутилась Алина. – Такое безлюдье! Неужели не мог опросить-выяснить, кто тут ошивался?

– Во-первых, кого же опросить, у кого выяснить, когда сама вот говоришь: безлюдье…

– А во-вторых?

– А во-вторых, может я и без выяснений знал.

– Знал?!

– Все! – резко сказал капитан – Вопрос снят, тема закрыта! Как меня убивали, я рассказал. А кто убивал – это другой вопрос, обсуждению не подлежащий.

Алина уже в курсе была, что, если он так говорит, лучше всего к нему не приставать, но очередная смутная догадка мелькнула в ее голове.

Негр из Интерпола

Летом Алина, когда бывала дома одна, любила ходить в чем родила мама, сейчас же это имело добавочный смысл: приняв душ, благоухая шампунем, она, словно богатая покупательница в роскошном каком-нибудь магазине, капризно-внимательно окидывала взором разложенные вокруг наряды и украшения. Действительно ведь проблема: в каком виде показаться впервые родителям жениха, людям непростым, отставным артистам, некогда знаменитым во Львове. Проблема, впрочем, легкая, приятная, а по Алине не всякий миг можно было это сказать: тень какая-то покрывала вдруг ее лицо, задумчивость нападала, оцепенение, которое некоторого усилия стоило сбросить…

Такую вот как раз, оцепенелую, прижавшую перед зеркалом к телу платье, но отражения не видящую, и застал ее поворот дверного ключа. Некому было быть, кроме Мазепы, о котором она как раз и думала, и Алина спросила, не сдвинувшись с места:

– А ты знаешь? Я не верю тебе, что ты простил им эту историю с тормозами.

Капитан появился в дверях с огромным букетом, с тортовой коробкою, перевязанной лентой.

– Мне даже кажется, что ты… уже успел с ними рассчитаться. Иначе бы ты не был… таким.

– Каким? – поинтересовался капитан, подойдя к так и не обернувшейся ему навстречу невесте и нежно, легко провел пальцем по покрытой пушком позвоночной ее ложбинке – сладкая судорога передернула Алину.

– Влюбленным и беззаботным, – ответила она и отбросила платье. – Не трогай меня, Мазепа, не трогай. Поздно уже! – заметила, надевая халат. И продолжила: – И не только что не повел бы меня к маме – сам постеснялся бы на глаза ей показываться.

Мазепа отстал от Алины, упал в мягкое кресло.

– Ты меня как-то спрашивала, за что же я собственно не люблю журналистов. Так вот: за эти вот… психологические реконструкции.

– За что, за что?

– Видишь ли, все в жизни совсем не так.

– Проще? – спросила Алина, заранее иронизируя над капитановыми банальностями.

– Чаще всего – проще, – ответил он, и позой, и интонацией демонстрируя, что банальности, на его взгляд, обычно и заключают в себе правду. – Иногда – сложнее. И всегда – не так! Но чтоб доставить тебе удовольствие оправданием твоей тонкой догадки о глубинных тайнах моего подсознания…

– Значит, рассчитался все-таки! – не удержалась Алина поторжествовать.

– Не так, не так поняла, – помотал капитан головою.

– А как надо было?

– Так, – ответил капитан, – уж коли не рассчитался, то, идя навстречу пожеланиям трудящихся пера и машинки, к маме я не поеду. Постесняюсь, так сказать, показаться на глаза.

– Ну, Мазепа, – приластилась Алина. – Ну ты чего, обиделся, что ли? Вроде бы не обидчивый… Ладно, подожди, я сейчас, – и, подхватив первое попавшее под руку платье, чуть было не скрылась за дверью.

– Постой-постой! – догнал ее Мазепа голосом. – Инструкции выслушай. Меня там внизу ждут.

– Мы что, действительно не едем? – остановилась Алина. – А чего ж я тогда все это… – обвела рукою следы приготовлений.

– Чего уши зря вымыла? – спросил капитан. – Не зря, не зря, не волнуйся. К маме поедешь сама. Мне действительно надо срочно линять. Пиф-паф ой-ой-ой! Оч-чень нехорошее убийство.

– Как сама?! Да мы ж с ней даже…

– Все! – Мазепа встал и вмиг сделался жестким (парадоксально, но Алина, сама себе в этом, возможно, не признаваясь, больше всего любила его именно таким). – Разговоры окончены. Не девочка. Они готовились, ждали… Вот адрес. Вот торт. Вот цветы. Постараюсь тебя там еще застать. Целую. И не опаздывай: мама переволнуется, – и капитан был таков.

– Мазепа! – крикнула было Алина вдогонку, но тут же и улыбнулась.

Постояла мгновенье, потом решительно оделась, взяла карточку с адресом, торт, цветы, пошла к выходу. И встретилась со звонком в дверь.

– Кто там? – не то чтобы Алина была особенно опаслива, но, кажется, рассказ Богдана о перерезанных тормозных шлангах так или иначе на нее повлиял.

– Извиняйт, пожалюйст. Мне говорили… – донесся из-за полотна голос с сильным заграничным акцентом, – что капитан Мазепа можно нахбдийт здейс.

Алина накинула цепочку, осторожно приоткрыла дверь. На площадке стоял здоровенный негр.

– Не есть волновайт! – улыбался ослепительно.

– А я и не волнуюсь, – соврала взволнованная, ветревоженная Алина.

– Интерпол, – пояснил негр и протянул сквозь щель ламинированную карточку с цветной его, негра, фотографией в верхнем левом углу.

Впрочем, Алине все негры казались на одно лицо.

– Заходите, – скинула цепочку, распахнула дверь.

– Где йест Мазепа?

– Он… он на работе.

– А, тшорт! – как-то не по-американски выругался негр.

– У него что, неприятности? – эта мысль не давала Алине покоя с того самого момента, как впервые прозвучало слово «Интерпол».

– О, как можно! Он нам ч напротив, очень помогайт. Мы сегодня летайт… домой… из Киева. Я специально вырывайте на часок… Делайт гуд бай. Сказат тенк ю. Передавайт приклашений… И вот: маленький презент, – негр достал из кармана ладную коробочку.

Алина открыла: поблескивая вороненым металлом, в коробочке устроился пистолет: не то кольт, не то смитт-и-вессон. Алина мало в них понимала, поняла только, что оружие серьезное, не игрушка-«зауэр»…

– Патроны, – доставал из бездонных карманов негр коробочку за коробочкою. – Запасной обойм… Кобура… Вы ему, надейяйтс, передайт? Сказайт – Джон. Вы йейст жена?

Изменяя обычной своей, на грани наглости, невозмутимости, Алина закраснелась:

– Невеста…

– Не-фест? – переспросил негр. – Что это? Ах, не-фест!.. Хорошо, оч-чен хорошо! – разулыбался. – О'кей! Извиняйт. Самолет. Рад был делайт знакомстфф, – и убежал вниз, через три ступени на четвертую перескакивая непомерными ногами.

Алина снова открыла коробочку, поглядела завороженно на содержимое.

– И чего-они сегодня все так торопятся?..

Смотрины

– Я, наверное, пойду, – встала наконец Алина из-за стола, покрытого остатками парадного ужина и вечернего чая. – Поздно уже. Вряд ли он сегодня появится.

– Что, Алиночка, замучили мы вас стариковскими байками? – встала, в свою очередь, мама Богдана – совсем, оказывается, не такая, какою представляла себе ее Алина (надо думать, и банку с помидорами особенно к себе не прижимала даже в самый критический момент): светская, ироничная, красивая в свои сильно за шестьдесят (седина казалась специально напудренными буклями по моде пятнадцатого Людовика) – и обвела взглядом комнату, которую и впрямь было разглядывать да разглядывать: разнообразные афиши, начиная еще с сильно довоенных, еще с польских лет, фотографии из спектаклей, макеты декораций, покрытые от пыли стеклянными параллелепипедами, костюмы на манекенах вроде портновских… Странно, люди одни и те же тысячи и тысячи лет, Гомера читаешь или на Нефертити глядишь, – а вот поди ж ты: чуть другой стиль букв, чуть другая композиция плакатов – и на тебе, что-то давнее, недосягаемое, непонятное…

– Ой, что вы! – не покривила Алина душою. – Я и не предполагала, что мне еще может быть так интересно!

– Еще? – изумилась Богданова мама. – Эх, мне бы ваше «еще». Двадцать восемь – да это ж даже еще не молодость! А мы вот с отцом – все. Прожили, так сказать, жизнь в чужих обличьях. Но этим, может, только и спаслись: век-то нам на долю выпал… людоедский. – Согнала с лица грусть, улыбнулась. – А то давай еще чайку, а? И наливочки.

– Я ж за рулем, Олеся Викторовна, – не то жалея и извиняясь, не то укоризненно возразила Алина, но за стол снова уселась.

– Домашнее производство… – не очень приняла всерьез Олеся Викторовна Алинино возражение. – Специальная вишня. Сериз. Можно сказать, шерри-бренди…

Алина и сама принимала свои возражения не очень всерьез:

– Я понимаю, но… Ладно, одау рюмочку – в чай.

– А вот, Алиночка, вот что вам, наверное, будет не так скучно, как пронйе стариковские реликвии. – Налив чаю, Олеся Викторовна полезла куда-то в угол, достала с нижней полки этажерки толстый, в парче альбом. – Богдашины фотографии.

Прежде чем раскрыть тяжелую обложку, Алина полюбовалась ее фактурою: где, когда, кто выпускал такие вещи. На первой страничке голенький мальчик лежал на животе и, являя характер, изо всех сил поднимал головку. Алина подумала, что вот таким же, наверное, будет у них с Мазепою сын, и осталась довольна. Ог странички к страничке мальчик мало-помалу рос, обряжался сначала в короткие штанишки на лямках (шея повязана огромным пышным бантом), потом в школьную форму, стрелял в пневматическом тире, обнимал за плечи двоих друзей: эдакие три мушкетера из пятого «Б», красовался в первом взрослом костюме – словом, все как везде, как в любом нормальном доме. И если бы в альбоме запечатлен был не ее суженый, Алина пролистнула б его быстро, с вежливо скрываемой скукою. Здесь же…

Вот, например (хоть сама над собою и улыбнулась иронически, даже легкий укол ревности почувствовала), фотография хорошенькой девушки с очень гордым выражением лица и надпись по полю: «Будущей знаменитости – от меня». М-да… Именно «от меня». Во всяком случае, у былой соперницы тогда существовало преимущество в возрасте перед Алиной сегодняшнею.

Олеся Викторовна, глянув на фотографию, кажется, поняла Алинины переживания и улыбнулась тоже: чуть-чуть, одними глазами, вокруг которых тут же образовалась сеточка морщин-лучиков, впрочем, не старивших ее, скорее, наоборот.

– Никак не могу понять, Олеся, куда ж он запропастился? И борода, помнишь, в которой я играл Нушича?..

Алина оторвалась от лицезрения давней соперницы. В комнату вкатился на инвалидной коляске парализованный ниже пояса отец Богдана, судя по афишам и фотографиям, в прошлом статный, неотразимый красавец, покруче Богдана.

– Господи! – если и с раздражением, то шутливым и добрым, сказала Богданова мама. – Да чего тебе этот макинтош дался? На даче, может, оставили…

– Но интересно все-таки. – Болезнь, очевидно, погрузила былого красавца в свой замкнутый мир с непонятной посторонним иерархией ценностей: поиски какой-нибудь напрочь не нужной вещи могли занимать внимание старика и день, и неделю, и месяц, все же остальное отходило на второй план.

– Успокойся, уймись, – бросив на Алину извиняющийся, что ли, взгляд, Олеся Викторовна подошла к мужу, обняла, поцеловала в лоб. – Не пугай Алиночку. Все найдется, все в свое время обнаружится… – и повлекла, покатила коляску с ворчащим под нос мужем из комнаты.

– Все в свое время обнаружится, – тихонько, но все-таки вслух повторила Алина последнюю фразу будущей свекрови и снова взялась за альбом, но, задумчивая, листала его уже механически: мысль, смутная, неуловимая поначалу, наконец прорезалась, обрела конкретность, заставила вернуться к фото юной, надменной красавицы.

– Нервный какой-то стал, суетливый. Макинтош вспомнил… сорокового года, – хозяйка появилась в гостиной и как бы ненароком заглянула невесте сына через плечо, издали заметив, что та снова смотрит на девичью фотографию. – Что это вы, Алиночка? Неужели ревнуете? Увы, увы, была любовь, была! И не одна. Но и то сказать, Богдаше ведь уже не восемнадцать.

– Расскажите, – попросила Алина.

– Жениться собирался, – начала Олеся Викторовна и улыбнулась. – В девятом классе. Я ему говорю: ты школу хоть окончи, паспорт получи. А он: ничего, окончу, она дождется. Он, знаете, и тогда был упрямый. А вокруг нее какие-то ребята кружили, постарше. Однажды встретили, избили. Очень сильно избили. Так после этого уже прямо демонстративно стал с нею ходить. Хороша, правда? Хозяйка жизни! А недавно в молочной встретила, глазам не поверила: пьет, опустилась, на вид не меньше пятидесяти… По помойкам бутылок набрала – сдавала…

Отец снова вкатился в комнату.

– Если б на даче, – сказал, развивая навязчивую свою идею, – я б знал. Мы ведь недавно ездили. Ладно-ладно, молчу… – увидел недовольство на лице супруги.

Алина встала решительно.

– Извините. Спасибо. Мне было очень приятно.